любовь божественному противоестественна

Ветер тихонько шелестит опавшими яркими листьями, сметая их на дорожку, вымощенную камнем. Где-то в голых кронах дерева щебечет птичка, а затем юркает к крыше храма и скрывается из виду. Порыв ветра громко играет с маленьким колокольчиком, висящим на скате крыши, и этот звук звонко разносится по округе. Здесь, невысоко в горах, в этом заброшенном храме почти всегда тишина, лишь изредка где-то вдалеке слышен лай собак, блеяние коз. Местные почти не ходят сюда, не верят. Бог, в честь которого возведён храм, давно покинул это место, поэтому люди не приходят. Нет смысла поклоняться богу, который ушёл. Сокджин удобнее перехватывает метлу руками и спешит убрать листья с дорожки. Его отец перед смертью умолял не бросать храм, за которым он сам ухаживал, и Джин не мог не выполнить просьбу. Он почти каждый день ходил сюда: убирал дорожки, протирал алтарь и высокий портрет на обшарпанной стене. Он надеялся, что когда-нибудь бог этого храма вернётся, и его старания по уходу не будут напрасны. Вернулся омега домой затемно. Супруг, что сидел на ступеньке, недовольно поморщился, увидев, как тот спускается с горы. — Снова шляешься где попало, — рявкнул Минсок. — Муж не кормлен, купальню мне не подготовил. Сокджин молча прошёл в дом. Приготовил ужин, натаскал воды, помог мужу вымыться. Ужинали молча, затем направились в спальню. Минсок мокро чмокнул мужа в шею и навалился сверху, развязывая пояс на ханбоке. Он вёл языком мокрую дорожку к ключице, животу, поглаживая шершавыми пальцами бёдра через тонкую ткань. Сокджин осторожно толкнул его в плечо. — Я устал, — произнёс омега тихо. Минсок фыркнул и продолжил раздевать мужа. — Мы должны постараться снова, ëбо. Заделаем ребёночка, — ласково проговорил мужчина. Продолжая ласкать мужа губами, альфа полностью обнажил его и спешно вошёл. Боль резанула по животу, оставляя неприятные ощущения. Минсок брал его недолго, затем повязал, развернув набок, и прижался сзади, уткнувшись лицом между чужими лопатками. Вскоре раздался едва слышный храп. Сокджин тяжело вздохнул и положил ладонь на свой живот. Хоть бы получилось. ***** Лекарь поморщился. — Твоё чрево пустое. Прикусив губу, Сокджин поклонился и поспешил домой. Чувствуя, как горит в груди от обиды, он несколько раз споткнулся, едва не упал. Слезы медленно текли по лицу, но омега давил рыдания в груди, лишь изредка всхлипывая чересчур громко. Дома он разрыдался по-настоящему: громко хлюпая носом, царапая холодными пальцами свои предплечья. Они хотели ребёнка долгое время. Пытались, но ничего не выходило. Сокджин был немолод, ему перевалило за тридцать весен, он был замужем десять лет, и за всё это время он смог родить сына. Мёртвого. Он просто не смог выносить своего малыша. Он ненавидел себя за это. Ужасный омега. Минсок, вернувшийся из города, застал его на кухне. Он стукнул кулаком по столу и зло откинул в сторону кувшин с водой. — Я говорил с лекарем, — рявкнул он. Сокджин пытался стать меньше. Он свёл плечи, вжал голову и устало прикрыл глаза. — Прости, — виновато прошептал он. — Просишь прощения? Да ты отвратительный омега! Слова обидно хлестнули по сердцу. — Мы женаты столько лет, но до сих пор ты не подарил мне сына! Бесполезный! — продолжил кричать альфа. — Даже выносить не можешь дитя! Почему ты такой никчёмный омега? Тратишь время на ни пойми что, ходишь в этот храм! Помолился бы о нашем ребёнке! Сокджин прикусил губу и неуверенно обернулся. — Не говори мне таких ужасных вещей, ëбо. Резко схватив мужа за плечи, Минсок тряхнул его со всей силой. — Я — альфа! Хочу ребёнка, своего сына. Что сложного в этом?! Я стараюсь, лью в