10:59
Жизнь похожа на занос, говорит, а
управляемый он или нет, зависит уже от тебя.
Босоногий, он мог бы читать проповеди, но пришел он не за этим. Таким Кавех увидел его несколько лет назад — таким и запомнил: босоногим, в расстегнутом до середины груди комбинезоне (сплошь грязь и следы крови) и с багряным ручьем из разбитого носа. Местами она подсохла и стянулась темными корками: наросты боли, сквозь которые, как через редкие тучи, проглядывали разочарование и надежда. В ясных глазах — отчаяние и безмятежность. В них бы смотреться, как в зеркало: до того искренними и чистыми они казались. — Я Аль-Хайтам, — сказал, шмыгнув носом. — Вам разве не сообщили обо мне? Кавех о чем-то переговаривался с гонщиком из своей команды, пострадавшим в том же заезде; вероятно, с ним же. Только он и тот парень были в обуви, а этот стоял босой рядом с дежурившей машиной «скорой помощи». Стоял и поочередно вглядывался в лицо парочки медиков, которые также смотрели на него. День неуклонно клонился к вечеру, солнце поворачивалось ко всем задом, а сизо-серый горизонт разбух от чернеющих облаков, выглядывающих из-за высоких кромок деревьев. — Должны были сказать. Асфальт был холодный, с крупными фракциями, и по нему вообще-то больно ходить босиком: каждый шаг пульсировал, словно у тебя не ноги, а два отбойных молотка. — Ну же? Ступни у пришедшего — белее снега: длинные и красивые. Кавех закусил губу. Пока аль-Хайтам говорил с медиками, пока те сажали его на скамеечку в открытом кузове и начинали свою магию, сверкая оранжевыми чемоданами и нашивками с крестами на темно-синей форме, Кавех с сокомандником стоял рядом, прислонившись задницей к разбитой машине. Удар по ней пришелся неслабый, и восстановлению она не подлежала. Вернее, подлежала, конечно, но не за час — или сколько было времени на ремонт, чтобы вернуться к заезду, — и потому они, как команда выбывших, стояли в сторонке, потягивая колу. Наблюдали за другими участниками на огромном экране. Обескровленное небо, — а пополудни оно походило на молоко — нещадно размешивало краски ближе к шести, и к тому моменту, когда на горизонте замаячил аль-Хайтам, небеса походили на воду, в которой отмывали кисточки от краски. В этом сумраке не разглядишь ни солнца, ни луны, ни расположения далеких звезд на небе, от которых в чем-то зависел успех, однако им, кому уже ничего не светило, не было надобности зазря напрягать зрение. Потому они сидели, прислонившись к вдавленному вовнутрь железному боку, тянули колу и наблюдали за теми, кому везло чуть больше. До поры до времени. Тут уж каким местом повернется фортуна, а она штука коварная и прихотливая, просеивающая каждого с каким-то холодным расчетом. С ней нельзя так: нельзя взять да сложить руки, почивая на лаврах и благоговейно рассуждая, будто смотреть ей в лицо ты будешь до конца дней. Нет. Не бывает только солнечных дней и только пресловутой белой полосы: она не бесконечная, как снег в Арктике, и не постоянная, а капризная; фортуна дико капризная и любит поворачиваться задницей даже к тем, кто благословлен. И этому нет объяснения. К этому только привыкнуть. Странная эта штука: везение. — Кажется, это он. — За размышлениями Кавех не сразу ощутил чужое плечо на своем, и губы у самого уха. — Который в меня врезался. Новичок. На зеленой «Сильвии». — Думаешь? — Я его не видел, но не думаю, что кто-то мог еще так пострадать, — он кивнул, — а у него вон, аж комбинезон в кровищи. Приложился-то будь здоров. Кавех пожал плечами. Пустота пульсировала в нем и вокруг, в наэлектризованном воздухе, перекачанном вонью от выхлопов, моторных масел и стертой резины. Он исподволь злился на своего пилота — что перекрутил руль и выехал с трассы, на босоногого — что влупился с такой силой, что загнуло пороги с частью кузова, а это тот еще геморрой, и на себя, — за то, что злился, когда в их деле это ни к чему. Что водители, что механики. Их взаимодействие крепче кровного родства и брачных уз; оно надежное, как идеально слаженная работа единого организма, где главный завет — доверие и взаимопонимание не на сто процентов, а на тысячу, даже если найти нужную ось вращения порой бывает тяжело. Кавех вздохнул. Над высокой сеткой зажглись прожекторы, лес позади окрасился в черный — ощетинившийся хребет огромного сказочного существа в спячке, — а небо напоминало предгрозовую бурю: его явно намагнитили какой-то дьявольской чернотой. Ноги стали как на пружинах. Рядом с Кавехом шмыгнули носом, — благо, им, разбитым, и обошлись, — а Кавех все не отводил взгляд с одинокого фургончика «скорой». Да, тот парень мог бы читать проповеди: со своим непроницаемым лицом, как у статуи, и ровным голосом диктора, зачитывающего сводку новостей, но пришел он в тот день не за этим. Крови у него под носом было так много, что одну из нашивок на груди она залила целиком. Своды его стоп были черными от хождения по земле, а руки белыми и чистыми. Когда Кавех увидел его снова, вылезающего и кротко кивающего в знак благодарности, он закусил губу сильнее: так и пленился его невероятной