“And I lie
Here in bed
All alone
I can't mend
But I feel
Tomorrow will be okay”
Я ворочался почти всю ночь — и мне уже перестало казаться, что выйдет уснуть. Когда очертания покоев стали различимы, я занялся разглядыванием стен и гобелена напротив, надеясь утомить себя. Но спустя короткое время на подсвеченных предрассветной синевой камнях заискрились розово-оранжевые блики. Теперь надежды на хоть сколько-нибудь мгновений сна испарились вовсе, как роса поутру. Скоро в путь. Завтрак я решил пропустить, надеясь использовать это время для того, чтобы уединиться для молитвы. О чем конкретно просить, я ещё не решил. О лёгкой дороге — самой собой, но о чем ещё..? Чувства, скребущиеся внутри, никак не получалось распознать. А просить у Бога мудрости для этого было поздновато, ведь скоро я уже отправлялся навстречу тому, что так меня беспокоило. Неспешным ходом, которым мы и двигались, до Ист-Рисборо было не дольше полусуток. С самого начала я планировал поехать один и побыстрее, мне не терпелось увидеться с ней. Но витаны прознали и об этом, подослали ко мне одного из своих и изъявили свою волю в качестве ненавязчивого совета в якобы дружеской беседе. Они настояли на том, что и из этого моего визита по личной нужде нужно сделать показательный приём. Один из тех ритуалов, когда добрый христианский король навещает своих верных подданных, божьих слуг, что в тиши маленькой деревни сподвигались, отмаливая грехи всей Англии. Это не запишут в хронику, но в умах людей останется навсегда. Предположительно. По какой-то причине я не стал спорить, а через несколько дней, на которые отложили мою поездку, почувствовал благодарность, ведь всё ещё не был готов. Какая-то юношеская нетерпимость, с какой я стремился поохотиться на зверя в лесах Румковы в Кровавый месяц, опутала меня и я совсем забыл… как был напуган. Встречей с сестрой. После всех произошедших событий я долго оправлялся. И Англия, теперь объединенная и воспрявшая, не исцелилась в мгновение ока от многолетних покушений и разорений, смут и тревог… и моего предательства. И менее уязвимой не стала. Не стал и я. Поначалу я не мог даже осмыслить, что остался совершенно один. Без отца, без Утреда, без мечты моего деда. Предо мной только божий народ и их чаяния и прошения — величайшая ноша, что прежде даже и не снилась самому благородному бастарду Румковы. Я собственноручно лишил себя брата, верного советника, советника, притворявшегося верным... Друзья Утреда разбрелись по стране, а Эдмунд решил увидеть мир за её пределами. Бабушка умерла задолго до того, как я оступился, — может, к лучшему. А к тому моменту, как я получил возможность обрести часть разрушенной семьи, я перестал верить, что достоин подобного. Конечно, это было лукавством с моей стороны: я попросту боялся реакции Эдгит. Я ни за что не хотел видеть страх и отвержение в глазах единственного родного человека. Может быть, никакого искупления и не существовало. Со временем любые раны затягивались, какими бы глубокими ни были, если их не беспокоить. И в один из дней мои мысли зажала в крепкие тиски идея наконец увидеться с сестрой. Её поиски оказались короче, чем можно было предполагать, видя, как тщательно грех моего отца пытались скрыть. Наверное, моя Англия не была такой уж большой… Слухи тут разносились быстро и хранились подолгу, передаваясь из уст в уста, как сказания и поверья. Пускай погода сегодня была к нам добра, что нельзя было сказать о самой дороге, разбухшей от дождя, я не стал противиться привалу. Прошло уже несколько дней, за которые я успел принять мысль о неизбежности нашего разговора с ней, который перестал быть далёкой мечтой, но я продолжал оттягивать. Мы, а именно несколько стражников, священник — отец Джозеф и я, привалились недалеко от дороги, где, словно для нас, в лесу было уложено несколько бревен вокруг уже кем-то выжженной раньше земли. Там мы и развели костер, чтобы погреться. Обычно ко дню памяти Святого Дионисия воздух из летнего безвозвратно превращался в зябкий осенний, но в этом году теплые дни подзадержались, запутав даже самых опытных пахарей. И ветра, холодные и бурные, явились внезапно. И вдобавок в ночь перед тем, как мы двинулись в путь, пролил дождь. Усевшись на влажном бревне, я укутался в плащ поплотнее. Отказавшись от скромной дорожной трапезы, привалился на бок. Кора рядом стоящего дерева стала мне подушкой и, совсем не чувствуя её жёсткости, я как будто провалился в полудрёму. Не мог точно понять, что это было, но отдаленно слышались разговоры моих