Стань моим инэем

Я наблюдал за тем, как Иноскэ подносит Ëнэ цветок. Без стебля. Этакий клочок облака, вылизанного драконом. Но все же в чистом движении юноши и выжидательном взгляде оказалось куда больше красоты, чем в самом бутоне. Так трепетный страх Иноскэ напугал меня куда больше прочих вещей в этой сцене. А их было несколько: во-первых, Иноскэ с Ёнэ уединились, во-вторых, с его стороны это было очевидное признание в любви и просьба стать его инэем. Ритуал дарения белого бутона уже изрядно набил мне оскомину. Тяжело иметь идеального старшего брата: умного, смелого, статного и воинственного. Я вынырнул из своего укрытия, но сделал это так, мол, вот я ломился сквозь кусты загодя да вышел к вам. А вы что тут забыли? О, Ёнэ! Даже удалось изобразить удивление, но оно вышло насмешливым и недобрым. Взгляд против воли тотчас метнулся к Иноскэ, прогоняя его, угрожая и выжигая из окружающего пространства. Я выхватил бутон из рук Ëнэ и стремглав запихал в рот, где вонзил зубы в мякоть, чтобы разодрать ее, нежную и девственно-белую, с остервенением животного. Жевал быстро, — вот-вот отберут! — но брат только наблюдал с выражением, какое умел делать лишь он. Это спокойное изумление такого рода… как бы выразиться… как у человека, готового ко всему. А учитывая, каким человеком был его младший брат, — неудивительно! В отличие от Ёнэ Иноскэ потерял дар речи. Обратившись в недвижимую статую, он обескураженно водил взглядом по моим оттопыренным щекам да встречал поток ярости, лившийся из моих глаз поистине мощным ментальным водопадом. Я утопил его в снисходительном, запрещающем гневе, а он, в свой черед, выразил боязливое презрение, точно перед ним скакала и била палками о землю бешеная обезьянка. Лепестки на вкус были горькими, как самые действенные лекарства старцев, но я почувствовал это лишь к концу. Сок вяз на деснах и языке, и я осознал, как чистый и естественный порыв любви с моей помощью обратился в терпкую и мерзкую кашицу, которую лучше вовсе не являть миру на обозрение, а протолкнуть в горло подальше и уж как-нибудь переварить. Проглотив последний комок и слизнув с уголка рта приставший кусочек лепестца, я должно быть, выглядел как удав с остатками перьев на морде. Хоть я и был ниже Иноскэ, считавшегося вторым по росту от Ёнэ (несмотря на то, что был моим ровесником), я смотрел на него сверху вниз. — В следующий раз, Иноскэ прежде, чем дарить, приноси-ка мне на пробу! — так я злился и торжествовал. Мышцы своего лица вдруг почудились мне глиняным налетом, наростом маски, столько уродливой и противной самому себе, что руки зудели стащить, но я прекрасно понимал, что собственный яд не выцедить из самого себя. Я ощущал себя всесильным перед воздыхателем брата потому, что ради Ёнэ готов был на все. Любовь к нему переполняла мое существо, заставляя двигаться и говорить; служила ориентиром в мире, который с самого рождения отторгал меня. Так чего мне было бояться какой-то кровавой склоки? Ничего не стоило вонзиться зубами в шею Иноскэ и отпугнуть его как следует, чтобы он напрочь позабыл пути к нашей комнате и моему Ëнэ. Всесилие воина питается безусловной любовью. А она похожа на смерть: такая же неотвратимая и всепоглощающе-невинная. Лицо Иноскэ и даже его шея покрылись мелкими красными пятнышками. Он ухватился за рукоять деревянного меча, а я только этого и ждал, метнув руку на свой меч: вот он, мой верный друг, который не подведет. — Сразимся? — я довлел над Иноскэ даже голосом. Он боялся меня, хоть и не подавал виду. Я же ощущал в себе невероятный прилив сил: мне все равно было против кого стоять, лишь бы отстоять неприкосновенность одного человека. Впервые мой внутренний мир находил упоение от чьей-то боли во внешнем. Эта боль обернулась приправой к тому надсадному, надрывному хаосу, что я испытывал к собственному брату. К хаосу, который я еще не мог разобрать до конца. В моей голове уже давно не укладывались иные варианты событий, а картина мира разделилась на две части. С одной стороны — я и Ëнэ, а с другой — все прочие. И их-то я не подпущу! Рука Ëнэ легла на плечо Иноскэ. Так неожиданно, точно посреди поединка с неба опустилась большая белая птица. — Иноскэ, — твердо