и вспыхнет пламя

столица была охвачен огнем. дышать без респиратора невозможно – дым патокой проникал в легкие и склеивал их, не позволяя альвеолам раскрываться. миротворцы задыхались и падали на землю, заходясь в мучительном сухом кашле, но даже тогда держались своими обугленными, когда-то белыми перчатками за оружие. – пернатые суки! – прохрипел один из них, валяясь в грязи посреди дворцовой площади. на мужчине не было шлема. в седых, коротко остриженных волосах затерялись крупинки пепла. его звали Антоний. он был командиром одного из тех батальонов, что часто патрулировали улицы двенадцатого дистрикта. когда он еще существовал. Антоний смотрел зло и, не имея сил подняться, схватился за скрытый карман форменных брюк. Олег слишком хорошо знал этих сволочей, поэтому не почувствовал вины за удар по лицу тяжелым армейским ботинком лежачего. небольшой нож выпал из рук миротворца и отлетел на несколько метров. – когда мы вас всех переловим, вырвем с корнем ваши чертовы крылышки! ебаные пернатые суки! – Олег видел: мужчина находился на грани. его глаза бегали вокруг, и это отнюдь не помогало успокоиться и прийти в себя, потому что вокруг все пылало, отряды миротворцев были повержены, а повстанцев как будто становилось все больше и больше – чернота их одеяний заполонила каждый уголок площади. позади только дворец Рубинштейна. последний рубеж. Олег стоял над ним и смотрел. он знал это чувство – осознание, что твоего дома больше нет, что его уничтожили враги. раздался выстрел, и Антоний упал замертво. Волков обернулся. Гром стоял с направленным на миротворца автоматом. – нашел время для предания воспоминаниям, – хмыкнул Игорь и подошел поближе. у него были свои счеты с Антонием – на спине наверняка остались шрамы от плетей. Олег не успел ответить. стекла в одной из комнат дворца были выбиты, разлетелись на тысячи кусочков в ореоле пламени. – похоже, мы пропустили все веселье, – это была ужасная шутка, и ни один из них не улыбнулся. только скорбь и боль по-прежнему отражались в их глазах. // до отсчета оставалось несколько минут. Сережу трясло. – как только сигнал закончится, беги вглубь леса. бойня будет у рога изобилия, туда не суйся, – Олег не знал, слышит ли его Разумовский – он замер и смотрел в одну точку. если бы мужчина не стоял так близко, он даже усомнился в том, дышит ли Сережа. рыжие волосы закрывали половину бледного красивого лица. Олег достал из кармана черных брюк ярко оранжевую резинку, обошел трибута и привстал на носки, чтобы убрать передние прядки. – они будут мешать. тебе нужно видеть все, что происходит вокруг, – комната, в которой они находились обладала хорошей звукоизоляцией. даже если бы очень захотелось, невозможно было услышать ничего, что происходило вокруг. только полная мертвая тишина и шумное дыхание Сережи. Волков снова оказался перед своим подопечным, разглядывая открывшееся лицо. он ждал, что Разумовский отомрет и что-нибудь скажет, но ничего не происходило, а времени у них оставалось совсем немного. поэтому приходилось самому переступать через себя и делать первые шаги, не навстречу, а в попытке догнать. он коснулся своими руками тонких дрожащих ладоней. Сережа перевел взгляд на черные перчатки, которые скрывали руки Волкова. всегда. – двенадцатый дистрикт ни разу не выигрывал, – голос Разумовского звучал отрешенно. он погладил большим пальцем черный кожзам и сжал чужие руки. – да. и ты будешь первым. // во дворце огня не было. было решено сохранить его как памятник истории, поэтому обстрелы и бомбежки велись в максимально возможной отдаленности от здания, поражающего роскошью и красотой внутреннего и внешнего убранства. только глаза почему-то начинали слезиться при виде отделанных золотом гобеленов и дверных ручек, дубовых столов и расписанных стен и потолков. наверное, от дыма – так решил Игорь, замерший на несколько мгновений, как только они вошли. и плевать, что на них были надеты маски, защищающие глаза от дыма. – я не понимаю, – Гром оглянулся на стоящего рядом Олега. он знал, что мужчина слушал, хотя из-за маски трудно было рассмотреть, куда направлен взгляд. – как можно припеваюче жить в такой роскоши, когда все дистрикты выживают? я не понимаю, почему, почему! у них не возникли вопросы к Рубинштейну? – когда веришь в свою исключительность, очень легко не замечать других. они… они не виноваты. им десятилетиями промывали мозги. целыми поколениями. не всем, конечно, но… большинству. Игорь усмехнулся. сил на то, чтобы выдавить смех или даже едкий смешок, не было. – даже не верится такое слышать от тебя, Волков. Олег отвернулся. – это не мои слова. так, – мужчина вздохнул. на самом деле, Игорь не был уверен: костюм многое скрывал, но ему показалось, будто Волков вздохнул. тяжело и с каким-то сожалением. – так говорит Сережа. у него откуда-то берутся силы жалеть всех этих… этих… – язык не поворачивался назвать жителей столицы людьми. разве люди могут каждый год с таким упоением и искренним восторгом наблюдать за тем, как двадцать четыре человека вынуждены биться друг с другом, вынуждены разрывать друг друга на части, строить козни, чтобы просто жить, чтобы таким изощренным образом отвоевать право, которое должно принадлежать каждому человеку по факту рождения? у Олега не было ответа на этот вопрос. но он и не хотел знать его, потому что ни один из вариантов его не устроил бы. это все было одной большой ошибкой, обманом и манипуляцией. – теперь все изменится, – и это было единственным, во что Игорь верил. // – а я верю, что однажды все изменится, – Леша засмеялся, когда его только что умытое речной водой лицо обдало парашютиками пушистого одуванчика. – балда, смотри, не споткнись, – Кирилл улыбался. ярко и показывая зубы. Леше нравилось то, как выглядывали острые клыки. они отправились на речку, чтобы наловить рыбы к ужину. день был чудесный – солнце раздавало свои лучи, не жалея и не пряча в закромах; ласковый ветерок целовал открытую кожу и игрался