Ich weiß, ich weiß wie du schläfst
Ich weiß, ich weiß wie du gehst
Meine Säfte bringst du zum Kochen
Ich komm auf allen vieren gekrochen
Ich weiß, ich weiß wie du riechst
Ich weiß, ich weiß wann du liebst
Durch die Wände wird ich mich recken
Um mich in dir einzubetten
In Extremo — Kuss Mich
— Посмотри на меня! Он медленно повернул голову набок и демонстративно закрыл глаза в ответ на этот призыв. — Посмотри на меня! — крепкая рука схватила его за подбородок и заставила изменить положение, но веки он не поднял даже тогда, когда пальцы мужчины, нависавшего над ним, спустились на шею и опасно стиснули её. Он задыхался, и вместе с тем какая-то странная пустота вытесняла мысли, прежде роившиеся в голове. — Посмотри на меня! — повторил мужчина в третий раз и вдруг отпустил свою жертву. Впрочем, кого назначить жертвой, а кого хищником в этом странном союзе? Один из них был молод и силён, но в словах его сквозила отчаянная мольба, словно бы крик покинутого ребёнка. Второй, тонкий и хрупкий, как лепесток, сорванный с ветки яблони, обладал над ним бескрайней властью — один лишь трепет ресниц, след улыбки в углах губ, жест или взгляд мог вознести на небеса блаженства или толкнуть в бездну страдания. Тем временем что-то изменилось. Тот, кто прижимал архитектора к постели, в отчаянии встряхнул его, но, не дождавшись ответа, просто сел рядом. — В моих мыслях только ты, — голос его звучал глухо и надсадно. — Только ты. Ты так легко согласился мне отдаться, будто твоя чистота ничего не стоила. Тебе было больно, тебе было страшно, теперь я тебе отвратителен, ты даже не смотришь на меня! Что ты со мной делаешь? В кого ты меня превратил? — Чего ты хочешь? — всё так же не открывая глаз, спросил архитектор. Впрочем, нет, архитектором он не был, как не был и самим собой, и голос свой не узнавал. — Тебя! — воскликнул мужчина рядом с ним. — Так бери, что ж ты тянешь? — Ты вот так со мной, да?! — над ним, кажется, нависло чужое тело, а затем и навалилось, снова мешая вдохнуть. Мужчина вцепился ему в волосы, потянул назад, заставляя откинуть голову и подставить шею поцелуям. Целовал он требовательно, жестоко, оставляя на нежной коже багровые следы, свидетельства своей неутолимой страсти. Он волен был делать с этим слабым телом что угодно — обнимать или истязать, причинять боль или доводить до удовольствия, едва ли выносимого, но… Но он не мог заставить человека, выгибавшегося, как раненое животное, навстречу его грубым ласкам, ни взглянуть на него нежно, ни, наоборот, умолять остановиться. Чу Ваньнин пытался понять, что чувствует, оказавшись героем эротического сна, не первого в своей жизни, но ужасающе реалистичного; в его памяти бродили обрывки чужих воспоминаний, как бывает во снах, содержащих отсылки к другим, в действительности не виденным. Он отдавал себе отчёт в том, что это сон, как и в том, что изменить его ход он не в силах, да и стоило ли? Любовник — или мучитель — распахнул на нём одежды, оставил несколько укусов на выпирающих ключицах, прошёлся языком по груди и животу. По его тяжёлому дыханию было понятно, что, охваченный страстью и ненавистью, он всё же сдерживается — то ли опасаясь причинить боль, то ли наслаждаясь ласками, которые так и остались безответны. — Тебе же нравится, — прошептал он на ухо Чу Ваньнину или тому, кем Чу Ваньнин был. — Учитель, тебе же нравится, так скажи мне это! «Учитель, — отметил Чу Ваньнин, — что-то, значит, преподаю… и меня трахает студент? Неэтично, но посмотрим…» Но скоро он уже не отвлекался на реплики в воздух, потому что ладонь мужчины легла ему между ног в поисках доказательств. — Будешь и дальше изображать из себя поругаемую невинность? — прорычал его любовник. Чу Ваньнин, солидарный с Учителем в этом вопросе, очень даже планировал изображать поругаемую