и вежливо позвал он. — Извини за это. Цветок был красивый. Он останется в моей памяти. Что-то шло не так, и это начинало тревожить. Ох, можно было бы приготовиться к таким выпадам, как на фехтовании! Иноскэ улыбнулся Ëнэ, обнажая ряд аккуратных, маленьких зубов: — Раз ты так считаешь, то большего мне и не нужно. Они обменивались взглядами и этим о чем-то говорили. Невероятный укол пронзил меня ровно посередине груди, а затем что-то железное и горячее рухнуло в желудок, опаляя внутрение органы. Больше я себя не контролировал. Я пихнул Иноскэ в покатый торс, повалил на землю и начал осыпать градом ударов. Иноскэ размашистым движением ударил меня в висок и в скулу, а затем ухватил за плечо и точно фермерская квочка защипнул кожу. — Не смеши! Бейся как подобает! — воскликнул я, и хоть маневр соперника выглядел по-детски, боль он доставлял ужасную. А уж не владеет ли Иноскэ секретной техникой щипания? Иначе не объяснить тех мук, которые доставляли его скручивания и зажимы. Мы пыхтели друг другу в уши, сопели, кусались. И хоть без мечей наша драка выглядела возней жуков в грязи, я все же стремился не просто подавить врага физически, но и уличить момент, чтобы поймать его взгляд и сокрушить волей. Иноскэ для меня стал своего рода порталом, через который я мог поговорить с миром и дать ему понять: мое лучше не трогать и оставить при мне! Но «мое» оказалось своего мнения. Ëнэ разнял нас. Он схватил меня за шкирку, встряхнул, как котенка, и оттащил от щипача. Я же продолжал бить жертву взглядом: внутри меня уже происходило тотальное уничтожение человека по имени Иноскэ. Мне хотелось, чтобы он не то, чтобы не приближался к Ëнэ, но даже не смотрел в его сторону. Так я ломал волю врага. Все внутри свирепствовало, я стал воплощением самой ярости, и находил ее справедливой и чистой. Я догадывался, что брат не поймет, но мне и не нужно было понимание. Я как будто спасал слепого от рождения от падающего дерева. Куда проще толкнуть слепого в сторону, чем объяснить, что ему угрожает. — Ясуо, да что с тобой происходит? Извинись! Ëнэ поставил меня на ноги, а рукой удерживал за шиворот, этим самым спасая Иноскэ от расплаты. — Я не извиняюсь за предупреждения! Щипач и фермерская квочка тем временем поднялся на ноги и отряхивал одежду. — Ясуо, раньше я защищал тебя когда говорили дурное! Но теперь не стану, — голос его дрожал от обиды, но еще держался, а вот глаза уже наполнились влагой. — Твой цветок настолько мерзкий, что мне дурно от него! — Меньше будешь чужое в рот брать! — Вы оба, прекратите. Ясуо, извинись, как подобает. — Я сделал то, что должен был! Как ты не понимаешь? Делай со мной, что хочешь, не извинюсь! — Вот как, — голос брата окатил водопадом, и внутри все съежилось в плохом предчувствии. Я не шелохнулся. Ëнэ сделал небольшой поклон Иноскэ: — Иноскэ, прошу прими извинения от меня и за моего брата. Вышло нехорошо и некрасиво. Мне искренне жаль. Щеки юноши обагрились, он вдруг залепетал точно девица: — Ëнэ, тебе… тебе совершенно не за что извиняться, только не тебе! Прости за доставленные неудобства. Не думай об этом, прошу. Я… я был рад тому, что ты принял мой скромный подарок. Я не хочу, чтобы он остался в твой памяти с налетом какой-либо печали. Я видел как трогали слова юноши моего брата. И я закричал неожиданно для себя самого: — Клянусь, я вот сейчас вырвусь и догоню тебя, Иноскэ! Лучше уноси ноги! Иноскэ решил не испытывать мое терпение и уйти восвояси. На прощание он обернулся и обменялся с Ëнэ взглядом. Таким добрым, что я готов был взвыть зверем. Третий злой и лишний! Я вырвался из хватки брата и толкнул его. Но Ëнэ предвидел это, он ухватил меня за руку и притянул к себе. Так мы и упали в траву, мягкую, как облако. Я оказался прижат к груди, но даже не попытался вырваться. Лишь бы ткань не пропиталась слезами и Ëнэ не узнал, что плачу. Я спрятал лицо в его мышцах и запахе, укутался, как в одеяло. Сколько себя помню, мне нужна была сила Ëнэ, чтобы подпитать свою. Рядом с ним я ощущал, как внутренний мир, отрицая внешний, все же налаживает с ним связь, и я живу. Переменчиво, с порывами, меняя направление, но все же… Он ни слова не сказал. Только держал за