засахаренное сердце

            Вязкий мрак окутывает тело липким слоем, обвивает горло удушливой петлёй, встаёт в глотке тугоплавким комом, давя беспощадно на стенки — лёгкие суживаются от нехватки кислорода, тело выламывает судорогой, оно крупно дрожит, обливаясь липким потом.       Вдохнуть не получается. Лишь медленно задыхаться, извиваясь в диких конвульсиях. Руки и ноги отказывают функционировать, наливаются свинцом; их пронзают тысячи раскалённых игл, прошивая ужасающей болью. Эта боль сильна настолько, что Амен мгновенно осознаёт: он спит. Потому что лишь во сне может быть настолько больно, лишь во сне всё чувствуется во много раз острее, чем в реальности. Сны — это пропасть между реальностью и волей Богов. В них видишь то, что с тобой случится не может; в них видишь то, что тревожит, бередит разум ежесекундно. Попытка сознания отпустить ту боль, которую приходилось переживать? Вполне.       Кости, кажется, трещат и крошатся, суставы и сухожилия расплетаются на длинные волокна, вспарывают кожу, наружу вылазая. Кровь горячей рекой омывает ошмётки кожи, растекается вокруг второй аксиомой собственной беспомощности, ведь кровь — это жизнь, это сила, это энергия. С каждой каплей из эпистата вытекает душа, голова мутнеет-тяжелеет-плавится от голого, практически первобытного страха. Он ещё ощущается совсем слабо на кончиках пальцев, любовно обкусывает их, полизывая, наслаждаясь сочащейся из него беспомощностью. Подноготная у него вскрывается слой за слоем, обнажая душу — изъеденную внутренними демонами, вынужденной жестокостью и лишениями.       Но всё же она у него есть. Есть.       Веки не поднимаются — но этого и не нужно, ведь кругом и так кромешный мрак. Вязкий, липкий, это он давит на тело, варварски распарывает его на мелкие ошмётки. Сдирает кожу живьём, выбивает фаланги и ключицы, свинцом навылет рвёт мышцы, ломает напополам рёбра, режет пуповину с разумом, оставляя в нём одно скулящее от боли животное.       Все те люди чувствовали это же, — шепчет едкий голос изнутри, — все они тоже это чувствовали, Амен.       Не Незримый ли к нему обращается? Но ведь Амен выполняет его волю...       Верилось с трудом. Неужели людям может быть настолько больно?       В голове клейкая каша из отдельных мыслей, ощущений и чувств — всё смешивается в грязную жижу, она плещется по всей площади его пока ещё целого черепа, но надолго ли? Амену сейчас хотелось лишь одного — умереть. Лишь бы поскорее эта адская боль перестала его толчать, крошить в мелкую острую крошку из костей или выжимать в лужу из кровяных тромбов, здесь разницы практически никакой, ведь всё одинаково невыносимо.       Эпистат забывает, что спит. Забывает всё, лишь одно вертится на уме: хочу умереть. Мгновенно. Лишь бы не ощущать того, что ощущается сейчас. Лишь бы...       — Время, которое мы потеряли, к нам больше не вернётся. Поэтому лучше наверстать его, Амен.       Воспоминание о тёплых руках и нежных касаниях прошибает мозг — и в эту же секунду эпистат чувствует, как боль его опускает. Понемногу, по капле, но даря при этом сладчайшее наслаждение, ведь тело наконец перестаёт мучительно содрогаться от спазмов и рези; оно терпеливо-кротко ожидает, когда боль отхлынет полностью, словно волна с берега. Амен практически со слезами на глазах надеется, что она — не предвестник цунами.       И, пока тело расслабляется, на изнанке свинцовых век прорезаются видения.       Сухощавая спина, острые крылья лопаток. Он с лёгкостью может вырвать одну из тела, схватив за уголок. Может переломить тощий позвоночник, по одному выдернуть из него позвонки, раскрошить их, сжав в кулаке. Может перехватить тонкие запястья с хрупко торчащей косточкой и кущениями вен под тонкой дифтерой кожи, до хруста звонкого сжать, до перебитых осколков, лезущих наружу через мягкие ткани. Может ожерельем из пальцев обхватить тростинку горла и давить до красных наливов, чувствуя, как хрупкое тело выкручивается от адской агонии. Её голая беспомощность дразнит дремлющих в нём демонов, кормит их львиной дозой собственного превосходства, ведь вся она — от каштановой макушки до умопомрачительных пальчиков с чёрными ноготками и розовых пяток, — принадлежит ему одному, находится в полной его зависимости.       Эвтида наконец-то принадлежит ему. И телом, и душой, она — его.       Амен мог бы сломать в её теле каждую хрупкую косточку, но вместо этого он их трепетно целует и лижет. Прижигает неуклюжей нежностью те невидимые, но ещë мельком кровоточащие раны и увечья, которые он сам же нанёс ей в прошлом, оглаживает шершавыми кончиками пальцев, сочащимися чувством вины и желанием как можно скорее исцелить страдающую душу и тело. Он зарывается в её шею носом, вдыхая запах персика и чего-то ненавязчиво-сладкого, — понять он не может, как бы не пытался — слушая, как гулко бьётся истерзанное сердце её под грудной клеткой. Которое он тоже ранил — ранил сильно, ранил больно, ранил глубоко, практически до тёплого ядра, оставляя съëжившиеся уродливые рубцы.       