тебя своё семя, а ты самого просто не можешь — принять его и выносить нашего ребёнка! — Я пытаюсь... — Заткнись! — Минсок сильно толкнул омегу в сторону. — Никчёмный! И он ушёл. Сокджин охнул, стараясь подняться на ноги. Он ударился головой о стену, и теперь тело предательски подводило его, не слушалось, перед глазами плыло. Он так и свалился без сознания на кухне, а утром обнаружил, что в доме никого нет. Ужин не тронут. Минсока не было несколько дней. Его можно было понять. Они оба желали детей, оба скорбили по мёртвому младенцу, но Сокджин отдавался горю и по сей день. Он помнил, как взял маленькое бездыханное тело своего сына на руки, прижал к груди и заплакал. Как хоронил его. А на следующий день Минсок полез к нему, начал ласкать, несмотря на траур и то, что омега был по сей в траурных одеждах. Сокджин чувствовал себя отвратительно, отдаваясь ему, хоть и не хотел этого. Глубоко в душе горе до сих пор жгло его сердце, а душа медленно охладевала к мужу. Сокджин занялся делами, пытаясь отвлечься. Управился со скотиной, промыл и приготовил рис. Уже сидя на пороге, он взглянул вверх, туда, где виднелась острая крыша храма. Не раздумывая, он собрал немного подношений и пошёл помолиться. В храме сегодня было очень тихо. Птицы молчали, ветер не звенел колокольчиком. Дойдя до алтаря, омега осторожно опустился на колени и выложил на камни угощения. — Я знаю, что Вы давным-давно ушли отсюда, но всё же, если моя молитва будет услышана, — Сокджин согнулся пополам, утыкаясь лбом в свои ладони. — За все мои труды, за то, что содержу Ваш заброшенный храм в чистоте, помогите мне стать счастливым. Я всегда хотел детей. Разве не удел любого омеги завести ребёнка? Прошу. Колокольчик громко зазвенел, но ветер не посмел вознести в воздух старую опавшую листву. Вернувшись домой, Сокджин обнаружил, что Минсок явился. Не один. Молодой парень, что без верхней одежды щеголял по дому, окинул Джина насмешливым взглядом и скрылся в спальне. Минсок, стоящий в проёме, недовольно фыркнул, и увидев супруга, и задвинул створки, скрывая неизвестного в их спальне. — Кто он? — недовольно спросил Сокджин и шагнул к створкам, но альфа пихнул его в плечо. — Мой новый омега, который подарит мне сына. Он уже понёс и будет жить здесь, — спокойно произнёс Минсок и вдруг криво улыбнулся. — Хоть кто-то порадует меня ребёнком. Сокджин растерянно взглянул на альфу и попятился назад. — Ты не можешь так поступать со мной... Мы мужья, — едва прошептал он, чувствую, как в груди зарождаются рыдания. — Ты не можешь. — Я — альфа. И я могу делать, что хочу. Я хочу ребёнка, а ты настолько ужасен, что не можешь дать мне этого. Подарить дитя — удел каждого омеги, они рождены для этого, а ты никчёмный! Убирайся! На глаза навернулись слезы. Сокджин смотрел, как альфа уходит, задвигая створки их общей спальни. Тихий смех, раздавшийся там, за стеной, заставил омегу разрыдаться так сильно, что закружилась голова. Он медленно осел на пол, уткнулся лицом в согнутые колени, чувствуя, как болит в груди. Никчёмный. Обидные слова до сих пор резали слух. Было больно, но не так сильно, когда он потерял ребёнка. Он плакал, пока не уснул, а проснулся, когда на улице расползлись сумерки. В спальне было тихо. В голове мелькнула мерзкая ужасная мысль: убить его. Убить ребёнка. Ребёнка, что нагулял его муж. Но эта мысль покинула голову практически моментально. Он бы никогда не смог убить дитя, даже чужое. Сжав руками голову, он тихонько застонал и поднялся на ногу, чувствуя, как болит спина. Щеки неприятно стянуло от высохших слез. Хлюпнув носом, Сокджин снял фонарь со стены и вышел на улицу. Деревня спала, лишь иногда раздавался