затылок да пальцами поглаживал волосы, как бы говоря: тише, тише, я здесь. Чувствовал ли он мои слезы? Наконец, они высохли, склеив ресницы. — Успокоился? — спросил. Я ответил невнятно: — Мммпф… м!.. — Хорошо. — Я не хотел обижать Иноскэ. — Никогда не поздно извиниться, брат. — Не хотел, но пришлось. Я сделаю это с каждым, кто принесет тебе что-то… этакое. Глупые цветы! — Он не оскорбил. Не нужно меня защищать. Было приподняв лицо от его груди, я снова уткнулся в нее и пробурчал нечто вроде: «Еще как нужно!» — Ясуо, у людей принято выражать чувства таким образом. В этом нет ничего плохого. — Я тоже выражаю. И ты ничего с этим не сделаешь. Лучше… лучше сдайся! — резким рывком я вырвался из объятий, вскочил на юношу сверху и оседлал его. От горячей головы вниз стремглав понеслась покатая, томная волна. Она упала в пах. Ëнэ усмехнулся: — Прямо сдаться? Я схватил его за руки, и они обмякли, — никакого сопротивления, Ёнэ! — даже когда я задрал их ему над головой. Ощущая мягкие стебли сон-травы, что, то и дело липла к моим фалангам, я сжал запястья и победоносно улыбнулся, сверкая глазами. Сидя на нем верхом, ощущая порывы ветра, я победил мир. Он лежал передо мной точно перевернутый панцирем вниз речной краб. И хоть я понимал, что Ëнэ подыгрывает, мне было приятно. Подо мной медленно вздымалась грудь, а глаза, полные терпения и заботы, смотрели на одного на меня. Бедрами я неловко сжал его бедра: хотелось надавить сильнее, прильнуть к его телу и вжаться, что было сил. Кровь быстро разносилась по чреслам, постепенно превращаясь в огонь. Сердце выпрыгивало из груди, и странная эйфория окатила меня мягкой туманной волной. Брат заметил мои сверкающие огнем глаза и должно быть решил, что я все еще переживаю момент с Иноскэ, полон ярости и обиды. Он сказал: — Я сдался: не сдерживай же свои чувства, Ясуо. Научись присматриваться к ним и отделять от того котла Ярости, в который бросаешь все, что ни попадя. Ëнэ лучше всех понимал меня, лучше, чем я сам, однако теперь он не видел правды. Но поскольку даже я боялся ее, то страшно помыслить, что будет с Ëнэ! И все же это случилось. Огонь упал вниз и поднял мое мужское естество, да, как никогда прежде. Он стал очень твердым. По лицу Ёнэ пробежала тень, но тут же исчезла, словно и не было. Он отвернул голову в сторону и посмотрел на небо. — Ляг рядом, Ясуо, полежим. Я лег, но не в силах больше сдерживаться, обнял его и уткнулся лицом в шею: — Ëнэ! Я дрожал изнутри. Тепло его тела и родной запах — запах солнца — уводили меня в лабиринты невыразимого, неописуемого счастья. Сам того не осознавая, я прижался к нему и принялся тереться, как щенок. Мне хотелось большего, чем объятие, всем существом я умолял об этом. Мои губы целовали все, что им попадалось: шея, подбородок, ключица, грудь… Я оказался в смятении от бушевавших внутри чувств. Впервые я стал воплощением ветра, загнанным в тесную колбу, и моему отвердевшему достоинству тоже оказалось тесно. Ëнэ опустил руку и высвободил его из-за тканей. От осознания чье прикосновение я испытываю в таком месте, меня пронзило волной удовольствия, кажется, я разучился дышать, а сердце пропустило удар. Пальцы, невозможно теплые, длинные, уютные, познакомились с моим членом. Очень ласково, но твердо. Я затаил дыхание, не в силах поднять глаза и встретиться взглядом с Ëнэ. Но я ощущал его покровительное дыхание на себе, и это меня немного успокаивало. Натянутой кожей между большим и указательным пальцем он дрочил мне. Сначала неторопливо, а затем бойко и неизменно быстро. Взяв этот темп, он удерживал его. Даже когда я прильнул к нему плотнее и стал что-то нашептывать, всякий вздор, от избытка эмоций. «Ëнэ, Ëнэ, я тебя так люблю, я буду слушаться, я все сделаю, что захочешь, Ëнэ!» Я скулил, как звереныш, и покусывал его в шею. Он терпел и сохранял ритм. Я благославлял своего спасителя, отца, учителя, друга и возлюбленного в одном лице. Еще никогда мне не было так хорошо. В какой-то миг я даже почувствовал, что правда умру у него в руках: вот что он со мной делал!.. Изнывая от наслаждения, под конец, с каким-то тихим всхлипыванием я спустил ему в кулак. Мир исчез и мир появился. Но в мгновении между