Но Эвтида всё равно доверилась. Ей не привыкать любить тех, кто вытирает об неё ноги, даже того подонка Реммао. Со скрипом в сердце и колкой болью в висках Амен понимает, что он — практически один из них. Тех, кто из раза в раз пытался втоптать её в землю, демонстрируя собственное превосходство. Сейчас он осознаёт, как это было низко — даже для такого, как он, — как это было отвратительно и недостойно. Сейчас он понимает, что Эва заслуживает всех сокровищ этого мира и любящего мужчину рядом — не его. Не потому, что он не любит, а потому, что он явно не тот, кто будет достоин её сердца.       Боль и клубящиеся угольной гарью мысли постепенно отступают под натиском болезненно-сладких образов, которые до единого принадлежат одной Эвтиде. Дрожь длинных ресниц, крапинка пота, скользнувшая игривой змейкой между лопатками, полные клюквенно-алые губы, кончик языка, промелькнувший в просвете, длинные пальцы, чёрные ноготки и пахнущие им худощавые запястья.       И по-новой — в двадцать раз быстрее мельтешат на изнанке.       Улыбка на уголках губ, блеск в испещренных самыми разными цветами Солнца глазах, ниточка слюны между их языками, разодранная в кровь спина, ароматные масла, узоры из синяков на мягких бёдрах, снова томный взгляд. Чёрные дыры её зрачков за собой прячут всё: боль, счастье, злость, любовь, сломанные в кровь ногти, покрасневшие уголки глаз, обкусанные до ранок багряные губы, разошедшиеся трещинами ладони, выгрызенная внутри щека, сладкая кровь во рту, упавшая ресница, родинки по телу, розовые мочки ушей и алый кончик носа, манящий губы до глухого зуда; млечный путь, капли вина прямо на пышущей жаром коже, стекающее по подбородку пиво с мёдом, ресниц боязливое трепетание, сбитое дыхание, нещадно палящее кожу, жадные глотки, похоть, горячее семя, вязкая слюна, хриплое «Амен», борозды красные от ногтей, хруст позвоночника, надсадные стоны, переплетённые пальцы рук, щиколотки на плечах, волосы по простыням, капля пота, скользнувшая меж грудей.       Снова.       Ленивое потягивание, мурашки по мягкой коже, переплёт вен, скользящие колени, сонное фырканье, завитки возле ушей, розовые пятки, впалая линия позвоночника, упругие ягодицы под ладонью, губы на шее знойной настырностью, звенящий смех, щекотка, снова смех.       Снова болезненное чувство, пластами снимающее с него кожу, оставляя обнажённую хрупкую сердцевину истинности.       Это слово дерёт язык адской болью, вызывает едкий протест, першит в горле. Выговорить его не представляется возможным.       Он её...       Амен просыпается — крупно вздрагивает всем телом, судорожно вдыхает ароматный воздух сухими губами, — в их комнате странно тепло и уютно из-за жёлтого полумрака, — с минуту эпистат сверлит невидящим взглядом каменный пол — потому что двинуться отчего-то не в силах, только дышать загнанной лошадью. Сознание ещё не пришло в себя полностью, а воспоминания об адской боли кусали за загривок остро сточенными зубами. Проходит, по ощущениям, целая вечность, после которой капля холодного пота стекает с его лба прямиком на глаз. Амен смаргивает с ресниц эту бисерину медленно, словно заторможенно — и тело после первого осознанного движения неожиданно наливается жизнью, контроль возвращается. Кисти рук несколько раз сжимаются в кулаки, ноги вздрагивают слабо, но это шевеление всё же отдаётся болью в паху — и он с каким-то нервным смешком понимает, что у него после ужасающего и одновременно прекрасного сна проклятая утренняя эрекция. Не самое лучшее, что может выкинуть тело с утра пораньше. С глухим стоном эпистат переворачивается с живота на спину, — чтобы член перестал зудеть из-за контакта со слишком твёрдой поверхностью матраса, — и из-под прикрытых век рассматривает высокий узорчатый потолок, пока шëлковые штаны пропитывается влагой от сочащегося предэякулята.       