вой собак. Бесшумно ступая по знакомой тропинке, омега шёл вперёд, освещая путь слабым жёлтым светом фонаря. Небольшой холмик под старым персиковым деревом выглядел как всегда ухожено. Сокджин поставил фонарь на землю и сел на колени. Он приходил сюда почти каждый день, в тот время как Минсок не был здесь после похорон ни разу. Он помнил, каким холодным был шёлк, которым он протирал маленький гробик. Личико малыша было белым, губки синими, а левая ручка ещё не имела ровных раздельных пальчиков. Сокджин тихо заплакал, утыкаясь лбом в небольшой земляной холм. — Я ужасен, — прошептал он, роняя слезы на землю. — Так ужасен... Мой мальчик. Прости. Слезы стягивали щеки. Сокджин провёл ладонью по земле и прикрыл глаза, пытаясь унять адскую боль внутри. — Ты был бы сейчас большим и мог бы ходить, — тихо проговорил омега. — Помогал бы мне и отцу... Я бы готовил тебе вкусные каши, водил в храм... Рыдания снова сдавили грудь. — Я бы родил тебе сестрёнку. Любил бы вас больше жизни. Он плакал так горько, что было тяжело дышать. Слезы смешивались с землёй, разводы текли по щекам, подбородку. Аккуратно утерев лицо, Сокджин поднял голову и сел прямо. В свете тусклого фонаря его лицо казалось ещё темнее и грязнее, словно он вылез из этой могилы. — Прости меня. Я не оправдал ваших с отцом надежд. Возможно, ты уже переродился или переродишься в этом мире и мы встретимся с тобой. ***** Сокджин снова пришёл в храм. Ещё было темно. Он не спеша преодолевал ступеньки, подсвечивая себе дорогу. Тишина стояла гробовая. Омега зажег всё фонари внутри храма и опустился перед алтарём. Тот был пуст. Видимо, дикие животные и птицы растащили все угощения, подумалось омеге. В тусклом свете стена с изображённым богом на ней казалась ещё беднее, скуднее. Храм был старым, всеми забытым и Сокджин прекрасно понимал, что его молитвам никто не внимает. — Это глупо, — устало произнёс он. — Ведь никому напрочь не нужны мои подношения. Звон колокольчика разрезал тишину слишком неожиданно, и омега вздрогнул, покосившись в большое окно, за которым медленно уползали сумерки. Рассвет не за горами. — Я прошу о пристанище, — произнёс Сокджин и взглянул на старый огромный портрет. Лицо бога уже было неразличимо, – краска облупилась и давно осыпалась, – но без труда можно было рассмотреть длинные белоснежные пряди, развивающиеся на ветру, и красный, как кровь, не богато украшенный ханбок. — Я так устал... Он задремал прямо там, уложив голову на алтарь. Ему что-то снилось. Мягкое прикосновение к щеке, стирающее разводы грязи, а затем ладонь, что огладила его спину — мягко, осторожно, медленно. Было жарко. Кто-то проворно распахивал полы ханбока, гладил грудь горячей широкой ладонью, и Сокджину казалось, что ему снится. Он не мог открыть глаза, словно они были залиты металлом. Прикосновения были приятными. — Я услышал твою просьбу, — раздался шёпот в голове. Сокджину казалось, что он слышал эти слова через слой ваты в ушах. Прикосновения напоследок обожгли его живот, и звон колокольчика разрезал тишину вокруг. Резко распахнув глаза, Сокджин огляделся по сторонам, стараясь проморгаться ото сна. Ханбок был распахнут в стороны, а кожа всё ещё горела. — Приснится же такое, — устало произнёс омега и поднялся на ноги, завязывая пояс ханбока. Был день. Сокджин спустился в деревню и вернулся домой. Собрал свои немногочисленные вещи, взял немного еды и замер перед створками, ведущими в спальню. В доме никого не было. Он не жалел, что уходит. В храме сегодня было шумно. Гомон птиц был громок, ветер играл листвой, шурша, гоняя её по дорожкам. Омега обосновался в небольшой комнатке за алтарём. Там было просторно, но