этим, я узнал некую тайну. Она не растаяла после пробуждения, а свернулась внутри, обещая остаться навсегда и согревать своим исключительным светом. Ëнэ вытер ладонь о траву. Я отдышался и вдруг отчетливо понял, что должен сделать сам. Мои руки скользнули к его паху, точно юркие змейки. Но он предвидел это и поймал за кисти. — Нет, не нужно, Ясуо. — Почему? Дай сделаю и тебе. Научи, как хочешь, я постараюсь! — Идем домой. Ветер крепчал. Сделав шаг вперед, я ухватился за одежду на его спине. Брат замер. — Ясуо, то, что ты испытываешь… это… Я разглядывал благородный профиль, обращенный ко мне. Шелест травы вокруг усиливался, и к нему стал добавляться гул ветряных разлетаек — скоро начнут танцевать на ветру, выпрастывая перламутровые ложные крылья. Говорят, если долго слушать их треск посреди сон-травы, то можно оказаться в царстве сновидений. — Давай послушаем их песни? Вдруг окажемся в стране снов? Хотя… я кажется, только что там был! Насекомые словно услышали меня и пробудились. С порывом ветра их гомон стал особенно сильным. Подлавливая его, они прыгали в воздух и весело разлетались в стороны семенами кленовых деревьев, иногда кружа и вертясь, точно вертушки. Одно приземлилось на Ëнэ, и он небрежно смахнул его. — Это не песни, а треск. Я с такой силой сжал ткань на его спине, что костяшки побелели: — Постой со мной на ветру. Он сегодня такой… Ëнэ, позволь ему развеять твои… — Мои… что? — Дай ему наделить тебя свободой! — Ясуо, кто-то их нас должен твердо стоять на ногах и не поддаваться порывам. Чтобы иначе стало с нашей семьей?.. Небрежным взмахом плеча он вырвался из хватки и зашагал прочь. Тонкая фигура исчезала на фоне мельтешащих и пестрых точек, и плоские бабочки заслонили мой ускользающий мир. Истошно я закричал: — Я сам подарю тебе цветок! И ты ответишь мне! Ты станешь моим инэем! Я знал, ветер донесет каждое мое слово, хоть он и продолжал удаляться вместе с юношей. Мое сердце и внутренности пылали. Раньше я не уделял особого значения душе, однако, теперь когда она съежилась в терзаниях и отчаяний, я верил в ее существование как никогда. Не то, чтобы хотелось ее пожалеть, но утолить тоску и усмирить боль. Желание стать с Ëнэ одним целым странной нитью началось еще с детства. Только теперь оно обрело и физического устремления. Мой дух, сердце и тело… все любовно раскладывал к ногам брата. Отец, друг, учитель… Свет моего сердца и сосредоточие души. Именно Ëнэ стал для меня отражением единственно доброго ко мне мира. Он мне его и подарил, хоть и старательно отрицал.

***

Немедля я отправился в лесную чащу, где ученики нашей школы бывали реже всего. Я искал цветок, который затмит все прочие признания и станет достойным Ëнэ, привнесет во внешний мир хоть немного отражения его качеств и внутренней красоты. Рыскал по оврагам и болотам, опушкам и непролазным дебрям. Встретил стаю каменных тигров и едва унес ноги, а какой-то старик, похожий на странствующего торговца, огрел меня посохом за то, что я наступил на кочку с лиловыми цветочками. — О-фа, осторожно, недалеко тигры! Старик и бровью не повел, только поковырял в зубах: — Хуже тигров только такие юнцы как ты! Вечный фид и «ф15»! А сами откармливаете врагов и подставляете свои задницы! — Ч-что?.. — Проваливай! Прочь! Я решил не спорить со странным старикашкой, который нес откровенную несуразицу, а идти дальше. За всю жизнь я не уделял так много времени цветам. Но теперь, всматриваясь в деликатные формы, изгибы и таинства гармонии, я обнаруживал, до чего много прелести украл у самого себя. Но, хоть каждый цветок был по-своему красив, все же ни один не подходил. Тогда я задал себе вопрос: а что именно я ищу? Но и ответа у меня не нашлось. Я не заметил, как день подошел к концу. Стемнело. Набив желудок кисло-сладкими корешками, я взобрался на дерево, где и провел ночь в мыслях о символе чести и благородства. Я воображал цветок фантастической красоты, но понимал, что красота нужна для воина, а не для женщины. Так где же такой найти? В голове про себя повторял достоинства брата: честность, честь, добросовестность, храбрость, воинственность, смекалка, ум, мудрость, доблесть, сдержанность, трудолюбие, сила, щедрость, справедливость, прозорливость, рефлексия, глубина… Я