С другой стороны, не мне хвастать диаметром, прикидываться Сатурном, кокетничать с телескопом. Ничто не проходит даром, время — особенно. Наши кольца — кольца деревьев с их перспективой пня, скорее нежели сельского хоровода или объятья. Коснуться тебя — коснуться астрономической суммы клеток, цена которой всегда — судьба, но которой лишь нежность пропорциональна.
Иосиф Бродский
Вера собирает вещи спокойно. Илья также спокойно опрокидывает в себя вторую стопку настойки. У них всё закончилось быстрее, чем началось. Бытовуха, характеры, взгляд на мир — важно уже потом, если нравится цвет глаз, контур губ или неумение сдерживать желание говорить друг с другом обо всём подряд. Вера собирает свою одежду, аккуратно складывает её, успевая прибрать и чужие мятые шмотки. Спасибо, что не бросает их к утюгу и не тянет время, желая разгладить паром изломанную ткань. — Вроде врачом работаешь, а дома бардак, — ругается под нос, небрежно убирая волосы за ушко. Илья следит за этим жестом и роняет в себя третью стопку. Любовь была (?), прошла, но не бросила. От прежних чувств ещё теплится в груди нежность. Вера этими её кудряшками, ушками, заботой слабо дует на тлеющие угли, но уже не может развести на них огонь. Ведь то — желание обоюдное. А они обоюдно решили разлюбить. Но это обстоятельство никак не исключает лёгкой грусти. — Тебя подвезут? — Я попросила дядю Лёшу помочь. Они с бригадой перед летним сезоном в отпуске. Управимся, не переживай, Илюш. Илья покивал. Дядя Лёша — близкий друг семьи. Веру он с пелёнок на руках держал и помогал ей первое время как мог, когда её родителей не стало. Уж когда Илья узнал о его работе, то совсем раздобрел и захотел знакомиться, всё-таки коллега по цеху, если к деталям не придираться. Но знакомства так и не вышло — графики никак не совпадали. — Пусть зайдут тогда на чай, а потом в дорогу. — У меня и зайдут. Илья безразлично пожал плечами и вышел на балкон покурить. От его помощи отказались уже много раз, чтобы предлагать что-то ещё. Щёлкнув зажигалкой, Илья засмотрелся пламенем на миг, потом только прикурил, резко вдыхая дым. Так и закашлялся, выронил из рук зажигалку, а та проскочила между прутьев ограждения, нырнула вниз рыбкой, навсегда пропадая с глаз. — Ну и катись, — фыркнул Илья, глядя в темноту вечернего двора.***
Сколько Илья себя помнит, ему нравились люди в общем их понимании. Он не делил мальчиков с девочками, и всем уделял своё внимание, если те казались ему красивыми и достойными его общества. Со временем пришлось понять, что так живут далеко не все. Что внимание надо разделять на симпатию и дружбу, хотя всё это — палка о двух концах. Примерно в этот момент в жизни и школе Ильи появился Максим. Белобрысый и курчавый мальчик, которого на физкультуре всегда ставили в конце, потому что до начала он не дорос, Илья сразу определил его под свою опеку. Потому что красивый и достойный, это потом уже стало ясно, что и Илью выбирали тоже. (Давайте ему не скажем…) — Будем дружить, Максимка? — Или битым буду? Илья тогда смеялся. Макс хмурился, надув губы, ждал ответа. Хотелось пошутить, напомнить о невесёлой участи быть новеньким в седьмом классе, когда у большинства одноклассников ещё нет фильтра между мозгом и ртом, и что такое предложение дружбы — подарок свыше, как бы. Но Илья смолчал, и уже собрался убрать протянутую руку, но его цапнули пальцами на полпути и проникновенно посмотрели серыми глазами в самую душу. — Будем, Илюша? С тех пор светлые кудряшки стали постоянной в уравнении школьной жизни Ильи Третьякова. Максим хорошо разбирался в литературе, очень любил читать, строчил отличные сочинения. Илья же как орешки щёлкал задачки по математике, а потом и по химии с физикой. Сработались всем на зависть. А после восьмого Максим пришёл на линейку стриженым, но всё таким же светленьким, и выросшим до отметки сто девяносто сантиметров. От белобрысого коротыша ничего не осталось, зато для Ильи на самом деле ничего не изменилось. — На сборах весело было, жаль, что ты не