When you came in, the air went out
And every shadow filled up with doubt
I don't know who you think you are
But before the night is through
I wanna do bad things with you
Jace Everett — Bad Things
2010
— Вы бы полегче, — она, изогнувшись и откинув голову назад, пыталась рассмотреть ссадины, оставленные металлическими подвесками его легендарной плётки, сделанной по особому заказу. — Не хочу портить тело шрамами. Она сняла матроску, порванную на плече, а заодно и юбку, и осталась в одних школьных туфлях, обутых, конечно же, на белые гольфы. Не то чтобы он не ожидал увидеть её без белья. Просто в этом не было никакого смысла. Он обречённо вздохнул, отвёл глаза и закинул ноги в чёрно-белых лакированных ботинках на ручку кресла, демонстрируя полное безразличие. Кинка на японских, чёрт бы их побрал, школьниц у него не имелось, но редко, редко он чувствовал себя настолько… извращенцем. В действительности девушке было около тридцати, но всё же… Его никогда не привлекали женщины, хотя некоторых он находил интересными, обычно тех, что постарше — например, жену своего лучшего друга. Особенно когда она выкрасила волосы в вишнёвый цвет, было в этом оттенке в сочетании с её строгим лицом что-то драматичное. Однако эта девушка не вызывала в нём никаких чувств. Ни в её лице, ни в её фигуре, ни в её манерах, ни в её голосе не нашлось ничего, что могло бы хоть немного его задеть. Пожалуй, всё, что ему было нужно — это её принципиальное несходство с тем, о ком с таким упорством он старался не думать. А вот он ей нравился, пожалуй, больше, чем это было допустимо; она постоянно пыталась нарушить границы, прикоснуться к нему невзначай, наигранно теряла равновесие, льнула к его ногам. «Накажи меня построже, папочка», — говорила она, когда он делал ей замечания. Папочка! Они же почти ровесники. Так какие у неё теперь претензии? — Ты неизбежно состаришься, твоё тело испортят складки, морщины, пигментные пятна… какая разница, будут ли у тебя шрамы? — отозвался он, рассматривая пятна засохшей крови на латунных листочках, похожих на ивовые, которыми была украшена плеть. — Рано или поздно тебя всё равно съедят черви. — За такие разговоры вас когда-нибудь побьют. Он рассмеялся. — А может, я нарываюсь? Она удивлённо посмотрела на него и ничего не сказала.2012
— Вы это серьёзно? — спросил Мо Жань, пробежав глазами список. С каждым мгновением лицо его принимало всё более неописуемое выражение. — Абсолютно, — кивнул Чу Ваньнин с полуулыбкой. Он не соврал ни единым словом, всё перечисленное действительно приходило ему в голову, и всякий раз ему приходилось к буквальном смысле брать ситуацию в свои руки, отдаваясь фантазиям, а не настоящим людям. Потому что человеком, которого он воображал в каждом садомазохистском сюжете, был… тот, кто сейчас, растрёпанный, растерянный, сжимал в руке листок бумаги и переводил недоумённый взгляд с текста — на автора. — Это… нет, это какая-то шутка, — в конце концов произнёс Мо Жань. — То есть… я могу понять, что у людей бывают разные фетиши, но… это же не значит… Чу Ваньнин напустил на себя самый равнодушный вид, какой только мог. Научишься тут изображать равнодушие, когда, скажем, глава городского союза предпринимателей, затянутый в алый латекс, ползает перед тобой на четвереньках и чешет ногой за ухом (своим, к счастью, а не твоим). Очень много энергии уходило на то, чтобы не кататься по полу в припадке истерического смеха при виде этих же людей во время деловых встреч. Вероятно, у них тоже. Теперь он