***
Голос срывается, когда по плечу проходит острая боль — Сукуна вгрызается в кожу, руками царапающими движениями проходит по бокам. Мегуми стоило лишь переступить порог номера — оголённый провод, комок нервов, отдающий стонами как эхом на каждое прикосновение к себе. Он лежит на животе, полностью голый, лбом упирается в кровать, но всё ещё дергается от прикосновений Сукуны, но уйти от них не получается — бедра сжаты чужими коленями, руки фиксируют талию, а губы исследуют шею и спину, проходясь дорожкой мокрой. Сукуна всегда знал, где самые чувствительные места. Мегуми вновь резко вскрикивает, когда зубы цепляют кожу на спине. Дергается вновь, но в стальной хватке альфы это всё равно бесполезно. Между ног беспорядок — Мегуми течёт, слишком явно и сильно. И Сукуна это замечает, видит, наслаждается. Потому что Мегуми — жалкая омега в течку. Он двигает бёдрами, чтобы создать хоть малейшее трение с членом, чтобы доставить себе хоть каплю удовольствия, но этого так мало. Так чертовски мало. Он дышит тяжело, голову поворачивает, встречается с алыми глазами Сукуны, а в своих лишь туман, дымка возбуждения — болезненного, но такого приятного. Сукуна феромоны выпускает, тянется к Мегуми, что уже ловит его губы своими, поцелуй углубляет. Кусает и тут тоже, язык посасывает. А рукой бьёт по ягодице — и Мегуми в рот чужой кричит, но быстро тонет в неге удовольствия, когда руки Сукуны перемещаются на бёдра. Пальцы проходят по дырочке чуть надавливая, но не входя — Сукуна лишь смазку собирает, растирает её. От Мегуми отрывается, смотрит в его красное лицо. Такой послушный. Такой милый. До ужаса возбуждённый — скулит. Ещё немного медлительности и молить начнёт. А Сукуна хочет поиздеваться ещё. Феромоны выпускает в большем количестве, и Мегуми, задохнувшись стонет — голова падает обратно на кровать, тело дрожит. А внутри у него взрывы происходят, и всё болезненно сжимается, стоит Сукуне вновь подразниться, пальцами провести меж ягодиц, проникая — слегка, на секунду, — а в следующую схватить за волосы Мегуми, заставляя неудобно выгнуться в спине. Он дышит тяжело, руки почти не держат вес тела, дрожат, слабые, а на губы давят пальцы Сукуны, заставляя принять — и сразу глотку толкаются, а на языке вкус собственной смазки. Этот ужасно-кисло-сладкий вкус малины. И Мегуми им упивается, Мегуми глубже пальцы принимает — он всё сейчас сделает, лишь бы его трахнули поскорее. — Ты мне всегда поэтому и нравился, — смеётся Сукуна на ухо, прикусывает хрящ, а рукой двигает быстрее, трахая Мегуми пальцами в рот, — такой отзывчивый, послушный… До одури очаровательный. Мегуми его почти не слышит — течка забрала разум себе, отключая его. Всё на что он сейчас годен — принимать, принимать и принимать, лишь бы уже наконец-то избавиться от этого жжения между ног, от болезненного возбуждения. Уподобиться ему. Уподобиться гедонистическому удовольствию, где нет более ничего кроме удовольствия и неудовольствия. Сукуна резко пальцы вынимает, оставляет шлепок — сильнее уже — на ягодице. Пальцами вновь между проводит, и входит наконец-то — с губ Мегуми срывается гортанный стон, он бёдрами тут же подмахивать начинает, лишь бы ускорить, углубить — ему так это нужно. Он хнычет, когда понимает, что всё ещё недостаточно. А Сукуна хватает за щёки, голову в свою сторону поворачивает и смотрит, смотрит, смотрит… Наслаждается. Упивается. Не существует ничего кроме его удовольствия и неудовольствия. Гедонистические цели, планы, желания, жажды. Он любит течных омег, они всегда такие ужасно интересные, удивительные и очаровательные. Тянущие к нему руки, впивающиеся пальчиками своими в его кожу, лишь бы отодрать, упиться кровищей — лишь бы к себе поближе прижать, и принимать, принимать, принимать. Сукуна любит удовольствие, любит его растягивать, и не любит неудовольствие. А его неудовольствие — неудовольствие Мегуми. Скидывает с себя одежду, достаёт из пачки, рядом на кровати валяющейся, презерватив, надевает. Мегуми за волосы также назад дёргает, заставляет подняться, но ножки того не держат — тело вообще его как вата, как пластилин, и лепи из него сейчас что хочешь, всё ведь примет. Поэтому Мегуми всегда очаровательным для него был. Всегда лучшим из всех. По щеке его Сукуна пальцами проводит, дарит мягкость, нежность — и лишь для того, чтобы ударить по щеке с хлопком, оставляя чуть видный след. Мегуми в себя на секунду приходит — и этого хватает, чтобы ему понять, видя, как ложится на спину Сукуна, всё. Привставая всё ещё на ватных ногах, дрожащих, всё ещё тяжело дыша, перекидывает ногу через бёдра Сукуны. И стонет в следующую секунду так громко, так ярко, на член насаживается, а на живот Сукуны падают белёсые капли. Первый оргазм за эту ночь не мешает Мегуми сразу же начать двигаться — так быстро как может.***
Слава всему существующему, что Юджи, стоило ему удостовериться, что с Мегуми всё в порядке — глупый, наивный, но до сих пор такой любимый, — тут же убежал, крича, что у него тренировка с второкурсниками. Мегуми слышал его как из-под толщи воды. И хотел бы в ней утопиться. Глотать, захлёбываться, без возможности вдохнуть, лишь бы лёгкие горели огнём разрываясь. Сделать всё, лишь бы было больно. Пальцы вновь проходятся по животу, ещё по футболке — и Мегуми сдерживает ужасающее желание задрать её, оставляя кровавые полосы на коже. Вспороть бы себе брюхо, да сдохнуть. Но всё, что делает Мегуми, включает воду уже в душе, вставая под холодные капли. Тело тут же начинает дрожать от низкой температуры, лишь бы в порыве рефлекса уйти от обжигающих частиц, что будто разъедают кожу. Но разъедает себя Мегуми сам. Разъедает свой мозг, своё тупое тело, что захотело отдаться во власть чужих рук. Инстинкты, разумность — важна ли так сильно разница? Мегуми облажался. Он сам сотворил хуйню, сам согласился — никто его, блять, не заставлял. А сейчас только и может, что рыдать — а слёзы смешиваются с каплями воды, скрываясь, — винить кого-то, искать себе оправдания, и не находя их — ненавидеть себя. Будто не он сам решил сотворить всё это. Но не сам же… Мокрые волосы лезут в глаза, закрывая обзор. Мегуми плевать. Он готов уже ослепнуть, онеметь, оглушиться — лишь бы этот мир перестал стучать набатом, отдаваясь эхом в перепонках, — и винить, винить, винить, винить! Будто Мегуми себя сам не винит. Будто ему самому, от самого себя, сука, не хватает этой блядской вины, съедающей изнутри, выгрызающей там, где было когда-то сердце — а может есть и сейчас, и лучше бы тупой орган, что бьёт всё быстрее с приходом ночи, больно ударяясь о грудную клетку, застыл уже наконец-то, позволив Мегуми сдохнуть, — непонятные узоры, что оставляют за собой реки крови, реки ненависти и вины, что не могут никак найти выхода из этого бренного тела. На мокрые капли накидывается сверху футболка. Надеваются и шорты с трусами, так же на мокрое. Слёзы закончились вместе с каплями холодной воды в душе. Но это не значит, что они не вернутся вновь, когда опустится солнце, и весь мир погрузится во тьму. Не мир, а лишь уголок, где живёт Мегуми. А лучше бы не жил. Заходя обратно в комнату, он даже не сразу замечает, что не один. Капли с волос падают, оставляя дорожку от душевой до спальни, мешают волосы, что-то разглядеть — но Мегуми уже прокричал внутри себя, как сильно он не хочет видеть этот мир. И слышать. И говорить он тоже ничего не хочет. Но всё равно, болезненно, почти дико, дёргается, замечая, что на кровати Юджи сидит Нобара. А она ведь первая была, кто обо всём догадался. Мегуми на неё волком смотрит, и непонятно даже сожрать хочет, на куски растерзать, или же просто боится, и как побитая псина голову склоняет, ожидая, что в неё тапком кинут да на улицу выставят, на холод, голод и одиночество, и лишь за то, что цапнула случайно хозяйскую руку. Да только Нобара не хозяйка, а Мегуми провинился намного сильнее. — Кто отец? — шипит она. И видно, что ей мерзко здесь просто находиться. Мерзко на Мегуми смотреть, говорить с ним, поэтому ведь и на кровать Юджи села, хотя всегда на Мегуми кровать садилась, потому что тоже ведь омега, и так легче, а запах альфы он всегда отвлекает. Но сейчас сидит у Юджи, потому что уж лучше так, чем связывать себя с Фушигуро Мегуми. А отвечать ей не хочется. Не хочется вслух признавать то, что всё же случилось. По-настоящему случилось — даже Сатору Мегуми ничего не говорил, просто позвонил тогда, просто показать положительный тест на беременность. Он сам всё понял — потому что знал, что такое будет, что такое случится. Потому что Мегуми и подонок, и ублюдок, и саморазрушающаяся личность, которой лишь бы пострадать да хуйни сотворить. Сотворил. А последствия всё равно Сатору разгребать. — Чего тебе от меня надо, — голос у Мегуми уставший, хриплый, и горло от этой хрипоты наждачкой