— Знаешь, говорят, если ты сама себя не полюбишь, никто тебя не полюбит? — Моя мама говорила просто «Никто тебя не полюбит». «Клиника»
Gods, what you can do with that tail! Сорн Орлис, Balgur's Gate 3
В детстве, еще совсем малышкой, Дайна с удивлением обнаруживает, что не у всех ее друзей и подружек — вот это новость! — есть хвосты. По правде говоря, в Ривингтоне они вообще мало у кого имеются: тифлингов тут не то чтобы любят, поэтому они редко задерживаются в округе — так объясняет ей мать — и предпочитают какие-нибудь более дружелюбные местечки, где никто не будет обзывать их дьявольскими отродьями и отпускать второсортные шуточки насчет копыт. Маленькую Дайну тоже обзывают и дразнят часто, хотя никаких копыт у нее, конечно же, нет — есть только хвост c широким кончиком, похожим на зазубренный наконечник стрелы, и пара крутых бараньих рогов, которые очень чешутся, когда растут (а она растет быстро — быстрее прочей детворы — и уже к двенадцати годам вытягивается в высокую, худую и довольно-таки несуразную девицу, которая вынуждена смотреть на товарищей по играм сверху вниз). «Ну и каланча ты у меня, — качает головой мать, домывая последнюю тарелку. — И хвостище отрастила длиной в четыре фута! Ты хоть представляешь себе, как тяжело в этом городе выйти замуж, имея хвост?» Вот почему соседка, поясняет мама, в детстве отчекрыжила своей дочери хвост разделочным ножом — и правильно сделала, кстати. Дайна не слишком-то хочет замуж — да разве это предел мечтаний? — и поэтому рада, что хвост у нее на месте. По правде говоря, хвост — ценнейшая вещь; хвостом можно походя сбить яблоко с высокой ветки, хвост можно играючи запустить в чужой карман, чтобы выловить оттуда набитый монетами кошель (но лучше бы не слишком тяжелый), хвостом можно отбиваться от наглых мальчишек, распускающих руки; наконец, хвост неплохо подходит для демонстрации карточных фокусов, к тому же им можно защипывать струны на лютне — в общем, кто в здравом уме, скажите на милость, откажется от хвоста? Впрочем, есть в хвосте свои недостатки: его легко прищемить дверью, на него иногда — и не так уж редко! — случайно наступают люди, особенно в толпе, к тому же над любыми новыми штанами или юбкой приходится корпеть полночи, прорезая в них подходящего размера дыру (впрочем, поскольку Дайнино нерадивое семейство беднее самых бедных церковных мышей, новые штаны ей перепадают нечасто); да и в театре не торопятся давать хорошие роли девице с четырехфутовым хвостом; и еще нужно иметь в виду — о, это важная для любого тифлинга наука! — что за хвост тебя могут оттаскать городские стражники, если вдруг застукают за попыткой кого-нибудь ограбить, или уличные торговцы, недовольные тем, что ты стащила с прилавка тот симпатичный медовый пряник, который так на тебя и глядел… Наконец, потом, много позже, когда ты совсем уже взрослая и путешествуешь по миру в попытке избавиться от иллитидского паразита в своей голове, у тебя есть риск встретить мужчину, которому вообще — совсем, совершенно, ни в коем виде — не нравятся хвосты. Хоть Астарион и зовет ее ласково «мой барашек», он предпочел бы видеть рядом не тифлингшу — и был бы куда больше благодарен судьбе, если бы та послала ему, скажем, прелестного эльфа или эльфийку; рога да хвост — спасибо еще, что без копыт! — не красят в его глазах ни женщину, ни мужчину. Дайна знает, что по его мнению не очень-то хороша собой: по-своему привлекательна, конечно, но не более того. Идеал красоты ее драгоценного вампира — он сам: аристократичные черты, тонкие линии, светлые локоны, чистая нежная кожа. Дайна же, по мнению Астариона, вся состоит из недостатков — угольно-черные волосы, которые никак не хотят лежать послушно, вздернутый нос, веснушки, рассыпанные по всему телу, словно капельки краски, — и хотя он пытается вылепить из нее свое безупречное отражение, аристократку с безупречной осанкой и манерами принцессы, они все равно остаются скорее друзьями, чем парой, скорее братом с сестрой, чем возлюбленными; они — напарники по преступлению, знающие друг друга как облупленные, вор и воровка, шарлатан и шарлатанка, плут и менестрель, но не любовники, нет — нет ведь? Тем приятнее ей те редкие минуты, когда она может чувствовать свою власть над ним — знать, что Астарион с готовностью ответит на поцелуй, если она его поцелует; чувствовать, как он дрожит, когда ее хвост оплетает его лодыжку, словно плющ; видеть, как голодно он смотрит на нее в «Ласке Шаресс», пока нехотя выпускает руку из копны ее кудрей и говорит: «Лучше займись-ка Сорном, дорогая»; понимать, что он едва сдерживается, чтобы не прошептать ее имя, пока сам на соседней кушетке трахает стонущую под его ласками Ним. Конечно, она с удовольствием займется Сорном, почему бы и нет. Сорну, во всяком случае, нравятся тифлинги — или он достаточно учтив, чтобы это изобразить. «Знаешь, благодаря некоторым своим клиентам я выяснил, что этим твоим прелестным хвостиком можно вытворять удивительные вещи, — говорит Сорн, прочерчивая пальцем путь от ямки между ее ключиц до подбородка, и сам чуть не задыхается то ли от восхитительной пошлости собственных слов, то ли от вида Дайны, стоящей перед ним на коленях (о, этот вид всегда парализует мужчин не хуже соответствующего зелья!). — И я могу научить тебя, если ты хорошенько попросишь». Ох, Сорн, думает она, мне не нужна твоя наука: я живу с хвостом на свете вот уже двадцать пять лет и как-нибудь соображу, что делать с ним в борделе. Без всякой нежности она замыкает хвост в кольцо на его члене, когда он совсем близко, и говорит: «А вот теперь, мой дорогой, хорошенько попросить придется тебе». ...Ну и еще есть Энвер — его светлость лорд Горташ, вернее, если выражаться не так фамильярно. Энвер, конечно, с собой такого обращения, как Сорн, не терпит: ему всегда нужно держать всё под контролем, и более сладкого чувства, чем уверенность в своей абсолютной силе, он не знает (с Астарионом они в этом похожи, но в скорлупе Астариона бывают трещины, а Энвер давно окружил себя несокрушимой стальной броней). Он нежный любовник, однако Дайна прекрасно понимает, что нежность для него — лишь очередное проявление силы, и быть с ним — быть его — нелегко по множеству причин: Энвер не из тех, на кого можно накинуть удавку, не из тех, кого можно приручить лаской, он привык в железной хватке держать и окружающих, и себя самого, он не терпит слабости и сам никогда не бывает ни слаб, ни уязвим — даже когда она заставляет его снять наконец эти чертовые перчатки, заковывающие его руки в золото от кончиков пальцев до плеч; даже когда она, склонившись над ним, толкается ему в губы острием хвоста; даже когда хвост скользит между его ягодиц, блестящий и скользкий от масла; даже когда он подгоняет ее, чтобы она была — черт побери — быстрее; даже когда рычит сквозь зубы, потому что на несколько мгновений — о, очень долгих мгновений — позабыл все слова. «Ну почему тебе всегда, — спрашивает она, целуя его после, — нужно всё контролировать? Неужели ты никогда не устаешь?» «О, милая, нет, — смеется он ей в ухо. — Никогда». Ни одна из его просьб не похожа на мольбу; каждое его «люблю» похоже на правду. Во всяком случае, он действительно как никто знает и любит ее тело: каждую зазубрину, похожую на терновый шип, каждую колючку вдоль ключиц, каждую щербинку на позвоночнике, каждую родинку, каждый волосок — всё то, что когда-то казалось ей лишним и некрасивым, всё её дьявольское наследие, все её веснушки, все её изъяны, все недостатки. «Нежно целую, моя радость, веснушчатый кончик твоего хвоста, — пишет он всякий раз, когда бывает в отъезде, и присовокупляет к этому несколько изысканных скабрезностей, от которых и самая опытная проститутка зарделась бы маковым цветом; затем в самом низу листа подписывается: — Лорд Энвер Горташ, как всегда у твоих ног». И Дайна, по правде говоря, в такие моменты очень рада, что мама все-таки не отчекрыжила ей хвост разделочным ножом. Пожалуй — хоть еще и не факт! — во Вратах Балдура и без этого можно выйти замуж.