не знал, что чувствует, а справляться с неопределённым чувством оказалось гораздо проще. — Что тебя так напугало? — чуть приподняв брови, спросил он. — В моём кругу общения это даже не считается экстримом. Так, лёгкое баловство. Мо Жань ткнул пальцем в первый попавшийся пункт. — Изнасилование грабителем в маске не считается экстримом?! Нет, это ещё ничего… но подсвечник?! Архитектор пожал плечами: — Ты так говоришь, как будто прочитал там слово «копрофилия». — Я очень рад, что там нет хотя бы копрофилии! — Здесь я с тобой соглашусь. Однако твоя реакция показательна. Именно об этом я говорил. — Но… разве это так важно? Разве недостаточно, что нам будет хорошо вдвоём? — Мне не будет, — отрезал Чу Ваньнин. — Но… — снова начал Мо Жань, однако захлестнувшие его эмоции не позволяли мыслить трезво. — Мо Жань, ты говорил, что хотел бы всё исправить. Но что, если твои представления о правильном не соответствуют тому, чего я хочу? Что, если для меня правильно — то, что здесь написано? — он старался говорить как можно спокойнее, но что-то в его словах привело юношу в ещё больший ужас. — Вы… с кем-то… всё это уже… — голос Мо Жаня дрожал. — Нет, — Чу Ваньнин попытался его успокоить и мягко отнял список. — Это, скажем так, мои ближайшие планы. — И если я не соглашусь, вы найдёте кого-то… кто всё это… но это же опасно! Чёрт, да я даже представить не могу, что кто-то… с вами… будет так обращаться! Вы же такой хрупкий… — О, тут ты не прав. Теперь Мо Жань стоял, отвернувшись, длинные волосы скрывали его лицо, и архитектору хотелось отвести пряди назад, забрать их снова в хвост — такой забавный. Но ничего забавного не происходило. Чу Ваньнин рассчитывал на испуг, на отвращение, на насмешки, но юноша, казалось, готов был разрыдаться. Когда тот злой подросток успел стать таким чувствительным молодым человеком? До чего же он странный! Архитектор, глядя на него, будто распадался на части — одна желала попросту выгнать Мо Жаня и никогда с ним не иметь больше дел, избежав взаимных страданий, вторая — чтобы жестокие сцены из злополучного списка, порождённые богатой фантазией, отыгрывал с ним именно ЭТОТ мальчик, потому что ЭТОТ мальчик наполнял собой все его тайные мысли, а третья мучительно жаждала обнять Мо Жаня, уткнуться лицом ему в плечо, коснуться губами нежного выступа ключицы над воротом футболки и сказать что-то типа «дурачок ты мой маленький, я пошутил, пошутил». Третью часть надлежало заткнуть навсегда. Откуда взялась эта мерзкая сентиментальность? «Мать твою, Юйхэн, — почему-то в голове зазвучал голос Сюэ, время от времени заменявший архитектору совесть. — Тебе тридцать четыре года, как ты себя ведёшь?». — Уходи, — сказал наконец Чу Ваньнин, выпустив на передний фланг отвергающую часть своей личности. — Я полагаю, мы всё прояснили. Мо Жань мотнул головой, угол рта его чуть дёрнулся, будто он хотел что-то сказать, но не смог подобрать слов. Потом он переобулся в кроссовки и ушёл. Ушёл. Чу Ваньнин обессиленно прислонился к стене. Всё. Хватит. На этом следует закончить. Даже произошедшего достаточно, чтобы Сюэ Чжэнъюн имел полное моральное право отрубить ему голову и повесить на ограде своего хорошенького домика с миленьким садом, как с картинки. Но о той ночи и о нынешней беседе ни одна живая душа не узнает, если Мо Жань не растреплет кому-нибудь… и если не догадается Сюэ Мэн. Впрочем, он уже догадался. Он ведь спрашивал о брате. Обычно у людей с высоким IQ плохо с оценкой чужих эмоций и пониманием социальных связей, но