людей и треск сырого хвороста. А также смех Кинлафа. Мне снилась… вспоминалась Румкова. Как мы часто в нашем детстве любили с моим лучшим и единственным на то время другом дурачиться. Да так, чтобы и нам было весело, и всем остальным доставалось неприятностей. Нашей самой обожаемой забавой была игра в «поход». Мы брали еду, огниво, оружие и убегали в лес, обычно в дневное время, но засиживались там до вечера, представляя, что мы очень далеко от дома и не можем вернуться. И когда нас выходили искать почти половиной деревни, мы не откликались. Ведь это так забавно: играть в тех, кто никому не нужен, пока тебя по-настоящему любят и ждут твоего возвращения. Притворяться было здорово, когда ты наверняка знал обратное. С возрастом я понял, что следовало наслаждаться моментами в детстве и юности, а не убегать от этого. А иначе появлялся риск вскоре обнаружить себя сидящим в глухом лесу у маленького костерка: ты совсем один, и больше никто тебя не зовёт, никто не ищет... «Этельста-а-ан» — такой мягкий, теплый шепот. Голос похож на мамин. Где-то между буйных крон деревьев холодной Румковы. Но мамы там быть не могло. «Этельста-а-н» — Этельстан, — кто-то коснулся моего плеча, — сын мой… Мы собираемся ехать дальше. Мамы там и правда не было. Там был только Кинлаф. И он первый из друзей, которых у меня было немало за жизнь, показал мне, как можно любить. И быть любимым. Ну а теперь у меня, по крайней мере, был теплый плащ. После привала, блажи по сути, которую я позволил — и сам был рад, совсем разморенные коротким дневным сном, мои попутчики двигались медленно. Но Рисборо, оживленный, шумный и пахнущий сладостями и мясными пирогами, быстро расшевелил их ленивые умы. И выйдя из города, мы поскакали быстрее по направлению к конечной точке нашего путешествия. Деревня, в которой находился забытый, возможно, даже самим богом монастырь, выглядела живее, чем я представлял по рассказам. Здесь всё ещё остались жилые дома, стояли в ряды с большими прорехами меж ними; на увядающих последней травой пастбищах паслись овцы; на земельных угодьях почти был собран урожай. Явно, пятнадцать человек, что самовольно основали маленький приход в старой церкви, были не единственными, кто жил у подножия Чилтернских холмов. В поселение мы вошли беспрепятственно: ни ворот, ни даже хилого палисада со рвом не наблюдалось. Мне стало любопытно, каким образом местные жители чувствовали себя так свободно, так защищённо… и не заскучали за столько лет. Но благодатная тишина этой будто бы вынужденной уединённости мне понравилась. И всё же очутиться одному, вдалеке от любой из радостей, что мне ещё остались, я не стремился. Я абсолютно точно не выдержал бы здесь более двух дней, на которые и рассчитывал задержаться. И очень глубокого лелеял робкую надежду, что покину это место уже не один. — Монастырь Святого Дункана, — шепнул мне священник, наклонившись, но я не подал виду, что оскорблен или благодарен. Хотя действительно не помнил, чьё имя носила эта обитель. Было бы неловко, если бы до того дошел разговор. Хотя и житие святого мне было не известно, так что в любом случае эта угроза продолжала нависать надо мной. То, что на входе мне устроят допрос или проверку, я, конечно, мог предположить только в шутку. И я также не надеялся, что Эдгит встретит меня у самого порога, и даже не после десятков шагов, отдающихся эхом о стены полупустого монастыря, увидеться с ней не надеялся. Но когда меня провели через несколько дверей и усадили в тусклой и холодной столовой ожидать, в груди заклокотала злость вперемешку с нетерпением. Я ведь даже не сумел уснуть ночью, и теперь встреча эта казалась всё дальше и дальше. Но, король ты или нет, в чужом монастыре у тебя не так много прав. Стоило проявить смирение, не только потому что я уже превзошел все допустимые лимиты и бунтовал в своё время слишком яро. Я ведь даже не знал, хотела ли Эдгит встречи со мной. Я только отдал приказ, и в этом была моя королевская вольность. Но мне очень хотелось её увидеть. Оставалось только молить бога о её благосклонности… если Он ещё слушал. Полюбить меня её не заставить ни одним указом. Понять или хотя бы принять все мои прегрешения как нестираемую ни водой, ни мирой часть моего прошлого, не заставить тоже. На очередной скрип двери я не сразу обратил внимания, уставившись в стол перед собой. Послушницы уже приносили вино и мясо, даже настоятельница заходила поприветствовать меня, извинилась, что пышного приема не оказали, мол, такие порядки. Объяснялась со скорбным