дрёт. Смешно даже, говорить Юджи, что любит его, врать в лицо — а может и не врать, до сих себя понять Мегуми не может, а очень, сука, хотелось бы, чтоб окончательно себе приговор смертный написать, да вскрыть глотку за всю ложь, которая посмела из его грязного рта выскочить, да боль, которую он так легко причинил. И всё ещё в ней не признался. — Узнать, какого хуя! — Нобара не выдерживает. Мегуми, в общем-то тоже. С радостью бы сейчас драку затеял, но не в его положении цапаться, биться да жизнь свою отстаивать, а на растерзание себя не даст. Есть в нём ещё гордость. Чести только не осталось. — Я не знаю… — шипит она, шипит змеёй, предупреждает будто, перед тем как клыки ядовитые в горло вонзить. И Мегуми хочет это, ждёт этого, ждёт, когда яд его изнутри убьёт уже, да желательно побольнее, да помучительней. Но сам не дастся, вслух не разрешит и не позволит. —…почему Юджи ещё ничего не понял, но не позволю тебе!.. А голос срывается. Юджи же здесь жертва. Мегуми и не отрицает. Да только вслух всё так же сказать ничего не может. Всё ещё — ослепнуть, онеметь, оглохнуть. — Он хороший, лучший! Я таких альф ещё не встречала, а ты! Скажи же это. Скажи. Мегуми молить готов, но всё ещё лишь про себя. Не вслух. — Потаскуха, — выплёвывает она. — Ты ему в лицо врёшь, говоришь, как любишь, — лицо Нобары кривится, ей мерзко, её будто бы сейчас стошнит, — а сам изменил, сам беременный ходишь. А рожать когда будешь, что скажешь? От него скажешь?! Это было бы просто. Мегуми согласился бы на такую ложь — Юджи радостный ходил бы. Детей он любил, всегда говорил, что хотел бы себе и дочку, и сына — не важно ему вообще. Рассказывал, как было бы круто, он бы и воспитывал, и развлекал. Юджи жизнь был бы готов за ребёнка отдать — он был бы хорошим родителем. Мегуми не был бы. Он никогда ребёнка не хотел. Не хочет и сейчас — и рука вновь на живот ложится, мечтая дыры проделать в коже, вытащить то мерзкое, что развивается внутри. Мегуми не хочет быть родителем, он не отдаст ребёнку свою жизнь. И быть может потому что его родитель — его блядский отец — не захотел однажды свою жизнь отдать. И Мегуми ни за кого свою жизнь не отдаст — раньше думал, что за Юджи сможет, а сейчас думает, что обманывался. Мегуми хотел бы сказать, что ребёнок Юджи. Смирился бы даже, наверное, с этим. Лгать бы продолжал до конца их жизни, вот только не сможет, потому… —…что не проводит Юджи с тобой течки, — и не понятно даже смеётся Нобара над ним, издевается, или же просто попустить его ниже хочет. Будто Мегуми сам себя уже не изворотил. Не проводит. И это правда. И это самый неудобный факт во всём этом бесчинстве. Хоть бы раз Юджи сумел сорваться, отпустить себя, поддаться инстинктам, что вытесняют разум, затмевая взор глаз, как дымкой сладкой за собой ведя, в порыве возбуждения и страсти сковывая цепью. Не нужно думать. Не нужно бояться. Можно же просто взять, разрывая одежду, кожу, душу. Мегуми не был бы против. Он наоборот был бы только за. С пятнадцати лет, с самой первой встречи, он так легко оказался влюблён — в милого паренька, с теплым голосом и ярким сердцем. Любить Итадори Юджи было легко. Было приятно. Казалось, что невзаимной любовью можно оказаться сытым, лишь бы чувствовать мозолистые пальцы в волосах, мягко поглаживающих, или чувствовать силу даже лёгкого хлопка по плечу в качестве поддержки. А ещё он никогда не обращал внимания на чужие странности: не обращал, как Мегуми залипает на его улыбку, на его губы, представляя каким бы нежным был поцелуй; как Мегуми ласкался, придвигаясь ближе лишь бы почувствовать тепло чужого тела, почувствовать его запах, сохраняя в памяти мёд феромонов. Любить Итадори Юджи было легко. Это правда. Но любить его было ещё и больно. А потом, спустя, почти четыре года страданий узнать, что он всё это время был влюблён тоже — что может быть лучше? Всё. Мегуми был бы рад знать, что любовь его незваимна, больна, полна страданий, острой крошкой стекла катившийся по щекам заместо слёз. Потому что когда Юджи выпалил эти три идиотских слова, высказал, выкрикнул, это глупое ты мне нравишься, внутри Мегуми что-то сломалось. Что-то сгнило и продолжает гнить до сих пор, разъедая опарышами органы, сжирая внутри всё — причиняя боль, но всё ещё не убивая. Потому что Мегуми лгал. Потому что Мегуми мерзкий, грязный. Потому что Мегуми — потаскуха. Дарить любовь Юджи, говорить, как сильно он его освещает собой, слово солнце заменяет, но в то же время, искать любовь в отражении света, которое до земли так тускло доходит. Мегуми совершил множество ошибок. И продолжает совершать их до сих пор. А Юджи всё ещё милый, всё ещё добрый и любит по-настоящему. Он не готов, он говорит это прямо, не увиливает — он не готов к течке Мегуми, не готов обещать, что всё будет хорошо. Не готов к метке, он хочет больше времени, чтобы никто из них не оказался у разбитого корытца. Вот только Мегуми ещё три года назад выловил себе золотую рыбку, но оказался настолько жалким, жадным и горделивым, что сейчас так близок к тому, чтобы реветь на берегу моря, сжимать дерево, напополам расколотое, да хаять всех вокруг — и лишь не себя. Виноват же во всём старик, который искренне любит, настолько, что гнев моря готов вызвать, лишь бы старуха столько сердцу дорогая была довольна. Но никогда Мегуми довольным не окажется. А Юджи всё же уйдёт. Потому что… — Чего ты хочешь? — вздыхает Мегуми устало, заёбано, а на Нобару так посмотреть и не хочет. Не не решается. Не хочет. — Я поговорил уже с Годжо-сенсеем, когда Иери-сан освободится, она сделает аборт. И всё закончится, — а слова как наждачка всё ещё, в горле свербит, кровоточит, и захлебнуться бы этой кровью, издавать булькающие звуки, всё тише и тише, чем дальше душа от тела будет отлетать, а жизнь песком в разбитых часах вытекать на землю, смешиваясь с грязью. По цвету ярче, а не деле всё та же земля. — Я не хочу, чтобы Юджи оставался в неведении, — произносит Нобара, встаёт с кровати, делая два шага ближе. Не успокаивает. Не поддерживает. Угрожает. Руки в кулаки сжимает, и сама вся отвердевает, готовая в лицо прописать. А желательно бы, чтоб в живот, и тогда аборт не понадобится — эти мысли Мегуми лишь веселятся. Может Нобаре тоже врезать пару раз? Он псина побитая, но скалиться всё ещё умеет, и сейчас готов не только себе глотку перегрызть. — Так, блять, расскажи! — рычит, кричит, скалится, шипит — да что угодно. Главное громко, главное — пугает. Нобара шаг назад делает, не ожидав такой звучности, что до костей пробирает, мурашками по телу страхом проходится. А Мегуми разворачивается резко — сам сокращает дистанцию, в глаза дуре этой смотрит, и, ухмыляясь шепчет. — Да, я изменил Юджи, — контраст ощущается явно, как лёд после огня: больно, пугающе, и всё сбежать хочется. Нобара пытается, вот только Мегуми, за плечи её хватает, на вопросы наконец-то отвечает, чего это она слушать не желает? — Изменил с Рёмен Сукуной, его блядским братом. А хочешь ещё интересный факт? — насрать вообще Мегуми, хочет она или нет, он всё равно говорит. — В свои семнадцать лет каждую свою течку я проводил с ним. А знаешь почему? Потому что влюблён в Юджи. Потому что так легко, смотря на Сукуну, его представить. А ему без разницы, всё равно кого трахать. — А сейчас зачем? На этот вопрос Мегуми ответа не находит. От Нобары отшатывается, будто обжигаясь об её ледяную кожу. Ни на неё, ни на дверь не смотрит, хоть и желает всей своей гнилью вместо сердца, чтоб она наконец-то уже съебалась, оставляя его одного. И спасибо вселенной, что через десять секунд, хлопок двери оглушает.***