энергией, его зверской агрессией, которую тот вкладывал в каждый вираж. Может, это и чувствует тренер или продюсер, замечая талант в толпе новичков, поднимая алмаз без огранки, режущий ладонь в мясо. Поистине великолепный рельеф, которому еще предстоит тщательная шлифовка. Кавех прокусил губу до крови, допил колу, подумал немного и, не отнимая взгляда от отдаляющейся спины, оторвал зад от бампера. — Ты куда это? — Знакомиться. Считайте это приворотом. Или новым витком удачи, если хотите. Вообще, странные они, эти гонщики. Мчатся на бешеных скоростях, будто пытаясь оторваться от собственных мыслей — или опередить, обогнать их, и так по кругу, поворот за поворотом, в которые они входят боком под углом не менее тридцати градусов. Как правило. Несутся так, чтобы ни о чем не думать — кроме того, чтобы проехать из точки А в пункт Б, учитывая кучу нюансов, — и чтобы в них не осталось ничего, кроме ощущения скорости. Когда железный зад уводит с такой силой, что машину почти разворачивает, а он управляет этим процессом, он ведет машину по кругу с оглушительным визгом и поднятым столбом пыли из-под колес, вращающихся в жирном дыме. Дым этот — до облаков; тут Господу достаточно протянуть руку, чтобы коснуться их, и может он в самом деле его касался, он вел его, аль-Хайтама, неустанно впечатляющего зрителей, коллег и судьей своим эксцентричным стилем вождения. Жизнь — она похожа на занос, любил повторять он, а управляемый он или нет, зависит от тебя. Зависит от положения рук на руле, от их цепкости, перехвата пальцев и движения локтей. От работы педалями. От взаимодействия человека и автомобиля, от невероятной красоты в форме, от безупречной функциональности, когда автомобиль начинает движение, и скорости, на которой техническая связка поражает своими выносливостью и мощью. Подобно скульптуре, они на пару высечены в монументальном сочетании отваги и романтики, ведь той безупречности, той бесподобной динамики автомобиль достигает лишь вкупе с профессионализмом пилота. Как-то так рассуждал Кавех, а в душе он поэт. Руки ныли от свежих мозолей. Приставив козырьком ладонь ко лбу, он застыл, вглядываясь в ту же расческу из высоченных деревьев; сегодня они цвели зеленью на фоне лазурных небес, отглаженных, как сорочка к собеседованию. Ни складки, ни пятнышка. Совершенство. Спустя шесть лет Кавех — на той же трассе, только теперь в качестве механика в команде аль-Хайтама, а Хайтам, прошлогодний чемпион, приехал защищать свое чемпионство. Кавеха улыбало, когда судьи называли это так. Защищать чемпионство, мол. Будто он — рыцарь, а чемпионство — принцесса из сказки, ради которой он приперся махать мечом. Где-то в конце они должны поцеловаться и зажить долго и счастливо, и может, так оно и будет, но Кавех с самого утра чувствовал себя странно, не до конца понимая: обычное ли это волнение или интуиция. Странно. Ни складки, ни пятнышка. Кавех стоял, ладонь ко лбу. Парни — его помощники — смотрели прямую трансляцию на ноутбуке, сгрудившись вплотную. Как будто чем ближе носом к экрану, тем выше вероятность перепрыгнуть через жидкокристаллический барьер, через объективы нескольких камер, и оказаться там, вместе с аль-Хайтамом. Небо над макушками, над змеевидной трассой, над трибунами и лесом — бездонно-чистое и великолепное, — бери да здоровайся с ангелами, — асфальт сухой, горизонт без всякой дымки. Видимость такая, что можно прочитать многочисленные надписи на машинах. Ни складки, ни пятнышка. Кавех стоял, ладонь ко лбу, и сердце у него сковало во льдах; откуда ему взяться на такой жаре — вопрос. Унимая легкую дрожь в пальцах, он осторожно прислушивался к стрекоту рации, когда кто-нибудь из парней переговаривался с аль-Хайтамом: все штатно. Перед началом они проверили все, что могли проверить, на тренировочных заездах. Изучили необходимую траекторию и адаптировали подвеску. Настроили жесткость пружин и подобрали правильный размер шин. Отрегулировали давление в колесах. Отрегулировали схождение. Проверили двигатель, генератор, датчики. Кавех сидел с ноутбуком на коленях, изучая данные, и все, что видел — жирный шанс на победу у этого дьявола, который кладет педаль газа в пол и влетает в поворот на такой скорости, что судьи хватаются за голову, а зрители орут до того, что у Кавеха потом неделю звенит в ушах. Ни складки, ни пятнышка. Великолепная погода, чистейшее небо, видимость; с зацепами не должно возникнуть проблем, а они сделали все, чтобы аль-Хайтам мог быстро ускориться и так же моментально выйти из заноса, в прямом смысле пуская пыль в глаза. Ни складки, ни пятнышка, однако Кавеху что-то не давало покоя, какая-то мелкая дрянь поселилась под ребрами и ныла там, изнывала от тоски и тянула за собой Кавеха, который меньше всего хотел переживать. Глыба прошлого толщиной с бетонную стену в одночасье возникла перед ним, выстроенная на фундаменте из монолитной тишины в радиоэфире, пока аль-Хайтам блистал на треке, и вакуумом в голове Кавеха, застывшего на отметке из прошлого. Аварии в их деле не редкость, более того тогда, шесть