поехал, Илюш. — Да куда мне? Меня в химбио отправили, всё лето за книжками. — То-то ты всё поганка белая. Илья показал язык, а Макс за него ухватил, потянул пальцами, но не больно, шкодливо разулыбался. Третьяков залип на его улыбке, веснушках, коже загорелой, редкой неумело сбритой щетине. Вот у кого тестостерон разыгрался позднее всех. Голос тоже сломался, загрубел, оброс хрипотцой, какими-то уж совсем утробными нотками. Решив Илью окончательно добить, Максим достал из чехла гитару, которую теперь всюду с собой брал, и заиграл на ней. Если раньше эта гитарная история Илье казалась временной забавой, то сейчас, когда Максим умело перебирал струны и собирал рифмы обо всём подряд, играя своим новым голосом, ему хотелось потребовать у Макса дать клятву, что тот никогда свою гитару не бросит.***
— …Ну и катись. — Эхом от стен безлюдного двора. Хлопнула дверь незаметно подъехавшей машины. Или Третьяков за своими мыслями просто не обратил на неё внимания. — Ну и недружелюбный же двор, — ответили стены, а потом опять повторили. Илья вздрогнул. Третий этаж, слышимость отличная. А под фонарём… — Макс, пошли. Свет фонаря будто софит на театральной сцене обрисовал высоченную фигуру, жёлтую форменную куртку, гитару за спиной, ореол кудрей вокруг вскинутой к верху головы. Илья выронил сигарету следом за зажигалкой, та упала на балкон, зацепила край картонной коробки со старыми конспектами, не сразу привлекла внимание. А потом задымилось, завоняло гарью. Илья пришёл в себя лишь от прикосновения к плечу, всплеска воды и новой порции дыма. Огонь был побеждён. Илья — тоже. То-же. — Ты что здесь делаешь? — Лучшего решения, чем толкнуться, перепугаться, вскинуть иголки, будто ёжик в клетке, когда подходит чужой человек, Илья не нашёл. Не зря они поладили. С ёжиком. А высоченный парень из, очевидно, бригады дяди Лёши, человек забытый — всё равно что чужой. Простой вывод. Только ёжик бы от Максима не шарахнулся, ведь животные чувствуют хороших людей лучше, чем люди чувствуют друг друга. — Верочке помогаю, — отвечает, вскидывает руки, мол, не обидит и всё такое. «Верочке» звучит так приторно, Третьяков морщится. — А ты переехал, да? — Ну знаешь, с мамкой жить как-то не в кайф. — Мама у тебя замечательная. — Ага. О не случившемся пожаре договариваются молчать. Максим без свидетелей выкидывает бутылку воды, которая отлично справилась и с огнём, и с чернилами старых шариковых ручек в тетрадях. Илья протягивает руку дяде Лёше и тихому мужику, представившемся Петей. Вера забивает на собственные планы и предлагает чай, ей никто не отказывает. Зато Илья прячется в ванной и плещет в лицо холодной водой, пока кожу не начинает больно щипать. Максим Шустов в его съемной квартире — нечто из прошлого. Только тогда была другая квартира, и он был ниже, меньше в плечах. Они говорили про школу и делали ставки на девчонок из параллельного класса — кто какую быстрее разведёт на поцелуй. Некстати снова звучит в голове слащавая «Верочка». Зная Веру, та вряд-ли переедет от одного конченого трудоголика к другому. Но всё-таки… Максим красивый, весёлый, обаятельный — такого хочется хотя бы на время, но взять себе, прикоснуться, напитаться энергией как от батарейки с бесконечным зарядом. Илья знает, может представить, он ведь тоже… — Илюша! Ты там чего засел? — Вера стучит по двери, спрашивает негромко. — Мы едем скоро. Попрощаешься? Прощаться Илья не хочет. Зато хочет выйти. Желательно — в окно.***