мог перечислять бесконечно, и делал это, до тех пор, пока веки окончательно не налились тяжестью, а тьма не погрузила в сон. Но даже там моя душа устремлялась к высокой статной фигуре. Глубина мира и его для меня значение сформировалось в определенном лице. С недавних пор я стал уверен в своем непреложном чувстве и верности. А проснувшись посреди ночи, между снами, вдруг догадался: глядя на цветок, я рассматривал форму, но не накладывал на нее внутреннее устремление и образ Ëнэ. Таким образом, все увиденные цветы оставались отрешенными от картины внутри меня и от моих устремлений! Так как же и с чем было сверять? Все равно что выходить в море и не ориентироваться по звездам! Цветок — это продолжение моего внутреннего выражения внешнего. Так и должно быть, не иначе. Это обнаружение приободрило меня, и я вновь уснул, уверенный, что уж теперь обязательно найду, что ищу. На рассвете меня разбудило пение. Похожее на человеческое лишь отдаленно, оно привлекло меня. Следуя источнику звука я оказался у берега озера, круглого как блюдце. В центре зеленел островок, этакий кусок изумруда, заброшенного великаном. Вокруг него все поросло корягами, плавниками, водорослями, и на них-то и устроилась дюжина женщин. Одни причесывали гребнями свои длинные волосы, а другие нежились под рассветными лучами и пели. Это из дивное пение я услышал с дерева. Запрокидываясь назад, девицы игрались друг с другом, ласкали или щипали. Их обнаженные груди смутили меня, но затем я увидел Его. Готов поклясться и теперь, — сияя потусторонним белым свечением, Он ждал моего появления. Там, на крошке-островке. Даже показалось, что цветок повернулся ко мне головкой, как бы говоря, возьми меня и подари тому, которого… Девицы заметили меня: все, как одна, повернули головы. Пение оборвалось и только болотные зычаги ухабисто протянули свое эхо, но и оно смолкло. Набравшись духа, я вышел к ним, держа руку на рукоятки деревянного меча. Я поспешил поднять руку и отвернуть лицо в сторону: — Я не смотрю, достопочтенные! Не смотрю! — а подумав, отвесил поклон. Щеки горели огнем, и я бы непременно сиганул в кусты, напролом к тиграм, если бы не цветок. Девы улыбнулись. Кто-то пошутил: «Какой хорошенький лохматик!» — а некоторые подплыли ближе. Судя по тому, как легко двигались они в воде, и как вольготно вели себя, я догадался, что это не просто женщины, а озерные духи или русалки, и они никогда не покинут озеро, потому что живут в нем. — Хочешь искупаться с нами? — спросила одна из них, у нее единственной были рыжие волосы, а голову опутывала диадема из шипастых веточек и буйных цветов. Я углядел в ней и остатки костей: рыбьих и… не очень. Например, человеческая кисть. Она ласково взглянула на меня и взмахнула хвостом, на нем тут же отразилось солнце: яркое, но нежное. — Чего боишься? Не глядишь на нас! Я взглянул. Мужчина ничего не боится. И я не боялся. Она выпрыгнула на берег, опираясь руками. Белая грудь всколыхнулась, точно роса, замерцали капли воды. Внутри меня сжалось от желания оказаться дома, с Ёнэ. Девицы захохотали. — До чего хорошенький! И боится! — Не боюсь. Мне нужен тот цветок. Пришел за ним издалека. И снова как единое целое девицы повернули головы в сторону островка, а затем обратно на меня. Синхронные, как пчелы и королева. — Зачем он тебе? Ёнэ учил меня не лукавить и говорить прямо, поэтому я ответил: — Я должен вручить его одному человеку. Это ради любви. После последних слов, девицы заулюлюкали, а рыжая усмехнулась: — Этому цветку мы пели вместе с луной на протяжении нескольких лет. Он вобрал в себя красоту наших голосов. — И что вы за него хотите? — Неудивительно, что ты его выбрал. Цвести ему осталось не так долго: всему приходит свой конец. Если он найдет его в руках любви, мы будем только рады. Как твое имя? — Ясуо. — Что ж, забирай наш цветок, Ясуо. Если сможешь. Я решил идти в воду, как есть, — не раздеваться же перед женщинами — и меч оставил. Хоть вода еще не нагрелась, но даже так сковала кости и плоть необычайным холодом. Островок я видел впереди, и он близко зеленел. Однако, я плыл и плыл… плыл и плыл… и этому не было конца. Я