лицом, сложив руки на животе. Как я понял, радость здесь принесли в жертву тоже во имя Господа. Молодая монахиня, облаченная в одеяния, что, конечно, закрывали все возможные участки голой кожи, кроме ладоней и лица, встала напротив и молча ожидала. Пока я скользил растерянно по её фигуре. И надо бы было смотреть в глаза, но я и того побоялся. Сложно было узнать человека, которого никогда не видел. Когда я обошел стол, чтобы подойти к ней, она повернулась навстречу, и теперь свет из окна не обрамлял её слепящим ореолом, и лицо её стало более различимо. Она была совсем как мама. Её целиком я не помнил, но помнил образ, как какой-то отблеск, что оставляет солнце на воде. Смирение, струной вытянувшее стан, покорно опущенный взгляд, сжатые плечи — всё мамино. И глаза тусклые, словно вечно блестящие от слёз, как у меня. В этом мы были точно похожи, если и лицами разнились. И я надеялся, что руки Эдгит для меня будут такими же, как у мамы. В первую и последнюю нашу встречу, когда она укладывала меня спать, они были тёплыми. У Эдгит были тонкие запястья, пожелтевшие от работы в огороде руки. Подъезжая к монастырю, я видел выглядывающий из-за него клочок земли. И ряды густого брункресса, которого и так вдоволь росло в диком влажном лесу. И всё же монахини выращивали его сами, вместо других полезных культур. Наверное, это было то самое страдание, которые они приписали себе в искупление. — Мой король, — ещё больше склонила она голову. «Нет, нет!» — хотелось мне закричать. Только не ты, только не сейчас, не напоминай мне о том, кто я. Здесь я твой брат… Но на самом деле, если не её король, не покровитель английского народа, то я ей никто. Чужой человек. Так что пусть лучше будет так. Когда я боязливо потянулся к её рукам, чего она не могла видеть, то ли почувствовав это, то ли осознав слишком уж маленькое расстояние между нами, она сделала шаг назад. — Я очень рад нашей встрече, — произнёс я со всей любезностью в голосе, на самом деле не зная, как выразить полностью то, что чувствую, соблюдая приличия. Наверное, звучало слишком фальшиво. — И я, мой король, — она отвечала искренне. Почти равнодушно, но искренне. Благо, я не уловил в её голосе нотки чего-то оскорбительного, если не считать оскорбительным саму её невозмутимость. Но я был ей чужим человеком — и не мог винить... Никого, кроме тех, кто разлучил нас, едва мы успели разделить несколько ночей в одной колыбели. — Я слышал, что тебе хорошо здесь живётся. — Да, совершенно прекрасно, милостью господа нашего. Само собой, она была пропитана христианскими учениями, почти лучилась светом молитвы. Учения эти ей насильно вонзили клинками под кожу, и так она и зажила, кровоточа и раскрывая стянувшиеся раны от малейшего дуновения ветра. Вопроса, хмурого взгляда. Я видел воспитанных с детства в вере взрослых, это немного пугающе. И больнее всего, что детям этим, как и Эдгит, не дали выбора. — Урожай в этом году хорош? — Господь благословил, — кивнула она. Взгляд на меня она поднимала только на короткий миг, когда я задавал вопрос. Я предполагал, что нам может быть нелегко впоследствии, ведь моя вера давно находилась в шатком положении. Верю ли я сердцем? и могу ли этим сердцем теперь пользоваться? Ведь сказано, что ближнего своего нужно возлюбить, как самого себя. А с этой любовью у меня было сложно. Но если она станет после каждого предложения благодарить бога, разговор иссякнет ещё раньше. — Давай сядем, — предложил я и перекинул ногу через скамью. Она села спиной к столу, уложив руки на колени. Мне показалось это неуважительным, ведь для нас приготовили трапезу, но затем я увидел барельеф святого лика на стене напротив, под самым потолком. Её взгляд устремился туда. И, перекинув ногу обратно, я сел, как она. — Вы приехали покаяться? Такому вопросу я удивился. Но не удивился теперь её сдержанной реакции. Кажется, она совсем не понимала, что… — Я здесь ради тебя. И моё лицо вдруг стало для её интереснее выбитого в стене лика. — Это и лестно, и горестно слышать одновременно, — смутившись, проговорила она и в конце слабо улыбнулась одним уголком рта. Уже что-то. Скорбных лиц я насмотрелся на две жизни вперёд. Самое серое из них было моим. — Так ты знаешь… о чем, мне стоит каяться..? Конечно, она знала. На что я надеялся, когда вообще ехал сюда? Что слухи вдруг не распространяются быстрее чумы? Что Ист-Рисборо защищена священным барьером и сюда не доходят новости? Что сестра выше того, чтобы отвлекаться хоть на что-то, кроме молитвы? Эдгит только кивнула. Я не