— Знаешь, что происходит с тем, кто победит дракона? — Максимке больше не наливать! — ржёт Илья и, вопреки собственным словам, наливает в свою и чужую чашку дешёвого вина, купленного с помощью старшего товарища из одиннадцатого класса. — Опять твои сказки? В середине мая на любимой крыше по сладкому тепло, уютно. Внизу, на четвёртом этаже мама Максима печёт пироги с вишней, а его папа перебирает струны гитары и поёт ей о любви. Илья до сих пор ими восхищается — так мало могут сохранить свои чувства спустя года. Его родители развелись, когда ему стукнуло десять, и с тех пор он видел отца только в письмах и деньгах, которые тот исправно отправлял. Макс отвлекает от невесёлых мыслей, склонив ближе голову и говорит: — Это не сказки, а жизнь, Илюша. — Ну и что с драконом? — С тем, кто его побеждает, — не соглашается Максим. — Он обнаруживает в себе желание летать и дышать огнём. — Вот ты дебил. — Илья тычет пальцем Максиму в нос и отворачивается. — А потом его придут побеждать? — А он скажет: «Разве вы не из тех, кого я спасал?» — Печально, — пожимает плечами Илья. Они и не такое обсуждали. Однажды он сказал Максиму, что в детстве ему в копчик пересадили стволовые клетки дельфина, чтобы он смог ходить. Максим тогда серьёзно заметил: «Наверное, ты и плаваешь зачётно». Но Илья не умеет плавать в принципе. — И что потом? — Я не иду в одиннадцатый, Илюш. Меня папа в академию устроил на следующий год. — Дракон ебучий, — ругается Илья и допивает вино залпом.***
— Ещё пару раз рёбра сломаешь и можно объявлять банкротство, Илюша, — заключает Серёга, рассматривая тучную тётку на носилках. — Хорошо, Степаныча подсидели. Так Петрович пришёл, а Шерман опять на югах где-то шастает со своим чинушей. Никакой пользы. — Думаешь, та же шарманка заиграет? — Да видно по тётке, что потом хлопот с ней будет больше, чем с тем евреем с ипотекой. Сама по судам потащится, без подсказки. Хрен бы с ней, с бабкой. Илья в последние два дня спит по часу, курит в три раза больше и залипает на новом номере в записной книжке старого самсунга. Вера скинула его в сообщении, когда добралась до хаты. Не забыла добавить: «Максим очень просил». И следом: «Ничего не хочешь мне рассказать?» Илья не хочет. Рассказывать что-то Вере и разбираться с бабкой. Спасать жизни малыми жертвами — это его работа. А его вот никто спасать не хочет. — Всё норм? — спрашивает Серёга, привалившись плечом к плечу. Вот кого Илья точно считает лучшим другом. Вот он — образец дружбы. А то, что в школе было — непонятное месиво из наружных переломов рёбер. Внутренности в кровавую кашу… — Нет, — в общем-то правду отвечает. Серёге вот хочется рассказать. Это как во всех тех пословицах времён популярности пабликов ВК. Друг, одна голова на двоих, две души в одном теле и прочее. — Нихера не норм. Под ними — привычные уже строительные леса, двор вечно ремонтируемой больницы, редкие больные, гуляющие, пока их не разогнали по палатам. Дым сигарет уже в печенках, но хочется надеяться, что это успокаивает больше, чем вредит телу. Слишком легко слова наружу рвутся. Илья потом пожалеет, даже если Серёге можно доверить всё. Шустов — что-то очень личное. Это не Вера, которая у всех с самого начала на виду и с которой штамп в паспорте до сих пор общий. Шустов — упущенные возможности, дорогие воспоминания и разбитое сердце. Первая любовь? Такая, на которую потом никогда не сможешь найти подобия. Но всё это — лирика, удел курчавого и белобрысого мальчика с его сказками. Илья всегда был несколько прагматичнее. — Да забей, Илюш. У этих пожарников жизнь как спичка — быстро сгорают. Надо тебе такое счастье? Он выбрал не тебя. С чего ты теперь должен из-за этого париться? — Да легче мне что ли со спичек этих? Легко сказать «забей». А он как вышел из той машины, я чуть с балкона к нему не сиганул. Как птичка, бля. Серёга предлагает коньяк из пробирки, и кто такой Илья, чтобы отказать. Ещё несколько часов, и дежурство закончится, а впереди свободное время, которое надо прожить в своих мыслях, а не в работе, хотя бы отчасти забирающей внимание на себя. Номер Максима Илья не удаляет, а по пути в метро нажимает вызов и надеется, что в шесть утра у того есть дела поважнее, чем отвечать на незапланированные звонки. — Да? — хрипит в динамике сонный голос. — Илюша? — Почему не позвонил сам? — Да у меня эт. — На той стороне что-то громко шуршит, а потом Максим продолжает: — Болячка небольшая. Захворал. Подумал, если звонить, то сразу о встрече говорить, а заражать… — Макс, давай без этого. Скажи, где сейчас живёшь. Максим говорит. Илья ныряет в метро, и связь прерывается.***