пусто. Голые каменные стены, на которых висело несколько фонарей, и широкое окно, выходящее в сад. Деревья там уже давно не цвели, маленький пруд зарос тиной, а сухие ветки завалили дорожки. Он хорошо ухаживал за храмом, но сад... Ему казалось непосильным трудом быть и тут, и там. Сейчас же желание навести порядок везде было сильнее, чем когда-либо. Он не знал, куда идти. Хотел остаться здесь. Жизнь в храме текла размеренно. Сокджин ухаживал за садом, подметал дорожки, иногда спускался в деревню. Люди иногда приходили, оставляли подношения, и омега не мог ничего с собой поделать. Он ел хлеб, принесённый для божества, и ему было сначала стыдно. Но потом он вспоминал, как хорошо он присматривает за храмом, и стыд отходил на второй план. Иногда ему снились странные сны. Его постоянно кто-то трогал, гладил, ласкал живот, большая ладонь блуждала в его волосах, и он просыпался обнажённый, с распахнутым ханбоком. При воспоминании этих снов он заливался румянцем так сильно, что становилось жарко в груди. По первости он не видел лицо, но спустя какое-то время неизвестный человек явился к нему во сне, показал себя. Он был высоким, стройным, с длинными волосами, собранными в высокий хвост. В красном ханбоке. Его прикосновения были настолько горячи, что омега думал, что кожа плавится под чужими руками. Ему казалось, что он сходил с ума. ***** Течка пришла в конце осени. Сокджин уже хорошо обжился в заброшенном храме, привык к своим сновидениям и просто жил. Иногда он спускался в деревню, менял редкие травы, собранные в горах, на еду. Могилка его ребёнка к концу осени была усыпана пестрыми листьями, как одеялом. Приходя сюда, Сокджин больше не плакал, просто рассказал всякие истории, выдуманные сказки. Он слышал, что омега ушёл от Минсока. Он сам не спрашивал, но старая торговка посчитала, что ему нужно узнать об этом. Сокджин был до сих пор обижен, даже зол, но понимал, как сильно мужу хотелось ребёнка. Он понимал. С наступлением осени в храме стало ощутимо холодно. Сокджин периодически разжигал жаровню, ставя её в своей комнатушке, и тепло набиралось быстро. Тело с приходом течки стало слишком восприимчивым, каждое прикосновение вызывало дрожь. Грубая ткань ханбока натирала. Сокджин осторожно стянул с себя верхнюю одежду и лёг на бок. Возбуждение не было таким сильным, больше было некомфортно от жара и зуда между бёдрами. Он никогда не проводил свои течки один, потому что Минсок всегда был рядом, как примерный супруг. Голова наполнялась болью. Омега устало прикрыл глаза, обнял себя руками за плечи и попытался уснуть под тихий, размеренный треск дров в жаровне. Он провалился в небытие слишком неожиданно. Прикосновение к груди заставило распахнуть глаза. Мужчина нависал над ним, смотря в глаза, улыбался уголками полных губ. Сокджин неуверенно улыбнулся, протянув руку к белоснежным прядям. Яркие лучистые глаза мужчины смотрели с таким желанием, что у омеги в животе скрутило узел. Они соединились в жарком танце, переплетаясь телами. Дыхание обожгло шею, и Сокджин застонал, получив мокрый поцелуй в изгиб шеи. Мужчина медленно раздел его, провёл ладонью между мокрыми ягодицами, и омега вскрикнул от неожиданности, когда два пальца без труда оказались внутри. Его взяли неспеша, медленно, заставив громко взвыть, хватаясь за чужие крепкие предплечья. Блондин двигался внутри, целуя губами омежью шею, ключицы, плечи, затем поднимался снова к шее, ласкал языком ушную раковину, целовал мокрый от пота висок. Сокджин царапал ногтями широкую влажную спину, сжимая ноги на чужих бёдрах. Ему никогда не было так хорошо. Возможно, если бы не течка, то он не посмел этого делать, будучи