не в его случае. Как у простака Сюэ мог получиться такой сообразительный сын? Чу Ваньнин знал, что госпожа Ван изменяла мужу с руководителем «Жуфэн», их бывшим начальником и той ещё хитрой сволочью. Может быть?.. Нет, не может. Сюэ в ребёнке души не чает. Родную кровь не каждый способен любить, а уж чужое дитя и подавно. Надо будет повнимательнее слушать, о чем Сюэ Мэн болтает с Ши Мэй, и, если снова проскользнет что-то недозволенное, постараться усыпить его бдительность. Чу Ваньнин устроился на полу возле кровати, положил голову на край, посидел так и вспомнил, что не допил японский виски с нотками юдзу и тимьяна. Секрет эффективности — доводить начатое до конца. Он так и не сменил простыни с той ночи, как они с Мо Жанем спали на них вместе. Пора бы уже.***
Мо Жань мчался вверх по сырой лестнице. Он был молод, крепок, и эти сотни ступеней оказались ему под силу — даже в темноте под проливным дождём. На середине он всё-таки поскользнулся и упал, пересчитав несколько ступенек коленями, разбил ладонь, когда пытался за что-то схватиться. Но боль его не остановила, и он, передохнув немного, побежал дальше, к самой вершине горы. Фонари в парке казались мутными, а оттого — уходившими куда-то вдаль и вглубь. Фонарь у подножия был разбит, и только на вершине тьму рассекало мягкое свечение. На подступах у него уже сбилось дыхание, сердце колотилось. Яблоня, вокруг которой сомкнулись стены пагоды, в этом году не плодоносила. Впрочем, пагодой эту постройку называли по привычке — модернистский саркофаг из дерева и стекла только намекал на очертания традиционной архитектуры. Вода, проникавшая в отверстие на крыше, куда уходил ствол дерева, текла по водоотводящим желобам наружу, но пол всё равно был влажным. Мо Жань снова поскользнулся, однако удержал равновесие. В пагоде было темно. Дождь барабанил по крыше, ветви шумели где-то высоко. Мо Жань перелез через невысокое ограждение, окружавшее яблоню, и под ногами зачавкала сырая земля. Он приник лицом к древесной коре. Это глупо, глупо, глупо! Он сам смеялся над собой, дураком. Ну, куда он побежал, на чью помощь он надеется? Что на него нашло? Нужно было просто добраться до остановки и уехать домой! Это же местное суеверие, не более того! И всё же… он стоял, обнимая ствол руками, как хотел бы обнимать того человека, который наговорил ему ерунды и выгнал. Он же просто себя оговорил, испугавшись, вот в чём дело! И даже если так… даже если так… — Помоги мне! — прошептал Мо Жань. — Помоги мне, пожалуйста! Я хочу быть с ним! Хочу быть с ним, но не хочу… вот так! Я не могу, не могу с ним так!.. Юноша медленно опустился на колени, всё так же прижимаясь к дереву. Тонкие прозрачные пальцы Чу Ваньнина, перебиравшие его волосы в ту ночь, словно умоляли о поцелуях, и его бледные губы хотелось целовать и целовать до болезненной красноты, но этот человек требовал пощечин, стискивающих горло рук, безволия, боли, раздирающей тело и не утихающей после несколько дней… — Пусть он скажет, что соврал, пусть он скажет, что хотел меня напугать! Новая версия звучала ещё хуже. Выходит, Чу Ваньнин придумал хитрый и жестокий способ его оттолкнуть, потому что пожалел об их случайной связи… Кто-то коснулся его плеча. Мо Жань вздрогнул, обернулся и никого не увидел. Он был один. Показалось.***