невинность. Ему было интересно, что будет дальше и как далеко зайдёт его мозг в создании реалистичного порнофильма. Пока что его всё устраивало. Пальцы мужчины упруго двигались по его твердеющему члену, рот грубо захватывал плотно сомкнутые губы, кожу на шее, косточку на плече, и когда — впрочем, довольно скоро — нижние одежды намокли от неожиданно обильного предэякулята, всё вдруг изменилось. Мужчина, проявив силу, резко перевернул его на живот, так, что голова свесилась с кровати, а длинные чёрные волосы скользнули по спине и змеями — на пол; потом обхватил ладонями узкую талию и заставил приподнять таз. — Что, скажешь, и это тебе не нравилось? Чу Ваньнин понял, что всё, надетое на него, жестоко задирают и стягивают, чёрт их разберёт, эти слои, там сверху виднее. Будучи в какой-то мере сторонним наблюдателем, он всё же осознавал, но смутно, как видят сквозь толщу воды — странную смесь стыда, отвращения, вины и удовольствия, горькую и будоражащую. Он не мог отворить чужого рта, сказать хоть что-то чужим голосом, а зубы — наверное, как его собственные, с неровным прозрачным краем — до крови впивались в нижнюю губу. Он чувствовал, как твердеет и набухает член под одеждами его любовника, и его самого, а не героя сна, это смущало, как школьника, но страшно заводило. Пускать в дело этот вожделенный член никто не собирался. Потому что сперва в ход пошли пальцы, и пальцев было, признаться честно, недостаточно. — Одного твоего доброго взгляда хватило бы, чтобы я горы свернул, но ты… ты всегда брезговал смотреть на меня! «Я б, конечно, на тебя посмотрел, но я, блин, не сова!» — хотел сказать Чу Ваньнин, но тот, кем он был, ничего говорить не хотел. Твёрдая горячая плоть, как положено называть это в любовных романах, проникла между его бёдрами, затем прошлась между ягодиц — обещания, пустые обещания. Эти горячие прикосновения продолжались долго, пока длинные пальцы дразняще двигались внутри, уверенно добираясь до источника удовольствия, но не уделяя ему должного внимания. — Умоляй меня, — прозвучал хриплый голос. — Проси, чтоб я этого не делал… или хочешь, чтоб сделал, а? Этого ты хочешь, похотливая тварь? Этого? Его резко дёрнули за волосы, но он снова промолчал. И когда в его тело без предупреждения, сменив собой пальцы, вошёл член, с трудом сдержал то ли стон, то ли всхлип. Было больно. Настолько, что чувствовал даже он, Чу Ваньнин собственной персоной, и это оказалось больнее перелома ключицы и уж точно больнее переломов рёбер. И он раз двадцать назвал грязным извращенцем и себя, и того, кем был во сне, но боль, смешанная с чувством, что это он заставил другого её причинить, была какой-то… Умиротворяющей? Словно бы он получил то, чего заслуживал, словно занял причитавшееся ему место. «На нефритовом стержне другого мужика моё место, где ж ещё, но лучше бы мы подождали изобретения смазки». Но то была его мысль, двадцатипятилетнего, вынужденно привыкшего к клубам, флирту, пошлым шуткам, а не человека, который до крови кусал губы, зажмуривал глаза, сдерживая слёзы, и повторял себе, что должен это принять, должен принять как наказание, если пожелал невозможного. Если пожелал целовать губы своего ученика под цветущими яблонями. Он не очень понимал, сколько у его визави рук, потому что всё так же плотно смыкал веки, но одна из них определённо обхватила его член и задвигалась синхронно фрикциям, запутывая ощущения до неразличимости наслаждения и страданий. Всё утонуло в слаженном, едином ритме — вздохов и стонов, пульса, движений… Такая эйфория охватывает при звуках маршевой музыки, в толпе, идущей в ногу, когда ты и рад бы повернуть назад, прорваться сквозь сплочённые ряды, но не можешь сопротивляться этой навязчивой... ЦЕЛОСТНОСТИ. С последним болезненным толчком мужчина кончил — спустя пару секунд после