остановился и оглянулся: речные духи все так же сидели, кто где, на корягах, на песке. Рыжая бестия провожала меня пристальным взглядом, а увидев мое смущение, прыгнула в воду и за считанное мгновение оказалась подле. От нее пахнуло на меня солнечным илом и рыбой. — Я все никак не доплыву, — пояснил я. — Устал? — Ничуть, — соврал я, и снова поплыл в сторону изумруда. И снова, сколько бы я не продвигался вперед, лишь оставался на месте. Уж не шутят ли надо мной? Русалка не отставала, один раз задела мои икры гребнем — острым и колючим. — Знаешь, что лежит там, на дне, прямо под твоим ногами? — шепнула она мне на ухо, и до моего носа долетел едкий запах тухлого мяса. А затем я увидел и зубы, которыми она раздирала его: это были острые, штыкообразные лезвия. — Сокровища? — усмехнулся я. — Несметные, — осклабилась она. Даже чарующая улыбка уже не могла скрыть хищных повадок и голодного блеска глаз — хаотичных и ярких, как мокрые камни. — Много-много золота! Жемчуг… украшения… — Мне оно не нужно. Вы и так согласились отдать мне цветок. Русалка метнулась на другую сторону от меня, пустив пышные брызги и ударив меня своими волосами. — Я увидела у тебя меч: ты — будущий воин? Тогда тебе придется по нраву меч древнего воина, чья рука одолела сотни врагов разом! Как же звали того героя… такое известное имя… Хм… в любом случае, меч — твой! — Но мне нужен только цветок, — ответил я. Русалка улыбнулась чему-то и сказала: — Кажется, приплыли. И правда, маленькое озеро, наконец, вернуло свои размеры. Я вылез на берег круглого пятака. Рука дрожала, когда потянулась к белому сиянию. В глубине себя я уже воображал, как дарю его Ёнэ. Как же сильно я хотел оказаться рядом с ним! «Ёнэ, мой Ёнэ!» Я прижал цветок к груди, аозерные духи окружили меня, заслоняя проход к воде. Что-то в моих действиях их привлекло: как завороженные смотрели на меня, точно я комета, угодившая в их болото. За мной еще догорал огненный хвост, сияло дивное чудо Вселенной. — Я вижу в твоем сердце свет любви, — выдохнула дух. — На что же она похожа?.. Опиши ее нам! Опиши! И я замялся, ощущая как ухает внутри сердце. Оно поймало импульс Вселенной, оно вдруг стало необъятным и вечным, невыразимым. И все же… единственное, что тщилось оно поймать в мириадах частиц жизней и звуков — Его… существование. — Признаться, я не мастер слов. И когда пытаюсь выразить ему… мелодией или словами… у меня вовсе не получается. А иногда я делаю глупости и лишь злю его. Но даже моя ярость на это… это тоже любовь. Любовь, с которой не умею обращаться. Дух тихо посмеялась, а ее сотоварки пострекотали, сверкая влажными, растянутыми, как у лягушек губами. Я мог представить, как часто на этих губах темнеет чья-то кровь. Во рту желтели острые, штыкообразные ряды зубов, призванные разрезать чью-то плоть на лоскутки. Может в этом проявляется их любовь?.. Что ж, если мне не повезет, будет тяжело отбиться от нее, да еще будучи в воде. Но я все равно не боялся: там, где пространство переполняет любовь, страху не остается места. Я думал лишь о Ëнэ и том, как вернусь к нему и вручу свой скромный дар. — И какая она? — спросила Дух. В ее глазах зияли черные дыры, без белков и зрачков, и эти дыры желали что-то высосать из меня. — Эта девушка. — Девушка? — усмехнулся я, скрывая волнение. — Вообще-то, он — лучший мужчина на свете! Дух задумалась, склонив голову набок, а затем улыбнулась еще шире: — Сладкий, такое случается редко… чтобы у людей в сердцах горел настоящий свет. Поэтому в этот раз мы тебе поможем выбраться! В ее глазах горела любовь. И она хотела затмить мою. — А если я соглашусь, то бодренько утащишь меня на дно! Туда, где вместо сокровищ, про которые рассказывала, лежат кости прочих! — Но, рыбка моя, — проворковала бестия, — но ведь когда ты шел к цветку, тебя это совсем-совсем не остановило! И правда, я противоречил сам себе. Тогда… не знаю, почему, но вдруг стал перечислять добродетели Ёнэ, точно они оберег от искушающих чар: — Он добрый, честный, храбрый, сильный, умный, мудрый… Вперившись в космические очи твари, не имеющей света сердца, как у человека, я доверился силе, что вела меня. Именно она, как нить, вывела меня из доисторической