Исповедь

      Роберт Андерданк Тервиллигер, сидя у края зала, украдкой проводил взглядом семью Симпсонов, посещавшую церковь, к своему обыкновению, в первых рядах, и уткнулся в свои ладони, издавая глубокий вздох. Он издали отметил, куда сел Барт. Глаз потянулся за встрёпанной макушкой негодного мальчишки по старой привычке. Мардж пригладила рукой волосы мальчика: тот привычно-невнятно ругался, но не спорил. Роберт гадал: что снова задело, казалось бы, забытое навязчивое желание? Он одёрнул себя: снова вдох. Задержал дыхание. Выдох. Направил взгляд сначала на цветные витражи, а затем на преподобного Лавджоя, занятого пролистыванием Ветхого Завета, видно, он снова забыл поставить закладку: потрёпанный кусочек красной ленты выскочил из книги наружу. Скоро Роберт забудется на час в библейских историях, вещаемых знакомым монотонным голосом.       Регулярное посещение терапии не давала достаточно, быть может, если он поверит…       И Бог его простит.       А преподобный Лавджой с трибуны выглядел куда выше.       Перед сном он завёл привычку молиться.       — Господи, избавь от Лукавого, — Роберт шептал каждый вечер, обращаясь к иконе, но чувствовал себя неловко и глупо, поднимая глаза на Иисуса. Сердце тянулось к высшему, но сам он, ни дня не проносив крестика, не мог найти в себе веры в это самое высшее, разумом находя разговор в пустой комнате с картинкой на тумбе у кровати попросту стыдным. От каждого слова в молитве внутреннее “я” ощутимо закатывает глаза: пустеющие днём за днём рыжие пластиковые баночки травили душу ещё сильнее. Господь же смотрел на него с картины ласково и без ненависти, слегка склонив голову. Словно пытался утешить взглядом, мол, ничего страшного. Я подожду.       За окном заморосил октябрьский дождь, застучал в окно рыжий клён. Роберт погасил свет и залез под одеяло. Может быть, в другой день.¬       Со случая на дамбе прошло полгода с небольшим. Уже тогда Роберт давным-давно попрощался с отравляющим душу желанием мести, порой давая себе отпустить небольшой смешок о нелепом прошлом. И мэром успел побывать, и поугрожать терактом, и даже построить дамбу для родного города. В целом, было чем заняться помимо глупой мести ребёнку с шилом в заднице. Он не мог не улыбаться, глядя в первые дни освобождения на девиц, бросавших в его сторону взгляды. Маньяк, а такой обворожительный. Что ж с них взять? Молодые, шутливые, им всё легко.       Да и месть десятилетнему мальчику — та ещё дурость. Дурость, накатившая подобно морской волне, освежающей старые больные чувства, смывшей корку с раны при случайной встрече в полупустом супермаркете. Барт, увидев знакомое лицо у прилавка с потрохами, одним широким шагом укрылся за отцом. Этого оказалось достаточно. Бобу оказалось достаточно секунды чтоб вспомнить чужой ужас, что так когда-то полюбил: короткий, показавшийся для уха пронзительным детский вздох, дёрнувшиеся плечи, прячущийся взгляд. Воображение дорисовывало накатывающие слёзы и трясущиеся губы. Он всё это видел, он всё это знает, он всё это когда-то отпустил. Отпустил ли? В голове замелькали знакомые слова и образы.       Сейчас. Сейчас. Сейчас.       Гомер помахал рукой. Приятный жест. Роберт кивнул, вслепую схватил из холодильника что-то из курицы и спешным шагом направился к кассе.       Далее — Антон Рубинштейн. Симфония номер два, Си Мажор, “Потоп”.       Роберт подпевал в нос знакомой композиции, нарезая куриные сердечки к ужину. Пополам — в сторону. Пополам — в сторону. Побледневшее округлое лицо то и дело всплывало перед глазами, заставляя мечтать о давно прошедшем. А картинка всё обрастала деталями. Барт научился держать лицо при личных встречах, пусть и порой действовал резко, когда случайные пересечения заставали его врасплох.       