Я к вам пишу — чего же боле? © Пушкин, «Евгений Онегин»
* * *
Друг мой любезный, Олеженька! Пишу тебе, как и просил ты меня, и в этот раз намерен рассказывать тебе всё в подробностях, что на сердце накипело. Всё без утайки хочу тебе поведать. Ты уж прости меня за горячность излишнюю в прошлый раз. Нехорошо мы с тобой расстались как-то. Да голова у меня не тем занятая была. Видно, неверно я истолковал порывы твои. Я ведь всё в расстройстве пребывал в великом. С толку сбила меня Ольга Никитична. Ведь не каждый день из-под венца невесты-то бегают. То решительно какой-то непристойный пассаж, до стыдного нелепый, как есть случайный, получился! Знаешь, будто жизнь моя в мгновенье одно романом французским обернулась, в книжонке какой на радость девицам писанным. И отказали-с мне-с с чего? Так и рассказывать неловко вовсе! Знал бы ты, причину какую указали, тотчас понял бы нерешительность мою! Не поверишь мне, друг мой любезный Олеженька, что за причина была! Аж перо дрожит — до того повторять неловко за нею. До сих пор как вспомню, с каким отчаянием невестушка моя мне всё это в укор представила, так и обмирает всё внутри. Стыд-то какой! Вот говаривал Гиперонный, что мол epistola nоn erubescit. Так а как же она стерпит-то? Бумага эта? Как же стерпит такое? Ольга Никитична, бог ей судья, уж таких слов мне понаговаривали, таких оборотов навыдумывали, и на твой счет, Олеженька, прошлись, что ей верно надо те самые романы-то, книжонки стыдные французския писать! Решительно не понимаю, с чего они всё это взяли-с. Но мысль эта засела в голову ей крепко, как видишь. Оттого в мужья я ей, видать, и не сгодился. О недуге моем ты, братец мой любезный, и без того знаешь. При всяком волнении душевном не выдерживаю я. Так в лихорадку и бросает. И то у меня случается не только от неприятности какой, но и от приятностей тоже. Вот как вижу тебя, так и радуюсь так сильно, что всякие порывы счастия сдерживать не имею никакой возможности. Так что ж я теперь и расцеловать тебя не могу, как вижу после разлуки? Ежели ж люблю тебя крепко, так отчего ж и не целовать? А она мне — страсти в тебе постыдной много, не душевной вовсе, а низменной. Мол, Олеже ты больше радуешься, чем мне, и не душою его вовсе любуешься. Так ещё мамаша её, женщина вздорная, всё подначивала — прям так и говорила — всем телом, мол, радуется, — намеки решительно преступные делала! Говорила, что мне такому только в Таврическом саду гулять, а не с дочкой её женихаться! Можешь представить себе, насколько уж из себя меня женщина эта склочная (бранчливая?) вывела?! Ежли б папеньке своему на одре смертном не обещал я с фамилией их породниться, то в жизни б не ввязался в столь сложную затею. Оно ведь как бывает, вот Ольга Никитична — молода пока, не так вздорна, как матушка её, а как к летам её подходить будет, так и характеру прибавится того же грубого. Я сперва решил было, что сама она мягче матери своей, да просчитался, видать. Так вот что ещё матушка моя удумала, как вышло всё это: горячности в тебе, говорит, лишней много. А я говорю, так в ком же её в молодые лета-то мало? Кто ж в бани в своё время не хаживал да до утра у приятелей не засиживался? Ну уж это вслух не стал говорить. Каюсь, грешен я, всякое бывало. Да не по карточным же домам, в конце концов, я хаживал, скромного состояньица батеньки не проматывал, ей решительно не на что жаловаться! Ты знаешь меня. Размеренный я во всём, рачительный. А что до шалостей всяких, так то отдохновение для чресел, уж и стыдно писать тебе об этом, но скажу я — ничего зазорного в том нет. Но маменьке отчего-то после слов Ольги Никитичны тоже всё казаться стало, что пылу во мне молодецкого уж с излишком стало и изливаю я его куда ни попадя. Так и сказала — куда ни попадя! Стала считать за мной, сколько