— Он не придёт. Святой не поднял головы. — Для чего эта жертва? — продолжал слуга, опускаясь на корточки и пытаясь заглянуть в лицо святому. — Вы свободны, вы вольны ехать, куда вам вздумается. Мир большой. Лошади оседланы, отправимся в путь. Пусть… живёт, как ему вздумается. Он упорно хранил молчание, кусая бледные губы, но, когда старик из милосердия набросил на его хрупкие плечи подбитый мехом плащ, решительно скинул теплую одежду, всё так же оставаясь облаченным в белый шёлк, непозволительно дорогой для монаха. Давно прошли те времена, когда он следовал обетам скромности и нестяжательства, аскезы и целибата; он нарушил их все с такой головокружительной легкостью, с какой бросаются в пропасть, не надеясь остаться в живых. — Вы прежде не были таким гордецом, — вздохнул старик и побрёл прочь, не в силах и дальше смотреть на того, кто прежде был воплощением нравственности. — Скажи ему, — невнятный шёпот заставил слугу обернуться. — Скажи ему, что я всегда буду его ждать.***
Соседи пришли ругаться из-за громкой музыки, и Чу Ваньнин брякнул им вслед что-то вроде «а надо было проект дома у меня заказывать, а не у этих аферистов из «Жуфэн», но они его проигнорировали. Во всяком случае, настроение было испорчено безвозвратно и, выглядывая в окно в очередной раз, архитектор уже готовил отповедь поинтереснее, но… — Ты что, не нашёл дорогу назад? — крикнул он, не веря своим глазам. — А я не собирался уходить, — Мо Жань отвечал как-то сбивчиво, будто не то что «не уходил», а наматывал круги вокруг виллы. — Я… не уходил. — Ты что, мок под дождём все это время? Мо Жань!.. — Мне нужно было подумать, — не нашлось бы на свете такой силы, что могла заставить Мо Жаня перестать распускать руки, если перед ним под дождём стоял человек, которого он желал. Чу Ваньнин это понимал, так что всё повторилось в третий раз, и они снова стояли в прихожей, близко-близко друг к другу, только по всему его телу разливалось тепло и слабость от выпитого — виски он все-таки перебрал — и потому, несмотря на возгласы вроде: — Тебе нужно было вернуться домой! — выгонять Мо Жаня он не собирался. Трахаться с ним тоже, но когда он собирался-то? — У меня нет дома, — вдруг заявил юноша, чем привел архитектора в недоумение. — Это ерунда, твой дядя всегда готов тебя принять, он тебя любит и… — Молчи. Дай мне сказать, — Мо Жань торжественно положил руки ему на плечи; похоже, они в какой-то момент перешли на «ты» в обе стороны, но Чу Ваньнин пропустил, когда именно. — У меня нет ни дома, ни семьи, ни места под солнцем, если нет тебя. Молчи, пожалуйста, у меня было несколько лет на размышления. Я согласен. Меня это чертовски пугает, но я… буду всё это делать. Если ты будешь счастлив — я смогу. — Я не обещаю, что буду счастлив, Мо Жань. Это напрасная жертва. — Позволь мне попытаться! — Ты будешь ломать себя в угоду мне, но не получишь взамен ничего! Мо Жань, год или два — и ты начнешь меня ненавидеть, а я не перенесу, если ты возненавидишь меня! Чу Ваньнин не понял, что проговорился. Но Мо Жань понял. — Я получу тебя, — нервно улыбнулся он. — Что?.. Только теперь архитектор увидел, что щека у Мо Жаня испачкана, рука в крови, а одежда заляпана землёй. Что с ним случилось? Упал, стукнулся головой? — Я получу возможность быть рядом с тобой. Заваривать тебе чай, целовать тебя, встречать с тобой утро, обсуждать, как прошёл день… — А если я тебе не позволю? Если будет только то, что я написал? — Я не спрошу разрешения. Я буду любить тебя и заботиться о тебе, даже если ты мне запретишь. — Любить? Мо Жань, о какой любви ты говоришь? Мы виделись три раза! Какая любовь с третьего взгляда?! — С первого! — возразил юноша, и тут Чу Ваньнин твёрдо осознал, что