с одеждой, а птицы в округе пели задорную песню. Кирилл устанавливал удочки, наблюдая за тем, как младший помощник ходил по нагретым за первую половину дня речным камням босиком. – скажи-ка мне, о чем мечтаешь? – Леша в один миг оказался рядом и хлопнул мокрыми ладошками по плечам сидевшего у реки Гречкина. на серой рубашке остались следы в виде больших мальчишеских рук. – сначала ты, – Кирилл поднял голову, чтобы увидеть лешино лицо, но зажмурился из-за яркого солнечного света. он приложил ладонь ко лбу, чтобы все-таки взглянуть на рыжеволосого паренька и его счастливые бирюзовые глаза. – так я уже сказал! – и снова засмеялся, непонятно от чего. – не-ет, ты сказал, что веришь, а не мечтаешь. это абсолютно разные вещи, – Кирилл отвлекся от созерцания, когда почувствовал, что самодельная удочка вот-вот выскользнет из его рук. – ну, хорошо. Алексей как-то быстро присел на корточки и оказался так неожиданно близко к Гречкину, что тот пошатнулся, едва не плюхнувшись в воду. – я не кусаюсь, – прозвучало гораздо серьезнее, чем предполагала ситуация. – пока, – добавил мальчишка спустя какое-то время. наверное, лицо у Кирилла было невероятно глупое, раз Лешка начал хохотать так сильно, что упал спиной на камни. – получишь ты у меня, шутник маленький, – и шлепнул его старым полотенцем, которое они взяли на случай, если вода будет теплой и можно будет искупаться. – ай! – не прикидывайся, я легонечко совсем, – Кирилл хмыкнул и отвернулся смотреть на водную гладь в надежде заметить что-нибудь плавающее и съедобное. но куда там, если они так кричат. на какое-то время воцарилась тишина. Гречкин рыбачил, Леша лежал на том самом месте, согнув ноги в коленях и рассматривая голубое небо в пушистых облаках. скоро начнется сезон дождей. ступни парня располагались совсем близко к бедру Кирилла, и это… отвлекало. почему-то. – про мечту-то расскажешь? – тихо спросил он, а Лешка как будто этого и ждал – сразу приподнялся на локтях, наклонил ноги влево, чтобы видеть Кирилла, и заулыбался. – кота хочу. просто и честно. – нашел о чем мечтать, – закатил глаза и усмехнулся, не отводя взгляда от дна реки. – я не простого же хочу, – Гречкин увидел боковым зрением, как мальчик показал ему язык и снова откинулся на спину. – волшебного что ли? я думал, семнадцатилетние мальчики уже не верят в чудеса. – а я думал, двадцатилетние мальчики не бурчат как старики. – сейчас отхватишь и уже не так мягко, понял? – Леша пнул друга легко в бедро. Кирилл сделал вид, будто не заметил. – хочу трехцветного кота. а они, знаешь, какие редкие! я только одного на старой-старой фотографии у тети Тони видел, – тетя Тоня была наипрекраснейшей старушкой, жившей по соседству с Макаровыми, всего через один дом вдоль по улице. – кошки это. – а? – трехцветными только кошки бывают. я… в книжке читал в детстве. – хорошо. тогда будет не Чудо, а Чудесница. – Чудо-что? – Чудесница. Кирилл засмеялся и резко замолк, когда увидел приближающуюся рыбину. она покружила около приманок, а потом оказалась на крючке! – моя ж ты красавица, – любовно огладил по чешуе словившуюся рыбку. Лешка хихикнул, наблюдая за тем, как старший товарищ возился с добычей. день был чудесным. // Олег часто бывал во дворце. он семь лет подряд был ментором. обстановка внутри ни разу не поменялась за это время, хотя все казалось новым и только что привезенным с какой-нибудь выставки или прямиком из мастерской одного из столичных скульпторов или художников. что-то из этих произведений, украшающих длинные коридоры и большие холлы, удалось сохранить со времен до катастрофы, до того, как была уничтожена Старая Руса и создана Новая. они шли к кабинету Рубинштейну. кто-то добрался до него раньше, и теперь нельзя было допустить расправы над президентом. не сейчас и не так, за закрытыми дверями. то мгновение, когда эта сволочь испустит последний дух, должны были видеть все. это символ завершения одной эпохи и начала другой, где нет места тирании и жестокости. Рубинштейн не имел права умирать вот так – тихо и без огласки. – почему тебя перекинули? – Гром не был во дворце ни разу, поэтому весь долгий путь до кабинета президента для него был запутанной дорожкой. в его руках была голографическая карта, но он пытался запомнить дорогу по местности, что совсем не выходило – коридоры были одинаковыми, отличались лишь мазней на картинах. Олег понял о чем он. двенадцатый дистрикт не был его родиной. – чтобы наказать, – это было слишком абстрактно, но Игорь не попросил большей конкретики, оказывая поддержку своим молчанием. поэтому Олег продолжил. – после парада победителя меня направили в двенадцатый, якобы потому что ментор, который работал там, умер. он действительно умер, только не от болезни сердца, как всем сказали. один из миротворцев убил его ночью. задавать вопросы, почему я, а не любой другой победитель из любого другого дистрикта, не приходилось. я знал, что что-то не чисто. ведь только что вернулся с игр, – они завернули за угол, согласно карте, оставалось совсем немного. – мне сказали, что поезд на следующий же день, что семья приедет позже, – Олег замолчал. они остановились около огромной дубовой двери. – никто так и не приехал. они убили их. – за что? – Волкову в пору было бы рассмеяться над этим вопросом, потому что для того мира, в котором они жили, не нужны были причины, чтобы убить человека, двух или целый жилой район. но у Олега был ответ. Игорь знал это. – за то, что я оказался слишком умным по мнению Рубинштейна, наверное. он так… приструнил меня. – он думал. – что? – думал, что приструнил. если бы это было так, ты бы сейчас не стоял около его кабинета. Олег не ответил. он повернул золотую ручку, и они вошли. // двенадцатый дистрикт не был его родиной. Волков был хмурым чужаком, которого поселили на окраине, в долине победителей, где никто никогда не жил. Олег понял, что остался один, когда семья не приехала к нему ни через неделю, ни через месяц. он вырыл две могилы