хотел, чтобы мы начали говорить об этом так скоро. В моих ви́дениях этим наш разговор кончался. Но прежде я хотел узнать её. Узнать, кем являлась моя сестра: о чем мечтала, о чем размышляла, засыпая. — Я рассчитывала, что вы останетесь. Она проговорила это с облегчением и радостной уверенностью. Но я даже не вел об этом речь. — Останусь? — Мы станем вместе молиться, — и внезапно Эдгит протянула руки и прямо так, без стеснений, взяла мои. — И отмолим вашу душу, мой король. — Ты можешь звать меня Этельстан, — предложил я, ощутив странное желание высвободить руки из её нежной хватки. — Пока не смею, мой король, — призналась, опустив голову снова. Она убрала руки сама. — Но, возможно, спустя несколько совместных молитв… — Ты здесь только молишься? Неужели ей больше нечего было предложить мне? — Конечно, — вдруг коротко засмеялась она, словно глупый ребенок задал ей вопрос, — это же монастырь. — Я понимаю, — я попытался вложить в интонации извинение. — Ты не голодна? — И кивнул в сторону стола за нашими спинами. — О нет, я держу пост. Но если вы не держите, — она странно замедлилась под конец фразы и подняла на меня нечитаемый взгляд, — то ешьте. Мясо голубей, мы их растим сами. Да, нечто похожее на голубятню посреди двора я видел. Ещё кое-что. — Так ты молишься и трудишься... — Чего ещё можно желать? Мама не много желала: только верного супруга, милый домик в глуши и счастливый смех своих детей, — так мне рассказывала бабушка. Я мечтал о столь же малом. Мечтой Утреда был Беббанбург и наследие, что будет жить после — потому он так спокойно отпустил жизнь, у него теперь был Осберт. Дедушка мечтал о многом, я теперь был продолжением его надежд. Я надеялся, что свои новые желания разделю с Эдгит. Но у неё было всё, что ей хотелось. Стоило порадоваться за сестру. — Помогаешь на голубятне? — Обычно нет, обязанности четко распределены, и я предпочитаю возиться в земле. Но если кто-то из сестер заболевает, я подменяю, конечно. — Мне уж показалось, что она промолчит, но Эдгит добавила: — Милостью Божьей болеем мы нечасто. — Почему же вовсе болеете? Очень надеялся, что не прозвучал раздражённо. — Немощь душевная коснется любого, даже самого закалённого тела, — обречённо изрекла она. — Непрерывная молитва поможет очиститься и тебе, милый брат. — Непрерывная в течение какого срока? Запоздало я осознал, как она обратилась ко мне. Но мое сердце даже не ёкнуло от её слов. И не потянулось на этот сладкий голос. — Несколько дней, от луны до луны, и ты почувствуешь, как грех твоей плоти словно омоет священный Иордан. Я знал, о каком грехе плоти она говорила, но не понимал, откуда ей известно и это. Не похожа она на сплетницу, но истории о моей запретной любви существовали только в качестве слухов. И близ Уэссекса. И только самые близкие мне люди знали правду, но и те были мертвы. — Грех плоти важнее греха разума? — Плоть слабее, она повинна… в твоём падении. Она не использовала общие выражения, указывая четко на меня. Выглядело так, словно в мире Эдгит существовал только один грешник, самый великий, и это был я. — Светом, что озарит Господь, мы иссушим проросшие сорняки и силой богоугодного союза вырвем с корнем. И водой новой жизни заполним рвы. — О чем ты говоришь, Эдгит? Её рука мягко опустилась мне на плечо. Она развернулась почти всем телом, заглянула в глаза мне так пронзительно, что я будто в самом деле оказался в одном из своих снов, где встречался с ней, — самом благостном. — Ты до сих пор не женился. Господь сказал множить его любовь. Плодиться и размножаться. — Отчего же ты здесь? — почти фыркнул я. — Мой крест таков. Твой — иной. — Я дал обещание не брать жены. — За отнятые жизни… — Я не могу жениться и иметь детей, мы не станем это обсуждать, Эдгит, — я резко встал и отошёл к окну-трехлистнику. Почувствовал себя вдруг старшим братом, слишком настойчиво затыкая её. Но она не обиделась. Ласково взглянув на меня, Эдгит едва заметно закивала. — Хорошо. Сейчас мне нужно отойти для обеденной молитвы… Ты можешь присоединиться. А можешь остаться здесь и подумать. Я вернусь скоро. Голосу моему пришлось звучать внезапно мягко, потому что на миг показалось, будто я заложник. — Я могу выйти в сад? — Конечно. Я провожу. Сад был богат плодами, но не разнообразием их. Яблочные, сливовые деревья и, конечно, виноград. Я сел под одной из арок, оплетенной им, на рассохшуюся скамью. Солнце пряталось за облаками, но воздух был удивительно теплым. В самом монастыре было гораздо холоднее. Я скинул плащ и поднял лицо