раз уж, когда ты у нас бываешь, я заговорю с тобой, посмотрю долго или, представь только, обниму тебя сердечно! Сколько раз на Митьку-конюха взглядываю, а сколько на гимназистов, покамест на ямщике едем. Уж стыда-то я натерпелся, пока маменькину отповедь выслушивал — не представляешь! Почище полицая какого она за мной следила! А как насчитали маменька своими подсчётами мудрёными цифер каких-то, да как невестушка моя оскандалить-с меня решились да отказали прилюдно, так и вовсе придумали маменька, что недуг у меня «тот самый». По докторам направила. А доктора что? Им ассигнацией заплатили сверх положенного, чтоб помалкивали, они тут же и давай осматривать. Ужасно это было! Ужасно! Конечно, ничего, кроме расшатанных нервов да душевного смятения излишнего по всякому поводу, они во мне не нашли. Никаких стыдных болезней. И вот про смятение это маменьке да отчитались, и что недуга «того самого» не имею. Сказали, всё от нервов, решительно от них, как и неуверенность моя и неразборчивость. А в чём же я неразборчив? Решительно не понимаю я этих намёков. Что до нервов, то на лечение вот всё посылали меня, на воды, да без толку. А уж сколько прежде я к батюшке ходил к нашему, Афанасию Феофановичу, на Пантелеймоновской по маменькиному настоянию. Думала она, нечистая какая во мне прижилась, научил её кто-то что Святой Пантелеймон поможет тут, но слава богу не стала она о соображениях своих исповедоваться Афанасию Феофановичу, иначе вышло бы нехорошее чего. Да ты не смейся надо мной только, Олеженька, что маменьке я в участии её в жизни моей потакаю. Знаю, что как с маленьким всё со мной носится. В летах уж. Ей волнений лишних ни к чему, а тут свадьба сорвалась. Жалко мне её стало, потому в церковь ходил. Я ж и правда не знал, что делать с собою, когда то самое приключилось. Может, и права была Ольга Никитична, когда кричала мне, что уж больно взгляд мой к тебе всякий раз прикипает, как поблизости ты оказываешься. Уж сколько ни объяснял я ей, что ты, Олеженька, мне как брат родной, которого божьей волей не случилось у меня в жизни моей никчёмной, да она всё своё — ты, говорит, что ни день, так только и слышно от тебя: Олежа то, Олежа сё. А я говорю — так что ж плохого в этом, что осерчала ты так, голубушка? Ох, и разразилась она слезами тогда. Но знаешь, слёзы то злые были. Припомню тебе, говорит, хворь эту твою. Говорила ещё много всякого, что на конюха своего нового заглядываюсь. Я уж не стерпел, вспылил прилично. Возмущению моему предела не было, а она заладила — прекрати общение всякое с Олежей, и про Митьку — выгони да выгони! Я тогда ногою топнул, голосу прибавил, сказал, что не хозяйка она ещё в дому моём, чтобы конюхом моим распоряжаться, купчиха казанская! А что до того, чтобы о тебе говорилось, и подавно. Но после крепко подумал я. А ведь и правда, прикипает взгляд-то и из головы моей глупой не идёшь ты. Прикипает к фигуре твоей ладной, к глазам своим ясным, к стати твоей. Ты не подумай чего. То не пошлое чувство, с каким кокодесы в Знаменские номерные наведываются. Нет! Прости, друг мой, что смею напомнить об этом, но я решительно настаиваю, что в моей приязни к тебе есть не только низменное, но и страстное душевное начало! А что до женитьбы, так то иное совсем. Совсем иное! Но, как видишь, не сумел я наказа родительского исполнить. В тягость мне все эти повороты. Ты, братец, душа моя, дорог мне особенно. Олеженька! Как случится перерыв в службе твоей, так ты приезжай проведать меня с оказией. Знаю, что и сам ты всем сердцем стремишься ко мне, и что уж простил меня за ссору ту глупую, что не сердишься больше. Приезжай, Олежа! Приезжай, богом заклинаю! Уж я тебя тогда смогу как следует приветить и вину свою искупить пред тобою. Не лишай меня сей радости!Вечно твой, Н. апреля 13