на заднем дворе и положил в одну домашнее полотенце, в которое мама завернула ему овощное блюдо в дорогу – мясо они не ели уже давно; в другую – отцовский нож, который тот дал для самообороны. было даже смешно, как они опекали своего сына даже после того, как он прошел через игры. мама призналась, что не смотрела, не смогла заставить себя, поэтому ей было легко поверить, будто Олег, ее единственный ребенок не повинен в убийстве других таких же детей. отец все знал, но понимал, что по-другому никак, что это цена за возвращение домой. когда он засыпал ямы землей, опустился на колени и лег между ними, зарывшись ладонями в землю каждой из могил. вокруг тишина. только холодный ветер бил в лицо. но не сильнее, чем жизнь. // Рубинштейн лежал на полу. на дорогой деревянный паркет капала струйка крови вместе со слюной. стены и пол где-то были покрыты копотью, шторы из плотной темной ткани горели. дым заходил в кабинет через разбитое окно. мужчина пытался подняться, но ему мешали сухой кашель с выплескивающейся из глотки алой кровью и тяжелый из грубой кожи ботинок Кирилла, которым он придавливал президента. на небесно-голубом пиджаке Рубинштейна остался отпечаток грязи в виде узора рельефной подошвы. на лысом затылке зияла глубокая рана. наверняка от удара о стенку шкафа, несколько книг из которого рассыпались по полу. пожелтевшие страницы обуглились. наверняка какие-то из этих книг были памятниками истории. – что ты делаешь?! мы же договаривались! он нужен нам живым, – Игорь сделал несколько шагов вперед, но был вынужден остановиться – Гречкин направил на него огнемет. Гром выставил руки перед собой. через какое-то время он понял, что парень не в том состоянии, чтобы по голосу определить кто перед ним. Игорь сорвал респиратор в виде маски чумного доктора – точно такая же валялась в углу комнаты – и снова попытался приблизиться. глаза заслезились, дышать стало тяжело. – Кирилл, – Олег тоже снял маску и начал двигаться в противоположную от Игоря сторону. Гром смекнул и продолжил движение, все еще держа руки перед собой. он наконец-то сморгнул выступившие слезы и смог разглядеть абсолютно потерянное лицо Гречкина. он крепко держал президента, не давая ослабленному болезнью, судя по нездоровому цвету кожи и харканью кровью, и дракой мужчине подняться и попытаться спасти свое достоинство. Рубинштейн безнадежно прилагал все свои жалкие усилия, чтобы скинуть с себя ногу повстанца, но был не в силах справиться с этим. если бы за окном эту страну не раздирала на части революция, можно было бы услышать, как скрипят пока еще здоровые зубы ублюдка. Кирилл направил огнемет вниз. на президента. – ты не имеешь право это делать, – Олег звучал жестко и безапелляционно. Игорь не был уверен, что это помогало делу. он видел, что юнец не в себе, и потому полагал, что метод кнута совсем не подходил. – ты не единственный, кто потерял близкого. и ты не можешь так просто забрать его смерть себе. это… – Олег замялся. Игорь был готов дать руку на отсечение: эта пауза не была драматически выверенным шагом. Волков подбирал слова. – несправедливо по отношению ко всем остальным. – в этом мире нет справедливости. Гречкин звучал глухо. он все еще стоял над Рубинштейном, держа того на прицеле, и смотрел, не моргая. палец замер над кнопкой, приводящей огнемет в действие. рука Кирилла дрожала. голос тоже. – он даже имени его не помнит. – невозможно помнить имя каждого, когда убиваешь сотни, – Олег знал, о чем говорил. он видел списки имен погибших на военной базе сторонников Рубинштейна, которую они подорвали несколько дней назад. в ней было триста шесть человек. от взрыва и под завалами погибло двести восемьдесят два. и Олег не помнил имени ни одного из них. – как нечестно, – Кирилл усмехнулся. Гром и Волков переглянулись и подошли еще ближе, сужая кольцо. – он не помнит их имен, а мы его – запомним навсегда… и нажал на кнопку. пламя рыжей вспышкой осветило лица стоявших в стороне мужчин. // – Андрей Макаров! – торжественно произнесла Юлия Пчелкина, сопровождающая трибутов седьмого дистрикта. она казалась безвкусно ярким пятном со своими красными волосами и элегантным золотым платьем на фоне серых льняных рубашек жителей дистрикта, выстроенных в два блока для жатвы. несколько сотен глаз обернулись к маленькому мальчику. ему одиннадцать, и это первый год, когда его имя попало в списки претендентов. вдалеке послышался всхлип бедной матери. тишина стояла страшная. – ну же, милый, поднимайся на сцену! – Юля фальшиво улыбнулась и захлопала своими огромными накладными ресницами. она подняла руку и поманила мальчика тонкими красивыми пальцами, ногти на которых были окрашены в разные цвета. миротворцы, стоявшие подле сцены, двинулись в сторону мальчика, застывшего, оцепеневшего от страха и жестокого предательства со стороны жизни. ему всего одиннадцать. он даже не помогает отцу на каменоломне! Кирилл почувствовал, как все сковало внутри. он смотрел на мальчика, что стоял перед ним, и не мог сделать ни одного вдоха – тело парализовало. Гречкин обернулся на Лилию Семеновну, мать Леши, Андрея и Лизы, которая была еще совсем маленькой, поэтому, пребывая в своих детских мыслях, спокойно сидела у матери на руках и игралась со шнурками ее рубашки. на женщине не было лица. она не знала, что делать и куда себя деть, потому ее большие голубые глаза, в точности как те, которые были у всех ее детей, беспокойно носились от сцены до того места, где стоял младший сын. ему одиннадцать. Кирилл вдохнул только тогда, когда услышал сквозь какую-то звуковую рябь: – я доброволец! выкрикнул отчаянный голос в надрыве. Кириллу понадобилось одно, всего одно чертово мгновение, чтобы понять, кому принадлежал этот голос. нет-нет. этот голос не мог такое произнести, потому что… потому что он создан для заливистого смеха на речке, чтобы распугивать рыб; потому что он создан для смущенных ворчаний, чтобы скрыть истинные чувства – то, насколько приятно слышать