приводит рациональные аргументы человеку, находящемуся в плену какого-то безумия (или черепно-мозговой травмы), но надо же было как-то это прекратить… — Мо Жань, что ты несёшь?! Ты лжёшь, не догадываясь о своей лжи. Ты просто не понимаешь… — Я обещаю не тебе, а себе. Я клянусь, что любовь к тебе… моя любовь к тебе не иссякнет и не исчезнет, даже если ты оттолкнешь меня, прогонишь, выбросишь в окно… — Глупый ребёнок! — архитектор уже не понимал, хочет он вырваться из этих железных объятий и престать ощущать, как бьётся горячее молодое сердце, или готов в очередной раз сдаться перед этим напором, и гори оно. — Я же сам был таким максималистом, всё или ничего. Я в твоём возрасте тоже разглагольствовал о том, что любовь должна быть одна и на всю жизнь, и настоящей любви ничего не страшно, а любят вопреки и не нуждаясь в ответном чувстве. — Кому? — тут же взвился Мо Жань, и в голосе его мелькнули ревнивые нотки. — Кому ты это говорил? — Твоему дяде… Тьфу, Мо Жань! Я объяснял, почему у меня нет никого! Я в твоём возрасте ждал истинной любви и болтал со всеми о том, как я буду отдавать всю душу неизвестно кому. И, конечно, я считал, что всё будет понятно с первого взгляда. — Ты теперь так не думаешь? — Я теперь не думаю, что… Мо Жань, даже если твои чувства искренни и… — Если? Если?! — Не надо меня любить, — выдохнул наконец архитектор и сам удивился чёткости формулировки, но на Мо Жаня она не произвела никакого впечатления. — Я сам решу, кого мне любить, — возразил он. — Я решил, что я буду любить тебя. — Дурак, я тебе жизнь сломаю! — Ломай! — Мо Жань!.. — Моя жизнь ничего не стоит, если в ней нет тебя, — Мо Жань схватил его руку, до боли стиснул запястье и прижал к своей груди. — Сломай мою жизнь, если хочешь. Разрушь до основания. Я твой. — Так… нам обоим нужно успокоиться. Ты болтался под дождём несколько часов, ты заболеешь! Да точно, ты заболел, у тебя жар и лихорадка, — Чу Ваньнин положил ладонь на его пылающий лоб. — И бред! Идеальная теория, не смей её опровергать. Раздевайся… ой, нет, не в этом смысле… прими горячую ванну, я снова одолжу тебе халат или что-нибудь… и заварю чай. Ты выспишься и забудешь обо всём, что сказал мне. — А ты забудешь о том, что я тебе сказал? — Забуду, — подтвердил архитектор. — А об этой ночи, когда мы были вместе, ты тоже забудешь? О моих поцелуях? О моих руках? Ты… просто терпел моё присутствие, чтобы не обижать, или тебе хоть немножечко нравилось? Воспоминания были ещё свежи, следы укусов сошли с чувствительной кожи Чу Ваньнина лишь недавно, сначала став фиолетовыми, потом зеленоватыми, а затем жёлтыми. — Терпел, — солгал он. — Мо Жань, иди греться и спать. Мы поговорим завтра утром. Я отвезу тебя… домой. Чтобы ты уж точно уехал. Мо Жань от неожиданности стиснул его в объятиях до хруста. — Я не хочу!.. — Я хочу, чтобы ты уехал. Я не стану над тобой издеваться и не позволю, чтобы ты издевался над собой. — Я издевался над собой все эти годы! Я спал с людьми, похожими на тебя и совершенно другими, но никто не заставил меня забыть эту кошмарную ночь. И твой запах… твой запах… Я ненавидел тех, кто на тебя не похож, за то, что они не дают мне утешения, а тех, кто тебя напоминал — за то, что они не ты! Я не мог ни учиться, ни работать, помня, как поступил с тобой! А ведь я хотел… я хотел, чтобы всё было иначе. Я хотел тебя. Я хотел тебя! Не причинить тебе боль… не унизить… взять тебя. Я хотел… тебя… себе. — Мо Жань… — только и смог ответить ему Чу Ваньнин. В голове у него была