лет назад, аль-Хайтам был новичком-дебютантом — свежие мозги, амбиции и дрожь в неопытных запястьях — и таким он влетел в чужую тачку, которая влетела в поролоновую стену. Шлем его оказался паршивым: тут же треснул, пластиком рассекло бровь и расцарапало лицо, нос он разбил, и пришлепал таким, босоногим и с кровью на губах (что случилось с обувью, так никто и не спросил), и таким-то Кавех запомнил его. Таким он вспоминал его время от времени, стоило аль-Хайтаму зажать механика где-нибудь в углу перед заездом и, приподняв веснушчатое бедро, взять его стоя. Стоило ему грубо стянуть с Кавеха шорты или штаны и всунуть в него влажный член, — ох, кави, ты так хорошо растянут, — как он, цепляясь за черный комбинезон, прикрывал глаза и вспоминал его таким: слегка зашуганным и тут же уверенным в себе. Аль-Хайтам откровенно богохульничал, он в принципе обожал раскладывать пасьянс с фортуной и ходить по лезвию, так и норовя попасть в серьезную беду, но звезды любили его, весь мир любил его, Кавех любил его, — и он, запрокидывая голову, седлал ненасытного. Отодвинув колено дальше, он обнимал его локтем и стирал лопатки о стену, вспоминая его таким: с чистыми руками и микроулыбкой под коркой присохшей крови. Черт возьми. Да, аварии в их деле не редкость, но их процент гораздо и гораздо ниже, чем то, с чем водители и механики сталкивались постоянно: истертые колеса, небольшие повреждения по кузову. Проблемы с мотором. Пробитый радиатор. Или подброс оборотов вхолостую, например, гудение генератора или сгоревшее сцепление. После целого дня агрессивных заездов нон-стоп машина может заглохнуть на старте — и вероятность этого куда выше, чем то, что автомобиль пропашет по траве и влетит в ограждение. По крайней мере, так дела обстояли у аль-Хайтама, но пойди его разбери; его, обожавшего вальсировать на тоненькой леске, вписываясь в «шпильку» так близко к стене, что вот-вот заденет ее спойлером. Или проносясь в парном заезде по такой траектории, что меньше метра, неловкое движение, малюсенькая корректировка рулем — и он боднет чужой бок своим. И черт возьми. Такой зрелищный, манерный; адреналин сносит ему голову, аль-Хайтам вылезает из машины — и его потряхивает от возбуждения, и сколько раз было, что он как может ждет, пока Кавех откроет дверь квартиры, после чего сразу вжимает его в стену, наспех раздевает и трахает сильно и грубо, глубоко — на покачивающихся пружинках, которыми становятся его суставы. От него все ходит ходуном и колотит изнутри. Секс, как и агрессия на трассе, — основной способ выпустить пар, перенаправить энергию в нужное русло, а чернеющие ли это следы на асфальте или мочеиспускательный канал, по которому сперма попадает в узкий Кавин зад, — уже неважно. И черт возьми. Это он же, кто пьет витамины согласно инструкции, кто сортирует одежду по цветам и складывает ее аккуратными стопочками. Это он же, кто никогда не просрочит платеж, кто помнит о важных событиях без напоминалок в телефоне, и кто читает книги, не загибая уголков страниц. Плавный в движениях, аккуратный и разговаривающий так тихо, что его не всегда услышишь, в нем не узнать того, кто широко улыбается, стоя на чемпионском пьедестале, и выстреливает в зрителей шампанским. Кто заводит запястья Кавеха за спину. Кто вбивается в него, накрыв пятерней висок и вжав щекой в подушку. Кто долбит его с рыком и остервенением, слабо придушивая, и кусает соленые плечи. Кто доводит Кавеха до исступления, когда он, срывая голос, бессильно закатывает покрасневшие глаза, — и это все он же, кто потом готовит Кави душистый чай и набирает ванну. Массирует ему руки, растирая их от кончиков пальцев. Расчесывает его волосы по плечи и гладит розовые стопы, примеряясь к ним ладонями, а ладони у него чуть больше. И черт возьми. Аль-Хайтам мог бы стать славным малым; мог ходить на работу с девяти до пяти, всегда надушенный и наглаженный, выполнять свою задачу с кропотливостью, точившей каждый его жест, и получать премию за свои старания, но он вилял по трассе, неугомонно заявляя о себе. Звезды любили его и Кавех его любил. Обожал его патовость, его пограничность за гранью приличий и тончайшее соседство с опасностью, которой он настырно стучал в дверь. Он заставлял нервничать каждого — соперника или друга, — проносясь в столбе жирного дыма из-под колес, и будь это в его характере, смеялся бы, но аль-Хайтам не смеялся, а только вскидывал подбородок: без гордости, но что-то вроде. В такие моменты от него шли круги, как от пущенного по воде камня, и неуемное ощущение жизни полыхало, будто запертое в стекле пламя. Аль-Хайтам искрился чем-то необъяснимым, необъятным, в какой-то степени разрушительным для него самого, и, вращающийся среди таких же горящих звезд, вытолкнутый на кусок материи, которую просушили, развесили и назвали чистым ясным небом, аль-Хайтам не терялся, как надкушенный оттиск луны пополудни, а наоборот. И все вокруг него сверкало такой же подрагивающей каймой. — … повтори-ка? Кавех лениво разлепил глаза. За размышлениями, за хождениями по провалам воспоминаний, за