добрые слова; потому что он создан, чтобы… чтобы звучать всю жизнь, много-много лет! чтобы огрубеть, стать низким, гнусавым, хлюпающим, да хоть каким-нибудь! главное стать. главное быть. этот голос не мог произнести такие слова, потому что это верная смерть. – нет, – прошептал Кирилл, когда миротворец подхватил упавшего на колени Лешу. на его коленях содралась кожа. – нет-нет-нет! – он прокричал. начал продвигаться через толпу других мальчишек. волнение рассеялось, как парашютики одуванчиков, и начался хаос. толпа взбунтовалась. миротворцы открыли стрельбу. крики детей и их родителей заглушили голос Кирилла, которым он просил Лешу не делать этого, которым он просил взять его, самого Кирилла, только не трогать Лешу. – пожалуйста! – навзрыд зарыдал парень, которого вытолкнули за пределы толпы. его откинуло на несколько метров на прохладный, еще мокрый от дождя асфальт. он попытался подняться и только поэтому успел всего на секунду схватить взгляд Леши, которого уже уводили со сцены как трибута седьмого дистрикта. Леша улыбнулся. в его голубых глазах стояли слезы. // Сережа улыбнулся. в его глазах стояли слезы, когда он взглянул на готовый мемориал в память о всех погибших в голодных играх. скульптуру установили в центре столицы, на главной площади. на завтра были назначены открытие памятника и казнь президента. – еще очень много времени уйдет на то, чтобы собрать имена всех, кто пострадал от рук режима, но это… это то, что мы можем сделать сейчас, – на улицу опустились сумерки. столица впервые за последние месяц забылась в беспокойном сне. мемориал привезли на место назначение ночью специально, чтобы не привлекать внимание. все завтра. – не заставляй меня думать, что я разговариваю сам с собой, – Сережа стер несколько упавших слезинок и подошел ближе к скульптуре. ее еще не накрыли брезентом. – как ты узнаешь, что я рядом? Олег вышел из темного, не освещенного фонарем участка. он был одет в темно-синюю кофту и обычные, не форменные брюки. за последнее время он так часто находился в форме чумного доктора, что стало даже непривычно ощущать на себе повседневную одежду. – ты всегда сцепляешь руки в замок за спиной, и кожа перчаток поскрипывает от трения, – просто ответил Разумовский и заправил за ухо рыжие волосы. даже в темноте они горели ярко. Волков машинально перестал это делать. но через некоторое время вернулся в то же положение – сцепил руки в замок за спиной, подошел ближе к Сереже, присевшему на корточки у основания черной плиты, на которой золотым шрифтом были написаны имена всех погибших в играх. Разумовский нерешительно вытянул дергающуюся ладонь и несколько мгновений думал, потом все-таки прикоснулся к холодному камню в том месте, где было высечено «Алексей Николаевич Макаров. дистрикт 7». – нам даже похоронить нечего, – Сережа сел. – что они делали с телами павших трибутов? – Гром наверняка рассказал тебе, – Олег тоже опустился на землю. между ними было незначительное расстояние, но их ладони не касались друг друга, хотя Волкову и казалось, будто мизинцем чувствует тепло, исходящее от вечно горячих ладоней Разумовского. – где развеивали пепел? – я не знаю, – и это было правдой. правдой было и то, что Олег не желал этого знать. ему было достаточно того, что он собственными глазами видел целый цех с оборудованием для кремации. это было темное, ужасное место, в котором стоял запах гари. в котором люди превращались в пепел. в ничто. они молчали некоторое время, просто смотря на плиту, которую от самого основания до верхней части окаймляли маленькие будто бы бумажные птички. завтра вечером, когда стемнеет, внутри каждой из них загорится специальная лампочка и издалека будет казаться, словно все они – жар-птицы. – Федор Иванович сказал, что мне надо скрыться, – Сережа нарушил тишину первым. его бледный мизинец коснулся руки Волкова, из-за чего он удивленно посмотрел вниз, туда, где на земле их пальцы соприкасались. Разумовский по-прежнему смотрел вперед. – все закончилось, поэтому тебе нужно и можно, наконец-то, оставить это, – Олег взглянул на сережин профиль, но тот не повернулся и не ответил на взгляд, поэтому мужчина положил свою руку на ладонь Разумовского. – и начать приспосабливаться к новой жизни. – почему мне это нужно? – потому что те, кто разжигают огонь революции, в нем же и сгорают, – Сережа повернул голову, и их взгляды нашли друг друга. детская простота, открытость и вместе с тем какая-то щенячья потерянность читались в зеленых глазах. Олег находил удивительным то, как Разумовский смог сохранить настоящего себя, пронести через все ужасы последнего года и вот так наивно преподнести рыжую душу нараспашку другому человеку – Олегу. поэтому он надеялся, что его собственные глаза передавали хотя бы малейшую долю тех чувств, что он испытывал к человеку, сидящему рядом. – если вовремя не уберутся. – я хочу вернуться домой. – двенадцатого дистрикта больше нет, – его разбомбили. место, которое для тысяч людей было домом – которое стало вторым домом для Олега – превратилось в свалку. огромную и страшную. – деревня победителей уцелела. это была насмешка президента над всеми ними. все вокруг разрушено, и только дома, построенные для победителей, были нетронуты. «вокруг будет твориться полный хаос, но мы не позволим нашему государству пасть под гнетом неблагодарных и неверных! Руса была, есть и будет» – произнес Рубинштейн, когда по телевидению транслировали ролики с больше не существующим дистриктом двенадцать. дома победителей, возвышавшиеся над куполом пыли, что накрыл город, были символом – режим не отступит, будет биться до конца. – м-мы можем поселиться там, – Сережа опустил голову. их руки все еще соприкасались. Олег почти невесомо дотронулся до рыжих длинных волос, заправляя несколько прядок за ухо. на красивом бледном лице растекся нежный румянец. – не смотри, – Разумовский отпрянул и тряхнул головой. волосы снова упали и скрыли темную не так давно зажившую борозду, что