Несмотря на аппетитный аромат и вид готового блюда европейской кухни, дразнящие пустой желудок, Роберт скорее ковырялся вилкой, чем ел. Облик пухлого, посиневшего детского трупика, покрытого синяками и ссадинами, в голове не раз оказывался сильнее пяти основных чувств, рисуясь линиями среди пасты.       С пессимистичным настроем, но грея спичечный огонёк надежды, он снова всё пересчитал, делая рывок к реальности.       Он, прикрыв веки, трёт в пальцах текстурную ручку вилки, нащупав на ней большим пальцем очертания резного изображения цветов.       Он слышит переливающиеся ручьём струнно-смычковые с электронным шумом радио: Роберт слегка напряг память, пытаясь вспомнить композицию. Вальс номер два, Шостакович.       Он чувствует запах сливочно-сметанного соуса и свежесть воздуха за приоткрытым окном: там затихал дождь, превращаясь в лёгкую морось.       Он видит раскладную, слегка запачканную следами готовки столешницу со стынущим ужином и стаканом воды.       Почувствовать вкус не на чем: во рту всё равно будто клубок пыли, сколько б воды он не выпил.       Отвлечение оказалось минутным: Барт оставил разыгравшееся воображение совсем ненадолго, позволив в спешке съесть ещё несколько кусочков курицы, но нагрянул в изрядно измученные извилины с новой силой. Он, даже не присутствуя рядом, пытался вывести последние клетки на эмоции, заполняя мозг исключительно собой. Дёргал за струны так и сяк, вполне буквально играя на нервах. Мальчишка просто был обязан наконец заткнуться: Боб снова хотел увидеть, как он замолкает, сглатывая слюну, как в его мире теряет значимость всё, кроме человека перед ним. Боб приставляет нож к воображаемой тонкой шейке: как только по ней протекли гранатовые капли, совершенно новая мысль ударила волной к горлу, потянув его ужин наружу. Он резко прикрыл рот свободной ладонью, опустив взгляд снова в тарелку. Его левая рука направляла нож, всё ещё слегка вымазанный пятнышками куриной крови, в пустоту желтоватого света кухни.       — Ты ведь хочешь этого: твои мысли это часть тебя. Тебя нет, и мыслей нет. Значит это то, о чём ты хочешь думать, — дразнился звонкий голосок.       Всем когда-то приходилось испытывать этот зов зловещей долины, самые обыкновенные шальные мыслишки, давно ставшие нормой сознания: то нож захочется в братца кинуть, то прыгнуть спиной назад из окошка, то залезть в разогретую духовку. И Роб давным давно привык, как к летним мошкам: вот только никогда в его голове явление, скорее мелькавшее в виде текста, не имело формы и голоса ненавистного пакостного мальчишки по имени Барт Симпсон, занимавшего своим весом все его мысли. Роберт предпринял попытку вспомнить голос психиатра: но не мог вспомнить ничего, кроме размытого силуэта его кабинетного растения. Это было бы куда проще, если бы Барт не звенел в его ушах как назойливый комар, заливая каналы химозной игрушечной слизью. Любой звук, кроме голоса мальчишки, доносился снаружи как из-под воды.       — Это не я.       Мысль не дошла до стен тесной кухни.       Громко выругавшись, Роберт резким движением смахивает тарелку на пол, расколов тишину разлетевшимися обломками, продребезжавшими от стен до пола. В слепой ярости хватило всего пары усилий, и раскладной столик слетел с петель: Роберт тут же швырнул его в сторону плиты. Когда-то столешница, стукнувшись о вытяжку, быстро слетела на пол. Он поднялся, опираясь на подоконник, и пошатнувшись, наступил в свой же ужин, с грохотом шлёпнувшись на пол.       Удар затылком о порог оказался весьма отрезвляющим: в голове наконец наступила тишина. И тому вполне могла поспособствовать вспышка боли, ноющая изнутри, будто вырываясь наружу, заставляя черепную коробку покрываться фантомными трещинами. Роберт закрыл глаза, набираясь сил, чтоб подняться. Под затылком подмокли кудри.       Нужно с кем-то поговорить.