Мегуми забегает в эту кофейню каждое воскресенье. Они с Юджи уже привыкли проводить воскресенье в городе, гуляя по изученным наизусть одним и тем же улочкам, паркам. Иногда выбирались в кино, прихватив с собой Нобару или старших, Сатору даже получилось пару раз с ними вытащить — Юджи его любил, видел в нём пример, кумир, а потому хотел и ближе быть чаще. Жалел он, конечно, что редко получалось — Сатору из одной командировки приезжать не успевал, как в другую попадал. Старейшины так всё пытались ошейник на горло Сатору нацепить — и всё терпели крах, когда в руках вместо цепи оказывались тяжелые осколки. Дожидаясь своего заказа, глядя в окно на улицы, где толпы людей всё куда спешат и спешат, Мегуми казалось, что он единственный во времени застывает, и часы не сделают для него дальше ход, пока девушка за стойкой не объявит его номер, а колокольчик у двери не издаст звон, и внутрь не попадёт яркая розовая макушка. И Мегуми по привычке, выжженной и в корке мозга и в сердце, принимает из рук чужих два стаканчика — с зелёным чаем и чёрным кофе, — поворачивается в сторону двери, ярко улыбаясь. Лишь только почему-то вселенная решила дать сбой. И улыбку ловит не такая же влюблённо-сладкая, а хищная, клыкастая, ухмылка. И не карие глаза смотрят на Мегуми, а алые. И линии чёрные на лице и скрытая под одеждой ломают весь привычный мир. В глаза напротив — удивление. В глазах напротив — блаженство. А внутри Мегуми всё холодеет — ведь Рёмен Сукуна вернулся. И он первый заводит диалог, подходя ближе, как и Мегуми к нему ближе подходит, но не потому что хочет, а потому что очередь двигается и нужно дать возможность другому человеку забрать свой напиток. А желание лишь одно — в толпу вернуться, в толпе спрятаться, чтобы прошлое не находило. А оно всё равно нашло. И даже не специально. — Не думал, что из всех кого только можно, в свой первый день, спустя столько лет, в Японии, я встречу тебя, — а голос у Сукуны всё такой же низкий и хриплый, от которого мурашки по телу и ноги подкашиваются. Но у Мегуми не подкашиваются. Он заставляет себя стоять прямо, не дрожать, не поддаваться. Да и почему он должен? Нет смысла в грубости, нет смысла в хладности. С Сукуной у него были определённые, четко обговоренные отношения, никаких вины или стыда быть не должно, ведь никому никто ничего не должен. — Я тоже удивлён, — хмыкнул Мегуми, но напитки ближе к себе прижал, выдавая свою нервозность. — Ну ладно, — смешок слетает с губ Сукуны, сам он двигается, в конец очереди встаёт, кидая на последок. — Ты знаешь, если понадобится помощь — пиши. И Мегуми хочет ответить, что нет, не понадобится, что у него вообще-то всё хорошо, как и рассказать хочет, что с Юджи они теперь вместе, сразу стали после того, как ты, Сукуна, уехал — после того как бросил в любом определении этого слова, оставляя после себя пустоту и потерянность, и что тогда Мегуми был готов ходить слепым котёнком, врезаясь во всё подряд, пока его добрые хозяева не подберут, даря тепло. Юджи подобрал. Тепло подарил. И всё у них хорошо. Вот только Сукуне всё это неинтересно. Он кофе себе заказывает, а на стоянке байк его стоит, и рядом с ним девушка крутится — блондинка, высокая и даже по телосложению видно, что сильная. Одна из особого уровня, к коему и сам Сукуна принадлежит — несложно понять, почему они спелись. И лишь спустя минут пять хода, скрыв из своего вида кофейню, Мегуми достаёт телефон, пытаясь понять, где Юджи, и где вообще сам Мегуми, отчего включился автопилот и повёл его далеко, надолго — главное из вида Сукуну потерять. Юджи оказывается в пробке. Просит встретиться с ним уже в парке. Мегуми легко вздыхает, когда понимает, что всё это время как раз шёл в его сторону.***
— Поговорим? И мир вокруг Мегуми разбивается. Потому что Юджи, понурив голову, сидит на кровати, а голос его такой слабый, жалкий. Тихий, но на грани крика. И всё о чём у Мегуми получается думать — как быстро он сорвётся, начнёт орать, руками размахивать. Ударит ли? Мегуми бы вытерпел — это было бы честно. Наверное. Он понятия не имеет, что может быть честным, а что нет. И что кому позволено. Но поговорить, да, нужно. Давно ещё было нужно. С самого, сука, начала. Ещё с того дня, наверное, как Сукуна вернулся — нужно было Мегуми всё рассказать о прошлом, о настоящем, о возможном будущем, никакими красками не покрытым, имеющим лишь очертания, набросок карандаша, который так легко стереть и написать картину заново. Нужно было только начав отношения с Юджи, рассказать ему о всём том, что Мегуми с Сукуной связывает. Потому что это было бы честно. — Тебе Нобара рассказала? — не зря же сегодня она приходила. Зачем только вмешивалась? Да, ей больно и обидно за Юджи, но всё это не её жизнь, не её отношения — она просто не имела права вмешиваться. Никто, блять, не имеет права вмешиваться. Мегуми бы справился, сам бы всё рассказал, разъяснил, извинился и получил бы по морде. Зато честно. Хоть что-то чтобы принадлежало Мегуми, а не всем остальным взглядам, прожигающим дыры в его теле. Потому что это всё ещё не их дело. Хоть каплю чести они всё равно не дали Мегуми сохранить. — Маки, — а Юджи качает головой, руки в замок сцепляет. Вздыхает тяжело. — Но насколько я знаю, некоторые детали ей рассказала Нобара. Взгляд на Мегуми поднимает — и всё ещё неоправданно тёплый, любящий, аккуратный, будто Юджи здесь виновник, будто он всё сломал, изменил, нарушил и так шаткое равновесие в их нестабильной психике. Невозможно быть магом и оставаться адекватным, но они всё равно ведь пытаются, цепляются за паутину жизни, отношений, эмоций, чувств, а она всё рвётся в руках, липким комком к коже приставая, что не отодрёшь. И всё оказывается сломано, но всё ещё приклеенное к ладони, дарящее мнимую надежду на нормальную жизнь и будущее, будто это не чудо, что они смогли открыть глаза в новый день, что они в очередной раз пережили кошмар, чтобы умереть в следующий раз. Или продолжать жить, страдать, уже моля всевышние силы даровать этот покой. Удивительно, но мечтая о смерти, никто из них умирать не хочет. — Сукуна… — и голос Юджи срывается. Но взгляд всё ещё полный любви, он руки к Мегуми тянет, к себе ближе, сажая рядом с собой, а ладонь его тёплая ложится на живот Мегуми, мягко поглаживая, и он будто чувствует ту жизнь, что зарождается внутри, которая, как кажется Мегуми, внутри него гниёт, — он знает? — Нет. И знать не должен. Да и к чему это всё вообще? Он Мегуми ничем не обязан, и Мегуми ему ничего не должен. Беременность — лишь неудачное стечение обстоятельств, ошибка, которую не сумели предотвратить. Беременность — доказательство мерзотности Мегуми, его идиотизма и факт, неопровержимый факт измены. Факт того, что Мегуми быть счастливым не умеет и научиться не хочет. Ведь проще постоянно страдать, винить мир вокруг, винить себя в грехах, ошибках и боли, чем всё это принять и изменить. Отец бросил, отец продал, отец умер. Влюблённость невзаимная, влюблённость грязная, секс мерзкий — и вообще Мегуми любить, как оказалось, не умеет, потому что получив объект долгой симпатии не может перестать делать вид, что всё это всё равно не взаимно. Страдать всё ещё легче. — Пусть знает, — говорит Юджи после долгого молчания, обдумывания, взвешиваяния всех за и против. Он всё ещё человек честный, и если отец ребёнка не будет знать о своём же ребёнке, который и не родится даже, будет неправильно. — Он обязан знать. — Он никому ничего не обязан, — отрезает Мегуми. — Как и я, — а голос-то срывается, и слёзы на глаза наворачиваются. — Я был тебе обязан: верностью, любовью… Не получилось, поэтому… — и не верит сам, что хочет это сказать, но так нужно — так ведь правильно. Юджи только перебивает. И мир Мегуми вновь осколками падает в пустоту, режет кожу, выпуская кровь. Больно делает, но не убивает. — Нет у тебя обязанностей передо мной, — говорит твёрдо, чётко. Мегуми знает, что ему всё ещё больно, но он продолжает говорить, продолжает Мегуми любить. — Они были бы проводи я с тобой течки или поставь метку. Или если бы замуж позвал, хах, — но не смешно ему. А Мегуми хмурится на эти слова. И кажется, что куда-то не туда дорога свернула, и вместо обрыва, где внизу бушующее море, на глубине острые жёсткие камни, о которые безвольное тело, упав, поломается, перед глазами поле, лёгкий ветерок и тепло солнца, что смотрит на Мегуми своими карими глазами. — Это лишь инстинкты, — шипит Мегуми, а внутри всё болезнено холодеет, — а я обязан тебе потому что нас связывает факт отношений. — Нельзя в нашем мире и твои, омежьи, и мои, альфьи, инстинкты исключать. У тебя была течка. Её ты проводил до этого с Сукуной, вот тело и, вспомнив о нём, само всё решило, — Юджи почти рычит, но на удивление, всё ещё держится спокойно. Дыхание переводит, продолжает. — Я не виню тебя, я не обижен, и я тебя не брошу. Я хочу лишь узнать, что ты планируешь делать с ребёнком. — Аборт, — Мегуми отвечает тут же. Думать нечего, он решил всё ещё в первый день как узнал. — Ты уверен? — Юджи спрашивает, а получает в ответ лишь настороженный взгляд. — Если всё это, чтобы скрыть твою… — а слова даются ему эти всё ещё с трудом, — твою измену, то… не нужно. Я всё равно смог бы любить этого ребёнка, мы так смогли бы быть ближе… Мегуми кажется, что его сейчас вырвет. Руку, что мягко его живот поглаживала, от себя отрывает, сам с кровати вскакивает, делает шаги назад, от Юджи подальше. И кажется, что всё это лишь галлюцинации, потому что… — Что? — на выдохе, скорее удивлённое, чем яростное, хоть внутри Мегуми и загорается огонь. А Юджи будто не понимает, что такого сказал. — Это моё тело. Зачато это мной и Сукуной. Ты не имеешь права решать, — шипит Мегуми. — А я не хочу… — Но я хочу! — и Юджи не выдерживает. Всё же рычит, вскакивает. — Этот ребёнок… — Это не ребёнок! — Мегуми тоже на крики срывается. Свистящий, высокий, громкий крик. — Это набор клеток. И это, повторюсь, моё тело. Я не хочу, чтобы оно разрушалось, пока я пытаюсь создать новую жизнь, пока эта жизнь будет выходить из меня. Это будет девять месяцев моего личного ада. Не твоего и не Сукуны. И не желая слушать ничего дальше, просто выбегает из комнаты. Ему нужен Сатору. И нужна Иери. Мегуми слишком срочно нужно вытащить эту мерзость из себя. Потому что ещё неделя ожидания и он сам избавится от этой гнили, сам вскроет себя и вытащит — даже если это чревато смертью. Всё лучшее, чем беременность и роды. Потому что Мегуми не отец, не родитель. Потому что он маг. И ему нужно людей спасать, нужно избавляться от проклятий, а не сидеть в четырёх стенах, продолжать великий род и тратить свою жизнь, своё здоровье, своё время на ребёнка, от которого всё, что Мегуми хочет — убить.***