него самого, и по бёдрам неприятно потекло чужое семя. И прежде, чем Учитель пришёл в себя, по его ягодицам прошлись языком, а затем… «У нас тут, видимо, карусель! Что ещё ты в меня сунешь? Да какого хре…» Тут от омерзения передернуло их обоих — и Чу Ваньнина, и некоего Учителя. Неизвестно, что думал второй, а первый представил, какой коктейль должен слизывать с ануса их любовник, учитывая… характер проникновения. Он будто бы по-звериному зализывал рану, высасывая собственную сперму. «Вы про гигиену слышали? Это какой вообще век?!» — возмутилось что-то голосом Хуайцзуя, и Чу Ваньнин чуть не умер от осознания, что отец, в общем-то, нечто подобное и подразумевал под словом «пидорас». Его резко перевернули на спину, так, что зашумело в ушах, и прижались губами к губам, раздвинули языком зубы и завершили всё жестоким поцелуем с привкусом крови и семени. Только теперь Учитель соизволил открыть глаза, и Чу Ваньнин увидел над собой неожиданно бледное лицо, очень молодое. Прямой нос, пухлые губы, резко очерченные скулы, запавшие глаза с чёрными от усталости и бессонниц подглазьями, но опушённые трогательными длинными ресницами… Разрез глаз у юноши был европейский, и это Чу Ваньнину в обстановке времён династии Тан показалось странным. Ещё немного оставалось этому лицу до зрелости, до жёсткости черт, но пока в нём смешивались ярость, безумие, благородство и нежность — в мягких очертаниях рта, в умоляющем, тоскливом взгляде потерянного щенка, а вовсе не безумного маньяка. Дрожащей ослабевшей рукой Учитель пригладил ему взлохмаченную широкую бровь и… — На самом интересном месте, — проворчал архитектор, просыпаясь от телефонного звонка и обнаруживая, что кончил, как пубертатный мальчишка. — Где тебя искать? Нам надо провести работу над ошибками, мне не всё понравилось. Звонила Мотра, а значит, уснуть поскорее снова — в надежде на вторую серию — не вышло бы. — Ты мне сейчас испортила лучший в жизни эротический сон, моль ты проклятая, — проворчал он. — Четыре часа утра, что тебе от меня нужно? — Сон? Давай уже тебе мужика найдём. — Мотра, мои стандарты только что выросли до небес, я не соглашусь ни на кого из тех ботаников, с которыми ты меня постоянно знакомишь. Где ты их берёшь? — В библиотеке! И вообще-то ты и сам ботаник, только строишь из себя звезду. — В библиоте-е-е-е-ке? Ты умеешь читать? — Ой, хватит, — Мотра обиделась. — Я звоню, потому что мне просто захотелось, чтоб ты меня поддержал. — Бедный маленький мотылёк, они все мрази и не заслуживают жить. А что у тебя случилось? И пока Мотра говорила, а он вставлял во время пауз вариации фраз «они все мрази» и «бедный маленький мотылёк», образ в голове мерк, исчезал, растворялся. Осталось — помимо очевидных свидетельств эротического сна — какое-то горькое послевкусие, сожаление, словно о совершенной ошибке, несправедливо нанесённой обиде. Им или ему? …жил один учитель мудрости, возжелавший своего ученика. Банальная порнография, только и всего. — И это они называют любовью, — фыркнул он, выйдя в гостиную и брезгливо подняв с пола сборник рассказов. Нет ли там описаний каких-нибудь дворцов, беседок для любовного уединения, тайных тропинок и цветущих садов? Или он проспал только бесконечный секс в духе «трахаю сквозь слёзы», лишённый анатомической достоверности и типичный для подобной литературы? Нельзя же совать в человека член без драмы. — Нельзя, — согласился архитектор сам с собой. — Но это я перечитывать не буду. Кажется, эротизма тексту добавляло присутствие госпожи Ван, потому что сцены секса при самостоятельном прочтении показались ему совсем уж глупыми и топорными. — Какая ещё сочащаяся соками ды… что?! — возмущался он. — Какой-какой длины?! Сколько раз?! ЗА НОЧЬ! Вновь не добравшись до кульминации и трагической развязки, он небрежно