Тьмы на Свет, когда я родился, связанный с Ним навеки. Выведет и теперь… из лап хитрой смерти. У нее сто зубов в несколько рядов, из глотки смердит — Ясуо! — голос раздался где-то рядом и одновременно далеко. Голос, который выудил из забытья. — Ёнэ! — крикнул я. Он стоял на берегу, где лежал мой меч. — Что ты там делаешь? — спросил он. — Что ты тут делаешь? Я не заметил, как рыжая бестия мигом обернулась к берегу озера. — Ёнэ, давно не виделись! — Доброго дня, Иррэ. Мой брат вас не побеспокоил? Духи залились звонким смехом. До чего же он напоминал смех девиц из деревни! Те окружали Ёне, едва мы возвращались к матери домой. Журчали, звенели, каждый на свой лад. Голова раскалывалась. Мои жертвы стали наперебой рассказывать, как щекотали мне пятки, а я стеснялся, как полез в воду… и как они задерживали меня… как могли. «А это чтобы значило?» — Ты ее знаешь? Откуда? — спросил я, вылезая на берег. Цветок я спрятал за пазуху, поэтому брат его не заметил. Все, на что он обращал внимание: мой растрепанный вид и поцарапанные ноги и руки (от тигров я удирал сквозь кустарники, а хвост хищной русалки, обольстительницы бедных юношей, отнюдь не из ваты). — Однажды старец Соума обучал меня в этих лесах, и мы помогали этим духам, — ответил брат. — Но как нашел меня, Ёнэ? — Один торговец видел тебя. А уже будучи здесь я осмелился попросить местных духов о помощи. Они не отказали, за что им большая благодарность. — И он отвесил хищным кокеткам поклон, а мое плечо сжал, и стало непонятно: дает ли знак, что теперь я не уйду от него или же успокаивает? Как бы то ни было, внутри все задрожало от радости и волнения. Цветок я спрятал поглубже, молясь всем духам Ионии, чтобы не помялся. — Идем, Ясуо. Нам пора. — Ëнэ ни за что не станет отчитывать меня перед кем-то, а потому его голос звучал спокойно, но я знал, — стоит нам оказаться наедине, как его гнев лавиной обрушиться на меня. Сметет все на своем пути. Даже захотелось остаться с духами! Иррэ рассмешил мой тоскливый взгляд, и ее звонкий смех колокольчиком разлетелся по округе. Она странно посмотрела на меня, словно читала, как книгу: — Так это он? Как интересно!.. А разве вы не братья? У вас даже запах похожий! Не желая, чтобы Ëнэ вдавался подробности наших бесед ранее, а тем более узнал про цветок, я взглядом попросил ее замолчать. Нет… я взмолился. Она языком поймала муху, которая пролетала мимо: подумаешь! Пустяки! Наконец, эти коварные женщины, воплощения обмана и обольщения, отпустили нас восвояси. Мы недолго шли молча, пока не оказались достаточно далеко. Я узнал кустарники, по которым продирался от каменных тигров. — Я переживал за тебя, — сказал Ёнэ. — Сколько раз можно повторять, не пропадай так? — Я же сказал, куда пойду, и ты слышал. Слышал, но не ответил, потому что боишься! Ёнэ, ты боишься всего, что касается сердца! — Это отнюдь не страх, Ясуо. — Тогда я люблю тебя! Слова прорезали воздух. Как крыло падающей птицы — для Ёнэ. Лицо его вытянулось и побледнело. Он едва дернул линией рта, но ничего не ответил; глаза потемнели и засверкали, но я не смог прочитать в них, что брат почувствовал или о чем подумал. Вновь он спрятался от меня за своей маской, как делал всегда. В тот момент я решил, что сломаю ее во чтобы то ни стало. — Люблю! Ëнэ, я люблю тебя! — повторил я, и ощутил, как голос предает меня, а трепет поднимается изнутри и делает уязвимым и слабым. И все же я не останавливался. Я рисковал сломать наш мир напополам, и только ветер поддерживал мой порыв, он переходил от меня к Ëнэ, лаская наши лица и волосы. — Когда я вижу, как кто-то пытается сделать тебя своим инэем и дарит цветы, хочу уничтожить его! Ëнэ, я бываю непослушным и… — Несносным, — внезапно тихо подсказал Ëнэ. Когда речь касалась нравоучения, он тут как тут! Я кивнул: «И несносным и…» — Вспыльчивым. — И вспыльчивым. — Неугомонным. — Да, Ëнэ, как скажешь… — А также: горделивым, необузданным, непостоянным, безответственным, заносчивым… — Но, Ёнэ… Он тихо улыбнулся и положил руку на мое плечо. — Братская любовь она такая, да, Ясуо? Мы волнуемся друг о друге и… Ха! Мое сердце взбрыкнуло диким зверем. — Тебе понравилось. Понравилось касаться меня тогда, в