недавним воспоминанием о том, как он облизнулся, наблюдая за поправляющим перчатки Хайтамом, он не сразу услышал треск рации и голос в нем. — Что случилось? Трансляцию он не смотрел. Он смотрел на горизонт, на верхушки деревьев, почерпывая в этом спокойствия столько, сколько ему хватило бы пережить этот день: затея так себе, но хотя бы пульс в норме. Разлепив глаза, он напрягся. Полуобернулся. Один из парней держал рацию: — Аль-Хайтам? И все звуки разом ворвались в него, наполнили, как кофе наполняет чашку: безмятежная тишина сменилась визгом содранных шин и ревом мотора, размеренным утробным урчанием, меняющим тональность при наборе и сбросе скорости. При входах в повороты. И выходах из них. Робкая езда или компромиссы — они не про парня, который привык брать то, чего хотел, и с усидчивостью первокурсника, с дотошностью инженера он добивался этого. В какой-то степени все они безумцы и бунтари, мечтатели — без тормозов. — …да, авария. Пятки приросли к земле; Кавех приложил усилия, чтобы оторвать их и подбежать, хотя бежать — громко сказано. Сделать пару шагов. Обрывки голосов доносились, будто аль-Хайтам болтался в космосе и передавал приветы с орбиты Земли. — Хайтам? — Кавех перехватил рацию из чужой руки, почти вжавшись в нее губами. — Стена или что там у тебя? Без драмы, но ощущение, словно калька съехала с оригинального рисунка; миллиметр мимо — и другой пейзаж. Пока аль-Хайтам отмалчивался, пока шипели помехи, Кавех упрямо смотрел перед собой. Наконец, Хайтам заговорил: — Да, слишком сильно разогнался. — Он помолчал еще, протрещали помехи. — Расслабился и рано вышел из поворота. Кавех посмотрел в ноутбук: одна из камер снимала, как к застывшему в стороне от трассы аль-Хайтаму лениво плыл эвакуатор. Аль-Хайтам снова дал о себе знать; как обычно — порционно: — Нужно будет чинить заднюю подвеску. — И еще: — Меня уже грузят. — Когда привезут? Аль-Хайтам пожал плечами; Кавех этого не видел, но знал, что он так сделал. — Вот, тронулись… Без драмы, но, рассматривая место столкновения, в Кавехе что-то надломилось. Совсем немного дало трещину прямо по шву, — а что ему оставалось, когда этот умник наотмашь пропахал бетонную стену? По траектории, расчерченной жирными бороздами, остались валяться мелкие осколки стекла и пластика, правый задний фонарь болтался на честном слове, и без драмы, но Кавех снова вспомнил его таким: с кровью под носом и тепло сжимающим его руку в день их знакомства. Этот милый малый мог быть таким вежливым. А смятения у него было с ладонь.00:17
Запах душный, как изнанка джинс, и спрессованный точно под размер бронхов. Подперев кулаком висок, аль-Хайтам открыл третью банку пива — отметить третье место в сегодняшнем заезде. Настроение у него было скверное, но это из-за Кавеха; из-за того, вернее, что он так расстроился. Перепугался, если быть точным. Для него это свойственно, хотя ничего страшного не произошло: аварии в их деле явление будничное, как сходить в магазин или вынести мусор, а Кавех все принимает слишком близко к сердцу. Не его вина. Аль-Хайтам хлебнул пива, и ледяной сгусток расцвел у него в груди: не то тревога, не то еще что. Странно. — Мне везет, когда ты рядом, — отозвался он, — а когда уходишь или не смотришь, то словно рубильник переключается. То зад уводит и машина виляет, то еще чего. Глаза у него такие, что не достать дна. Кавех удивленно распахнул их, следом раскрыл губы и, вновь поджав их, улыбнулся. — Да неправда… — Правда. На порозовевших коленях, бедрах и правой щеке — штрихи цвета графита. Разного контраста и насыщенности, разного черного, но все одинаково милые вкупе с его пронзительной изящностью. Солнце в зените. Протянув ладонь, аль-Хайтам осторожно чиркнул большим пальцем по скуле, растирая посеревший след. Как обычно: он любил его здесь и сейчас сильнее, чем когда-либо прежде. И сердце у него раскалилось до предела — так и гляди, прожгло бы дыру, — стоило Кавеху прижаться к его костяшкам щекой. Мазнуть губами по запястью. Бережно лизнуть рядом с пульсом и взглянуть исподлобья. — Тогда что за чертовщина произошла сегодня? Аль-Хайтам пожал плечами. Вдвоем они — на низкорослом истертом диване, пили пиво в крохотной мастерской напротив полуразобранной машины. Отзеркалив его жест, — а Кавех часто так делал, осознанно или нет, — механик придвинулся, боднув лбом бледную щеку. — Я расслабился, — отозвался аль-Хайтам и приподнял руку так, чтобы Кавех мог пролезть под нее. — Рано вышел из поворота и… — Это я уже слышал. Запах резины, машинного масла и кучи разных смазок. Пыль и железо. Пива и мыла. Прикрыв глаза, Кавех ткнул носом в жаркую шею и выдохнул, вяло потеревшись. Можно сколь угодно просеивать мелкую злобу и усталость, сколь угодно ругаться и закатывать глаза, да только оно ни к чему, стоило теплой массивной ладони опуститься на бедро. Пряча улыбку в кулак, Кавех улыбнулся: — Перепугались же судьи, когда увидели твой провал. Улыбнулся и как мог старался не думать о крепкой груди прямо под щекой, и о члене — в нескольких сантиметрах от его пальцев. О