кверху, чувствуя, как согреваются губы, нос, руки. Я сидел как раз напротив окна столовой, что единственное во всем здании не выбили под самым потолком. Тень от такого окна всегда красиво ложилась на неровный, из разноразмерных цветных камней пол. Я такой залюбовался однажды, отвлекшись от чтения в библиотеке монастыря, куда отправился изучать писания. Точнее, туда меня отправил отец: его интересовали иные способы управления народом и его доверием, так что самое скучное он оставил мне. Я был послушным сыном. И должен был быть полезным. Настоящим наследником. В тот день, в тот самый момент, когда меня коварно соблазнила и отвлекла от изучения священных текстов тень от фигурного окна, вошёл Ингильмундр, его имя мне ещё не было известно. Как мало я знал тогда о коварстве и соблазнении, сколь многое путал с любовью. По крайней мере, с любовью от других. Мои чувства всегда были настоящими. И сейчас эти чувства тревожно копошились в груди клубком змей, нашептывая, что мне не место здесь, под плетением высохших резных листьев. Я услышал восклик, слишком далёкий от бранного слова, но интонацией почти не отличимый от него. Кажется, кто-то упомянул имя Господа всуе и даже не стыдился. Справа от меня, в конце вытоптанной дорожки, что вела к границе сада и леса за ним, с земли поднималась девушка, отряхиваясь. Одеяний монахини на ней не было, она была облачена в простую рубаху и штаны, в высокие сапоги, испачканные в грязи. Очевидно, она неудачно попыталась перепрыгнуть овраг, что служил разметкой границы. Мне сначала подумалось, что девушка была воровкой, пробравшейся поживиться в монастырский сад, но затем я увидел, как она подбирает с пола ярко-оранжевые плоды, которых не росло здесь. Воровкой незнакомка таки была, только обокрала явно не монастырь. Неужели, послушница? Что ещё не отреклась от всех благ мирской жизни. Удивительно, что аббатиса проглядела: женщиной она выглядела умной и чрезмерно строгой, даже округлое лицо и пухлые губы не могли скрыть этой строгости в глазах. Но на меня смотрела смиренно, без малейшего осуждения. Даже не выдала себя. Не будь я сам участником разговора с сестрой, ни за что бы не поверил, что эта самая женщина натренировала Эдгит так умело. Эдгит, думалось мне, и сама не поняла. Жаль, что я был умнее, чем аббатисса надеялась. — Ой, — вздохнула незнакомка, когда заметила мои сапоги на своем пути, и вскинула голову. Я бы тоже хотела сказать что-то вроде «Ой!», как бы ничтожно мало оно ни выражало, но уже не успел. Рот словно онемел. Будто я съел неспелую айву. И мы молча смотрели друг на друга. В сложенных у живота руках, как в корзине, она держала украденные плоды, и я опустил на них глаза, когда не смог выносить её пронзительного, пытливого взгляда. В нём огонь горел недобрый, но не грозящий мне ничуть. Что-то безобидно задорное, но несущее всем остальным неприятности мелькнуло в них. И так славно, привычно легло на лицо незнакомки. У Эдгит кривая улыбка выглядела неестественно, а у этой девушки наоборот. Это напомнило мне отца. Она напомнила мне отца. До того, как я осознал, на кого ещё она так сильно походила. — Вы король..? — спросила девушка. И когда взглянула в сторону, где на траве, на подходе к монастырю расположились мои люди, уже не ждала ответа. — А ты воровка? — Я лишь принимаю все дары, что посылает Бог, — снова улыбнулась она, каменная маска оторопелости спала, как волны ливня схлынывали с недавно уложенной соломенной крыши. — Похвально, — не сдержался от улыбки и я. — Но вряд ли аббатисе это понравится. Она чуть приблизилась и наклонилась, игриво прикрывая рот сбоку, шепнула: — Оттого я делаю это тайно. Подмигнула. И я даже растерялся на мгновение. К своему великому счастью, я и сам позабыл на время, чтобы был королем Объединенной Англии. — Значит, свидетели тебе не нужны? Она склонила голову, и выбившиеся из-за уха кудрявые прядки коснулись щеки. Взгляд внимательно изучал меня, и я изо всех сил сохранял суровый выражение, сдерживая смешок. — Да, верно... — А подельники? Заслышав шаги из-за угла раньше неё, я подскочил и выхватил из руки апельсины, укутал их в свой плащ и перехватил этот комок перед собой. — Что ты тут делаешь, Эдгит?! Лицо у монахини тут же сделалось бледным, как обритый бок овцы. И вскинутые в негодовании руки замерли на полпути обратно. Казалось, она умолкла, как минимум, на половину отведенных ей лет. Или до тех пор, пока не посчитает свой грех раскрытия заговора сестёр отмоленным. Я только покачал головой с деланным осуждением и в