Осколки

      Как давно в Империи празднуют Нарберус? Век? Тысячу лет? Как давно Орокин забыли о смерти? Как давно их коллеги и друзья со смертным уделом превратились в слуг и питомцев? Этого не помнил теперь даже сам Альбрехт. А ведь он был одним из старейших.       Странные мысли настигают утомлённый разум, когда тело оказывается беспомощной куклой, оставленной на милость и верность неустанного Лойда, что карпел над резервуаром своего хозяина уже не первый день. Альбрехт не видел его, не мог ничего ему сказать, но задумчивое и сосредоточенное сопение помощника живо воплощало в голове то, как он поправляет окуляры, как смотрит на мониторы, как бурчит себе под нос.       Альбрехт не помнил, когда и как Лойд стал его правой рукой. Не знал, откуда тот, и кем были его родители. Его это никогда не интересовало. Глядя с высоты своего почти идеального генетически тела, он многого не замечал и даже к собственным каватам относился с большим вниманием, нежели к бедному Лойду. И сейчас, по иронии судьбы, жалкий смертный паренёк, об которого вытирали ноги даже Архимедианы, владел судьбой самого главы Энтрати. Уже не такого идеального и недосягаемого.       Он лежал в резервуаре с питательной жидкостью абсолютно голый и впервые понимал страх смерти. Впервые понимал неудобство. Впервые понимал беспомощность. Его лицо исказила гримаса, глаза выжгла Бездна, а гортань разорвало криком от увиденного в ней. Он не знал, только ли тело его рассекло наполовину куполом, или же за Стеной осталась и половина его души. Та, что улыбалась неестественно широко и злобно и носила его целые, но теперь почерневшие глаза.       Холодный и липкий ужас крутил Альбрехту внутренности, и он не мог ни с кем разделить свои опасения. Эйлерия что-то кричала, обрушивая проклятия то на сам эксперимент, то на щупленького Лойда, когда навещала пациента в Санктум Анатомика. Ей было не легче, понимал Альбрехт. Она тоже впервые видела умирающего Орокин, который помимо всего прочего, являлся её отцом. Ему очень хотелось увидеть её лицо, хотелось впервые по-настоящему обнять её и сказать что-нибудь для успокоения. Да, она уже давно не была ребёнком, но прежде он её будто не замечал, воспринимал как продолжение самого себя, как тень или отражение. Бессмертие сделало всех Орокин слепыми. И только Альбрехту посчастливилось это заметить. Они ослепли от вечности, стали глухи к чужим страданиям, к чужой смерти и немы для благодарности и сочувствия. Всё, чему они посвящали себя без остатка – исследования Вселенной. Альбрехт отдал себя целиком изучению Бездны, и в благодарность та оторвала от него кусок и даже не подавилась. Она была ещё старше, чем Империя и все известные звёзды. И потому её безразличие оказалось ещё глубже и безнадёжней.       Эйлерия тем временем выросла холодной и чёрствой. И как она не получала внимания и любви от отца, так и её дети стали для неё лишь династией. Альбрехт часто слышал, как она ругала их по поводу и без, называя никчёмными и бесхребетными. Он ни разу не остановил травлю внуков. Пытался не влезать в чужую семью, как сам он убеждал себя. Но на деле ему было попросту всё равно, чем занимается Эйлерия, покуда она помогает ему с исследованиями. Так было до того рокового дня, как он залез в треклятый колокол и заглянул за Стену.

***

      Альбрехт сжал и разжал кулак. Нет, Новому Континиуму не хватало прежней мощи, прежнего здоровья. На лице уже начинались морщины, в суставах поскрипывали связки. Ростом Альбрехт теперь был с Лойда и впервые мог посмотреть своему ученику прямо в глаза, не лицезрея вместо этого его макушку, в почтении склонённую где-то внизу. И теперь помощник казался невероятно живым и реальным. Хотелось потрогать. Чисто из научного интереса. Как если бы он впервые заглянул внутрь цилиндра фокусника и обнаружил там куаку. Лойд тоже начинал стареть, но его глаза оставались полны искреннего любопытства, и для Альбрехта, прожившего не одно столетие, помощник казался совсем юным.       Не менее преданная Калимос теперь тоже не могла потереться об ноги, поскольку ростом доставала Альбрехту до груди. Кават не сразу признала его в новом обличии, и поначалу шипела и пряталась, но уже начинала привыкать к ласковым поглаживаниям и почёсываниям за ушами.       Нужно было что-то сказать, отблагодарить Лойда за то, что он вырвал Альбрехта из объятий смерти, вернул хозяину глаза и голос. Нужно было пойти к дочери и поблагодарить, что защитила от Человека За Стеной. Но слова застряли где-то в груди, копошились и тёрлись друг о друга, словно вирмы. Орокин не умел извиняться и благодарить. Не умел сочувствовать и любить. И он с ужасом понимал теперь, что нет в его богатом и наполненным вековым опытом лексиконе нужных предложений. Всё, что приходило ему в голову, разбивалось о прежнюю его сущность, которой не подобало унижаться перед другими. Пропаганда внушала низшим кастам трепет и благоговение перед синекожими владыками, и никто не спешил разрушать миф о почти божественном идеале тех, кто победил некогда смерть. Позже Альбрехт, оставшись совсем один, во времени и пространстве, отрезанном от всех, кто был дорог, будет горько сожалеть о том, что ничего не сказал. Он запишет и сотрёт множество обращений к Лойду, дочери и жене. И когда седина и дряхлость неизбежной смертности совсем доканают его, он будет долго тосковать по тем, кто должен был быть его единственным и сокровенным. Слишком поздно он поймёт, что упускал. Когда думаешь, что будешь жить вечно, то кажется, что на семью всегда найдётся время. Но время обретёт новый смысл там, где когда-то текло оно безостановочно. Где не было Бездны, не было Кувы и Континиума. Там, в далёкой эре Серой Чумы обстоятельства научат и любви, и состраданию, и даже сожалению. Там старый Орокин будет слать в будущее записи, сделанные на допотопные компьютеры в надежде, что дискеты донесут их до обитателей будущего в сохранности.       А пока Альбрехт лишь потрепет Лойда за плечо в неловкой попытке хоть как-то отметить его заслуги и получит первую искреннюю улыбку на лице того, на которого смотрел прежде свысока.