Мегуми ногой его бедро обнимает, лёжа на спине. По подбородку слюна катится, не в силах он только сейчас не то, что её вытереть — двигать ещё как-то. Омега внутри него постепенно успокаивалась, сменяя возбуждение на сонливость. Но это не мешает Сукуне продолжать двигаться, не так остервенело вбиваться, медленнее, плавнее, но глубже. Мегуми уже не стонет, он скулит, утыкается в плечо, языком по коже проводит, собирая солёный пот. — Мхм, — зубы его прикусывают кожу ключицы, как раз в тот момент, когда Сукуна сильнее вбивается. Весь его живот в сперме Мегуми, у кровати валяется кучка использованных презервативов — этот на нём последний. Пачка где-то давно в ногах, смятая. — Ты всё уже, — усмехается Сукуна. Губами ловит губы Мегуми, прикусывая нижнюю — каплю крови слизывает, — и углубляет, но поцелуй уже не грязный, мокрый, а медленный, в такт толчкам. На часах напротив время около четырёх, и пока Мегуми Сукуна целует, двигается внутри него с сожалением думает, что через три часа ему так-то надо быть на другом конце города. И пора бы это уже заканчивать — Мегуми тоже уже в сон клонит, а трахать спящих Сукуну никогда не прельщало. Он давит на плечи Мегуми, заставляя перекатиться на спину. Ногу его поджимает к груди, вторую сам поднимает, вокруг бедра обвиваясь. Толчки снова сильные, грубые, быстрые — вскрики на каждом от Мегуми, как музыка для ушей. И Сукуна гонится за своим удовольствием, вот только глаз всё не может от лица Мегуми оторвать — прекрасный, очаровательный, на цепь бы его посадить да пользоваться, как захочется. Но это так, мечты влажные — они всегда в течку встречаются, без неё Мегуми всё, к сожалению, не может. А так бы хотелось с ним поиграть, когда хоть какая-то разумность есть. В момент Сукуна чувствует ужасающую узость. Останавиливается в тот же момент как Мегуми кричит — громко надрывно, он и пальцами в плечи до царапин впивается. С губ Сукуны рык срывается. Он вниз смотрит. Дышит тяжело. Толкается вперёд — этого уже инстинкты требуют, вопят, оглушают сиреной. Мегуми кричит вновь, но тонет звук в грубом, жёстком поцелую, целым из собой представляющим просто укус. Чёрт, не рассчитал. — Нх…— Мегуми резко голову отворачивает, — не. мхм, — стонет, всклипывает, скулит, — не… мог…не могу! Болезненно по спине проходит ногтями, и Сукуна кровь чувствует. Но продолжает давить. Всегда себя сдерживать получалось, узел не образовывал, а сейчас — говорил же Сукуна, Мегуми слишком очаровательный. Сцепку он выдерживает тяжело, слишком уставший, измотанный, пустой. Но Сукуне глубоко плевать, он проталкивается глубже. Видит, бугорок на животе Мегуми. Усмехается, губы сухие облизывает и давит на него. Мегуми вновь кричит, пяткой по спине бьёт, за что получает пощёчину. Хнычет. И на другую щеку острый удар опускается. И пальцы Сукуны на шею давят — больно, но не перекрывает воздух. Наклоняется — шепчет с рыком: — Принимай! И Мегуми послушно принимает. Вскрикивает последний раз, кончает болезненно. И отрубается. Сукуна, почувствовав в секунду ужасающую узость, сам изливается, и в следующую секунду, как мышцы Мегуми расслабляются, выскальзывает, падая рядом. Тот уже отрубился, не выдержав. А у Сукуны на сон есть лишь час — не более. Всё равно мало. Он губу кусает, обдумывая всё. Но всё равно встаёт, направляясь в душ. Нужно освежиться и прогнать дымку сна. Скидывая с себя презерватив — порванный всё же, не ожидал сцепки, другие бы тогда купил, — направляется в душевую. Тряпку намочив, возвращается к кровати, вытирая с тела Мегуми сперму, смазку. Укладывает его под одеяло — телефон, его валяется рядом с кроватью, и Сукуна, замечая оставшиеся четыре процента, ставит его на зарядку. Собрав с пола все презервативы, он выкидывает их в мусорку, вместе с мятым картоном, что раньше ещё держал квадратную форму упаковки. И только после этого сам направляется смыть с себя пот и сперму.***
— Когда? Потому что Мегуми больше не может терпеть. Сатору тоже уже не выдерживает. Он только с одной командировки вернулся и всё, что сейчас ему хочется — немного отдыха, тишины и спокойствия, а не жужжащего над ухом Мегуми, который ещё немного и до истерики дойдёт. Интересно, это гормоны в нём уже играют или что? Сатору правда сделал уже всё, что мог: он предупредил Сёко, он договорился с ней, и не его и не её проблемы, что у Старейшин другие планы и сейчас Сёко не вылезает из операционной, постоянно кого-то лечит, трупы вскрывает и вообще ей бы тоже поспать. И как бы Сатору не хотел так даже думать, но он признаёт, что ни ему, ни Сёко сейчас нет дела до Мегуми и его аборта. Прошло с зачатия три недели, он может ещё восемь со спокойной душой ходить, а вот после двенадцатой пусть паникует. — Доставай Сёко, а не меня, — вырывается это у Сатору неосознанно. Он просто, блять, устал. А Мегуми весь подбирается. В комочек сжимается, и желание у него единственное сейчас — исчезнуть из этого мира. Сатору понимает, что ему больно, понимает, что ему и сложно и страшно, что по сути своей Мегуми ещё ребёнок, ему только-только девятнадцать и это не возраст для того, чтобы стать родителем. Но в то же время в горле яд плещет, разъедает изнутри так хочется Сатору сказать, что Мегуми ведь сам во всём виноват, что сам эту кашу заварил, сам пусть её и расхлёбывает. Только вот ничего не говорит. Мегуми сейчас нестабилен. Слишком сильно. Не дай бог, что-то сейчас ещё его ёбнет, перекосит и он с собой что-то сделает… Удивительно вообще, что именно это так подкосило Мегуми. Не смерть отца. Не кома сестры. Не ежедневный ужас приближающейся, дышащий в спину холодом смерти. А именно просто внезапная беременность. Сатору видит, как Мегуми плохо. А ещё он видит, как жизнь внутри зарождается, собирается по чуть-чуть. — Прости, — Сатору с глаз повязку снимает, скидывает на стол. И успокоить Мегуми пытается лёгким движением по плечу, но тот лишь дёргается от прикосновения уходя. — Прости. Повторяет вновь и расстояние между ними увеличивает. Мегуми голову опускает, как провинившийся щенок. Знает же всё, понимает, признаёт свой дебилизм, но всё надеется, что кто-то за него все проблемы решит. Будто просто так Сатору с Юджи говорил, настраивал его, чтобы на Мегуми он не сорвался и тоже всё принял. Только по виду чужому ясно, что разговор всё равно пошёл не так как рассчитывалось. Сатору вообще плевать, родит Мегуми или сделает аборт. У него на уме только ещё три командировки в ближайшие три дня и проклятия особого уровня, что сейчас развелось как тараканов — противные, в свете разбегаются, а в темноте сжирают всё. — Юджи предложил оставить ребёнка, — говорит Мегуми. И Сатору понимает, почему всё пошло по пизде. — Предложил растить его как своего… — Ты не хочешь, — обрывает Сатору резко. — Но, пойми, Сёко занята. У тебя ещё огромный запас времени. Успеешь от этого, — и рукой в воздухе машет, как бы показывая «это», — избавиться. Живи жизнью простой, раз уж Юджи тебя простил. — Он не простил, — вздыхает Мегуми, взгляд поднимает. А он пустой. Такой взгляд был у шестилетнего мальчика, которого Сатору тогда нашёл. У мальчика, что волновался в первую очередь не о своей жизни, а о жизни сестры, был ради неё готов на любые жертвы. Вот только сестра в коме, считай что мёртвая. И Мегуми, к удивлению, не закрылся, а наоборот раскрылся. Ему тогда семнадцать же было… Ох. Почему-то Сатору так долго не мог понять причин, что окончательно подтолкнули Мегуми к пропасти, подтолкнули в руки Сукуны — он понимал, что Мегуми действовал потому, что братья похожи, пусть и с разницей в возрасте, вот только… Ха… Мегуми сломался тогда, а Сукуна оказался рядом. — Почему ты к нему вообще полез и в этот раз? — Сатору не спрашивал об этом. Не видел смысла. Но сейчас любопытство достигло крайней точки. История повторилась. Мегуми позвонил ему, голос его дрожал, надрывался, но он говорил о том, что без понятия в каком отеле, что без понятия, где Сукуна. А потом через почти две недели пришёл ослабевшим бледным, полным страха с этим чёртовым тестом на беременность. Именно к Сатору, потому что не осталось у него никого, кто мог бы помочь и проблему