обнимку с плащом, скрывающим наш теперь общий с сестрой грех, двинулся за ней. Мы оставили монахиню позади. И она запоздало подала сиплый голос: — Не желаете присоединиться к трапезе, мой король? — Желаю, — достаточно громко, чтобы она услышала, ответил я, и улыбнулся рядом идущей Эдгит. Эдгит показала мне свою комнату прежде, чем мы явились в трапезную, где часом ранее я беседовал с девушкой, в которой узнал маму, что едва помнил. Сестра переоделась, когда я вышел за дверь, и явилась к обеду благочестивой, кроткой монахиней. Осуждающих взглядов, впрочем, от этого меньше не стало. — Мы приносим свои глубочайшие извинения за… неё, — аббатиса стыдливо опустила взгляд после того, как скользнула им по проходящей мимо Эдгит. Она извинилась только за это, игнорируя обман, который мог бы нанести мне куда большее оскорбление. Но я чувствовал себя сейчас слишком счастливым, чтобы даже заикаться об этом. Может, Бог ещё слушает меня. Даже те сокровенные мысли, что я прячу от самого себя. Та девушка сидела в конце стола, в темном углу, почти касаясь макушкой откоса покатой крыши. Я сел в середине стола, как и прежде, а рядом села Эдгит. На столе голубей и вина больше не было, даже домашнего сыра я не отыскал. Только каша из злаков, чёрствый хлеб и запечённые на солнце фрукты. Яблоки в основном. Мы прочитали молитву перед трапезой вместе. Уважить хозяев было необходимо, так что мне пришлось проглотить пару ложек абсолютно отвратительного, склизкого и пресного варева. Сам виноват, подумалось мне, надо было есть, пока предлагали мясо. — Каша ужасная, — шепнула мне мои мысли Эдгит, ненавязчиво мотнув головой в мою сторону. Ели в абсолютной тишине, только мерно стучащие ложки нескольких человек в маленькой комнате создавали для нас защитную завесу. И когда Эдгит уже открыто приблизилась к моему уху, мне показалось, что ту же услугу для нас оказали мои непослушные кудри. — Они думают, что я сбегаю из вредности, чтобы просто позлить их. Я, видите ли, их испытание. Крест. Не забывая о приличиях, она вернулась к еде, посидела спокойно ещё какое время, а затем незаметно потянулась к ноге, задернула платье и достала из сапога нож. Откуда-то в руках у неё уже был один из украденных фруктов. Эдгит разрезала его, половину отдала мне, протащив руку по скамье между нами. Я понял, почему Эдгит ела так медленно: не от того вовсе, что отвлекалась на разговоры со мной. Монахини быстро доели, погремели тарелками, складывая их в общую балию, и дружной шеренгой вышли, оставили нас наедине. Прежде захватив по яблочной дольке из небольшой миски — по-моему, так она целиком была как порция на одного. Тогда Эдгит и выдавила в свою тарелку апельсиновый сок, взяла в рот ложку и удовлетворённо замычала на всю трапезную. Я проделал то же самое со своей половинкой. — Монахини говорят… — ещё с полным ртом заговорила она, но передумала. И продолжала позже, проглотив: — Монахини говорят, что вкусная пища развращает душу, но я считаю, что голодовка делает из людей настоящих чудовищ. — Она развернулась ко мне, понаблюдала довольно, как я пробую уже сносное благодаря цитрусу варево. — С чего вдруг вкусная еда отвлечет меня от молитвы? Да это только приумножит мои восхваления Господу нашему. — Монахинь сложно понять, согласен. Я так и не понял суть их замысла. На самом деле я догадывался о смысле одной части их плана и был почти уверен, что прав. Возникла пауза, пока Эдгит жевала. Хотя жевать там особо было нечего. Каша как каша, переваренная даже. Но сейчас казалась немного-немало самым вкусным, что я когда-либо ел. — Они говорят, у меня мятежный дух. Если бы ты увидел меня настоящую… это бы плохо сказалось на их репутации. — Неужто их беспокоит репутация? Она не растерялась и спокойно продолжила, хотя прежде, казалось, завершила мысль. Скорее всего, она догадывалась, что ответ был мне известен. — А наше дальнейшее общение плохо бы повлияло на их обожаемого христианского короля. — В чем-то они правы, — я выдержал серьёзное лицо и позже тихо засмеялся. Тихо и нерешительно, как журчит по весне ручеек, тараня себе путь среди подтаявших, но ещё тяжёлых, настойчивых снегов. Кажется, впервые за все эти месяцы, которые я утопал в чёрной печали, я засмеялся. И пошутил. Конечно, я пошутил. Эдгит была мне дорога и такой. И рядом с той, кем она являлась на самом деле я чувствовал себя… не так одиноко. Не так зябко, как прежде, беседуя с ненастоящей Эдгит. Я последний раз заскоблил ложкой по дну миски. — Знаешь, а я не думала, что короли могут быть