замужним омегой, которому до свадьбы вбили в голову миллион правил приличия. Но Минсок сам прогнал его, и пусть они не были разведены, Джину сейчас было плевать. Он отдавался, чувствуя, как горит в животе от вспыхнувшей страсти. Мужчина неожиданно заглянул ему в лицо и впился своим ртом в чужие губы. Сокджин охнул от неожиданности, широко раскрывая рот. Языки переплелись между собой, подобно змеям в брачный период. В этот же момент в глаза ударила яркая вспышка удовольствия, и омега излился, несильно прикусывая чужую нижнюю губу. Он задрожал, сжимая незнакомца в объятиях сильнее. В животе приятно распирало от большого пульсирующего узла, и блондин осторожно лег сверху. Он был крупнее самого Джина, но сейчас тяжесть не ощущалась. Сокджин сонно улыбнулся, заглядывая в чужое лицо. Мужчина улыбнулся в ответ, и Джин почувствовал, как от вида ямочек на чужих щеках сердце забилось сильнее. Потянувшись рукой к его волосам, омега распустил хвост, откинул ленточку в сторону. Густые белые пряди, пахнущие чем-то пряным, разметались в стороны, спадая на пол. Мужчина был красив. Джин ощущал себя глупым мальчишкой. — Не хочу просыпаться, — шепнул омега, прикрывая глаза. Узел приятно распирал его, а усталость была такой правильной, что хотелось уснуть крепко и непробудно. — Разве ты спал? — послышался глубокий, низкий голос. Сокджин слышал его однажды, когда тот сказал, что услышал его просьбу. — Этот сон самый восхитительный, что я когда-либо видел. Мужчина усмехнулся, оставив мокрый поцелуй на джиновом подбородке. — Этот сон более чем реален. ***** Намджун не знал, что за человек молится в его храме, но зов был таким сильным, что ему пришлось явиться. Высокий, темноволосый юноша, сидящий на коленях перед его алтарём. Он молился тихо, едва слышно, но Намджун слышал каждое словечко. Омега, что желал ребёнка. Он тогда лишь усмехнулся, подумав, что тот просто смеётся над божеством. Красивый, ладный омега, симпатичный на личико, воспитанный по всем традициям, тонко пахнущий лотосом. Вряд ли у него не было мужа. Намджун узнал в чем дело спустя некоторое время. Муженёк-ублюдок, изменщик, и мертворожденный младенец. Ни одному омеге не пожелаешь такой участи. Даже злейшему врагу. Намджун слышал его молитвы всего дважды, но не мог не явиться. В ночь, когда омега вернулся с просьбой о пристанище, божество позволило ему остаться. Наблюдая за ним, Намджун не мог прекратить улыбаться. Раньше у него было много прихожан, храм процветал, он застал миллионы людей, видел разные судьбы. Этот омега запомнился ему слишком хорошо. В самую первую ночь, когда тот остался здесь, Намджун позволил себе слишком много. Он смотрел, трогал, пытаясь почувствовать энергию омежьего тела. Сокджин был молод. Крепок и полон омежьей силы. Он мог иметь детей, просто его тело не желало ребёнка от неправильного альфы. Наблюдая за ним на расстоянии, Намджун понимал, как быстро привязывается. Он, почти всеми забытый бог, храм которого находится в упадке, едва существовал в этом мире. О нём забывали старики, не знали молодые, словно его никогда не существовало. Он исполнил множество просьб, помог многим людям, а сейчас... Почти всеми забыт. Он смотрел, как редкие люди приходят в его храм, приносят подношения, просят помощи: призвать дождь, помочь с мужем-пьяницей, вылечить больную козу, спасти урожай. Просьбы о ребёнке были редкостью. Может поэтому Сокджин так запомнился ему. Он проходил к спящему омеге почти каждую ночь и не мог контролировать своих действий. Сначала просто любовался мягкими чертами лица, затем касался шеи, плеч, медленно распахивая полы одежд. Узнай кто, что он, бог счастья, позволяет