решить. И вроде радоваться нужно, что спустя столько лет Мегуми наконец-то попросил у кого-то помощи, но внутри бурлится грязь почему-то начала. И раздражение как цунами окатило Сатору — у него и так проблем и дел навалом, а тут ещё решить что-то нужно с той беременностью чёртовой. Два года назад, Мегуми так же звонил. Просил его забрать из какого-то отеля. И больше ничего не сказал. А про Сукуну понятно было с самого начала. И про Юджи тоже. — Я не знаю, — честно ответил Мегуми. — Просто… Юджи сказал, что я должен рассказать Сукуне. Брови Сатору вверх летят. Вот этого он от Юджи точно не ожидал. Но и это не так странно всё же, чего ли Юджи добиться этим пытается? Доказать Сукуне что-то? Или просто поиздеваться так над ним? Или над самим Мегуми? В отместку за измену. А может фактом существования беременности и последующего аборта показать Сукуне, что Мегуми его никогда не будет — да и Сукуне он не нужен, как и Мегуми не нужен Сукуна. Так, минутная слабость. — Не говори ему, — покачал головой Сатору. — Себе лишь больнее сделаешь да поставишь в уязвимое положение. Рёмен Сукуне он никогда не доверял. И было ли это потому, что на строчке особого уровня он стоял вровень с самим Сатору, а значит, что не боялся, или просто потому, что Сукуна был мудаком тем ещё, его не заботили никакие моральные принципы, Старейшин он слушал через раз и, казалось, единственный для него путь — тёмный. Ему так легко стать мастером проклятий и всем жизнь испортить… Что же его всё ещё держит в магическом мире было непонятно. — Я знаю, — а Мегуми глаза закатывает. И всё прекрасно понимает. И даже в норму возвращается. Бедный ребёнок, на которого давят со всех сторон, обвиняют и клеймят, будто он отпирается, а ведь Мегуми сам всё прекрасно знает, сам себя винит и ненавидит, а ему бы хоть каплю тепла подарить, обнять, поддержать, вот только не дастся он никому, как дворняжка, людьми побитая, измученная, столько лет на улице росшая, будут рычать и гавкать и руку добрую загрызёт быстрее. Казалось Юджи сможет помочь. Но он сделал лишь хуже. Впрочем, все альфы такие. Даже Сатору признаёт себя таким. Бешеным, жадным, грубым идиотом. Вот только почему-то тоже самое у омег прощается, они ведь бедняжки наивные и слабые, ха-ха. Весь этот мир грубый и жестокий. Одних клеймят только, других винят, а третьих ненавидят. И никому покоя нет. Особенно в магическом мире всё это наслаивается и наслаивается, создавая торт, вот только он весь из грязи, крови и человеческих останков. Так и живёшь, ешь, давишься, грызёшь кости, а хочешь лишь блевать. Но есть продолжаешь. — Иди отдыхай, — говорит Сатору, — я сразу тебе скажу, как Сёко освободится. Не переживай. И Мегуми разворачивается. И уходит. И напоследок слышит тёплое, но такое ложное: — Всё будет хорошо.***
Когда Сукуна перехватывает его на одной из улиц, больно стискивает запястье, тянет на себя, Мегуми даже испугаться не успевает, как в следующую секунду мир уже в который раз за этой неделю рушится. Кто только его собирает-то каждый раз? Крошкой иначе под ногами он должен валяться, пылью, а не сверкать вывесками и фонарями. — Почему я узнаю новости, что ты беременный, от Юджи, а не от тебя? — он не рычит, не кричит, не угрожает. Сукуна улыбается, смеётся, шутит и, кажется, что внезапное зачатие и известие об этом его даже не колышет. Руку сразу же отпускает, понимая, что теперь внимание Мегуми полностью направлено на него. Тот к себе прижимает запястье растирает, хватка у Сукуны всё же сильная, но извиняться за это он не будет. — А разница? — находится Мегуми, в глаза алые заглядывает. И становится так легко. Потому что Сукуна единственный, кто за эти три сраных недели не смотрит на него как прокажённого, кто не обвиняет. Он не считает эту беременность грехом или ошибкой, для него всё это — вышедшее из-под контроля, небольшая промашка, но ничего из-за этого не будет разрушено. Мир останется стоять на месте, землетрясение не заберёт жизни невинных людей, пожар не уничтожит весь район, а трупы не будут плавать в воде, захлебнувшись цунами. — Блять, Мегуми, — Сукуна всё ещё не зол. Сукуне весело, и он хоть и считает всю эту беготню и умалчивание глупостью, но не потому, что в Мегуми разочарован, а потому, что, — ты должен был прийти ко мне в первую очередь. Потому что не один ты ребёночка заделал. А мы вместе. — Чтобы что? — а Мегуми всё артачится, рычит и лает. Он слишком устал от всего этого «должен» и «нужно» и очередных нотаций, кажется ему, не выдержит. — Ты рожать не собираешься, — хмыкает Сукуна, головой кивает в сторону, предлагая немо за ним идти к кафешке ближайшей. Мегуми слушается. Рядом встаёт и идёт спокойно, пока Сукуна говорить продолжает. — А аборт так и не сделал, да? — и отвечать на этот вопрос не нужно. — Какие-то с этим проблемы? — Иери-сан занята, не может меня принять, — честно отвечает Мегуми. Прошмыгивает внутрь кафешки, к теплу, оставляя Сукуну позади. Сам столик выбирает, падает за него, пока Сукуна к кассе подходит, чтобы заказ сделать. Уже через пару минут на табло новые цифры всплывают, а Сукуна рядом оказывается. Падает напротив. — Поэтому и нужно было со мной связаться. Я тебе залететь помог. А значит и вылетать нужно тоже помогать. Тебе ребёнок не нужен, но ответственность за это ты решил взвалить на себя, а не на меня, который не уследил за всем этим. — Я всё ещё не понимаю, к чему ты ведёшь, — Мегуми устал уже от этих загадок. Быть может ещё неделю назад его мозг сам бы догадался, ещё с первых слов Сукуны всё бы понял, но сейчас его мозг настолько устал, что с трудом обрабатывает информацию того, что как бы Мегуми сидит в кафешке напротив Сукуны и обсуждает с ним свою беременность. — Оставайся у меня сегодня, — со вздохом говорит Сукуна, но резко замолкает, когда к столу подходит парень и ставит перед ними два стакана с кофе и два сэндвича. И только, когда он скрывается из виду продолжает, — завтра отведу тебя к знакомому и он закончит твои страдания. И Мегуми теряется. А что, так можно было? Он почти три недели ходит как в воду опущенный, а всё это время он мог просто прийти к Сукуне и ещё неделю назад исправить всё? И не было тогда ни косых взглядов, ни чужих упрёков. Никто бы неделю назад ничего и не узнал… Не было бы гнили внутри, не было бы яда, изнутри убивающего, по венам текущего, не было бы ссор и нервных срывов. Всё бы просто закончилось так и не начавшись. — Почему? — и это единственное, что сейчас Мегуми интересует. — Слушай, — Сукуна головой качает, уже половину своего сэндвича съев, в то время как Мегуми даже к кофе не притронулся, — мне насрать встречаешься ты с Юджи, не встречаешься, изменил ты ему со мной или нет — это всё твоё говно, и тони ты в нём сколько хочешь, к этому я не имею никакого отношения. Но к тому, что сейчас растёт в твоём животе — имею. И с этим делать что-то нужно. Поэтому если хочешь аборт, я тебе с ним помогу. И Мегуми чувствует, что камень с души падает, разбивается. И так легко становится. Сам не замечает, как плакать начинает, а слёзы со щёк чужая рука стирает, салфетку тянет. А Мегуми дышит тяжело, его даже, кажется, трясёт. И всё из-за ужасающего чувства облегчения. Он кивает, кивает и кивает. Позволяет Сукуне ближе к нему подсесть, обнять, успокоить. И этот запах… Чудной запах кофе, чёрного, горького, успокаивает. Специально ли Сукуна сейчас феромоны свои выпускает или нет — так не важно. И вместе со слезами уходят все переживания, томящиеся в душе все эти недели, уходят страхи, и хочется рассмеяться от того, каким же Мегуми был идиотом. Да и сейчас идиот. Ведь всё ещё легче страдать и винить всех подряд с собой вместе, а на деле всё решалось так просто, ведь всегда лучше поговорить и разобраться, а не тащить сбой вагоны и маленькую тележку чужой и собственной ненависти. — Спасибо тебе, — шепчет Мегуми, прижимаясь носом к шее Сукуны ближе, утопая в феромонах. И в следующую секунду отодвигается, а Сукуна возвращается на своё место. Салфетки протягивает, и Мегуми слёзы вытирает, дышит легко — и на душе так спокойно. Всё завтра уже закончится. И Юджи его не возненавидел, может Мегуми даже на метку через пару месяцев согласится, а следующую течку с ним проведёт. И жизнь продолжится в спокойном русле. Нобара и второгодки, увидев, что у Мегуми с Юджи всё хорошо тоже успокоятся, отстанут от их личной жизни, а может Юджи сам им всё уже объяснил разъяснил и попросил отстать, прекратить на Мегуми давить. — Спасибо, — повторяет Мегуми. Сукуна лишь кивает. В первый раз принимая благодарность, а второй раз указывая на еду. И Мегуми ест, спокойно, и кажется, впервые за последние три недели его не тошнит от всего этого, от самого себя, от своей жизни. — Доедай и ко мне поедем, — говорит Сукуна, на время смотрит, а оно уже позднее. — Завтра с утра