Сонное сопение рядом окончательно приводит разворошенные мысли в порядок — прошедший день отчётливо всплывает в памяти размазанными кадрами и всколыхнувшимися чувствами, которые вызывают в желудке странное ощущение приятной пустоты; сердце начинает биться чаще — верное предзнаменование беды и его полной беспомощности. Мужчина мучительно медленно поворачивает голову влево и смотрит на спящую Эвтиду вначале рассеянным, а потом уже жадным изнывающим взглядом — она слишком невинна в своëм тонком белом платье, которое совсем ничего не прикрывает — через ткань он различает не только нежную грудь, но и родинки на её рёбрах. Девушка лежит у него под боком комком из длинных ног, волнистых волос и мягкого дыхания; сопит, как ребёнок, даже руку также одну под щеку подложила, а другой прижала к себе мягкую плоскую подушку — Амен всегда замечал за ней эту странную привычку, ведь подушка для неё гораздо предпочтительнее его объятий, в которых ей «слишком жарко». Жёлтый полумрак комнаты лишь добавляет нетерпения — до умопомрачения хочется навалиться, вжать в кровать и вбиваться бешено в мечущееся под ним хрупкое, но такое желанное тело. От одной мысли и смутной картинки будущих действий перед глазами у него в голове всё плывёт, а в паху тянет и требовательно пульсирует. Ткань неприятно натирает головку, ощущается наждачной бумагой, и Амену хочется как можно скорее избавиться от надоеливой ткани, в полной мере ощущая жар её тощего изящного тела.       Ладонь эпистат кладёт прямиком на плоский живот, сминая шёлковую ткань платья. Она приятно тёплая — Амен тут же носом вжимается в изгиб между плечом и шеей, жадно вдыхая её сладкий запах, словно изголодавшийся по тёплой плоти пёс. Невольно подмахивает напряжёнными бёдрами, потирась об её ногу своим возбуждением — совесть немного держит в узде, ведь она всё ещё спит — Эвтида наверняка растерянно проморгается и состроит умопомрачительную гримасу, когда проснётся; и, ведомый сладостным видением, эпистат снова трётся об её бедро пахом. Мощная пульсация прошивает мужское тело насквозь, отдаётся в висках сладко-мучительной болью. Стон булькает в горле, глаза невольно закатываются, каждая мышца в теле словно свинцом наливается. Тело у него по утрам всегда намного чувствительнее, чем по ночам, да и недельное воздержание даёт о себе знать. Он и Эвтида не любили друг друга телами целых семь дней — мысль сама по себе абсурдная и звучит так же глупо. Нужно бы это исправить, только для этого девушка должна как минимум проснуться.       Мужчина судорожно вздыхает, приподнимая её тонкие длинные ноги за коленки — Эва морщится во сне еле заметно и носом трётся об подушку, что-то бормоча — и втискивает между них свою. Практически невесомая, женская икра приятно давит на мужское бедро; Амен тем временем уже открыто трётся об живот стоящим членом, прихватывает губами тонкую кожу на лебединой шее, лижет, вычерчивая непонятные, тянущиеся влагой узоры, сыто причмокивая от удовольствия. Эва слабо шевелится и дышит уже не так глубоко и размеренно — грех не проснуться от такой настойчивой атаки на собственное тело, но спит она всегда очень крепко.       — Амен?..       Он затыкает её наглым напористым поцелуем — дыхание у них не самое свежее, но как только губы врезаются друг в друга, из головы вылетают все мысли и недовольства — растрёпанная, всё ещё сонная и не до конца проснувшаяся, Эвтида вяло двигает губами и языком, пытаясь понять, чем вызвана его утренняя лилейность. Руки, назойливо сжимающие и мнущие бёдра, слишком умело отвлекают от мыслей, все нити вплетаются в клубок чистой потребности — почувствовать его. Обычно эпистат отстранённо-насмешливый, витающий в своих мыслях и говорящий о своих чувствах слишком редко, не так часто, как ей самой хотелось бы — но Эвтида знает и чувствует, что он её любит.       И она тоже...       Что — ты тоже? — тихо шепчет голосок внутри, стуча в висках неожиданным волнением и безудержной паникой, которая нарастает по мере напора его жадных поцелуев и тихих влажных вздохов. В его руках она — мягкий воск, принимающий любую форму, хорошо размятый в детских ладонях пластилин, тягучий металл, плавленое стекло. Податливая и тёплая, Эвтида сделает всё, о чём он попросит.       Теперь из-за того, что хочет этого сама. Из-за того, что Амен просит, а не велит.       Но слышать о его любви сейчас будет слишком тяжело. Она ведь жива и здорова, а Дия, Реймсс и Реммао... Какими бы людьми они не были, каждый из был ей дорог по-своему. Кто-то меньше, кто-то больше. А жива лишь одна Эва...       — Эвтида, не ëрзай, — с задушенным стоном просит Амен, скользнув пахом по её бёдрам вверх — в тот же момент внутри у неё всё завязывается пульсирующим узлом томящих чувств, Эвтида еле сдерживает лезущий наружу сдавленный полустон-полувсхлип, прижимаясь ртом к его виску.       Тут же Амен запрокидывает голову вверх, так безответственно обнажая уязвимость собственного горла — а ведь она без труда может однажды ночью резануть ножом по вене и остаться правой в этом; но Эва лишь проворной кошкой льнëт к бледной коже и тут же вбирает её в рот, прихватывая острыми зубами — мужчина над ней крупно вздрагивает и даже не дышит — процеживает со свистом воздух сквозь стиснутые зубы, пока Эвтида вылизывает его шею, оставляя практически незаметные розовые следы, которые через несколько часов бессовестно сойдут, словно бы их и не было никогда. Она знает, как ему нравятся эти ласки — ведь он никогда не знал их настоящих, искренних, действительно нежных. Все женщины, с которыми он имел дело провести ночь, были лишь развлечением. Желанным развлечением, ведь иначе эпистат просто сошёл бы с ума. Эвтида знала, поэтому и нежила его своими ласками. И себя тоже — ведь боялась, что однажды... однажды будет жалеть, что не подарила ему свою накопившуюся нежность вовремя.       