тянулась от виска до уголка губ. это то, что игры сделали с Сережей – не смогли ожесточить, заставить разочароваться в людях, поэтому оставили уродливую отметину на теле. вот так просто и заурядно. можно было бы посмеяться над этим, если бы Разумовский не воспринимал это так близко к сердцу. Олег считал, что именно этим шрамом нужно гордиться, ведь он символ того, что Рубинштейн и вся система не смогли изменить Сережу, поэтому все, что им оставалось – злобно плюнуть в спину. Сережа считал, что именно этот шрам является выражением его внутреннего уродства. невозможно было переубедить его, что это совсем не так, что он удивительный, что он самый хороший, что этот мир не достоин такого человека! потому что: – хорошие люди не выигрывают, – так однажды он сказал, а Волков не нашел слов, чтобы доказать обратное. – я хочу кое-что показать, – Олег произнес это спустя какое-то время и сразу отнял свою ладонь от руки Сережи. тот даже не успел вздрогнуть и начать накручивать себя, потому что мужчина так же быстро и резко стянул с той руки перчатку. сжал ее в другой руке. вздохнул. и снял вторую одним движением. Разумовский смотрел на него во все глаза, чуть ли не открыв рот. его взгляд обеспокоено замер на лице Олега. Сережа так искренне боялся опускать глаза, словно там, внизу что-то интимное, что-то очень хрупкое и ранимое настолько, что может разрушиться от одного только неосторожного взмаха рыжих ресниц. – взгляни, – произнес Олег. – пожалуйста. – нет, – закрыл глаза и замотал головой. – т-ты еще не готов, я вижу! – но не готов был сам Разумовский. вот так просто принять то безусловное доверие, которое ему оказывал Волков, было чем-то слишком большим и пугающим. пугающим, потому что было страшно не оправдать все это. оступиться, не намерено совершить ошибку и все испортить. – как же ты видишь, если глаза закрыл? – раздался смех. негромкий, но искренне доверительный. Сережа осторожно открыл глаза, увидел, как Олег кивнул, наклонил слегка голову, но в этом движении было столько легкости, что Разумовский был готов заплакать. он тоже кивнул. и посмотрел. // Олег не верил своим глазам. обессиленный Сережа упал на колени и наклонился к земле, уперевшись в нее лбом. он дышал ртом, его грудь рвано вздымалась. игры закончились. прозвучал гудок. – поприветствуем победителя семьдесят четвертых голодных игр! – картинка резко сменилась на студию, и вместо Разумовского появились новые лица. Волков выключил телевизор и какое-то время просто сидел в тишине. ему нужно было спешить во дворец подготовки, чтобы встретить Сережу, чтобы не оставлять его наедине с мыслями, от которых в ближайшее время будет очень трудно избавиться; но он не мог заставить себя подняться, потому что осознание того, что свершилось невероятное, тормозило, шокировало и просто было слишком. впервые за всю жизнь случилось то, чего он хотел так сильно, что даже было страшно произнести вслух, потому что вероятность была слишком маленькой, потому что было бы слишком больно. и теперь он не знал, что сделать, что сказать. когда Олег вошел в апартаменты уже победителя игр, Сережа сидел на диване. его волосы были влажными. видимо, только вышел из душа. – ты здесь, – Разумовский обернулся. Олег не успел удивиться тому, что парень так быстро заметил его присутствие, ведь двигался Волков совершенно бесшумно (так ему казалось); потому что по лицу Сережи расползлись красные пятна, глаза опухли, ресницы слепились, а глубокий порез, оставленный на лице последним выжившим трибутом, до сих пор не был обработан и кровоточил. Олег в одно мгновение оказался рядом и обнял его. Разумовский уткнулся ему в плечо и содрогнулся. плач был бесшумным. – все закончилось, – он не мог солгать и сказать, что теперь все будет хорошо, потому что не знал этого наверняка, не знал, как президент отреагирует на выходку Разумовского на играх, не знал, придется ли ему заплатить за это. поэтому произнесенные слова были всем, что Олег мог дать душевно растерзанному мальчику. – когда мы поедем домой? я так хочу домой… – через два дня. завтра у тебя возьмут интервью, на следующий день будет награждение с президентом, а потом мы поедем домой. осталось совсем чуть-чуть потерпеть, – Олег аккуратно положил руку на рыжий затылок и нежно погладил Сережу по голове. тот пододвинулся ближе и вжался в грудь Волкова. – я могу остаться здесь на ночь. хочешь? ответом послужил кивок. и они продолжили сидеть вот так, держась друг за друга, в тишине, которую нарушали доносившиеся с главной площади крики и музыка. жители столицы праздновали окончание игр. – я очень боялся за тебя. Сережа затих. даже перестал всхлипывать какое-то время назад, почти лежа на груди Олега. – спасибо за помощь. я бы не справился, если бы не ты. – от меня мало что зависело, на самом деле. ты, – Олег сделал паузу, поэтому Разумовский поднял голову, не отлипая от мужчины. тот улыбнулся. скромно и почти незаметно, потому что иное было бы грубой пошлостью; но искренне, потому что с Сережей по-другому не может быть. – ты очаровал спонсоров, поэтому все, что мне нужно было сделать – это намекнуть, что с обезвоживанием и истощенным от яда организмом ты вряд ли долго протянешь. – странные они. – по какой именно причине? – их было целое множество, но очевидно Разумовский говорил о чем-то конкретном. – их очаровывают неловкие, несуразные и пугливые мальчишки. – в этом что-то есть, – Волков знал что, однако не хотел произносить вслух, поэтому попытался свести все к шутке – слишком нервно хихикнул. но Сережа не был глупым мальчиком, ведь глупые мальчики не выигрывают игры. – они думают, что таким нужна защита. и они знают, что могут ее предоставить. поэтому чувствуют власть, – его рука нашла ладонь Олега и сжала ту в своей. кожа перчаток скрипнула. – я не маленький. ты не должен замалчивать что-то, думая, будто это ранит меня. // ничего необычного. просто руки. Сережа уставился на голые ладони Волкова и ничего не мог