быстром перепихе перед заездом. О том, что аль-Хайтам обожает брать его стоя или раскладывать на капоте. Хайтаму вечно мало. Увидит Кавеха в работе или вернется с заезда — и желание тут же закипает в нем, оно бушует в нем и пламенеет, пока не достигнет той температуры, при которой вылетают пробки: с похожим хлопком лопаются лампочки. Руки вперед или газ в пол — и он на всех скоростях влетает в поворот, разворачивается; за ним — стена дыма, идеальная перекладка, спойлером близко к стене, и на отказанных тормозах он летит не к финишу, а к Кавеху, раз за разом беря его в постели. В углу. На диване. Уверенный и плавный вывод из заноса, который доступен лишь этому уровню мастерства. Выдохнув, Кавех поднялся, взглянув в глаза напротив. Сев вполоборота, он прижал колени к груди, а локоть вместил в продавленный подголовник. Кожа жалобно скрипнула под упругой задницей, а Хайтам, высмотрев пару кофейных родинок на голом предплечье, лизнул нижнюю губу. — Конечно они перепугались, — продолжил он, взглянув на Кавеха, — ведь прошло буквально пятнадцать минут от начала соревнований, а их фаворит влетает в стену. Кавех легонько боднул коленом его плечо. — Не хвастайся. — В тусклом пунцовом луче его волосы отливали бронзой. — Пусть ты и прав. Воздух вокруг оказался спертым и маслянистым, а вокруг — бардак. Бардак и на его щеках: веснушки на них насаживали впопыхах и не вровень, и аль-Хайтам, с прикипевшим взглядом и нагаром в костях, протянул ладонь, огладив высокую скулу. Кавех прикрыл глаза: — Мы быстро меняли тебе рычаг на задней подвеске, ну и сам бампер пришлось залатать. Когда времени пятнадцать минут, знаешь ли, не так-то просто было справиться с такими повреждениями. — Но ты же справился. Пожатие плеч. Вытащив из кармана зажигалку, Кавех стащил со стола пачку сигарет и, раскрыв, задумчиво поводил ею под носом. — Пришлось… — Достал одну, подкурил. Из-за шорт у него показался огромный ржавый ожог: полоса изуродованной кожи от середины бедра до поясницы. У этого парня были свои секреты. — Да, пришлось. — Повторил он громче, затянувшись. — Я тебе задний фонарь скотчем залепил, вернее, как… фонаря-то не было, ну я и залатал дыру. Оскалившись, Кавех опустил голову на ладонь, выдохнув едкий дым. Изо рта он выныривал серым, а к потолку поднимался золотистым, ведь он обращал в золото все, к чему прикасался и чем дышал. С его приходом все приобретало особую огненность и сверкливость — его словечко. А с уходом исчезало, наваливаясь монолитной тоской и усталостью. — И подрамник на место поставил. — Кавех курил, запрокинув голову, и выдыхал дым в потолок, пока аль-Хайтам бегло посмотрел в сторону: автомобиль так и висел на домкратах с задранным капотом, похожий на разинутую пасть какого-нибудь сказочного монстра. Новорожденная ночь вовсю вступала в свои права. Под завязку забитая минутами, она казалась бесконечной и всепроникающей, и ощущение было, будто время едва-едва тащило себя ко стыку старого и нового дня. Аль-Хайтам мотнул головой. Кавех молча докурил, а делал он это быстро: затяжки у него беглые, губы нетерпеливые. Там, где Кавех, всегда был праздник, — и был он сейчас, в этой каморке, в небольшой мастерской, где у него висела гирлянда: бледно-желтые цветы. От их геометрии расползались причудливые тени. Плясали на серых стенах. Где Кавех, там тепло, и аль-Хайтам, непривычно разнеженный присутствием в комфортном гнездышке, вдруг заволновался. Механик вернулся к нему под локоть, снова уложив голову на грудь: — Заставил ты нас попотеть. — Он обнял его и подтянулся, чмокнув в подбородок. — Довел малышку до того, что она теперь не заводится. — Кавех… — И сцепление спалил. Новое, вообще-то. Не в их профессии, не в их деле — отчитывать кого-то, да и Кавех это не всерьез. Он опустил голову, пряча улыбку в кулак. — Кави. Дотронувшись до пшеничных волос, аль-Хайтам бережно смахнул челку со взмокшего лба. Пахли они машинным маслом, пылью и табаком; и это при его-то очаровательном лице, с которым самое то — пойти в модельный бизнес. Шутка ли, но копаться в движках и подвеске несостоявшейся модели пришлось больше по душе. Такая порода. — Что «Кави»? — Огрызнулся он. — Я не знаю, что у тебя там с генератором и с двигателем вообще, но ремонт предстоит серьезный. Чуткое ухо без труда расслышит колкую обиду. Кавех глядел и дышал бездонными дырами, колдовством, куда проваливаешься, будто в магическое ущелье: мультяшный бах — и поминай как звали. Аль-Хайтам снова хлебнул пива. Он не переставал перебирать его волосы. Белобрысая макушка приятно тяжелела под ключицами, а запах сигарет расслабил его, вводя в дымчатый дурман. В бронзовом свете волосы Кавеха казались мягче, а кожа — темнее, и на ней отчетливее проступали многочисленные веснушки. Родинки. Аль-Хайтам сгорал от желания обхватить его голову, приблизить к себе и высунуть язык, чтобы лизнуть особо крупную родинку за ухом. Была такая: между ним и скулой, крохотная звездочка, мозолящая глаза, и аль-Хайтам на нее пялился, он пялился на нее постоянно, черт возьми, и сейчас он