С лёгкой руки пушистый одуванчик оказывается во рту. Раз. Максим выдыхает пух и смеётся так сильно и звонко, что у Ильи не остаётся слов. Этот смех заразительный, как и всё, что делает Макса Максом. Два. Илья тянется убрать с чужой губы намокший пух. Три. Макс замирает и следит за Ильёй, будто за кошкой следит мышка. Четыре. Илья щёлкает друга по носу и отворачивается. — Фокусы у вас так себе. — Могу спеть? Рядом в озере, которое больше напоминает грязную лужу, плещется Серёга с его деревенскими пацанами. Он позвал в гости Илью, а Илья, прекрасно понимая, что каждый день у них с Шустовым на счету, позвал Максима. Все были за, солнечный мальчик влюбил в себя и родителей Серёги, и его бабушку. Вот, что привело их в эту конкретную точку времени. — Спой про огонь, который не убивает, а греет. — Это просто, — хмыкает Максим, всё ещё сплёвывая в траву остатки одуванчика. Лепестки пламени на гитаре рисовали вместе, стащив у сестры Максима красный и жёлтый лак для ногтей. Получилось криво, но Макс был доволен и ярко улыбался, дуя на новый дизайн своей ласточки, чтобы сохло быстрее. Сейчас Илья смотрел на это художество с тёплой грустью. Он радовался, что, возможно, эта крохотная деталь останется с Максимом на долго и не даст ему забыть старого друга детства. Детства, так быстро ускользающего от них прочь. Трава под лёгким ветром волнуется будто вода, вместе с солнцем играется кудряшками Максима, а сказочник собирает слова в стихи, смотрит в глаза Ильи и больше что-то мурчит, чем поёт. Личное. Такое личное, своё, родное, что ум за разум заходит. — Илюш, прости, что сказал так поздно. Мы же будем общаться? Я хочу, очень хочу, чтобы ты у меня остался. — Ты дурак, Максимка. — Илья грустно улыбается. «Я ведь и так у тебя навсегда». Завтра они уезжают из деревни. Послезавтра Максим уедет в академию, и Илья обязательно признается ему во всём.***
— Ты дурак, Макс?! — Илья трясёт градусник, с ужасом увидев на нём отметку за цифрой тридцать девять. — На тебе еду жарить можно до хрустящей корочки. — Лучше меня пожарь, — пытается шутить. Глаза красные, веки воспалённые, лицо осунувшееся. Но улыбка даже сейчас задорная. Придурок. — Илюша, я по тебе скучал, а ты мне гадости говоришь. Хочешь спою? — Ещё немного и ты бы на похоронах своих пел, Макс. Давай тебя протрём, а потом я за антигистаминными схожу. — Глисты? У меня нет. Наверное? Илья фыркает и берёт салфетку, окунает её в таз с холодной водой и прислоняет к горящему лбу. Пальцы путаются в мокрых кудряшках. Третьяков силой сдерживает себя, чтобы не зарыться в эти пшеничные косы руками, носом — пусть сейчас и липкие, пропахшие потом. Так даже лучше. Ближе. Интимнее. За списком тайных своих желаний Илья не сразу замечает, что за ним следят, прикрыв глаза и вздыхая рвано с хрипом. — Ну что ты смотришь? — У меня такая красивая медсестра. Ей даже усы идут. — Странные у тебя стандарты. — Нормальные. — Мне переодеться? — Раздеться. Илья резко шлёпает салфетку на лицо Макса и оставляет так, собираясь отправиться в аптеку. А больному всё смешно. Правда, потом возвращается, меняет компресс, снова гладит по взмокшей голове, любуясь умиротворенным лицом спящего. Отрубился по щелчку. Пусть лучше спит, храпит и далее по списку, чем болтает глупости о которых рано или поздно, наверное, пожалеет. В круглосуточной аптеке Илья набирает большой пакет лекарств на последние деньги. У Макса из домашней аптечки только зелёнка, бинты да мазь от ожогов — и та почти кончилась. Третьяков делает это без оглядки на будущее. Прошлое? На прошлое как раз и оглядывается, отчаянно борется с паскудной ностальгией. Они же оба изменились. Зачем тосковать по тем, кто ушёл навсегда? В этом и прячется ответ. Даже нового Максима Шустова хочется себе до дрожи в коленках. Пусть позорно и не под стать Илье Третьякову, но ведь везде есть свои допустимые исключения. — Илюша, я так по тебе скучал, — лепечет Макс, когда Илья пытается его усадить в кровати. Простынь и одеяло можно