заедем, сделаешь аборт, я тебя до техникума подкину и разойдёмся. Мегуми кивает. Молчать кажется ему как-то неловко, сказать будто что-то всё же нужно, но кроме повторяющихся в мыслях благодарностей ничего не находится. Поэтому цепляется он за слова Сукуны, спрашивает: — Опять из Японии уезжаешь? — Не, — качает он головой. — Есть ещё пару делишек. А там, посмотрим. — М-м-м, — тянет Мегуми, откусывая сэндвич. — Слушай… Раз они вышли на такой диалог, всё хотелось бы узнать. Раньше спрашивать было как-то не очень, звонить специально ради этого не хотелось, а спустя месяцы эту тему было глупо поднимать, но… Мегуми нужно было знать. Чтобы просто не переживать. Закрыть этот гештальт, так сказать. — Почему ты всегда после… — и краснеет так глупо, а Сукуна с этого лишь смеётся. — Почему ты всегда после секса — слово шепчет, — со мной уходишь, оставляя меня утром одного? Сукуна удивлён. Но не разозлён. Он просто начинает смеяться. Его плечи подрагивают, глаза он жмурит, а рот спустя пару секунд прикрывает. А Мегуми теперь чувствует себя более неловко. — Потому что мы никто, — отвечает зато честно. Наверное, именно честностью, Сукуна и привлекал. — Я помогаю тебе с течками, но на большее не претендую, — улыбка расползается по его лицу, демонстрируя клыки. — Мне не нужна пара, не нужна омега и метка. Мы хорошо проводим ночь, а утро уже не принадлежит нам. Оно принадлежит тебе и мне. У Меня появляются дела, я на них ухожу, вот и всё. Мегуми кивает. И взгляд отводит, губу прикусывая. — А ты что… — смешок вновь слетает с губ Сукуны, — на меня за это обижался? — Нет, — и Мегуми даже не врёт. — Просто… пугался. Я оказывался в неизвестном месте, один, выжатый как лимон, да и в последний раз… — Ну да, ты ж Юджи изменил, — закатывает глаза Сукуна. — Но мне похуй на это. Я тебя не заставлял и ни к чему не принуждал. Мы трахнулись, твою течку я ослабил, хорошо провёл время, но большему я тебе не был обязан. — Я понимаю, — получается грубо, с рычанием. Но сейчас Мегуми не хочет эту тему развивать и продолжать. И Сукуна не продолжает, спасибо на том. — Пошли, — встаёт он, замечая, что Мегуми уже доел. — До моего дома тут минут пятнадцать пешком. Мегуми не перечит. Завтра всё закончится. А дальше вернётся обычная жизнь — скоро как раз экзамен на повышение уровня, и переживать нужно уже за него.***
Когда Мегуми вновь ощущает своё тело, оно отдаёт болезненными вспышками в области спины. Он стонет недовольно, дёргает руками, пытаясь не отдаться сну вновь. А нога почему-то ощущается тяжелее обычного. Глаза слипаются, не готовые видеть свет, но внутри у Мегуми кричит, вопит, орёт сиреной тревоги, холодом по костям пробирает, и всё же заставляет распахнуть в секундном страхе глаза. И пробирает льдом вновь, когда обстановку Мегуми не узнаёт — это не его общажная комната в магическом техникуме, это не квартира Сукуны даже. Резко на кровати вскакивает, но тяжесть ноги тянет вниз, и он чуть не падает на пол. Переворачиваясь с живота на спину, Мегуми рывком одеяло скидывает — и кровь в жилах застывает, дыхание сбивается, пропадая, а глаза в ужасе расширяются, когда замечает на своей щиколотке он стальную хватку оков и цепь, к кровати идущую. Мегуми тут же к ней тянется, пальцами, ногтями, цепляется — лишь бы снять, лишь освободиться, выбраться, разрушить металл, на осколки разбить… Но всё тщетно, лишь ногти ломает. Дёргает ногой пару раз, надеясь, что сможет цепь оторвать, но и так остаётся на месте. А дышать всё тяжелее, и голова кружится, в ушах белый шум играет, даже собственные мысли заглушает, вытесняет — так, чтобы лишь страх в теле присутствовал и управлял. С губ срывается тихий стон от безнадёги, беспомощности, боли внутренней, но ничего из этого помочь и не сможет. Мегуми кричит. Не «спасите», не «помогите». Просто кричит, орёт — лишь бы выпустить всё тревогу, оставить позади страх. Эти ненужные эмоции, затмевающие разум, так сейчас орут в голове. Мегуми цепляется за свои волосы, тянет болезненно, пытаясь себя отрезвить, привести в чувство, но лишь ощущает острую боль в груди, там где сердце. Хватается за грудь — вот бы пробить кожу и вырвать этот ужасающий орган, что так и любит над ним издеваться. Скрип двери. И Мегуми резко голову поднимает, но зрение всё не фокусируется, так сложно… Розовые волосы, тёмные пятна на светлой коже — он промаргивается и видит перед собой Сукуну, что мягким движением руку от его волос отдирает, от груди тоже. Пальцы его мягко проходятся по голове успокаивая, и всего Мегуми прижимает к себе, феромоны выпускает, и тот их жадно глотает, как воздух свежий, и только это позволяет ему дышать. — Г-где я? — заикается, хнычет, но шепчет Мегуми, прижимаясь к Сукуне ближе. Ногой, всё ещё скованной дёргает. Но ему не отвечают, лишь оставляют мягкий поцелуй на плече, футболку отодвигая. И ещё один. И ещё. Пока зубы острой болью не впиваются в шею, там где запаховая железа. Внутри Мегуми всё холодеет, когда он понимает, что только что произошло. Замирает, застывает каменной статуей — дышать даже перестаёт. А Сукуна слизывает капли выступившей крови, проводит носом по укусу. Улыбается — нежно, сыто, довольно, радостно… А у Мегуми метка как огнём горит, кожу разъедает, и хочется коснуться её — разодрать, до крови большей, до кровавого месива, до мяса, не оставить ничего. А на глазах всё больше и больше влаги, и сдержать рыдания уже не получается. — Почему? — глухо, тихо, и будто не говорит Мегуми, а лишь губами шевелит. Но Сукуна слышит. Выслушивается и лишь сильнее улыбается. Рука его на живот Мегуми ложится, поглаживает — осторожно, аккуратно, нежно. Ему и правда важна та жизнь, что внутри Мегуми растёт. И это пугает. — Как можно не пометить омегу, что вынашивает моего ребёнка, — мурлычет Сукуна на ухо, и поцелуй мягкий за оставляет. И Мегуми чувствует что-то в нём падает и разбивается. Он все силы вкладывает и Сукуну от себя отталкивает, а тот, явно не ожидая, поддаётся, почти с кровати падая. Но на ноги встаёт — и нет больше на его лице блаженства, радости и спокойствия. Оно озаряется гневом, раздражением. Вперёд тут же поддаётся, но Мегуми действует инстинктивно — руки в печать складывает и из тени появляются Гончие. Они скалятся, рычат, тут же на Сукуну бросаются. Но для него они на один укус — взмах рукой, и те падают чёрными лужами на пол, растворяясь. Мегуми знал, что всё равно не получится, и сразу же сложит руки в другую печать, готов уже был призвать чёртового Махорагу — сам сдохнет, но хоть сбрендившего, по видимому, Сукуну за собой заберёт. Лишь только не ожидает, что тот кинется быстрее, а в следующую секунду хруст оглушает. Мегуми кричит от боли, проходящей по всем рукам, хнычет, пытается из хватки Сукуны, вырваться, но он лишь сильнее давит на сломанные запястья, тянет на себя — и Мегуми тянется вслед. К Сукуне близко прижимается, и чувствует чужой рычащих голос: — Прекращай, — и Мегуми от этого вздрагивает, дрожать мелко начинает. — Я тебе не только запястья сломаю, если будешь себя так вести, но и ноги. Мегуми остаётся только губы поджимать, голову опустить. И слушать. Слушать, слушать, утопая в чужом голосе. И кивать — мелко, осторожно медленно, боясь его больше разозлить. — Всё теперь будет хорошо, — улыбается он, поцелуями покрывая лоб Мегуми. — Ты молодец. — З-зачем? — дрожит и он, дрожит и его голос. — Зач-чем?.. Сукуна не отвечает. Тянет Мегуми назад, заставляя на спину упасть. Цепь на ноге звенит. Но это сейчас такая мелочь по сравнению со всем остальным. Мегуми может лишь дрожать, принимать чужое тепло, и тихо лить слёзы страха. Лишь через пару дней, Сукуна наконец-то говорит, зачем всё это и почему. Говорит, что Мегуми слишком очаровательный, чтобы его одного оставлять — тем более оставлять его с Юджи. И ребёнку исчезнуть он позволить не может — и тогда воспоминания о том, что Сукуна свой клан хотел сами к Мегуми приходят, оглушают, убивают. Говорит, что ребёнок род его продолжит, что технику унаследует, и эти слова лишь страх приносят, потому что помнит Мегуми о проклятии Зенин, которое может всплыть. И неизвестно, что тогда будет. Но кроме страха получает и постоянную заботу, вот только от неё тошнит, выворачивает наизнанку. От постоянного внимания Сукуны, от цепи на ноге, от мягких прикосновений и поцелуев — уж лучше бы он плоть разрывал, кости ломал, кусал и боль дарил, а не это, потому что Мегуми начинает всё больше и больше сдаваться. А ещё начинает чувствовать, как внутри растёт… ребёнок. И это пугает сильнее. Это мерзко, это неправильно, это… Сукуна видит его метания, видит его отношение к жизни внутри — и раздражается от этого: он кричит, может ударить, и каждый раз Мегуми приходится прощение вымаливать, приходится про ребёнка говорить, делать вид, будто не всё равно на него — Сукуна не