тоже пялился, стоило Кавеху повернуться на бок. Тянуло магнитом — и аль-Хайтам вновь попал под перекрестный огонь света и тени. Убрав соломенную прядку за ухо, он огладил кожу под пунцовой мочкой. Огладил и ее, мягко потеребив, и, будь Кавех котом, заурчал бы от удовольствия. Удовлетворенно прикрыв глаза, он улыбнулся. Аль-Хайтам лизнул кончик пальца и им же, сырым, снова дотронулся до родинки. Сердце у него содрогнулось — или это Кавех дрогнул, разделив выдох пополам. Съежившись, он прижался к аль-Хайтаму, а тот наклонился, осторожно куснув порозовевшую раковину. — Ну Хайтам… Считай, что дали зеленый свет. Уши у него самое чувствительное место, Кавех этого никогда не скрывал, а Хайтаму нравилось находить их — слабые места — и разгадывать загадки манящего тела. Нравилось находить ответы к вопросам, которыми бы он не задавался, не будь Кавех Кавехом. Любовь к нему выжигала пузырьки воздуха в легких, доводя до глупой эйфории; впрочем, это не новость, у аль-Хайтама не все как у людей, и даже обожание он никогда не обличал в слова: они ей оказались не по размеру. Слишком малы. Слишком неказисты. Все равно что уместить нечто огромное — гору или солнце — в формат кошелька и попробовать всунуть в крошечный нагрудной карман. — Ты сказал, что если я проиграю, то не смогу тебя коснуться. — Ты и не можешь, — промурлыкал Кавех, — третье место — не победа. Любовь к нему выжигала пузырьки воздуха в легких, а в мозгах — ощущение, словно он неожиданно нашел нечто, что потерял так давно, что уже и забыл, зачем оно было нужно. Усмехнувшись, аль-Хайтам пододвинул механика к себе, протянув ладонь вдоль чужого хребта. — Тогда почему ты не сопротивляешься? — А нужно? Бледные пальцы пролезли под черный топ, прижавшись так близко, как близко Хайтам привык целиться в стену или борт противника: он в этом не признается, но ему нравилось психологически давить при парных заездах. Безукоризненная траектория, росчерк шин на асфальте и виртуозная работа педалями, — и вот он: прижимается так, что между машинами едва пролезет лист бумаги. По-своему, изучение чужой боли. Он в этом не признается, но психолог из него отменный, и Хайтамова проницательность порой приводила в замешательство даже открытого для всех ветров Кавеха. — И знаешь… — он чуть отстранился. — Мне нужно в душ. Аль-Хайтам его проигнорировал: — Мне в самом деле везет, если ты смотришь заезд или целуешь меня перед ним. — Ох, ради всего святого, Хайтам… — Кавех отстранился еще. — Что на тебя нашло? Пожатие плеч. Его излюбленный ответ. Всмотревшись в подтаявший изумрудный, растекшийся от зрачка, Кавех мягко договорил: — Я не целую тебя, потому что ты тут же разложишь меня на капоте. — И нахмурился. — Мне нужно в душ. Нажим ладони на поясницу — и он не в состоянии выбраться. — Не нужно. Кавех задрал голову; аль-Хайтам пьян и в настроении целоваться, еще немного — и ничего не останется от его собственных губ: их обсосут и сгрызут в кровь. Он задрал голову выше. Выдохнул. — Хайтам. Его напористость, его агрессивная манера езды, безжалостная и бескомпромиссная — и заходы в постели, когда аль-Хайтам, вообще-то скромный малый, долбил Кавеха так, что у него синяки на коленях не сходили неделями. Удобно было прятать их под штанами, но все-таки. Под левым бедром у него заныло. Аль-Хайтам просунул руку под пояс шорты и сжал-разжал ладонь на теплой ягодице. — Ну Хайтам… — Благодаря тебе я побеждаю. Сжал-разжал сильнее и слегка оттянул ее, надавив ребром ладони на промежность. Кавех дрогнул, подавшись вперед. — А когда проигрываю, ты делаешь так, что потом побеждаю. Кавех — краснее спинки рака. Левое колено заныло сильнее, и он поерзал, меняя положение. Наклонив голову, он навис над Хайтамом, а Хайтам высмотрел несколько родинок на шее. Сдвинув с плеча пшеничные пряди, он приблизился. — Это то, что ты хотел бы услышать, Кави? Лизнул одну, вторую. Припал губами к соленой коже и всосал ее, плавно вонзив клыки. — Д-да, но… С пальцами во рту не поговоришь, и может аль-Хайтам оказался прав, тут же всунув их в говорливый рот. Не отрываясь от славной шеи, он вел по ней языком — от ключиц до подбородка и обратно — и посасывал, покусывал пряничную кожу, просовывая пальцы глубже в узкую полость. Язык под ними двигался сбивчиво, но упрямо, и вскоре Кавех задвигал головой, вбирая фаланги глубже. Глубже. Еще глубже: свою похоть он развесил на прищепках, стараясь подавать ее порционно; в первую очередь для того, чтобы не сойти с ума самому. Проще простого растеряться, сбиться с курса в дикой круговерти событий и чувств, эмоций и ощущений, без конца конфликтующих друг с другом, и это не выброс на отмель — хуже. И хуже всего то, что у этого не было наименования. Аль-Хайтам отлип от его горла: все в слюнях и укусах. Кавех вытащил изо рта белые пальцы, и его частые вздохи обратились в грубые мантры, наспех слепленные под кругом желтого света: по форме — яичный желток, вывалившийся из скорлупы. Он стек к розовым пяткам, едва Кавех отстранился. Слюней между сырыми губами и пальцами Хайтама было так много, что