понять. Олег засмеялся, увидев удивленные зеленые глаза. – ничего нет, правда? – подсказал он Разумовскому, у которого крутилось множество мыслей в голове, но извлечь их он был не в состоянии. – правда, – Сережа кивнул и наконец-то взглянул Олегу в глаза. – тогда почему…? – на играх меня укусила оса-убийца, и я… укус вызвал галлюцинации. мне снилось, будто я лежу среди трупов, повсюду запах гнили, и мухи, жужжат мухи. когда я проснулся, напротив лежала девушка, вся искусанная и с раскрытыми в ужасе глазами, а моя рука была вложена в ее… с тех пор я не могу выносить прикосновения. сразу вспоминаю, – он вздохнул. каждую ночь, стоит только прикрыть глаза, эти навязчивые воспоминания захватывают его и без того беспокойное сознание. – вспоминаю все это. – понимаю, – Сережа отодвинул свою ладонь, а потом и вовсе положил их на колени. он задумался о чем-то. Олег решил, что о собственных кошмарах, однако последовавший вопрос удивил. – но мы же обнимались? Волков моргнул. – это работает только с руками, – замолчал на некоторое время. – хотя, вообще-то я не знаю. у меня с тех пор не было какой-то близости с другими людьми, – Разумовский вздохнул, и Олег не знал, что это значило. – только то, что между нами. – а что между нами? – никто из них не ожидал, что этот вопрос возникнет так внезапно. он бродил, шел за ними по пятам уже давно, но ни разу еще не подходил так близко. – я твой ментор, – и это был настолько глупый и детский ответ, что ни один не воспринял всерьез, не обиделся. Сережа обернулся, взглянул через плечо и по-мальчишески просто и ярко улыбнулся. – это уже давно не так. – хорошо. тогда… – Олег пододвинулся ближе. теперь их плечи касались друг друга. – тогда? – Сережино лицо оказалось так близко, что можно было почувствовать жар, который исходил от него. Волков придвинулся еще ближе. они смотрели друг другу в глаза и дышали одним прохладным вечерним воздухом, а потом Олег коснулся губами птичьего носа. Сережа прикрыл глаза и поддался вперед. Волков поцеловал его в румяную щеку, не касаясь шрама, затем во вторую, в лоб, висок, глаза, подбородок. и все это маленькие, едва уловимые поцелуи, напоминающие касание крыльев бабочки. Разумовский резко вдохнул. глаза оставались прикрытыми. – как чувствуешь себя? – прошептал он. подул ветер, рыжие волосы спутались. Олег прислушался к себе, и не услышал ничего кроме сердца, что бьется равномерно. – спокойно, – честно ответил Волков. – впервые за последние семь лет. Сережа открыл глаза. // – спокойно, не двигайся, – Сережа кое-как открыл глаза и, все еще пребывая в полуобморочном состоянии, медленно повернул голову в сторону. за деревом стоял мальчишка с усеянным темными веснушками лицом и медными волосами. он взволнованно смотрел на Сережу, а у того все плыло перед глазами, и он совершенно не мог ничего сообразить. мальчик приложил конопатый палец к губам. Разумовский моргнул. – постарайся как-то начать контролировать свое тело и медленно, очень медленно ползи сюда, – мальчик шептал, и Сережа едва ли мог расслышать, что же он говорил. где-то на задворках сознания пробежала мысль о том, что он в опасности, что что-то происходит, но он не мог схватить эту бегунью за хвост и притянуть к себе, чтобы рассмотреть ее получше. все вокруг и внутри него самого казалось каким-то неустойчивым, желеобразным. – не отключайся! – шикнул пацан, и это немного привело Разумовского в чувство. он моргнул еще несколько раз. – пожалуйста, ползи сюда, – сраженный какой-то гадостью мозг был не в силах мыслить критически, поэтому Сережа повиновался, и, как мог, еле находя силы двигаться, пополз к тому дереву… когда он открыл глаза в следующий раз, вокруг было темно и сыро. голова была чугунной, а тело налилось свинцом. – хей, все хорошо. ты в безопасности, – мягкий мальчишеский голос успокоил уже начавшего паниковать парня. он расслабленно прикрыл глаза, но через секунду распахнул их и попытался присесть. – тише-тише, не торопись, пожалуйста, – обладатель голоса помог Разумовскому сесть, оперевшись на твердый камень позади. Сережа вгляделся в лицо напротив, которое смутно показалось ему знакомым. – ты кто? – голос был хриплым. видимо, он был без сознания несколько дней. – Леша Макаров, седьмой дистрикт, – Разумовский слышал какой-то отзвук этого имени, но лица паренька не запомнил. а лицо было детское, все в темных веснушках и с синими глазищами на пол лица, в которых столько честности, что хотелось отвернуться. – и зачем ты мне помог? – Сереже совсем не хотелось звучать неблагодарно, он был растерян, не знал, что происходило вокруг все то время, что был без сознания, толком не знал, что за человек находился с ним в одном темном маленьком пространстве. Сережа просто устал от всего этого. – мне показалось, что ты хороший, – ответ скинул парню лет семь с тех пятнадцати, которые Разумовский дал ему на вид. – тебе пять? – он нашел в себе силы улыбнуться, и это немного успокоило мальчишку – тот сразу развернулся полностью лицом. до этого сидел вполоборота, как будто был готов в любую секунду сорваться и бежать без оглядки. – пока ты был в бреду, ты мне как-то больше нравился, – Леша озорно улыбнулся и встал на колени (так как пещера не позволяла подниматься в полный рост), подполз ближе, чтобы коснуться сережиного лба. – прости, – Леша сел рядом, тоже оперевшись спиной о холодный камень. – сколько осталось трибутов? – четыре вместе с нами… они ищут нас, поэтому скоро придется уходить отсюда. мы около границы с первым дистриктом. я знал, что им потребуется время, чтобы дойти сюда, за счет этого мы выиграли несколько дней, но, я думаю, время уже на исходе, – Сережу до слез поразило то, с какой легкостью мальчик произносил это сильное слово «мы». раньше Разумовский не задумывался, какой смысловой объем скрывают в себе сочетание двух букв. «мы». и сразу кажется, будто есть шанс и смысл. – они в одной команде? – нет. один из них профи из второго дистрикта, а второй… точнее