Эва боялась, поэтому часто совершала глупости — из-за вечного, громко скребущегося и скулящего побитым псом беспокойства, — оно жгучее, острое, вспарывающее слои выдержки друг за другом неаккуратными разрезами — одна мысль о том, что Амена могут ранить, не даёт спать по ночам, толкает на откровенные глупости вплоть до слëзного «можно отправиться с тобой?».       — Ты в порядке, Эва? — вырывает её из вязких раздумий бархатистый голос. Девушка громко выдыхает и немного растерянно поднимает на него огромные крапчатые глаза — лицо Амена светится внутренним беспокойством и желанием помочь, а у неё внутри щёлочью разливается всеобъемлющая любовь, в которой боли одинаково с наслаждением. Беги, не беги — от себя не скрыться, себя не переиначить, не убить чувства к нему.       И ничьи слова не имеют никакого значения. Не имеют. Она больше не позволит себе такую слабость.       — Всё хорошо. Просто... что-то случилось?       Его бровь иронично взлетает вверх, выдавая секундное раздражение, которое тут же улетучивается под её растерянным взглядом — она как будто котёнок, впервые оторванный от материнского живота. Чуть-чуть напугана — эпистат бережливо-трепетно скользит по её скуле губами, чувствуя, как сердце начинает сладко ныть. Снова. И снова. С каждым движением и невидимой линией его хромающей нежности внутри накапливается тёплым сгустком новая щемящая эмоция.       Она опасно, на самой грани режет кончик языка своей силой — слишком много, чтобы сказать ей это сейчас. Он сказал бы ей, как он её любит — но, видит Незримый Бог, Эвтида после смерти друзей не оправилась полностью. Его любовь душить начнёт — а он не этого хотел.       — А должно что-то случиться, чтобы я захотел заняться с тобой любовью? — всё же сдаётся, прося её поддаться ему хотя бы единожды. Сказал это слово.       Его ладонь приятно греет щеку, Эвтида даже прикрывает глаза и ластится об неё ласково-боязливо, чувствуя себя в полной безопасности. Крепкое тело, прижимающее её к кровати, ощущается самой неприступной горой; это восхитительно-анафемское чувство защищённости не описать никакими словами, не выразить, насколько хорошо, когда твою спину и грудь защищает кто-то другой. Когда можешь полностью довериться...       Сейчас ведь можно?..       Можно, — читает она в его глазах, и привычная боль комом подкатывает к горлу, Эва буквально начинает задыхаться, слабо сминая пальцами его плечи. Амен эту перемену не заметить не может; и понимает: это не он не готов сказать, а Эва пока ещё — принять. Любовь для неё до сих пор непомерная ноша.       — Давай ты не будешь делать такое лицо, — кривится Амен, пальцами разглаживая складку между аккуратных бровей. Пытается успокоить своей непринужденностью. — Я хочу тебя полностью. Сможешь?       Его голос терпко наливается лукавством, игривостью — Эвтида фырчит в его щеку и вместо ответа целует в шею — напряжение рассеивается пылью. А потом она вгрызается в кожу, поддаваясь напору его руки в своих волосах — засос получается маленьким, прямо под ухом, розовым и слабым, лишь на несколько часов, но этого вполне достаточно — периферией она точно улавливает чужое постанывание, а давка членом на изнанку бедра становится сильнее и настойчивее. Ему нравится, значит.       — Смогу, — шепчет, прихватывая зубами порозовевшую мочку уха, смыкает губы на холодном серебре серьги, которые он почему-то даже перед сном не снимает, и ощущает, как тело под ладонями приятно напрягается. И они снова встречаются в поцелуе — сладком, тягучем, сахарно-карамельном, жадном.       Эвтида солжет, если скажет, что не этого она хотела.       Амен солжет, если скажет, что не этого он добивался.       — Иди сюда, — шепчет он ей в губы и тянет на себя, заставляя оседлать бёдра. Девушка неуклюже цепляется пальцами за крепкую линию мужских плеч, сжимает его бока ногами и опускает голову вниз — она немного выше его в такой позиции, поэтому и власть частично в её руках.       Свои волосы, упавшие ему на лицо, Эва смахивает одним движением руки, останавливая её на совсем немного колючей щеке — утренняя щетина невероятно приятно ощущается под ладонью, — упирается взглядом в его глаза. И этот зрительный контакт сейчас гораздо интимнее и значимее, чем всё остальное, произошедшее с ними до этого. Ни одна из ночей не была такой же пронзительно-испытующей, как это тёплое утро в одной постели. Её взгляд рассеянным бликом блуждает по прекрасному бледному лицу, подмечая любую мелочь, которая тут же вкореняется в вымостки её сознания, выпаливается на изнанке век карминово-красным маревом, впечатывается в кожу третьим слоем, отзывалась в сердце тягучим ощущением грядущего счастья.       