такими простыми. — Эдгит надкусила дольку яблока, облокотив руку на стол, и продолжила наблюдать за мной. Я поднял взгляд. — Я люблю простых людей... Таких как я. — Считаешь себя простой? — усмехнулся я. — Монахини бы с тобой не согласились. — Не будем учитывать их мнение. Они предвзяты. — Она деланно вздохнула. — И всё из зависти, что я ем сладкую кашу. Я снова засмеялся. То, с какой лёгкостью она отмахивалась от чужого мнения и вины, которую положено чувствовать, когда доставляешь другим неприятности, почти умышленно, хоть и не ради собственно них. Как легко совмещала веру с чёткими предписаниями и свои размытые представления о праведности. Верующий, который не страдает? После Финана и Осферта и, может, моего отца, который не видел свою великую цель в распространении слова божьего, я больше таких не встречал. Эдгит не выглядела несчастной здесь. И я боялся, что рядом со мной это может измениться. — Поедем со мной, — и всё-таки вырвалось у меня. Внезапно, слишком рано. Её лицо ничуть не поменялось. Она в той же беззаботной манере отвечала: — В тесную каменную клетку? С позолотой на дверных ручках и с гобеленами, которые развесили в местах, где особо сильно продувает. Мне и здесь нравится. Я читаю, изучаю мир... И эти женщины… я их люблю, пусть они отрицают, что у нас это взаимно. Они мне заменили семью. Я и прежде подметил, с какой любовью в голосе она о них говорила. Как бы они чем-то её ни раздражали. — Я тоже твоя семья. А ты моя. Эдгит опустила голову. Рука её медленно потянулась по столу к миске с последним кусочком яблока. Я испугался, что даже эта Эдгит скажет что-то из моих кошмаров. Что я ей лишь незнакомец и Король, которого она знает ровно настолько, насколько и брата. Этельстана. — Ты тоже моя семья, верно, — моей руки коснулось что-то холодное. Она положила на раскрытую ладонь яблоко. — Но у нас разные жизни. Я могу погостить у тебя, но обязательно вернусь… домой. Меня тут заперли, пряча от людского взора, будто Бог не всевидящий, но я нашла способ обрадоваться и этому. Полюбила свою тюрьму. И теперь другой мир мне кажется таковою. Мой мир и правда был таким. Мне казался, по крайней мере. И я не знал, бремя прошлого меня так давило к земле или неизвестность будущего, в котором мне предстояло Объединенную Англию сделать по-настоящему Единой. Может, стоило призвать Эдмунда из странствий и усадить на трон? Вернуться в Ист-Рисборо и больше никогда не расставаться с Эдгит. Но у нас разные жизни. — Ты тоже можешь приезжать погостить, когда захочешь. Сколько угодно. Я буду рада тебе всегда, Этельстан. Я хотел кивнуть, но всё тело оцепенело. И получилось только слабо улыбнуться. Моё имя звучало по-особенному, когда сестра произносила его. Несколькими мгновениями назад случайно попавшаяся мне воровка апельсинов, так похожая на отца, почти копия меня самого. И от мамы — лишь одеяние, которое шло ей не хуже рубахи с сапогами до колен. Незнакомка, странно скоро ставшая такой знакомой. — Буду приезжать отмаливать грехи. Она не обратила внимание на мои слова. Наверное, вышло слишком натужно, когда я попытался непринужденно сказать о том, что меня гложет, будто и не гложило вовсе. Как у Эдгит, у меня не получалось. Я положил яблоко в рот. — Ты видел маму, да? В детстве, — вдруг спросила она. Я кивнул, дожевывая. — Ко мне она не пришла. — Откуда ты знаешь? Про меня. Про себя. — Ммм.. Та женщина с хриплым голосом, кто она? — Эльсвит... Эльсвит была у тебя? — Да, она сказала, что маму я увидеть не смогу. Что ей очень жаль. — Эдгит начала мягко постукивать ложкой по стенкам посуды. Впервые я увидел её волнение. Вот мысль, которая гложила её. — Отец, естественно, даже не пытался бы. — Это было его позором. — Мы? Мы его позор? — она внезапно сделалась рассерженной. Лишь на мгновение. — Нет, я думаю... Я думаю, он стыдился того, что не смог настоять на своём. Что не смог помочь любимой женщине. Никто не считался с ним тогда, даже не верили, что брак был законным. А когда авторитет, власть и даже уважение родного отца оказались в его руках, было слишком поздно. Эдвард интересовался уже другими вещами... Мы замолчали. В тишине каждый осознавая, отпуская или забывая снова до определенного момента. — А ты чем интересуешься? Или кем, — она всё ещё смотрела на дно своей тарелки, но я заметил ухмылку. — Что ты имеешь в виду? — смех в моём голосе был неуместен, ведь я догадывался, о чём шла речь, но я ничего не мог поделать с собой. — Слухи доходят до Рисборо. Один из слухов донес мне, что я незаконнорожденная