вторая из десятого. я не знаю, как она продержалась так долго. думаю, это стало сюрпризом для всех, включая ее саму. кажется, ей поставили всего пять баллов после индивидуальной тренировки. – зачем ты это помнишь? – Сережа удивился, потому что сам почти ничего не помнил из тех дней, что провел в столице, готовясь к играм. все дни слились в одну яркую до тошноты линию. различить можно было только маленькие темные пятнышки – Олег. – у меня очень хорошая память, я не контролирую это. – хорошо, если все так, как ты говоришь, то нам повезло. – почему? – потому что тогда есть шанс, что они поубивают друг друга до того, как найдут нас. м-мой, – голос дрогнул, и Леша обеспокоено взглянул на него. – мой ментор говорил, что, если ты уже имеешь врагов, лучше сделать так, чтобы они враждовали между собой, тогда у тебя появится шанс столкнуть их лбами и выиграть. – хорошо сказано, но мы не знаем где каждый из них. – зато мы знаем, что может заставить их обоих оказаться в одном месте. / – ты даже не спросил, что с тобой случилось, – они только что разожгли костер, который, конечно же, привлекал внимание – был виден из любой точки леса. на самом деле, их план был слишком прост и даже наивен, полностью построен на догадке, что трибуты обходили друг друга стороной, поэтому с разных сторон, но оба двигались в эту часть леса, так как за несколько дней они должны были понять, что Разумовского и Леши нет на той половине леса, где происходили основные действия. учитывая все это, эти двое примерно в одно время должны были достигнуть фальшивой стоянки и схлестнуться друг с другом. это было бы идеально. ни Сережа, ни Леша не спрашивали у другого, что будет потом, если вдруг все случится именно так, как они придумали. – меня больше интересует, как ты, – Разумовский окинул мальчишку нарочито скептичным взглядом и хихикнул с оскорбленного конопатого лица. – смог притащить меня в пещеру. – во-первых, – Леша вздернул нос и важно зашагал вперед. Сережа заулыбался – оказалось, что Макарову уже исполнилось семнадцать, но вел он себя иногда как маленький ребенок. – я жилистый, – ну как же тут не захохотать в голос! он тощий как палка! – во-вторых, я медбрат, поэтому спасение чужих жизней – цель, которую мы должны достичь при любых обстоятельствах. – тебе семнадцать, – Леша почти оскорбился, потому что Разумовский считал его ребенком! хотя сам был не намного старше. – я ходил на подпольные курсы лечебников с пятнадцати, и благодаря этому знаю, что ягоды, растущие в лесу, не стоит тащить сразу в рот. – а я вырос в детдоме, поэтому путем проб и ошибок, а не по картинкам, знаю, что можно тащить в рот в лесу, а что – нет, – Сережа показал парнишке язык и почувствовал, как легко из него выскочило признание о детском доме. Леша затих, и несколько шагов они сделали в тишине. Разумовский чуть отставал от прыткого парня, поэтому не мог видеть его лицо. когда через пару метров Леша остановился и развернулся к нему, в синих глазах был шторм. – ты знал, что те ягоды ядовитые. Сережа перестал улыбаться. сказанное повисло темной грозовой тучей. – хорошие люди не выигрывают. а я не хочу становиться плохим, – и он сразу же возобновил шаг, бросив короткое «не отставай». – тогда что изменилось? ты не выглядишь так, будто расстроен тем, что… что ничего не получилось. – я в долгу перед тобой. ты совершенно самозабвенно спас меня, хотя даже не был со мной знаком. ты рисковал собой, оставаясь рядом несколько дней в той пещере. ты заботился обо мне, поэтому я должен позаботиться о тебе. Леша снова замолчал. они продолжили идти. – что ты собираешься делать, если эти двое убьют друг друга? – Леша уже знал ответ. / они заночевали, уйдя в обратную сторону – недалеко располагался рог изобилия. Сережа надеялся, что проснется от изображения уже мертвых трибутов из второго и десятого дистриктов, быстро вынет из кармана небольшой ножик, который он подобрал около еще теплого тела одного из трибутов в первый же день, и, не раздумывая, вонзит его в область сердца, пока Леша не успел опомниться и прийти в себя ото сна. но все не могло быть так, как они задумали. поэтому, когда Разумовский открыл глаза по утру, вместо ярких синих глаз Леши на него с яростью смотрели карие. Сережа тут же отпрянул и бросил взгляд туда, где засыпал Макаров. он не смог сдержать крика. птицы, сидевшие на деревьях, испуганно поднялись вверх и зашлись зловещим карканьем. Сережа не мог отвести взгляда от потерявшего жизненные краски лица мальчика, который еще несколько часов назад, лежа на том самом месте, рассматривал звезды, который несколько часов назад болтал, потом с обидой смотрел на Разумовского и заполнял неуютное молчание своим возмущенным сопением… который был жив. в том месте, где когда-то билось маленькое еще недавно детское сердечко, торчала стрела. сердечко больше не билось. Леша больше не сопел. не дышал. – я думал и тебя так же, но ты ведь последний, поэтому мне захотелось дождаться твоего пробуждения, – Сережа слушал, но не слышал. он не мог перестать смотреть на мертвое тело Леши. не мог поверить, что так просто оборвалась его жизнь, что так незаметно для него, Разумовского, ведь у него даже не было возможности спасти его! как же так… – хорошо вы придумали, конечно. заманили нас в ловушку и думали, будто мы поубиваем друг друга, и дело в шляпе? эта сука чуть не проткнула мне глаз своими стрелами… я не собирался их брать, потому что не умею стрелять из лука, но потом подумал, как можно прийти без подарка для вас. пацан уже получил, а теперь ты, – трибут поднялся с пня, на котором сидел, и, хромая, двинулся в сторону оцепеневшего Сережи. в руке парень держал вымазанный чьей-то кровью кинжал. – забавно, что ты сумел так долго продержаться, – он усмехнулся и занес руку с оружием для удара, но тут же сам получил ногой в живот и, не удержавшись на ослабленных ранением ногах, повалился на землю. – сука, – злобно выплюнул парень и начал подниматься, но получил еще