убьёт, но сделает больно. И лишь бы боли не было, Мегуми готов играть в заботливую мамочку. Только это всё равно не всегда спасает. Тело ломит от синяков, от сломанных костей. И кажется, что всё, что Мегуми теперь может — только плакать. От боли физической, от боли душевной. Он тянется к животу, желая разорвать кожу, мышцы, органы, но Сукуна не идиот. Сукуна запястья ломает каждый раз, когда они у Мегуми срастаются, и руки, не слушающиеся, отдающие острыми вспышками, могут лишь по коже проводить, но не более того. Через месяц Мегуми узнаёт о том, что случилось в Сибуе. О том, что Сатору запечатали. О том, что Сукуна окончательно отвернулся от магического мира, примыкая к проклятиям. И сам он всё больше на проклятие походить начинает. И пугает так же сильно. Но о Мегуми заботиться продолжает. На руках таскает, кормит сам, со своих рук, будто приучает щенка к себе. И биться головой о стену хочется, когда каждый раз при виде Сукуны, Мегуми хвостом почти виляет. Его запирают в четырёх стенах, где нет ничего — даже часы мерно не тикают, разбавляя тишину, и эта пустота давит на черепную коробку, издевается, а мысли скрытые глубоко все вылезают, кошмарят, измываются над бедной поломанной психикой Мегуми. Запястья срастаются. Сегодня Сукуна снова их сломает. И это всё о чём Мегуми думает — всё, о чём Мегуми позволено думать. Живот растёт. И если всё правильно он понимает — через месяца четыре он уже будет рожать. И эта мысль волной по телу проходит, как цунами по голову захлёстывает, топит и убивает. Мегуми боится рожать, боится этого ребёнка. Боится и Сукуну. Но сделать ничего не может. Про метку тоже всё это время думает. Ощущает, видит, понимает — но не принимает — её значение, её влияние. В голове были мысли о том, как Сукуну можно было бы убить, вырубить, обмануть, но каждый раз руки просто не поднимаются. И это бесит сильнее, но вместе с тем приходит отчаяние, ставшее таким уже родным, будто с Мегуми сросшимся, второй головой на плече выросшем — тяжесть ощутима, но столь привычна уже, что даже не страшно от такого. Сделать всё равно более ничего нельзя. Из глаз давно пропала жизнь, но Мегуми всё ещё живёт — потому что так нужно Сукуне. И шальные мысли — радостные почти — проскальзывают и о том, что будет, когда ребёнок родится. Убьёт ли его Сукуна или оставит в живых? Ещё одного ребёнка решит зачать или пока будет довольствоваться одним? Хотя он метку поставил, а значит убить не сможет — так же не сможет как и Мегуми. Страшнее и омерзительней всего было, когда у Сукуны начался гон. Думал, что не переживёт. Колени до сих пор помнят, отдаваясь болью тянущей, как Мегуми стоял несколько часов подле Сукуны, принимая его член в глотку. И к своему же стыду возбуждался сам — всё равно всё скидывал на метку. Сукуна это замечал, издевательски ухмылялся, шептал на ухо, какой Мегуми хороший, шептал, какая же он потаскуха — напоминал про Юджи, о котором Мегуми — болезнено так было это осознавать — забыл. И сам Мегуми двигался на бёдрах Сукуны, чувствуя, как внутри набухает узел. Потом всё болело, но он лежал в чужих горячих объятиях, пока его альфа отсыпался, а сам уснуть не мог. И почему-то от осознания, что прошло уже семь месяцев, как он заперт здесь, становилось так похуй. Будто Мегуми уже сломался. А почему будто?***
Ребёнок родился здоровым. Мегуми держал его в руках и всё ещё не мог поверить. что это произошло. Маленькую девочку Сукуна решил назвать Марико — и Мегуми на это мог лишь тихо, устало, болезненно рассмеяться. «Ребёнок истины». Конечно, вот их любовь истинная, ведь это ребёнок, которого хотели. Как же Мегуми её ненавидел — все его страдания лишь из-за неё. Он руки к ней тянет, давит на маленькую грудь — одно движение, неточное, и жизнь только на свет появившаяся прервётся. Тёмные мысли, ужасные мысли, но такие желанные, в голове вертятся, роем ос жужжат, и Мегуми давит, желая сломать грудную клетку, избавиться от этой мерзости, но чувствует лишь боль — его рука оказывается в хваткке Сукуны. И следующую секунду так привычно, но всё ещё остро, запястья ломают. — Что это ты задумал? — шипит он на ухо, угрожает. И забирает ребёнка. На следующий день в доме появляется женщина. Её волосы, белые с красным пятном, — первое, что Мегуми видит. Как и дом полностью. Сукуна наконец-то разрешает ему покинуть комнату, в которой он жил как в заточении все девять месяцев. В первую комнату, в которую он идёт, — на кухню, потому что это единственный уголок в доме, путь к которому Мегуми известен, сколько раз Сукуна на руках сюда его таскал. Там он с женщиной и встречается. Имя её — Урауме. И она тоже омега. Называется она кормилицей, и тут же кухню покидает, направляясь в детскую — туда, где сейчас находится Марико. Сукуна Мегуми не доверяет. И осознание этого тянет болезненно в груди. Запястья сломаны — иначе бы Мегуми вырвал наконец-то себе сердце. Ну хотя бы хоть капля свободы даётся. И переводя дыхание, он покидает кухню, чтобы осмотреть и другие комнаты. За первой дверью, которую открывает, прячется спальня — комната Сукуны и, теперь уже, Мегуми. Его пообещали переселить сюда, потому что больше смысла нет следить за каждым шагом, держать на цепи и взаперти. Мегуми проходит внутрь, к стене прислоняется боком, и смотрит — осматривает, изучает, оглядывает. В комнате тепло, она обжита, не вровень места, где его держали с пустыми стенами и лишь кроватью посередине. Рядом двери вели в ванную комнату. И дверью напротив была детская — Мегуми долго стоял перед ней, так и не решаясь войти. Он всё ещё не мог понять, что чувствует по поводу всего. За девять месяцев беременности у него вроде получилось смириться со своим положением, но стоило ему увидеть ребёнка, как всё началось заново, по новой мысли и переживания пролетали в голове — ни за одну не получалось ухватиться, и это лишь выматывало. Первой мыслью Мегуми при виде дочки — её не должно быть. Она не имеет права рождаться, не имеет права просто существовать. Сейчас же в голове пустота. Мегуми понимает — прекрасно понимает, что она не виновата ни в чём. Не её проблемы, что Мегуми слаб, что он доверился не тому человеку — а человеку ли теперь? — не её проблемы, что Сукуна оказался монстром. Смешок сам слетает с губ, когда в голове всплывают воспоминания о разговоре с Юджи. Нужно же рассказать Сукуне о беременности, да? Нет, не нужно. Не нужно было. И почему же Юджи ничего не понял, почему всё же рассказал… Интересно, что сейчас с ним. Жив он вообще или мёртв? С Нобарой? Со старшекурсниками? Помнят ли они вообще о Мегуми, знают ли, что его так легко похитили или думают, что он сам ушёл? Хоть кто-то вообще пытался его искать? Лоб болезненно встречается с дверью, оставляя после себя тихий стук. С губ слетает вздох, а рука тянется к ручке, локтём поддевает, открывая. На глухой шум оборачиваются двое — Сукуна и Урауме стоят рядом с кроватью, где лежит этот маленький комочек лишь недавно появившейся жизни. Мегуми медленно, шаркая ногами, подходит ближе. Сукуна следит настороженным, внимательным взглядом — ждёт, что ещё Мегуми может вытворить, попытается ли вообще. Урауме к удивлению, склоняет голову, делая шаг в сторону, чтобы отдать место — позволить взглянуть на ребёнка, но не так, будто это поддачка, а так, будто это законное право быть рядом с наследницей и главой клана. Мегуми при этих мыслях прикрывает глаза. Он не муж Сукуны, но отец ребёнка. Он не принадлежит его клану, но он и Зенинам не принадлежит. Интересно, а если бы не Мегуми — был бы кто-то ещё, кого Сукуна забрал себе? Был бы этот человек из высшего клана или любой бы маг сгодился? Всё же Сукуне важно, чтобы наследница получила технику — Сукуны или Мегуми, может даже какую-нибудь Зенин, но не кажется, что такой расклад его устроит. А если Марико получит всё же Небесные путы? Что Сукуна на это скажет? И что он с Мегуми сделает? Но сейчас… Сейчас она выглядела так невинно, так спокойно — и это спокойствие будто подхватывал и Сукуна. Его рука обвилась вокруг талии Мегуми, прижимая к себе ближе. Этот ребёнок… Окончательные цепи, которыми Сукуна его сковал. Даже метка ей не являлась. Мегуми прикусил губу, протянув руку к девочке, но так и не нашёл силы её коснуться. К ней он не чувствовал ничего. Ни ненависти, ни любви, ни омерзения. Простая пустота. Будто был и сам Мегуми лишь оболочкой того, чем являлся раньше. У него были ещё какие-то желания, цели — у него было чёртово будущее. Сейчас же не было ничего. И разворачиваясь Мегуми просто покидает комнату. Он не хочет видеть ни Сукуну, ни Марико. Он вообще более ничего не хочет.***
