Алтны хөгжим

      Великий Хан оставляет после себя шлейф из золотых хлопьев, — слишком дорого и вульгарно, — но ему нет до этого дела. Золото — не самоцель.       За Великим Ханом тянется след пепла и крови, — внутренний зверь требует жертвы.       Зверь внутри спит, умиротворенный, пока звучит тихий напев, — Непокоренный Урус все еще живет в сердце надменного монгола.       Пали Суздаль и Тверь, Ярославль и Москва, а награблено столько, что не осознать мыслью человеческой.       Но золото — не самоцель, — держит за горло любовь к Непокоренному Урусу, жить не дает, дышать не дает. Любовь делает слабее, а потому остается только мстить этой проклятой, стылой земле, поливать ее кровью щедро.       Пожирает она людей Великого Хана, сожрала и его самого, выжгла изнутри тоской и сожалением по тому, чего не случилось.       И часто бывает так: вглядывается он в лица пленных урусов, ищет русоволосых, светлоглазых, с поджарыми телами. Все они для него похожи как братья, но не звучат они умиротворяющим напевом в сердце, просит крови внутренний зверь.       «Если бы твой бог мог вернуть тебя, я бы поверил в твоего бога».       Любящий слаб — и потому никто не знает великой тайны Великого Хана.       …Стремятся к горизонту шелковые ленты небесного цвета, тревожно зависает над головой абсолютная и безмолвная бесконечность.       Растворившись в ней, укрывшись подальше от вездесущих, любопытных глаз, наконец-то можно дать волю чувствам и снова растревожить незаживающие раны, - невозможно не оглядываться назад, когда впереди ничего нет.       Невысказанное крутит спазмами нутро, рвется сухими рыданиями в синий, морозный воздух.       Войны, сражения, золото, власть — все это имеет смысл лишь пока звучит несмолкающий в сердце напев.       Только главная битва давно отшумела, силен оказался враг, завоевал он неукротимого монгола.       ...А после приходят видения — дурные и едкие, — на границе яви и сна соткался из полуночной темноты смутный силуэт, склонился, обретая знакомые, любимые черты, становясь реальным и таким близким.       Ловят холодное дыхание призрака жаркие, сухие губы, влажнеют раскосые, степные глаза. «Урус мой… Урус… Непокоренный».       Затихает внутри первобытный зверь и остается лишь то, о чем веками люди говорят и слагают песни, то, о чем мечтают и плачут, то, что одних толкает на подвиги, а других — в бездну вниз головой. Шепчет Великий Хан призраку любимого жгучие, запоздалые признания, перемешанные со слезами и стонами, льнёт смуглым, горячим, изнемогающим телом, путает смоляными длинными прядями. А дальше, по всем законам любви, так логично и правильно — рвано дышать, двигаться мерно, отзываться ритмичной пульсацией плоти, растекаться расплавленным золотом. И находясь на самом краю, уже почти ринуться вниз очертя голову, разлететься золотыми хлопьями по ветру, но вдруг испаряется сладкий морок, вскипев в ревущем огне их страсти, стекает сквозь пальцы в раскаленную докрасна ночь.       Обернулось наваждение едва уловимым, далеким, стихающим напевом, оставляя Великого Хана кровоточить сердцем по загубленной своей любви.       Беснуется внутри израненный зверь, убить, придушить хотел бы Уруса Непокоренного за бесконечную пытку. Но невозможно убить того, кто все еще звучит в тебе, разве только вспороть грудную клетку и умереть на этот раз вместе, харкая кровью и корчась, словно в языках пламени или в экстазе шаманских камланий.       «Тоска мне без тебя, Урус».       «Поперек горла мне встала моя гордыня».       Прав был предок, уже ставший легендой, — проклятая эта земля.