***

      Прочие Орокин всерьёз идею отказа от Континиума не восприняли. Никто в своём уме не откажется от вечной жизни. Но страх перед Человеком За Стеной и тем, что тот может сотворить с миром, был сильнее. Пребывание в обречённой на тление оболочке научило Альбрехта не бояться неизбежной смерти. Он вдруг понял, что смерть близких оказалась бы ужаснее любой участи, которая ожидала его самого. Но старые привычки всё же дали о себе знать. Когда ему впервые стало действительно плохо от барахлившего сердца, он запаниковал и не выпускал руку Лойда, будто тот мог удержать древнюю душу в материальном мире. Это проявление слабости Лойд, надо отдать ему должное, никогда больше не упоминал.       — Как..? — прохрипел ему Альбрехт, но осёкся, сочтя вопрос неуместным.       Как вы живёте с этим знанием? Знанием того, что вас не станет. Ни ваших мыслей, ни ваших идей. Лишь Бездна пожрёт ваши останки, и развеет по великому Небытию.       Всё конечно. Даже Империя. Это Альбрехт усвоил в тот день. Как бы сильна ни была диктатура, но рано или поздно кто-то восстанет и свергнет Золотых Повелителей. Не будет больше Юванов для жертвы, не будет Континиума, не будет неравенства. Однажды глупые и ущербные Гринир мутируют и зададутся вопросом, отчего им отведено лет 30-40 в изнурительных работах, в то время как кто-то утомлён своей вечностью, играя в коми и любуясь звёздами из смотрового окна. И если всё конечно, то и Альбрехту с его ограниченным теперь временем нужен приемник. Тот, кто завершит начатое и не пустит Демона Бездны в реальный мир. Этим кем-то не могли стать ни Лойд, ни Эйлерия. Нужен был тот, кого Бездна оцарапала и изуродовала не меньше него. Кто-то, кому дарована сила управлять ей. Альбрехт ещё не знал, кто это будет, но в последующем, встретив заражённого Техноцитом Артура, прознав о работах Балласа и Маргулис, он поймёт ответ. Тенно. Дети, которых Альбрехт собственноручно обрёк на закланье. Из Бездны они вернулись изуродованными копиями себя. Так же, как и он сам.       Кошмары не дают Альбрехту уснуть. Каждый раз смыкая глаза он слышит скрежет. Будто чей-то ноготь царапает Стену изнутри.       Впусти меня, маленький Бенгель. Впусти, не то пожалеешь.       Голос шепчет то ли на языке Бездны, то ли уже на одном из имперских, но спутать его невозможно. Это чудовище с лицом Альбрехта Энтрати говорит его собственным голосом, искажает его собственное лицо гримасой и скребётся... Истончает Стену изнутри, рвётся прочь из своей тюрьмы. Во мраке комнаты старому Орокин чудятся тени. Силуэты его самого или кого-то похожего. И Альбрехт перестаёт выключать свет в своей спальне, нервно трепя Калимос за ухо. Кават раздражённо шевелит усами и бьёт острым хвостом по полу, но не уходит, а терпит ради хозяина.       Внутри Дувири Альбрехт понял, что был слаб, что был труслив и жалок. Он так хотел избежать смерти, что сокрылся в мире детских фантазий, призванном не дать выжившим с Заримана сойти с ума. Сон это не то кто мы есть, а то, кем мы хотим быть. И Альбрехт хотел остаться бессмертным. А в Дувири время не двигалось. А тем временем скрежет всё усиливался, и теперь даже здесь, в обители Доминуса Тракса слышны были голоса из Безразличия.       Пора. Слишком уж засиделся Альбрехт, жалея себя и спасая собственную шкуру. Он впустил Человека За Стеной. Ему и изгонять его. Нужно было действовать, нужно было отвлечь внимание врага от Лойда, от Эйлерии и вообще от всей Изначальной Системы. Схватка с Демоном будет неравной. Но Альбрехт не сдастся. Не сдастся, покуда есть, кого защищать. И в конечном счёте, может, и хорошо, что он ничего никому не сказал. Куда проще забыть того, кто был к тебе равнодушен. Пусть уж лучше Лойд и Эйлерия его ненавидят и помнят, как жестокого деспота и эгоиста, чем как благодарного друга и любящего отца. Так было лучше. Для всех.

***

      И вот он стоит в великом Ничто. В том, что нигде и никогда, и одновременно везде и всегда. Бездна. Не пространство, а подпространство. Не материя, а нечто неосязаемое, но реальное. Суть снов, мыслей и хаоса. Древняя. Наблюдающая. Страшная.       Ты наконец пришёл, маленький Бенгель. Не желаешь вернуть мне то, что украл?       — Нет, — грустно улыбаясь, отвечает Альбрехт. — Я пришёл забрать то, что оставил.