Пока он рядом, Эва счастлива. Сколько бы не отрицай — она его полюбила вопреки всему и всем.       — Мне нравится, когда ты такая, Эвтида, — его ладонь течёт вверх по острой спине, пересчитывая каждый торчащий позвонок. Эвтида, смущённая, лишь улыбается растерянно. — Ты больше не боишься меня.       — Не боюсь.       И снова — они целуются.       Девушка самым наглым образом начинает дёргаться на нём, круговыми движениями елозить тазом, поддевая пульсирующий от нетерпения член. Электрический импульс пробивает мужское тело насквозь, оседает на коже россыпью колких мурашек и лёгкого тремора. Амен пытается совладать с собой, но не может — ладони изо всех сил стискивают девичью талию, она в его руках практически хрустит стеклом, хрусталём и позвоночником. Эва стонет наконец глухо и тихо, гортанно-тягуче, прямо в поцелуй; и для него это самый лучший звук, грозящий стать точкой невозврата их сегодняшней любви. Но он сдерживает бешеное желание подмять её под себя и наконец взять — ведь Эвтида заслуживает гораздо большего. Ему гораздо приятнее видеть в её глазах аналогичное желание или простую симпатию, нежели кукольное безразличие и странное, лихорадочное, жирно поблëскивающее, как тогда, когда она предлагала ему себя. Он не хотел становиться для неё врагом.       Не хотел становиться для Эвы палачом.       Эвтида соскальзывает с его колен проворно и настойчиво, выворачивается настолько изящно, что на секунду эпистата парализует её крохкой грациозностью. Она идеальна даже в таких мелочах, — он прикрывает глаза, пытаясь совладать с внутренней жаждой взять своё. Вязкая слюна сгущается во рту, но он не может её проглотить. Эвтида стреляет на него игривым взглядом и начинает нарочито медленно развязывать короткую шнуровку на боку платья — сначала развязывается один бантик, за ним ещё один, и так до пятого, до самой поясницы. Мягкая ткань, до этого собранная складками, теперь становится шире и Эвтида буквально утопает в ней — крохотная и странно прозрачная. Словно в пелене, Амен наблюдает, как кончики её длинных пальцев цепляют край и тянут вверх — дразняще медленно, давая ему вдоволь насладиться изгибами своей фарфорово-лилейной кожи, которая наверняка скоро зазвенит под натиском его огромной руки. Вот плоский живот с редкой россыпью родинок, плотно облепëнные кожей рёбра, полная грудь, розовые соски, уже набухшие... Снова приходится закрыть глаза, чтобы взять себя в руки. Из раза в раз одно и то же — его потряхивает от нетерпения, корежит-выламывает, когда дело касается её обворожительного тела. Хочется совсем не церемониться с ней, но Амен держится кончиками пальцев за здравый смысл. До сегодняшнего дня Эвтида никогда не обнажалась вот так перед ним, а сейчас делает это для него, делает приятно осознанно.       Не для того, чтобы он всё испортил.       Когда эпистат открывает глаза, то видит перед собой её раскрасневшиеся щëки и горящие багрянцем мягкие губы. Они оставляют на его шее влажный поцелуй, пока нос ведёт мягкую дорожку к стрелам ключиц — острые зубки ненадолго смыкаются на одной кости, оставляя ненавязчиво налив сладкого розового цвета — и ниже. Её поцелуи вразброд сыпятся на грудь, шею, сгущаются внизу влажными следами от её языка. До него медленно доходит, что она сейчас хочет сделать. Тело сладостно млеет, как и сердце, но вот рассудок — к удивлению, ещё функционирующий, — говорит: ей нельзя.       — Подожди, Эва, — слабыми ладонями он перехватывает её лицо за подбородок и заставляет посмотреть в глаза. — Лучше в другой раз.       — Я осторожно, Амен, — протестует Эвтида, кладя свою ладонь поверх его, поглаживая просяще. — Просто помоги мне, и я справлюсь.       — А если тебя... — он замолкает, чтобы не разбить вдребезги ту атмосферу, которая сейчас звенит в воздухе. Эва смешно морщит нос и широко улыбается — морщинки мягко расползаются по её лицу. Мужчина слаб к её искренности, но всё равно не позволяет себе обрисовать рот в ответной улыбке.       — Тогда я больше никогда не покажусь тебе на глаза. Или сразу же умру со стыда.       — Я говорю серьёзно.       — Я тоже, — её тëплые пальцы бегут к краю штанов, тянут вниз мешающуюся ткань, высвобождая горячую плоть. — Если станет плохо, я остановлюсь. Всё бывает в первый раз.       