они протянулись золочеными нитями. И черт возьми. Его родинка. Его волосы. Его «сейчас посмотрим, что здесь», когда Кавех с гаечным ключом наготове склоняется над капотом или лезет под задранную на домкратах машину. Сейчас, в углублении коричного света, его веснушки на переносице сияли, как микроскопические галактики, и аль-Хайтам в очередной раз ворвался с разбега вперед, несясь к единственному источнику света, а свет вокруг Кавеха не как пламя свечи. Он более прожорливый. Его кляксы над макушками, и такие же — только с теневой изнанки — в межреберном пространстве. Растаскивали кости локтями и грызли их, как аль-Хайтам только что грыз ключицы и шею Кавеха. У него веснушки на переносице и щеках, и, будь аль-Хайтам поэтом, воспел бы пару дифирамбов в их честь, но он другой породы, и его способ высказаться — вдавить газ в пол. Или приблизить Кавеха к себе. Так ему проще. — Хочешь взглянуть, что мы будем делать? Это Кавех: съехав с мощных бедер, он улыбнулся. Кивнул в сторону машины. Аль-Хайтам помотал головой, не отрывая от него взгляд. — Неинтересно разве? Даже губы надул. Дряблые сизые тени прицепились к его векам и налипли к ресницам. От них на румяных щеках отплясывали щетинистые оттиски, точь-в-точь повторяющие форму и длину оригинала. — Не сейчас. В его маленькой груди — большое и решительное сердце, чьи частые удары отдавались в костях. Отчего они вдвоем — аль-Хайтам и Кавех — всякий раз волновались, будто впервые на свидании, оставалось загадкой на двоих. — Тогда покурим. Вроде привыкли друг к другу и не совсем. Возбуждаясь, Кавех зачастую начинал нервничать, а Хайтам как попало: либо брал инициативу, либо внимал ему, перенимая чужие настроения. Неизвестная сила, толкающая его с обрыва и вихрем несущая по трассе, то и дело давала сбой, двигая не туда, куда следовало бы — и потому они останавливались, беря тайм-аут. Кавех — на перекур, аль-Хайтам — на подумать. Щелкнув зажигалкой, Кавех помассировал губами рыжий фильтр. Вытянул руку с зажатой в ней сигаретой, рассмотрел ее, тощую и белую, между пальцев и вернул к лицу. — Опять поцарапался, — пробубнил. Поднес ко рту указательный палец и лизнул его, присосавшись к коже. От работы руки у Кавеха грубые и черствые, и честно, аль-Хайтама с ума сводила их шершавость, то и дело гуляющая по телу вверх-вниз. Место, к которому прикоснулся мелкий розовый язык, блестело, как слюда. Аль-Хайтам облизнулся. Варианты ответов — одинаково глупые — боролись в нем, но так и не взяли первенство. Молчание перевесило. Чуть пододвинувшись, он мягко ткнул коленом Кавино бедро. Сегодня он в шортах, и под ними, на правом,показался ржавый ожог; прошло не так много времени, прежде чем Кавех перестал его стесняться. Аль-Хайтам ничего не говорил и не спрашивал. Только рассматривал, поражаясь катастрофической утонченности, балансирующей на грани красоты и уродства, и то и дело касался его; как можно незаметнее. Ему нравилось ощущение инаковости под подушечками пальцев и под губами. — Больно, вообще-то, — продолжал сокрушаться Кавех. Его реплики не требовали ответа; как он выражался, ему нужно выговориться. Хайтам привык. Кавех закурил. Родинки у него на шее больше и меньше. Веснушки бледнее и ярче. Промежутка между затяжками достаточно для глубокого вдоха и для того, чтобы пододвинуться к нему и занять рот своим. Поцеловать его глубоко и грубо. Или мягче — если он захочет. Графитовые штрихи на предплечьях и щеке. Белые кроссовки в черноватых маслянистых разводах. Кавех закурил снова, покачивая ногой в воздухе, и округлый носок то нырял в полутьму, то выныривал из него. На левом колене у него синяк: огромный, темно-лиловый и растрепанный по краям: галактика под кожей. Звездочки, пыль и планеты. — Мне неловко, когда ты молчишь слишком долго. — А? Аль-Хайтам всматривался в мглистый кровоподтек, в темную материю фиолетового, усеянного мелкими вкраплениями розового там и тут. — Хайтам! В то, как вырастали под ними пленительные изгибы, и если бы весь мир мог принять форму Кавеха, если бы он мог повторить его чувственные и прочные линии, то, как знать, может мир этот и не был бы таким паршивым. При мысли об этом — слабенькая улыбка, вмиг выросшая на обескровленном лице. — Что тебя так рассмешило? Окурок — в пепельницу, коленями вверх по пледу. Кавех снова оседлал крепкие бедра. — Чего такого забавного ты увидел, м? А у самого — улыбка. Уловка удалась, и Хайтам, дико довольный собой, покровительственно накрыл руками тугой зад. Вгляделся в лицо напротив; на этот раз Кавех выглядел собраннее, пусть и расплавился — не сразу, — и поспешно проигранная борьба со светотенью обглодала позорные стороны капитуляции. Усмехнувшись, аль-Хайтам занес руку и щедро шлепнул по Кавиной заднице. Шлепнул снова — сильнее и еще сильнее, — и Кавех взвыл, оттопырив бедра. От него пахло мылом и куревом. Пылью и пивом — или это от Хайтама? Не разобрать. Приблизившись, Кавех поцеловал его; без промедления сунул язык в рот и приблизился, заполнив его собой. Лучший способ заткнуть аль-Хайтама, если нет настроения