один удар в живот. он успел схватить Разумовского за ногу и потянуть на себя – тот упал. трибут перекатился на него, схватил клинок и почти вонзил его в глаз, но Сереже удалось увернуться, сбросить парня с себя. он судорожно начал искать свой нож в карманах штанов, но тут на него снова навалился человек и на этот раз, придавив коленями руки Разумовского к земле, прочертил глубокую и длинную борозду по лицу, сильно нажимая на кинжал. Сережа закричал. он распахнул глаза и снова увидел бездыханного Лешу. слезы собрались в уголке глаз. трибут уже был готов ударить и его в сердце, но Разумовский, собрав все силы, вскинул бедра вверх, из-за чего раненый прошлой схваткой парень потерял равновесие и повалился вперед. Сережа оттолкнул его и поднялся быстро на ноги, доставая из заднего кармана колбу с ярко оранжевой жидкостью. и бросил ее к ногам трибута. стекло треснуло. через секунду человека охватило пламя. его крик снова напугал птиц. но они замолкли, стоило случиться последнему на арене удару. голодные игры закончились. // все закончилось. утром казнили президента Рубинштейна, а вместе с ним попрощались с тиранией, диктатурой, страхом и властью, сосредоточенной в руках столичной элиты. отныне единственным источником власти является народ, которому даны всякие способы для выражения своей воли. на завтра назначены выборы нового, теперь настоящего и истинного главы государства. текст присяги в срочном порядке утвердили на днях, готовились проекты Конституции, велась работа по кодификации законов, которые были бы справедливыми. дел было много – необходимо заново выстроить государственную структуру, что являлась бы не машиной, перемалывающей жизни людей, а стройным механизмом, способствующим порядку и благополучию людей. когда стемнело, люди вышли на мостовую, чтобы зажечь небесные фонарики в память о своих родных и близких, павших жертвами режима. после было организовано ночное гуляние с жареной на костре едой, фронтовыми, дворовыми и мечтательными песнями под гитару. люди сбивались в компании по несколько десятков человек, держа в руках одноразовые тарелки с чем-то вкусным, подпевая знакомым песням или просто разговаривая друг с другом о прошлом или будущем. настоящего у этих людей именно в эту ночь еще не было: они всего на несколько коротких часов замерли в положении, в котором «сейчас» нет, есть только «вчера» и «завтра». Сережа ушел, чтобы взять какой-нибудь еды, потому что последний их прием пищи был ранним утром. Олег остался на мостовой, где в это время людей становилось все меньше и меньше, так как основная масса перетекла на площадь, где стояли палатки с разными уличными наспех приготовленными блюдами и напитками, лавочки и столики. фонарики были так далеко, что уже нельзя было рассмотреть каждый в отдельности, только одно большое яркое пятно на темном небе. Волков окинул взглядом окружающее пространство и наткнулся на сгорбленную тощую фигуру. человек опирался на кованое ограждение, держал в руках стаканчик и неотрывно смотрел вниз на воду. – что теперь будешь делать? – Олег уверен, что двигался бесшумно, да и парень был так увлечен собственными мыслями, что не мог слышать его, однако он даже не вздрогнул от внезапно раздавшегося голоса. – Гром хочет навязать мне жизнь в столице с ним под одной крыше, «чтобы глупостей не творил», – Кирилл закатил глаза и отпил из стаканчика. Олег догадался, что последнее – цитата. – прежде чем заселиться, узнай, насколько толстые стены в доме. он ужасно храпит. Гречкин взглянул на него и почти улыбнулся. – а ты как будешь теперь? – Сережа хочет вернуться в двенадцатый. хочет помогать восстанавливать его. – мило, – Кирилл хмыкнул и отвернулся. его левая нога начала дергаться, и он, видимо, совсем не осознавал этого. – что? – Олег обернулся, чтобы найти взглядом рыжую макушку. видимо, все еще стоял в очереди у палатки. – я спросил про тебя, а ты ответил, чего хочет Сережа. это мило. – тогда твой ответ про Грома тоже можно считать милым? – Волков выгнул бровь, и Кирилл тут же подавился напитком, который так не вовремя набрал в рот. – нет! это вообще другое! какой ужас, никогда такого не говори больше! – Гречкин искренне завозмущался, все еще пытаясь справиться с кашлем и неприятным жжением в носу, вызванным жидкостью, что пошла вместо горла в нос. Олег хрипло засмеялся. Кирилл через некоторое время тоже. потом он наконец-то произнес то, что тревожило его с того самого дня, как повстанцы прорвали оборону столицы. тогда стало ясно, что победа – дело времени: – я не знаю, что теперь делать с собой. раньше была цель, теперь ее не стало, а новую придумывать нет ни сил, ни желания. – иногда, чтобы понять куда двигаться, надо вернуться немного назад. потом течение жизни само вытолкнет тебя туда, где твое место. – не знал, что ты философ, – Кирилл улыбнулся, повернулся к Волкову и заметил всполохи рыжего неподалеку. – это не я. Сережа, – имя было сказано на выдохе, и столько всего было в том, как Олег произнес это имя. столько чувств вдруг так просто обнажились в этих звуках, что Кириллу захотелось уйти, потому что показалось кощунством свидетельствовать это. – стоило догадаться, – он кивнул на приближающегося Разумовского и не знал, хотел бы видеть тот взгляд, который сопровождал Сережу двадцать шагов, что ему оставались до места, где стояли Волков и Гречкин. Кирилл закрыл глаза, перед которыми сразу же нарисовалась картинка, как Леша, на ходу натягивая кофту, потому что утрами прохладно, бежал к нему навстречу. они собирались на рыбалку. Макаров тихо ворчал, не сразу попадая рукой в рукав, его волосы были в ужасном состоянии – где-то взъерошены рукой, где-то примяты подушкой, а на щеке, кажется, были размазаны чернила. Кирилл рассмеялся с этого зрелища и помахал пареньку рукой, чтобы поторопился, – Гречкин ждал его в начале улицы с ведрами и удочками. Леша, кажется, возмущенно запыхтел и даже пригрозил своим конопатым кулаком. день обещал быть чудесным.