траве. Я видел твое настоящее лицо, Ëнэ, и оно любило меня отнюдь не как брата! — Я лишь помогал тебе. Я фыркнул: как же, хорошо помог! — Если другие люди — это то, что отделяет тебя настоящего от меня, тогда буду ненавидеть всех людей перед которыми ты выслуживаешься с честью. Если потребуется, буду ненавидеть весь мир, Ëнэ! Будешь ходить и извиняться перед всеми? За то, что я глупый или за то, что не можешь позволить себе любить? Ëнэ резко развернулся. — Ясуо… Возвращаемся домой. — Ты знаешь, что я не отступлюсь! А если примешь чей-то сорняк, Ёнэ, клянусь, я убью его в жестоком поединке!.. Крайне жестоком, Ёнэ! Жестоком и кровавом!.. На это Ëнэ не ответил. Всю дорогу до дома мы шли молча, а я плелся позади и размышлял, как глупо поступил и как глупо, должно быть, говорил…

***

На следующее утро он сидел в саду, около пруда. Рядом белел очередной цветок. Его он спустил на воду и подтолкнул к лотосам. Я ненавидел весну. Однако, теперь в сердце не осталось злости или ненависти. Я опустился перед Ëнэ на колени. Я так много представлял, как подарю ему бутон, что когда настало время, это случилось само собой. Я вручил дар просто… с почтением и без лишних слов. Белоснежный и кристально-чистый цветок сиял ярче, чем посреди болот. Как будто в нашем мире ему понравилось куда больше. Ëнэ протянул к нему руки, и на мгновение наши пальцы соприкоснулись. Его ресницы опустились. В моменты, когда он не тренировался в фехтовании, не решал проблемы школы и не обучал младших учеников, его лицо сохраняло какое-то удивительное, поэтическое умиротворение. Я знал, что он ощущает близость Смерти также ясно, как и я. И видит в ней свои очарование и неизбежность. То, высокое небо, с которого предстоит упасть. Рано или поздно… Любому воину… За честь. Но теперь между нами лежала только хрупкость. И она соединяла нашу силу. — Гармония и чистота. Впервые вижу столь симметричные линии, — сказал он. — Хоть стебель и говорит, что цветок вырос на открытом солнце, посреди воды… все же при этом он сохранил незапятнанность. Как будто охраняли стражи… Это поистине чудесный цветок, Ясуо. Мое сердце замерло. Даже показалось, что смерть настигнет отнюдь не на поле боя или в дуэли с опасным противником. «Ясуо погиб в саду, в ожидании чуда, — скажет старец Соума на скромной могилке. — По весне его строптивое сердце не выдержало удара судьбы. Каков глупец!» А голос рядом — спокойный, как весенний ветерок, добавит: — Несносный. И Соума подхватит: — И — неугомонный, вспыльчивый, безответственный… О, так они и продолжат в один голос! А напоследок усмехнутся: да уж, таков был этот Ясуо, Тысяча и одно несчастье! Однако Ëнэ сделал то, отчего мое сердце пропустило удар. Поклон в мою сторону. Затем он коснулся бутона губами, приложил к груди, где билось его сердце, а затем протянул обратно мне. Это означало, он запечатывает свет сердца и передает мне. А уже это означало… Дрожащими пальцами я отзеркалил ритуал. Цветок мы положили между собой, и он как эфемерное пламя стал согревать нас. Ëнэ посмотрел на меня: — Ясуо, я стану твоим инэем. Пройдем наш путь меча вместе. Отныне и навсегда… «Любил… он меня любил!» — Вместе с тобой, только с тобой! — я не сдержался и прыгнул на него, где повис в объятиях. Возможно, он прав, и где-то я еще оставался мальчишкой. Этот цветок не увянет до тех пор, пока жива наша любовь. Если же мы захотим совершить обряд объединения сердец, то используем свет, что он хранил внутри все это время. Тогда мы свяжем свет ядер друг друга, а наша магия жизни сплетется воедино. Мы станем невозможно близки. О как хотелось мне, чтобы Ëнэ прикоснулся к моей магии ветра, к тому, как я ощущаю стихию и сливаюсь с ней в потоке! Я слышал, что такое возможно показать даже тому, в ком магии нет вовсе. Однако, оставалось еще то, что я хотел сделать первей. — Значит, я могу тебя поцеловать? — спросил я как-то нерешительно. Ëнэ все еще оставался для меня фигурой как будто недосягаемой, а внутри меня уже тек огонь. Наконец, он улыбнулся и поддался вперед. Наши губы встретились в поцелуе. Магия внутри меня забурлила морским приливом. О, ветер!.. — Мое сердце всегда открыто для тебя, Ëнэ. — А мое для тебя, Ясуо.