буквально выжимать. — Можно тебя обнять? — Не-ет, давай сначала в душ, родной. Пасёт от тебя за километр. Шустов не возражает, но и мало чем помогает. Мышцы мышцами, но болезнь лишает всех сил, поэтому Илья от этой конской физической подготовки спасателей никаких плюшек не получает. Одни дырки от бубликов. И два метра тяжёлого мужика. Илья сам потеет скоро, спасибо и на том, что квартира у Максима — небольшая студия и до ванной несколько шагов. Чудом не падают комком длинных конечностей на пороге. Илья честно не смотрит ниже пояса, когда майку с трусами приходится с Макса сдёргивать и пихать его в душ. Тот упирается руками в белую плитку и замирает на месте. Широченные плечи обнять бы, объять. Но можно только отвернуться и надеяться на сохранность вестибулярного аппарата Максима даже под сильно повышенной температурой. — У меня плохие отношения с водой, — стонет Максим, жонглируя переключателем температуры. — Это у тебя дельфинов стая, а у меня пена да песок. — Врёшь ты всё. Чо вы там с водой не работаете? — поддаётся на больные бредни. — Работаем. Но мне больше нравится встречный пал. Тяжело вздохнув Илья всё-таки забирает из чужих трясущихся рук лейку душа и включает прохладную температуру. Максим со всем своим высоким ростом сжимается в комочек на дне ванны и закрывается руками, сопровождая действия матами и визгом на высоких нотах. Пока Третьяков ищет полотенце, Шустов стучит зубами и дрожит как брошенный на дороге под дождём щенок или котёнок, смотрит похоже. — Тих, тих, Максимка. — Приходится обнять вместе с полотенцем, чтобы согреть, позволить опереться. — Пойдём пить порошочки и выздоравливать, — как с маленьким. Максим кивает и горячо дышит Илье в шею. — Стал драконом всё-таки. — И умею летать. Да какая блин Вера? По ней было легко и радостно грустить. Максим же приносит с собой грусть мирскую, многотонную, неподъёмную. И засыпает у Ильи на руках.***
До этого дня Илья и не думал, что ненавидит вокзалы. Он вспоминает лето после седьмого класса, когда Максим позвал его с собой в детский лагерь. Тем утром они вместе бежали на вокзал с полными вещей рюкзаками, а Макс ещё и гитару свою на плече тащил. Мама Ильи снарядила их, наверное, на две смены, а не на одну. Максим что-то рассказывал на ходу про звёзды и луну, которые не успели погаснуть на светлеющем небе. Илья слушал через слово, но успевал задирать голову и старался запомнить этот момент навсегда. Потом они сидели на нижней полке, спали в обнимку, а когда Макс доставал из чехла гитару, вместе с другими ребятами пели про крылатые качели. Теперь эта песня вызывала не бабочек в животе, а желание выключить её, никогда не слушать, если рядом нет того самого мальчика с гитарой. Сегодня день обещал вокзалом не приближение путешествия, скорее — перспективу его прекращения. Дети взрослеют, детство заканчивается. Сегодня Илья не смотрит на небо, но смотрит в глаза Максима. Равно-ценно. Всё подходит к логическому финалу, запускающему новый круг колеса Сансары. Люди так и живут. Нужно уметь прощаться и прощать. Но, если честно, вся эта хрень в голове Ильи — с подачи Максима. Он Третьякову каждую извилину забил своими сказками, когда показывал на звёзды и кричал: «Мы в космосе!» Чего же сейчас молчит и хмурит густые светлые брови? Вперёд, к звёздам! Хотел же этого так сильно… — Я люблю тебя, — роняет Илья как камень, который потянет утопленника на дно. — Я тоже тебя, Илюш, — почти сразу отвечает Макс. — Конфетку хочешь? — И ссыпает горсть, теперь оттягивающую Илье карман куртки. Третьяков улыбается, молчит. Тучная проводница напоминает Максиму о том, что поезд отправляется через две минуты, а ему ещё тащить по лестнице огромный чемодан. — Иди, — Илья не узнаёт собственный голос. — Илюша, я напишу, когда приеду! Илья глотает слова горькими пилюлями и кивает. Смотреть на то, как резво взбирается на поезд Максим с гитарой за спиной — больно физически. Хорошо, что вечерняя темень скрывает многое. Она ведь известный друг молодёжи. Да? Илья плачет, и это