Всë ещё напряжённо рассматривая её лицо, Амен неохотно сдаётся её пылу коротким кивком, ведь внутри понимает: откажет — и Эва уйдёт в ту же секунду. Она слишком редко демонстрирует своё доверие и любовь, чтобы так просто от них отказываться. Будь что будет.       Эвтида проходится по головке языком мягко, тягуче, обхватывает губами, нежно посасывая; делает это всё настолько умело, что Амен по-настоящему начинает сомневаться, что этот раз — её первый. Тело под ладонями Эвы сладко сотрясается от удовольствия — периферией ловит сиплый вздох удовольствия, остро прорезавший раскалëнный воздух; он отзывается внутри сладкой щекоткой и жгучим томлением, путает собственные мысли и выжигает их до одной-единственной: сделать ему приятно. Венки под тонкой нежной кожей ощущаются хорошо, они пульсируют от хлынувшей в них крови — она каждую обводит мягко языком, размеренно дыша через нос, помогает себе влажной ладонью, осторожно двигая горячую подвижную плоть. Уже наполовину берёт ствол, насаживаясь глоткой увереннее, мягче, чувствуя, как мышцы податливо расходятся и плотно обволакивают член — и совсем несложно, рвотный позыв совсем слабый, душащийся под напором его тихих стонов и тяжёлого дыхания.       Мужская рука путается в её мягких шелковистых волосах. Осторожно направляет, помогая задать темп или отстраниться, когда она находится на самой грани. Эвтида же хрупкий горный хрусталь, стекло, фарфор, лепесток розы, вся сахарно-слабая, откровенно крушливая — ей нельзя перенапрягаться из-за него. Будет потом сидеть и сопеть обиженной мышью, вся из себя страдалица. А Амену нравится, когда Эвтида живая, когда искры в её глазах пляшут, когда она смеётся, запрокинув голову, обнажая лебединую шею. Такая Эвтида настоящая, поэтому и нравится больше всего.       Тëплый рот приятный. Язык, ласкающий неторопливо, постепенно сводит с ума. Эпистат чувствует, как предательски заходятся в дрожи его бёдра, как горло сводит спазмом стона, как жаркая тягучесть плывёт плавными волнами в самый низ, как солнечное сплетение схватывает методичной сладко-болезненной пульсацией несколько десятков раз. Стоит её ладони придавить нежную кожу мошонки, массируя, в голове щёлкает и перед глазами неожиданно становится темно. Остаются лишь ощущения, никаких острых мыслей, роящихся пчёлами в голове.       Хорошо. Настолько, что после и умереть не страшно.       Но — только ему одному. Хочется же ровно противоположного. Чтобы сейчас Эва стонала под ним, выламывая спину от крышесносного удовольствия, текущего лавой по телу.       Он отстраняет её от себя мягким требовательным движением — Эвтида покорно приоткрывает рот, позволяя члену плавно выскользнуть. Поднимает лицо, торопливо облизывая влажные губы. Смущëнная, раскрасневшаяся густо, растрёпанная, возбуждённая, она выискивает в его глазах удовлетворение, волнуется, что сделала всё неправильно. Амен жадным взглядом следит за каплей пота, скользнувшей со лба на нос извилистой дорожкой. Смачивает слюной пересохшие губы и понимает, что никогда её не отпустит, больше не ранит, не попытается установить свою власть.       Дыхания не хватает, словно воском и стеклом забили лёгкие и оставили так безбожно. Дыхания не хватает.       Эву он целует яростно, практически жёстко, словно они вот-вот сдохнут. Как в последний раз — Амен всегда так занимается с ней любовью, будто после никогда не случится, будто есть только сейчас. Эвтида изгибается в руках знойных гибким стеблем, прижигает кожу жаром своих чувств, рвёт эпидермис ногтями, оставляя на спине хаотичные борозды красного цвета, потирается промежностью об его член, чуть слышно постанывая от того, как приятно твёрдая плоть давит на пульсирующий бугорок через грубую ткань белья.       Нежная рука обхватывает его внахлёст, кольцует прямиком у лобка, пару раз двигает чувствительную кожу — от внезапного удовольствия Амен её губу закусывает слишком сильно. В эту же секунду в рот льётся патокой солоноватый привкус её крови — крупинки соли на карамели женских губ; мужские пальцы давят на тонкую кожицу, бередя ранку до выступивших градин, мажут по лицу вниз, оставляя еле видный красный след. Снова целует мокро, уже не думая о том, что может её полностью обслюнявить. Неважно. Совсем неважно... Сейчас. Ничего. Не. Имеет. Значения.       Эвтида.       Эва       Эва...       — Эва, — упирается губами в её щеку и судорожно выдыхает, сминая мягкие ягодицы пальцами.       Еë имя. Его жизнь. Его душа.       — Ну же, — шепчет она запальчиво ему в ухо. Умоляюще. Пылко. Моляще. — Амен...       Теперь он понимает всё до последнего слова — льнëт к приоткрытым губам, сминает их, ласкает-лижет-посасывает. И всегда в извиняющемся жесте. Одновременно с этим снимает с неё мешающееся бельё, прижимает к себе — теряется в ощущениях, в ней.       Начинается обратный отсчёт.       Секс — это не только физическое наслаждение.