спорить или говорить о том, о чем говорили постоянно, и ничем хорошим оно как правило не заканчивалось. Его баранье упрямство сталкивалось с пылкостью Кавеха, и как результат — трясущиеся кулаки и гррр, когда он буквально рычал, как зверь, от злости, и до последнего сдерживался, парируя и обходясь малой кровью, но терпение у него не вечное, а нрав — горячее ада. Он и без того прикладывал уйму усилий, чтобы не выпалить все как на духу, а ведь хотелось, — и хотелось одновременно проклинать Хайтама самыми гнусными словами, которые он только мог вспомнить, и ту же хватать его, вдавливать в себя его громадное, идеально выпиленное тело, и стискивать, сцепив запястья на пояснице, и стоять так, вжав щеку в шею, молча, молча, чтобы оба перевели дух. Кавех жонглировал двумя разными способами существования, как будто это он и не он сразу, и да, верны были когда-то оброненные Хайтамом слова: договориться сам с собой он не мог, да и не особо-то стремился. Понять сложно, но можно. Было бы желание. Вдохнув — дробь секунды и спертый воздух, наотмашь бьющий под дых, — Кавех отстранился и приблизился снова, обхватив лицо аль-Хайтама. Он поцеловал его ненасытнее, чем прежде, и кончиком языка прошелся сначала по ряду зубов, а затем по чужой плоти. С ней он схлестнулся, словно они вышли танцевать танго. Тая и рассыпаясь, Кавех, даже если злился, продолжал обожать того, кого посылал несколько раз кряду: пока не пересыхало во рту. Или пока его не затыкали; языком или членом. Нашарив его под ладонью, Кавех ухмыльнулся и огладил твердый очерк. — Ты как обычно, — шепнул, облизнув сырые губы аль-Хайтама, — тебя поцелуешь, и сразу стояк. — И кого мне благодарить? Горделиво вскинув голову, Кавех уселся так, что плотный бугор оказался между его ягодиц. Он начал ездить на нем, натирая промежностью влажный член. — Даже не знаю, — шепнул и, бегло лизнув два белых пальца, сунул руку аль-Хайтама под шорты. — Но кое-кто так хорошенько оттянул меня ночью, что я до сих пор… Резко прижав его к себе, аль-Хайтам приблизился. Куснул Кавеха за подбородок, а тот застыл, распахнув глаза. Шлепнув Кавехов зад, он отодвинул ткань так, чтобы можно было коснуться яиц, и ухмыльнулся, наблюдая за стремительной сменой настроений: только что Кавех похабно двигал бедрами, а теперь застыл, смущенно отвернувшись. Загнать его в угол — дело пары секунд. Проверено. И, ох, до чего же он великолепен, едва закатывает глаза, — а ведь всего-то хватило холодка, лизнувшего промежность, и ледяной пятерни поверх оголившийся ягодицы. — Да что ты? Пригладив по кругу расслабленную дырку, аль-Хайтам откровенно дразнился: он то надавливал на нее, не проникая, то проникал, но на одну фалангу. С ревом ворвавшаяся похоть, отмокая в желтых электрических сумерках, заполнила собой пространство, раскалив докрасна воздух. Вцепившись в плечи Хайтама, Кавех тихо простонал и постарался усесться на широкие пальцы, но его держали крепко и цепко, не позволяя вольностей. Ночь шла на убыль, и в ее пряничном мареве колыхалась небывалая похоть. Всунув в него палец, аль-Хайтам задвигал им сначала по кругу, а затем — уже со вторым — растянул в стороны, гоняя распалившегося механика на мокрых фалангах. С него самого текло так, что хоть выжимай. Член подпер ширинку, и на вершине возникшей эрекции темнело пятно. Кавех взвыл; тугая ткань и шов грубо шлифовали нервные окончания, и каждое движение бедрами, каждая фрикция ощущались, как миниатюрная погибель. Новоприобретенное, рожденное только здесь и сейчас — при здесь и сейчас обстоятельствах — желание вспороло и укрепило его изнутри, нарастив новые мышцы и новую кожу, больше подвластную влиянию извне, чем обычно. Кажется, такое называют излишней чувствительностью. Кавех нахмурился. — Х-Хайтам, — и зажмурился. — Колено… Синяк, совсем свежий нагар. — Эй, больно! Накипь застарелого раздражения, усталости, любви и страсти. Вообще, странные они, эти механики: ковыряются себе в железе и света белого не видят, но без их золотых извилин и рук не существовало бы магии, которой способен достичь пилот. Притягивая Кавеха к себе, аль-Хайтам только и мог, что думать об этом, — и мысль вспыхнула в нем прежде, чем он растерял способность соображать. Временное перемирие с разумом. Временное его увядание в темноте. Прежним его оттуда можно не ждать, прежним аль-Хайтам не вернется, — и каждое новое касание, каждый поцелуй и движение рук, губ, бедер перекраивали его с основания. Раз за разом. Рушились прежние порядки. Строились новые. Этими же руками, — и менялось все в меньшую или большую сторону. Как повезет. Аль-Хайтам не сопротивлялся и позволил овладеть собой. Вцепившись в жаркие бедра, закатил глаза; внутри Кавех горячий, он горячий с приставкой слишком и горячий Со Всех Больших Букв; еще чуть-чуть — и расплавишься, затеряешься, исчезнешь. Прямо здесь и сейчас он зажегся, будто сверхновая, самая яркая его звезда, его солнце, его единственный ориентир, дорога к которому тянулась по извилистым километрам, и все они — в черных следах от шин. А дальше как повезет.