сцена из вестернов — пустынная улица и перекати-поле, красиво нарушающее статичность кадра. И ни одной толковой мысли. Кроме речитатива, который он уже пытался использовать для защиты от некоторых сумасшедших мальчиков: — Зачем я тебе? Ну, зачем? Я больной ублюдок, напоивший до невменяемости и трахнувший подростка, сына своего лучшего друга. Это единственная интерпретация, которой мы все должны придерживаться. Я преступник. Слушай, Мо Жань, я алкоголик! Я бывший наркоман! У меня, блин, до сих пор бывают галлюцинации! И я извращенец, ты же видел мой список фантазий? Тебя же это шокировало! Зачем-я-тебе-нужен?! — Я со всем справлюсь, — почему-то шёпотом уверил его Мо Жань. — Просто… давай начнём с чего-то попроще. И, не размыкая объятий, поцеловал в макушку, а это было уже слишком. Можно было бы, конечно, рассказать Мо Жаню о своих забегах по БДСМ-клубам. И он намеревался это сделать. И в тот день, и впоследствии — множество раз он намеревался это сделать, пока обстоятельства не вынудили его рассказать о паре-тройке своих веселых приключений, чтобы парадоксальным образом успокоить ревность своего верного пса. Но сейчас он не придумал, что мог бы сказать вместо «я пробовал столько всего, чтобы тебя забыть». Я пробовал столько всего, жалея, что со мной не ты. Я пробовал столько всего, воображая тебя. Я пробовал столько всего… — Иди греться, глупый мальчишка, — сказал он, махнув рукой в сторону ванной.***
— Побудь со мной, — Мо Жань успел поймать его за руку. Чу Ваньнин покорно опустился на пол возле дивана. Юноша смотрел на него, не мигая. — Спи, — архитектор поправил одеяло, укрыв его почти до самых глаз, окаймлённых невероятной густоты ресницами; длинные пряди волос смешно топорщились. Он не умел общаться с детьми, а Мо Жань, хоть уже давно вышел из детского возраста, вёл себя как пятилетка. Потратив невообразимое количество сил, посулами, обещаниями и уговорами Чу Ваньнин убедил его лечь спать на диване, перестать его лапать и прекратить нести чушь. У Мо Жаня явно была высокая температура, щёки пылали, глаза нездорово блестели, и архитектор пытался вспомнить, есть ли в доме жаропонижающее, если ситуация ухудшится. При желании — при желании разгребать невообразимый бардак или при обыске — можно было найти экстази, таблетки от похмелья и снотворное. И много лейкопластыря. И всё. — Не могу спать, мне нужно, чтобы кто-то со мной побыл, — тем временем сообщил ему Мо Жань. — Тебе двадцать один год, ты боишься засыпать один? — фыркнул Чу Ваньнин. — А ещё уверяешь меня, что не ребёнок. — Прости. Это и правда очень… — Я посижу, — прервал его архитектор, смилостивившись. — Я… понимаю. Измучанный событиями этого дня и явно заболевающий, Мо Жань скоро уснул, всё так же держа его за руку, но, расслабившись, отпустил наконец. Архитектор смотрел на него, не отрывая глаз, вампирически упиваясь диковатой и трогательной красотой юности, и знал, что если поддастся сейчас терзавшему его порыву, путей для отступления себе уже не оставит. Даже если Мо Жань сквозь сон ничего не поймёт, сам он даст слабину, допустит порочную мысль, что… — А вот и допущу, — зло сказал он себе и очень легко, очень нежно коснулся губами виска юноши. Это было не самое страшное. Грош цена клятвам сумасшедших мальчишек, кто не клялся в вечной любви в двадцать лет? Он не клялся, только он на всём белом свете. Но не было ничего страшнее, чем его небрежное «я понимаю», сказанное бездумно и легко, но связавшее их жизни колючей проволокой на долгие годы.