Что такое время?

      Существует лишь пространство.

Огонь от огня, и никак иначе

Мягкость твоего тела       Уверенным движением Амен размазывает её смазку по длине всего члена, греет меж пальцами и снова прикасается к влажным горячим складкам, длинно растирая по нежной коже. Целует мимолётно в обкусанные губы       

Порезы рук моих бинтами белыми завязаны.

Капля пота солёная, скатившаяся меж лопаток.

Стон

.             Вздох. Переплетëнные       

пальцы

. Ручей сверкающий, персикового дерева лепестки нежные.             Оазис, трава, капли масла на коже, разводы холодное пиво, розы, раскалённое

дыхание

чему научили тебя эти пожары?

      Это зло распространяется как лихорадка.       Эва дрожит в его руках пойманной в сачок бабочкой, подвиливает тазом навстречу, запрокинув голову. Стоны через толчок вырываются из нежной глотки, ласкают слух своей практически невинной трогательностью — Амен всегда замечал, что его Эвтида в постели очень чувствительная, — копятся нерушимыми воспоминаниями в голове.       Мокрая чёлка хлещет по лбу, в рот лезут чужие волосы, жаркое тело на нём содрогается и туго обхватывает его внутри.       Невыносимо

миг

бездна цветочных полей. мрак, зарево......       ... самый тёмный час — перед рассветом

память её словно слеза

      — Да... давай ещё... Зной, жар, накал, мёд, персик, нектар цветочный, снова бездна.       Куда исчезают бабочки? В темноте... Губы на губах. Грудь к груди.       — Так приятно? Мозолистые пальцы касаются её между ног, мягко надавливая и натирая — Эва распахивает рот и быстро кивает, чувствуя, как по спине катится холодная капля пота, кусая разгоряченную кожу. Ногти в его плечи вонзаются с новой силой, но для него эта болью приятная, желанная, сродни патологии: так она хотя бы ненамного отомстит ему за причинённую им же боль.       Хотя бы на каплю, чтобы чувство вины не драло изнутри так сильно и беспощадно, ведь каждый раз, когда он заглядывает ей в глаза, его выворачивает болью и       Прохлада ветра Мокрые тела, дребезжание простыни под ногтями...       пробудить тебя или нет? закат рассвет сумерки зарница тучи дождь яблоки вода       — Здесь приятно. Да-а-а... темнота свечи ты       Скажи, когда кончается жизнь, дорогая? Луна в твоих волосах. я на подоле платья твоего играюсь с волосами, вздыхая

просто поцелуй меня...