***

      Семь часов вечера: не так уж поздно для звонка. Роберт постукивал по странице на букву “Л” в телефонной книге, глядя на инициалы знакомого священника. Чуть ниже стояла фамилия его психиатра: но ему звонить он точно не станет. Мужчина привычно проворчал и тряхнул кудрями, выбрасывая эти буквы из головы. Ещё немного, и этот бездарный ублюдок тоже будет его триггером. Тервиллигер с Лавджоем вроде как установили более-менее тёплые отношения, но он звонил ему всего пару раз по бытовым мелочам либо с приглашением провести вечерок в баре за бильярдом. Что же, пора. Он провернул колесо домашнего телефона несколько раз. Несколько гудков.       — Алло? — послышался девичий голос.       — Ах, юная мисс Лавджой… — Тервиллигер непроизвольно усмехнулся.— Позови своего папу к телефону, скажи что это Роб из хора.       — Ла-а-адно, — протянула Джессика. — Па-а-ап! Тут какой-то Роб из твоего хора звонит, подойди.       Через несколько секунд тишины наконец зазвучал знакомый низкий голос.       — Лавджой на проводе… А. Кхм. Роберт, да?       — Угу… — Он сполз по стене, придерживая трубку телефона у уха.       — Заранее, ты лучше больше на домашний не звони, ладно? Им в основном пользуется Хелен. Мобильный я тебе написал.       — Я забыл… — пробормотал Роберт, всё ещё жмурясь от света лампы, которую повернул к стене, смягчая освещение в помещении. — Прости.       — Ты… пьян? — Тимоти растерялся, услышав смятую речь по ту сторону провода.       — Нет, просто устал. — Роберт покосился с коридорной табуретки на кухонный хаос, на уборку которого у него не поднималось и одной руки. — Мне сегодня снесло крышу из-за мыслей и голосов и меня хозяин выселит за то что я здесь устроил и я... — Он скосил взгляд на оторванную столешницу. Повисла пауза, нарушаемая дыханием в трубку. — В общем, нужно поговорить с тобой.       — Да, я слышу. Так… — Лавджой прокашлялся, собираясь с мыслями. Всё вроде бы как обычно: снова звонок с просьбой о помощи, но достаточно непривычно. — Расскажи ещё раз, что случилось.       — Это о Барте. — Услышав утвердительное хмыканье с обратной стороны трубки, Роберт продолжил. — Я встретил его в супермаркете, он меня испугался. И я вспомнил: вернее, не я. Это не я. Преподобный, я не хочу его убивать. Но… Почему-то стремление к этому не угасло. Что-то в его личике заставляет меня думать о... худшем.       — А… Почему ты не позвонишь психиатру?       — Да к чёрту, — бросил он. — Сеансы не возымели особого успеха, всё постоянно возвращалось на круги своя. К тому же... — Мужчина выпустил нервный смешок. — Я уже вкушал современной стационарной психиатрии, и скажу тебе так — мы не так далеко ушли от начала двадцатого века.       — Вот как, — Тимоти бросил взгляд на Хелен, заглянувшую в гостиную, и махнул пару раз рукой. Сегодня не время. Та, прошептав под нос короткое «ладно», ретировалась. — И как ты справляешься с такими... Э... — он пару раз цокнул языком, пытаясь навести себя на хорошее слово. Не получилось. — Приступами?       — В основном от меня страдают окружающие предметы. — Роберт вертел в пальцах свободной руки винтик: постепенно голос возвращал будничный тон, порой дёргаясь, напоминая и владельцу, и собеседнику о моральном состоянии. — Обычно стены. Сегодня под руку попалась мебель. После я чувствую себя достаточно вымотанным, чтоб лечь спать. Если, конечно, я не ухожу на работу. Стоит появиться минутке свободного времени, когда ни руки, ни голова не заняты — и голос становится куда громче обычного.       — И... Почему ты тогда позвонил мне? Почему не лёг спать, как обычно?       — Мне стало тягостно выносить это одному. Поэтому сначала я обратился к Богу, — когда мужчина сказал это вслух, Тимоти невольно выдал короткий ох. — Но... Ты уж прости грешного, отец. Уверовать не вышло. Я не услышал Бога.       Лавджой хмыкнул: приятно слышать, что хоть кто-то ходит в церковь не ради галочки.       — Ничего страшного, в таких делах торопиться не на благо. На веру нужно время: а без веры толку в Боге нет. Ты хочешь, чтоб кто-то тебя услышал, да? — монотонный голос священника обманчив. Палка о двух концах: сквозь тон не слышно ни презрения, ни сопереживания. — Мне кажется, тебе нужен друг. У тебя всё ещё не получилось наладить контактов?       — Только с тобой, Тимоти, — сквозь телефонную трубку можно было услышать слабую улыбку.       — Я, значит, друг?       — Получается, друг. — Мужчина пожал плечами.       Повисло молчание. Лавджой скосил взгляд к окну, проводив случайное авто. Тервиллигер вздохнув, снова увидев собственную кухню. Внезапно священника посетила светлая мысль о том, как он мог бы хорошо провести этот вечер.       — Так… — Он протянул это, накручивая провод телефона на палец. — Хочешь я зайду к тебе и помогу прибраться?       — А? Ты прямо сейчас?.. — Роберт практически подскочил на ноги.       — Смеёшься? Я не могу оставить друга переживать это в одиночку.       — Спасибо, — выдохнул мужчина. — Ты и правда рука господня.       И на душе действительно стало легче.