А Марико всё растёт. Она улыбается Мегуми, зовёт ласково папой. Тянет к нему ручки. И постоянно смеётся — и Мегуми смеётся вместе с ней. Он всё ещё её не любит, и не научится никогда, но уважать новую жизнь, такую всё ещё маленькую, растущую и развивающуюся, может. Он носит её на плечах, на руках, засыпает рядом с ней. Маленькой ей показывает теневые фигуры, и Марико зачарованно смотрит. Когда подрастает, Мегуми призывает ей гончих, и не получается сдержать у него улыбку, когда маленькая она, только-только научившаяся ходить бегает за такими большими по сравнению с ней собаками, пытаясь поймать их за хвост, виляющий от радости. Мегуми всё же давно их не призывал. Однажды он призывает и кроликов. Марико же постарше, говорить учится. Она очень смешно пытается выговорить «пушистик», бегая по двору за прыгающими туда-сюда кроликами. Мегуми ловит одного, отдавая ей в руки, и она обвивает всеми руками этот белый комочек, прижимается к мягкой шерсти носом… Мегуми улыбается мягко, по-настоящему искренне. Но стоит лишь почувствовать на себе пронзительный острый взгляд, прожигающий кожу и кости, как развеивает технику, улыбка с лица спадает, а сам Мегуми, резкими, дёрганными движениями покидает двор, огибая Сукуну. Он провожает взглядом, но ничего не говорит. Просто забирает Марико под своё крыло на этот вечер. За семь лет, Мегуми к ней привыкает. Марико растёт любознательной, яркой. У неё светлые волосы, как у Сукуны. У неё яркие красные глаза — всё так же как у Сукуны. Она любит читать — много читает, по началу всегда просила что-то рассказать Мегуми, что-то прочитать, а потом, как сама научилась, всегда приходила к папе и садилась, открывая книжку и читала ему — по слогам, запинаясь, без какой-либо интонации, путалась, прыгала со строчки на строчку, но читала. Потому что Мегуми читал ей. Урауме она тоже любила. Называла «сестричкой», ходила за ней хвостиком, когда Мегуми закрывался в своей комнате, не выдерживая всего этого. Училась у Урауме готовить. И постоянно Мегуми кормила своими шедеврами, и ей врали, что это вкусно, даже если не было — потому что не хотел Мегуми её обижать, хотел мотивировать продолжать. И она продолжала и последнее, что дегустировалось, было и правда шедевром. А Сукуна всегда трепал Марико по голове, кружил в воздухе, шутил с ней. И приучал к спорту. Они частенько практиковали борьбу на заднем дворе, бегали или разминались. Однажды Мегуми поймал себя на мысли, что залипает на них, таких… мирных, просто веселящихся на заднем дворе, играя в мяч. И тут же сбежал в комнату, запираясь. Он не понимал, что делать со всеми этими чувствами. Особенно с зарождающимся страхом. Сукуна ходил всё более и более нервный. Спустя столько времени он начинал вновь срываться — и пока что только на Мегуми, хорошо это было или плохо. Синяки вновь украшали тело, теперь всё чаще и полностью — раньше Сукуна сдерживался из-за беременности, но сейчас… У него не было ничего, что его могло остановить. Благо, хоть на Марико это не распространялось — она этого даже не видела, — но Мегуми знал, что ей всё известно. Видел в её глазах, что ей за Мегуми больно, видел страх, направленный на Сукуну. Она всё понимала, но сделать ничего не могла. И всё ещё любила и Мегуми, и Сукуну. Звала их нежно, приходила к ним. Когда она впервые пришла к ним ночью, потому что испугалась тьмы — с подушкой в руках, что почти полностью её закрывала, тяжёлой для неё, потому что боялась, что ей не достанется, — сердце Мегуми на секунду остановилось, что в следующую больно, быстро забилось в груди, ударяясь громко о грудную клетку. Сукуна тогда руки к ней потянул, к себе прижимая, уложил между собой и Мегуми на подушку, которую Марико принесла, укрывая одеялом. Мегуми тогда тоже к ней потянулся — не смог просто не потянуться. Обнял. В тот день ему впервые ничего не снилось — ни кошмаров, ни тревожных мыслей. Абсолютная пустота и спокойствие. Но сейчас… Когда раздаётся громкий звон и крик с улицы, с Мегуми все краски слетают — кровь холодеет, от лица отходит. Он бежит быстро резко, об углы ударяется, но буквально через пару секунд оказывается во дворе. И замирает, задохнувшись. Марико валяется на траве, прижимая руки к голове. На зелёном цвете Мегуми видит красный отблеск крови. А над ней возвышается Сукуна — злой, разъярённый, он замахивается вновь — но Мегуми действует быстрее; сам не понимает, когда успевает призвать гончих, что защищая Марико, встают перед ней. И сам Мегуми удар получает, вставая перед дочерью, закрывая собой. Сукуна на это лишь губы кривит — вновь бьёт, уже специально Мегуми. Губу разбил — и это всё, о чём получается думать. Марико к этому времени не поднимается, но теперь уже не лежит, а сидит — дрожит вся, за гончих цепляется, и взгляд оторвать от Сукуны не может. Боится. Мегуми тоже боится. До ужаса. Но не за себя — к такому отношения к себе он привык, — а за Марико. Это первый раз, когда Сукуна не то, что руку на неё поднял — это первый раз, когда он показал свою агрессию по отношению к ней. — Если хочешь, — голосом шипит, взгляд на Сукуну поднимает свой, Мегуми смотрит стальной стеной, готовый к любой боли, лишь бы не Мирико, — кого-то побить — бей меня. Не смей её трогать. А Сукуна лишь хохотом заливается. И бьёт вновь. От удара Мегуми чуть отливает, на землю падает — но поднимается вновь, не полностью, лишь на колени, руками в траву упирается, отдышаться хочет. Но пощёчина острой болью расцветает на щеке. С губ срывается стон боли. — Я не планирую её бить, — закатывает глаза Сукуна. — Зачем? Просто знаешь, — он взглядом на Марико смотрит, — ей уже семь. А она даже контролировать свою проклятую энергию не может. Но ведь виновата не она, да?.. Мегуми знает, к чему он ведёт. Он готов к этому разговору. Как готов и к новой порции боли, которую испытывает, стоит Сукуне вцепиться в его волосы, острота проходит по голове, и кажется, что стоит Сукуне отпустить, как в его руках останется клок волос. — Ты просто не смог родить нормальную наследницу? — и тянет вверх, заставляя голову задрать. — Но ты её ударил… — в ответ шипит Мегуми в чужие губы. И кровавый плевок с его губ направляется в лицо Сукуны. По щеке скатывается. А руку Мегуми ломают — левую. Сукуна вытирает слюну с лица. Смотрит вновь на Марико. И снова на Мегуми. — Но ничего страшного, — шепчет он. И улыбка его не нравится Мегуми. — Ты ведь можешь родить нового наследника, да? И в груди холодеет, когда Сукуна взмахивает рукой. Мегуми медленно поворачивает голову, но ещё до того, как видит — чувствует. Слышит и ощущает. Позади кровь брызгает, окрашивая алым, а тело, ранее такое маленькое, хрупкое, ещё растущее и набирающее массу, лежит фаршем. Мегуми кричит. Надрывно, зло, и полностью опустошённо. Он вцепляется пальцами в руку Сукуны, рычит, желает его превратить в такой же фарш. Но битву, даже не начав проигрывает, когда внешней стороной ладони его бьют по лицу. И натягивая волосы, влачат за собой, заставляя проехаться по жёсткой траве и полу. Сукуна закрывает его в комнате — пустой, где только кровать стоит по середине. И всё начнётся заново.***
Мегуми смотрит в стену уже несколько часов. Сидит на холодном полу, но не чувствует ничего — ни боли от наливающихся синяков, ни отчаяния в груди разливающееся. Простая пустота. И даже она выматывает. Мегуми всё ещё не мог прочувствовать её смерть — только-только она стояла позади него, охраняемая гончими. А следующую секунду от неё не осталось ничего, кроме кровавой кучи. Ни лица, ни руки — ничего. Просто мелко нарезанный фарш. Но ведь быть так не могло. Кричал он после долго. Бился о запертую дверь, кричал, молил и после скулил, свернувшись калачиком у порога. Будто это могло разжалобить Сукуну. Будто это могло вернуть Марико. Он ведь так долго думал о её смерти. Ненавидел её, не хотел, чтобы она даже рождалась. Хотел убить её, избавиться, стереть с лица этой прогнившей земли, ещё когда только впервые Марико увидел. Почему же сейчас так больно от её смерти? Он сглатывает, и сухое горло дерёт. Ведь всё это неправда? Так ведь не бывает? Сукуна ведь… не настолько жестокий?.. Даже плакать, почему-то не хотелось. Дверь за спиной скрипит, и Мегуми резко голову поворачивает, внутри всё застывает, и боится он там увидеть Сукуну. Но перед взором лишь Урауме. Она смотрит — будто в душу проникает взглядом. А в руках её нож и лезвие его блестит. И всё, что делает она дальше, кидает его к Мегуми. Лезвие, соприкасаясь с полом, звенит. Дверь скрипит вновь и закрывается с громким стуком, щёлкает замком. Урауме уходит, а Мегуми взгляд от ножа отвести не может. Рука тянется быстрее, чем в голову приходит мысль. Он хватает рукоятку, прижимая к себе, к своей груди. Глаза болезненно блестят, губы сухие, и сам Мегуми уже где-то не здесь. Тело двигается рефлекторно, по инерции, но лезвие наполняется проклятой энергией. И в следующую секунду лезвие, раздирая кожу и мышцы, входит в грудь, пронзая сердце. Интересно, а почему он не сделал этого раньше?