      Пальцы скользнули в приоткрытый рот, поглаживая шершавый язык. Амен поддаётся вновь и вновь. Слюна стекает по подбородку.       Когда кончается лето? воды Нила ожоги молочко засахаренное солнце вино персики слюна на уголке губ лето

кончается внезапно. сколько Вспышек на твоём небе, Эва?

Гречанка пылкая мне душу утешала ласкал валенсианску я, красавицу с Кастилии сними с себя всё Звëзды на             небе, сложенные

в созвездия

.       — Давай, быстрее...       Искры мельтешат перед глазами, лицо Эвтиды расплывается, остаётся только звёздный налёт и бесконечная мягкость её губ на лбу. Она на нём лёгкая, как пёрышко, мягкая, как воск, тёплая, как вечерний бриз.       Солёный пот на языке совсем как капли крови.

и губы её любить меня просили...

... сердце моё вдребезги разбито       Безудержные толчки, воздушный стон, алая царапина, истерзанная кожа.

сверчки о нас поют

      Удовольствие замыкается на теле — Эвтида распахивает рот в немом крике и упирается своим лбом в его лоб, жадно хватая горячий воздух губами. Пот собирается на её лице, с кончика красного носа падает одна капля на его губы, мелко разбиваясь.       В этой мелочи слишком много интимности. Слишком много уязвимости.       Слишком много прекрасной тоски.       Эти слова, крутящиеся на языке, растворяются сахаром в кипятке неуверенности, поэтому Эва лишь прячет свою лицо в его волосах и ждёт, когда закончит и Амен.

С того момента, как я родилась, я ношу звезду, которая была дана мне свыше

      Я оставлю на твоей щеке отпечаток своей любви Искры, магия, любовь Отражение звёзд в глазах. В её глазах — его мир       Тело скручивает в жаркой судороге — каждая мышца в теле застывает, солнечное сплетение взрывается; глухо застонав, Амен быстрым движением выходит из жаркого плена женского тела и несколько раз хаотично проводит раскрытой ладонью по стволу члена. Эвтида кладёт руку ему на дрожащий от скорой разрядки живот, надавливает, вырывая из него новый гортанный стон. Следит горящими глазами за малейшей сменой эмоции, помогая ему рукой. Эпистату нужны лишь пару движений и её губы на своих губах, чтобы кончить. Горячая сперма пачкает женский живот неровными дорожками, жжёт нежную кожу и стекает вниз — она мажется по обоим телам из-за телесного контакта. Режущее всё его существо слово булькает в горле, грозясь вырваться наружу, поэтому Амен проглатывает его вместе со стоном и обессилено выдыхает ей в шею, ластясь об нежную шею потерянно, совсем уж уязвлëнно и беспомощно. Эвтида слабыми пальцами вычерчивает на мощной спине узоры, потираясь щекой об растрёпанную макушку, одной рукой путается в его волосах, поглаживает, как маленького ребёнка.       Сложно. Слишком сложно. И вроде бы это нормально, так и должно быть: между ними слишком много всего, чтобы вот так просто отпустить и посмотреть друг другу в глаза без зазрения совести.       Ведь где-то там, между серебряной крошкой, кущ мелких незабудок, брызгов бурого дождя, лимонной стружки находится перемычка его персональной Вселенной, на которой зациклен весь мир, внутри которой его звёзды вращаются, из чего родилось его сердце после Большого Взрыва. Эти чёрные дыры зрачков за собой прячут всё — абсолютное всё, ведь иначе как объяснить то, что любая мысль сводится к ней одной. Это не одержимость, не зависимость, а чистого вида абсурд.       Языком Амен широко слизывает испарину с её шеи. Вкус на языке яркий, терпкий, сочный и манящий. Густой — ведь сама Эва это мёд, цитрусовая стружка, крем, нежная кожица персика. Стекло, испещренное изнутри янтарными жилками, хрусталь, на сколах мерцающий ярко до рези в сетчатке.       — Доброе утро, — вспоминает Амен и лениво улыбается, разморенно глядя на её лицо из-под опущенных век. — Как тебе спалось, Эвтида?       — Доброе, — Эва с улыбкой качает головой и снова прижимается к его затылку щекой. Чувствовать его руки на талии приятно до одури. Снова чувство полной безопасности укрывает одеялом. Даже собственная нагота уже не смущает. — Всё хорошо, господин. Даже слишком.       Слишком. Слишком хорошо, чтобы это оказалось правдой.