не прагматично. Максим прижимает руку к стеклу, но Илья до него не дотягивается. Легкие раздувает жажда выкричать одно: — Ты любишь не так! — Но каждое слово тонет в громком гудке отправляющегося поезда. Ещё не написанное Максимом письмо останется без ответа. Сразу после Илья прощается с родителями Максима и не смотрит в хвост его поезда. Признался, но не до конца. Мама любит говорить: «К лучшему». В этот день Илья курит свою первую сигарету свесив ноги с заброшенного пешеходного моста, нависшего над сплетением десятков железных дорог. И спрашивает у себя почему-то голосом Максима: «Разве можно любить «не так»?***
— Женщина, если вы продолжите в том же темпе вальса, я попрошу анестезиолога вколоть вам успокоительное. — Ты мне не угрожай, паршивец. Это я по твоей милости тут торчать буду больше положенного. Мне на вахту скоро. Кто за меня работать будет? Ты? — Чо вы хотите от меня? Извинений? Я жизнь вам спас, до-сви-да-ни-я! Пациентка с худой гулькой на башке, но не с худой башкой аж раскраснелась от возмущения. От неё у Ильи уже полчаса раскалывалась башка. До этого башка уже болела от недосыпа. Последние несколько смен выдались выматывающие, вытягивающие силы как дементоры. — Я пойду дальше, я добьюсь возмещения! Илья сжимает пальцами виски. Сейчас его даже от сигарет тошнит. Что она вообще забыла в ординаторской? Здесь не хватает только ещё одного лица, и теперь это лицо открывает дверь с ноги, заходит со своей гитарой за спиной и занимает собой пространство. Жёлтая спецовка, запах костра, яркая улыбка… Перед ним открыты все двери. И это правильно. — Максим? — Марья Ивановна? — Ты что здесь делаешь? Парад тупых вопросов бесит больше, чем безмозглые крики в пустоту. Эти двое друг перед другом расшаркались, чуть в дёсны не долбанулись, а Илья вот так с головой и маялся. — Коллега моя из лесоохраны. Бухгалтерию ведёт. А с бухгалтерией дружить надо, — назидательно заметил Максим и сел рядом с Ильёй, отчего диван громко скрипнул, но выдержал. — Где она? — Ушла. Илья выдохнул облегчённо, подтянул к груди колени, забрался на диван с ногами и склонил к ним голову. Максим не спешил нарушать тишину, сидел рядом, размеренно дышал. От покорности пресловутой стало тошнее, Илья спросил: — Зачем пришёл? — Прощаться, — ответил, даже не подумал лишней секунды. — У меня вахта летняя, буду на базе. — А я тут каким боком? — Ты тут Илюша-дурачок, — хмыкает Максим. — Я тебя нашёл снова. А ты меня? — Споёшь? — Согреть или сгореть? Перелив струн именно этой гитары умеет исцелять души — факт. Максим улыбается, Илья качается как бычок Барто — под знакомую мелодию. Сказочник, волшебник или просто фантазёр — многогранность больше про глаза смотрящего. Максим поёт и про огонь, и про звёзды, и про вокзалы, и про мальчика, который смотрел на него в школе большими грустными карими глазами, смотрит теми же глазами сейчас. Илья думает, что раньше в этой песне были совсем другие слова. — Я тебя в новостях вчера видел. Вы с Серёгой на скорой ехали по набережной. Спасли? — Спасли. — Илья пожал плечами. Он почти уже не помнил сегодня и вчера. — Что ты сказал Марье Ивановне своей, что она ушла так просто? — Что ты хороший и спасаешь людей. — Мне она не поверила. — Чтобы люди верили, надо самому себе верить, Илюш. Обниматься, оказывается, так просто, когда обоюдно и сильно хочется. Обоюдно — это самое главное. Как с Верой. Но с Максимом всё иначе. — И когда вернёшься? — спрашивает ёрзая по жёсткой ткани спецовки мокрым носом. — Когда всех спасу. — Огонь огнём, я помню. Максим прижимает к себе крепче. Его жизнь — спичка. Спичка, которой Илья не позволит догореть.***
Первое, что видит Максим, когда открывает глаза — Илья Третьяков. Его Илюша. Глаза тёмные, волосы вечно всклоченные, усы эти, превращающие скуластое лицо во что-то мягкое, плюшевое, запах медицинского спирта, сигарет. Максим спрашивает, чудом совладав с голосом: — Я в раю? А потом: — Дети живы? Илья берёт его руку в свои ладони и говорит: — Ты жив, Максимка. Ты всех спас.