Станция Конечная

Не все достойны жить царски — под небом, где звёзд не счесть, развелись демоны адские. Так просто их не одолеть. Они строят коробки — и селят в них насекомых-людей; а каждый, кто не угоден, должен сгореть. Тут все похожи, едины разрезы глаз и форма идей. В новой стране быть старым героем — разве не цель?        Со всех углов странные вести, ещё немного — и можно повеситься. Сложно угадать, куда кидать, на чем верёвка удержится. Проще продолжать ждать, двигаться по инерции, как та девушка. На траволаторе волосы прячет под куртку, едва на рельсы электрички не валится: ноги слабее веры в будущее светлое: всё кажется мрачным. На нос маску: сложно дышать в метро подземелья, задыхаться — норма двадцать третьего века. Ву Синцзянь семнадцать, и время нещадно к тонкой красоте девичьего лица. Сердце не мотор — больше не греет щёки, тянет холод полосы розовым от угла к углу улыбки искусанных от нервов и голода плотно сжатых губ. Не принято 'Здрасьте', только — локтями в одну из пастей монстра металла, чтобы добраться до урода, скребущего небо стеклом и светом, сыпящегося бетоном мусора на бездомных, ведущих гнездовье в бездонных метро. И им бы завидовать, но каждому — своё. Божество свободы сомнительно в век автоматики, ломкой психики и неврозов. И каждый второй — если не вывихнут, то очень скоро. Принято молчание в поезде. Крик — в газете, позе, глазах человека напротив Синцзянь. Не глядя в страницы, он листает газету: на развороте — реклама замены потолков и стен. Она читает, вникать только лень — такое не первый день. Неделю трясутся напротив друг друга: Синцзянь и газета-парень. Ничего друг о друге не знать, но знать друг друга — тонкая грань, за которой обвалы грядущих годов обретения личных тайн. А пока тянется вторая неделя.        Тень улыбки падает на страницу папируса печатной новостной ленты, отражается от 'стены' осознанием: ей мало света. Потолки подземелья давят на виски, и ощущать на сердце тиски больше не стерпится. Она снимает маску, обнажая вопросом круг губ, дожидается движения его рук. И вот под стук колес по рельсам на пальцах объясняет Синцзянь суть простых текстов, ждёт, как она кивает, продолжает через её смущение, теряется сам, в волосах путается идея, теперь он тоже потерян. Щёк рдение не сдержать, не спрятать: хотела имя узнать, нырнула в бездну. Не выбраться самой, только — плен его слов, незамысловатых действий, до души цепкого взгляда. Конечная. Поезд любви прибыл в её сердце на третью неделю. Торопился, пыхтел и коптил лёгкие жаром котлов и домн: этажи высоты выросшего из-под земли бетонного кита не очистят их дна. Синцзянь пропитана и отравлена мыслями странными. Днями в ночах мечтает о касаниях, но в доме на ребра стены давят. Его сознание не вмещается в тесные стены вагона и рвётся наружу пеной молока с плиты на пол — шмяк — ногами в лужу, резиной в щёлочь слоями соли по щиколотку, чтобы Синцзянь за руку провести. Отпустить. Она сама возвращается.        Цянь Кун ловок, на стороже, и строже него — те двое, по углам берегут от непосвящённых тайный вход. Шаг теряет уверенность, норовят подвернуться лодыжки, тут тише и глуше. Оказывается, Кун не сильно и выше, а после всех тех, кто поднимаются на общем лифте под крышу — кажется низшим. В руках сильных гнется ручка двери, отворяя к запретному плоду сознание незрелой ещё Синцзянь, и минуты — в часы, где никто не молчит, где карты под пальцами знаками. Кун говорит: «Всё по памяти». Стирает. Испачкался, не обтерся: привык к грязи. На бледной щеке, как на память, остаток золы. На его шее — слепок поцелуя горит алым.        В вечер вторника вторит Синцзянь его словам о встречах, ветрах, чистых сапогах и картинах. На одной из них бы их и словили: с такими улыбками и взглядами преступно прохаживаться по тротуарам, мешать незнакомцам предаваться ежедневным страданиям и тоске по ушедшим воспоминаниям и юным себе. Происходящее между Куном и Синцзянь — вещь тайная. Говорить о любви и оглядываться, запоминать места и считать шаги под сбитое дыхание, ловить носом бензин и сворачивать: зажигающие костры революционного пламени одиноки, но двое за руки лучше, чем кто-то один. Новый вид касания — ладонью под рёбра. Танцу нежности не до картин в серости зим: под землёй все сезоны едины и блеклы пред электричества властью. Лицо Куна ведёт в асимметрию страшно, он знает, что прибыл поезд до нужной станции, но не выйдет, поедет дальше. «Всё кончено. Но не для тебя» — говорит на прощание. И в потоке людей исчезает.        Сознание Синцзянь сомнения вяжет в снопы: там поле без конца, и края до — Марса: не видно с Земли. Планета с орбиты сходит плавно, куда людям до Луны. Куда ей — до Куна. Коснуться бы пальцами, губы помнят фантомы, и щёки, мотор в груди ревёт. Буревестник грядёт. Она — колос, все колосья — в сноп.        В среду Кун с новой газетой трясется в вагоне, глаз левый мутнит, не отражает скорость тока диодов подсветки. Надутые губы пугают страшнее молчания мрачного соседа, и Синцзянь пересаживается ближе. Мнутся новости, тексты песен, реклама под пальцами — так внимание привлекается, у кого-то вырывается. Сердце ближе к чужому тянется, что неправильно, хоть и хочется, кличется, отзывается. Тускло прощаются. Синцзянь на работу торопится, у Куна — Конечная Станция.        «В вечность уйдут наши имена,» — говорит он на глубине сто метров. Сыро и скользко, но привычен глаз к погребам. Только губы трескаются от соли на кислых овощах. И в горло льётся столовое, терпкое. Поднимает вуаль алой сетки, смеётся с невесты, не спешит с поцелуями, любуется. У них на двоих одна теперь клетка. И расшатать её проще простого. «Человечеством создано хрупкое,» — кончиком пальца по ресницам к виску: прядь за ухо прячется. Ночь капает с потолка, сочится на волосы. Мутная капля — не слеза, ладони Куна леденит ужас грядущего. Случается срыв.        Метко ногами по ступеням-стрелам скользит Синцзянь, успевая мелом вести полосы будней по стенам. Привычно гудит подземелье, и эхо стократ от стен падает на барабан перепонки. «Где тонко — порвём,» — улыбался Кун ей в тот вечер, вёл пальцем по стенам-врагам вокруг. Окружены, сломлены. Но две прямые линии крови пересеклись, и красный крест на карте — не спасение, а тоска первой брачной ночи для них. Новые дни воровато неделями стали, месяцы упали на плечи. Волос тяжесть ощущается меньше, не прячет их больше Синцзянь под куртку — да и нечего, если честно. Под шапкой в коробке мукА не для хлеба: обжигает брови, вяжет в носу, и вряд ли кто будет думать на вот эту девушку. Синцзянь тащит на себе пудами пресного белого по ступеням гиганта, уходящего в небо. Рассыпает наскоро: одна случайная искра всё спалит и испортит. Кун сказал, что небо должно быть для всех людей. И без Кракена.        Лучи солнца тают, в подвале двое рисуют музыку. Снаружи они — другие люди с теми же лицами и документами, но только никому ненужные, серые пятна в картине истории времени. Кун говорит, что не они одни, но — часть огромного племени, что потеряло себя со временем, распродало души врунам, но не позволено бить бакланам баклуши сейчас. Если он первым плечом на стену наляжет — провалится дело, им надо всем вместе. Новая страна без потолка и стен — Цянь Куна вера и цель. Голова взрывается от идей, зажигает в сознании девушки рядом фонарь, и цепочка зарядов по зданию небоскреба тянется вверх, но всё ещё — не предел. Всегда большего хотел: творил и греб рукой в потоке против — показать на что способен, доказать, что он достоин. Конечная. Но не предел.        «За дело бы взяться надо,» — меж поцелуев скользит взглядом по телу девственной девы. В точках родинок различает объекты, метро ветки — Синцзянь вены. И пальцы захватывают разом две цели, проникновение. Но не последнее.        Место в вагоне свободное, за секунду занято, но не без цели: зажигать людей новой идеей о стенах, потолках, рамах, окнах — Синцзянь здесь слабее, умнее в другом. Обманчивой красотой влечет во мрак метро, на свету в стеклянном мареве вывороченного пуза стального Кракена работая над созданием лазера. Они налягут на стену вдвоём, а там и другие подтянутся. Дым из-под танцующих ног вверх поднимается, угнетает кислой жарой, в поры забивается. Ночью не видно вовсе, днём — от стен Кракена отражается: его тени пугается старый профессор, летит в стекло тяжёлое кресло. Доводить из-под тишка надо уметь. Намекать на скорый конец. И, к краю подталкивая, ловить. Чтобы убить. Самый крепкий канат на шею быка во главе стада — скоро ему придёт конец. Кун и Синцзянь верёвку накинут, узел затянет — кто-то другой.        «Песок плавится,» — на демонстрации Синцзянь ярче всех улыбается, в ладони зелёным светится опасное, но всеми принимается. Когда шаг их стихает, густеет мрак и пустота слух съедает, тонкий выдох устало срывается, скачет по подвалу мячиком — в сердце девушки оседает камнем. Решение Куну даётся не просто. Не сразу, говорит, что свет его плавит и давит, тошно от потолка, и сводит лицо судорога. Без витаминов бледнеет кожа, трескаются губы, но поцелуи любимой на время дают силы и веру в их светлое будущее. Но не верит впередиидущий.        Начинаются действия. Посекундно процесс кадрами скачет под веками: в двадцать третьем веке события человечества обращаются клетками ограниченного мировоззрения. Вышестоящих слова-клише шаблоном крошатся, и не легче народу на душе. Скрежет отросших ногтей по потолкам подземелий щекочет нервы. «Страшнее, что едва слышимее» — между делом катушку с кабелем тянет Кун вдоль рельсы, Синцзянь по шпалам за ним с усмешкой. Конечная. Но не предел. Скуп смех, с рук соскальзывает круг: то, чего хотел Кун, не увидят ни сын, ни внук. Искра в тоннеле медленно багровеет металлом. И двое уйдут во вне времени, подрывая Кракена.        Спасение сочится влагой — вопрос желания: что предпочитаете: горение утоплению, или жизнь в подземельях? Синцзянь плохенько вяжет: во мраке глаза ослепли, покрылись коркой земли лицо и ладони. Кун стонет, съедает свои же фаланги с пальцев, остервенело копает, не верит в такой свой конец: ему бы свет, без потолка и стен. Вспарывает пузо земли лазером вверх, жмурится, задыхается, но выползает. Минуты хватает увидеть свет и даже обрадоваться. Как всё обрывается. За тканью ткань рвётся единым беззвонным щелчком, ловит носом течение крови по телу вниз, тонет взглядом в вершинах голубизны.        Двадцать третий век никого не простит. Даже тех, кто ослеп от любви. Под веселые стихи, патриотизма песни на голову Синцзянь сыпят землю. Она не верит, наружу лезет, хотя бы к Куну ближе — Приехали. «Станция Конечная»        Но не твоя. За их концом смотрит мальчик, чуть дёргая шеей. Искра.