дочь короля. А потом, что мой брат, король Этельстан теперь, едет с визитом. А прежде... — она погрустнела. Не разочарованно, но сочувствующе произнесла: — …что принц Этельстан влюбился и совсем потерял голову. — Кажется, Эдгит не могла ни злиться, ни печалиться дольше пары мгновений. — У нас даже есть шутка с местными из города. Говорят, твои любовные утехи обсуждали на совете Королей. И чем они отличаются от наших бабских сборищ у дороги? — Она пояснила: — Когда я сбегаю, чтобы предаться развращающему душу веселью с девочками. Я подружилась с несколь… Я отвернул голову. — О, ты что, смутился, братец? — хихикнула Эдгит, ласково погладив мою руку, уложенную на столе. —Нечего тут смущаться. — Тебе не стоит так просто говорить об этом. Мои прегрешения — это не твой побег в чужой огород за апельсинами. Прикосновение к моей щеке разбередило старые раны сильнее. Она точно почувствовала влажные дорожки, не стала настаивать. Я так и остался сидеть, не поворачиваясь, пока она продолжала поглаживать мою руку. Неожиданностью стало, когда Эдгит придвинулась и опустилась на моё плечо. — Этельстан, — так мягко позвала она, как пел голос меж верхушек деревьев леса Румковы в моём спутанном сне-воспоминании, — а ведь это действительно нечестно, что нельзя ничего вернуть, когда так хочется... — Я в её голосе услышал столько боли. И столько освобождения для себя. Будто сам Господь сочувствовал мне, опуская руки и признаваясь, что и он не в силах обратить сделанное. Может, так оно и было. Жаль, что даже если слушает, он никогда не отвечает. — Я смутно помню, как та женщина плакала и говорила что-то такое. Сжимала мои руки. Я хорошо запомнила это. Вот бы было здорово, если бы мы росли вместе... Ты спросил меня сегодня, не нужен ли мне подельник. Нужен, очень был нужен. — Она подлезла рукою под мою ладонь и крепко сжала. — Я бы склоняла тебя к греху, затевая разные пакости. Нам бы было очень весело... И хорошо, что ты всё равно нашел ко мне дорогу. — Я тоже рад, что наконец доехал. — А хочешь, наверстаем? Я вопросительно взглянул на неё, когда она отпрянула. В глазах напротив вспыхнул огонек, но, как всегда, кажется, её идея несла только случайные, неизбежные неприятности другим, без злого умысла. А мы… мы с ней будем в порядке. — Думаешь, успеем? — Ну хоть малость. Она подмигнула мне снова. Солнце по-прежнему пряталось за мутной дымкой, но поднялся ветер, и стало прохладнее. А мы бежали, держась за руки, по дорожке, ведущей к лесу, и моё тело обдавало жаром. Холода я больше не чувствовал. Мы перепрыгнули овраг. Я — так же умело, как она, словно всю жизнь сбегал этим маршрутом, подгоняемый со спины яростными пожеланиями всех благ от монахинь, которым по моей — нашей — милости достанется. В густых зарослях, укрытая от ветров и тепла плотно жавшимися друг к другу кронами деревьев, земля долго оставалась сырой и холодной. И всё равно, как самые неразумные дети, мы кинулись в объятья влажной листвы. То принимались, как счастливые подельники, кататься и дурачиться, то, как настоящие брат и сестра, шутливо драться. Я не был ей Королём, незнакомцем, отвратительным грешником. Только подельником и вторым хранителем общей тайны. Эти почетные звания и регалии я бы принял с гордостью. Возможно, вскоре я снова буду лежать в своей постели, мучаясь от бессонницы... Но я чувствовал, что завтра всё будет хорошо. А сегодня, набегавшись вдоволь по лесу, мы с Эдгит вернёмся грязные и вспотевшие. Может, я заночую в монастыре. И мы не допросимся места у огня, но нам не будет холодно. Засыпая обнимку, будем вспоминать жизнь, которой никогда не было. Одну общую на двоих мечту. Я лежал в постели, чувствуя, как утренний холодок пробирается под покрывало, и размышлял, какую же всё-таки Эдгит мне будет встретить радостнее. Ту, что накажет меня своим осуждением, но только из благих побуждений, или ту, которая заранее простит то, что прощать нельзя, и попросту не будет задавать вопросов. Может, мне и вовсе не стоит ждать отвержения или объятий от неё? Может, мне просто нужна моя сестра, такая, какая есть. Не судья. Не решение моей проблемы и не целительный источник. Просто Эдгит. Без привязки ко мне и моим поступкам, пусть мы и близнецы. Ведь у нас разные жизни... которым теперь было суждено соединиться. Просить у бога мудрости больше не требовалось. Эти мысли и сам сон успокоили мои чувства. И я почти забыл, как напуган перед встречей с сестрой. В этот раз я решил всё-таки позавтракать. И отправиться в одиночку. Больше было не страшно.