пролистал несколько страниц в поисках хоть каких-то намёков на то, как автор представляет себе гору и лес вокруг. Он выписал на лист бумаги слова, способные натолкнуть на размышления. В лесу трахались и бегали друг за другом в припадке ревности. Или друг от друга в том же настроении. На горе трахались, ничего святого! На берегу озера, в беседках, в зарослях жасмина, под акацией, среди цветущих яблонь, на заросших травой ступенях тоже… На дерево потрахаться не залезли, упущение. Это ж какое здоровье надо иметь, ничего себе «хрупкий и лёгкий, как лепесток на ветру»! Может, всё дело в том, что оба участника событий не пашут, как черти, в сложнейшей сфере деятельности? — Это всё от отсутствия работы! — сообщил Чу Ваньнин героям рассказа самым занудным тоном, каким только мог. Но если отбросить в сторону эквилибристику на ступенях… Архитектор задумчиво грыз карандаш. Но если… Он визуализировал в своей памяти карту местности. Всё стало на свои места, все горы и тропы, каждое дерево и каждый куст. А потом вспыхнуло огнём, рухнуло под землю, рассыпалось прахом, и осталась одна лишь эта яблоня на вершине горы, в безмолвном призыве воздевающая ветки, как руки, в небо. Прижимаясь к её стволу, влюблённые до сих пор просят у святого совета и помощи. Так пусть же они её получат. Пирог, принесённый госпожой Ван, стоял на столе нетронутым. В доме было прохладно, испортиться он не успел. Чу Ваньнин открыл контейнер, вспомнил, что у него есть только пластиковая вилка и решил поберечь её до лучших времен, а манеры забываются, когда голод набирает силу. Где-то на середине процесса работы он всё же решил вымыться и постирать одежду. Теперь вода капала с волос на бумагу, оставляя разводы. Ему было ужасно холодно, но он так и не забрал из офиса свои вещи, так что приходилось обречённо сидеть на диване в грязном плаще и ждать. Впрочем, он почувствовал себя гораздо лучше. Оставалось надеяться, что никто не нагрянет с очередным визитом — в плаще на голое тело он согласен был появиться только перед мужчиной из сна. Сон всё-таки его немного развеселил, и работа шла хорошо. Юношам, которым суждено впоследствии восхищаться им до умопомрачения, было тогда одиннадцать, двенадцать и семь лет, и никто из них не застал его таким — человеком, который, покусывая карандаш и подтянув острые колени к обнажённой груди, в пустом холодном доме создаёт нечто вполне материальное из смутных воспоминаний, обрывков фраз и шороха яблоневых ветвей над головой. И вода капает с его отросших волос, и под глазами у него синева, и весь он соткан из несовершенств. Спустя шесть часов он, поплотнее завернувшись в отцовский плащ, вышел на террасу, где на ветру сохла его одежда, выстиранная в желтоватой холодной воде. Это однажды всё равно пришлось бы сделать, чтобы не выглядеть при появлении в офисе совсем уж забулдыгой, а то… сплетни — не беда, но Сюэ напридумывает себе всякого. Вещи были ещё немного влажными, когда он одевался, но он решил, что досохнут в пути.***
— Сюэ, у меня есть наброски, — начал он, отвлекая инженера от телефонного разговора. Тот прервался на полуслове и без прощания повесил трубку. — Юйхэн, ты… в порядке? — неуверенно спросил он. — В порядке. — У тебя рубашка не на ту пуговицу застёгнута, и ты в одном носке. Я тебя не видел в офисе чёрт знает сколько времени! — У нас считанные дни до дедлайна, а мы обсуждаем мою одежду? — Чу Ваньнин посмотрел на него тем самым взглядом, который спустя несколько лет станет главным его оружием в любой дискуссии. Но пока ему было двадцать пять, и статуса живой легенды, гуру и иконы стиля он не имел. Возмущённо воззрившись на друга, всё ещё небритый и в мятой рубашке, застёгнутой не на ту пуговицу, он выглядел так нелепо, что Сюэ Чжэнъюн только тяжело вздохнул в ответ — мол, что с тобой делать.