себе такое, его бы казнили. Сокджин был красивым, красивее всех омег, что повидал Намджун за свои сотни лет жизни. Вызывала восхищение и внешность, и поведение. Омега трудолюбив, упрям, что вызывает ещё большего удивления. Он сильный. Сильный духом и телом. Пусть и омега. В течку Намджун явился после полуночи. Он восхищённо смотрел на чужое тело, пышущее жаром, и чувствовал, как дрожат руки. Он никогда не испытывал такого желания. Сокджин отдавался пылко, охотно целовался, сжимая его в объятия. Альфа скользил губами по каждому клочку смуглой кожи, собирая солёные капли пота. — Не хочу просыпаться. Намджун мокро чмокнул острый подбородок и улыбнулся. На рассвете, покидая душный храм, альфа бесшумно блуждал по своему саду. Знакомые серые деревья напоминали высокий забор. Ветер гонял по дорожкам опавшую листву. Остановившись под высокой скрюченной сакурой, Намджун втянул через нос холодный утренний воздух и улыбнулся. Тонкий шлейф лотоса приятно осел в груди. Когда он вернулся в храм, Сокджин ещё спал, завернувшись в его красный ханбок. Потушив фонари, Намджун вдруг взглянул на свой старый портрет, изображённый на стене и усмехнулся. Он помнил, где хранятся краски и кисти, выудил их с большой полки и снова посмотрел на стену. Тушь немного подсохла, пришлось смочить водой. Обводя контур портрета, Намджун едва язык не высунул от усердия. Его черты лица казались знакомыми: острый нос, круглые щеки, пухлый рот. Уверенно ведя кистью, он прорисовывал каждую чёрточку. Киноварь ярким пятном украсила его алый ханбок, скрывая белые пятна стены. В тусклом рассветном солнце он хорошо видел каждую линию, каждый изгиб. Когда за спиной раздался шорох, Намджун уже заканчивал прорисовывать подол ханбока. Окинув взглядом портрет, альфа улыбнулся: похож. Обернувшись, он столкнулся взглядом с удивлённым глазами Сокджина. Тот сидел, подтянув к груди красную ткань, и хлопал ресницами. Смотрел то на портрет, то на альфу. Намджун тихонько рассмеялся, отложив кисти на алтарь и подойдя к омеге. — Всё ещё думаешь, что сон? Омега залился румянцем и опустил голову. — Вы... божество, — произнёс он неуверенно. Не спрашивал, а утверждал. — Да, — согласно протянул Намджун, садясь перед омегой на колени. — Ты звал, просил о помощи, и вот я здесь. — Я не просил... о таком, — смутившись, Сокджин подтянул ханбок по самые щеки. — Ты просил дитя. Я дал тебе семя. Сокджин пискнул, утыкаясь лицом в ткань. Он был невероятно смущён. — Вряд ли я смогу... — Ты здоровый, крепкий омега. Сможешь. Намджун отвернулся к портрету, делая вид, что рассматривает его. Сокджин тем временем оделся и упал перед ним на колени. — Благодарю за Вашу помощь. Спасибо, что услышали меня... — Поднимись немедленно. Неспешно встав на ноги, омега отвёл взгляд. Он всё ещё не мог поверить, что разделил ложе с божеством, и тот дал ему своё семя. — Вы так добры, — он снова поклонился. — Ты хорошо воспитан, — улыбаясь, произнёс альфа, — но прекрати кланяться. Моё имя Намджун. — Я Сокджин. — Спасибо, что не бросил мой храм. Я долго не приходил сюда. Твоя молитва заставила меня. Неуверенно улыбнувшись, Джин вновь поклонился. — Простите. — Ничего. Я исполнил твои просьбы. Сокджин положил руку на свой живот и прикусил губу. — Ваше дитя... Я и представить не могу, как справлюсь, — тихо произнёс омега. Намджун приблизился к нему и положил ладони на широкие крепкие плечи. — Я буду здесь. С тобой. ***** Храм преображался с каждым днём. Намджун наводил лоск, что привлекло жителей из деревни. Он слушал самые простые просьбы и помогал всем. Алтарь снова был богат подношениями, люди ходили молиться. Всё, что нужно богу. Сокджин, легко переносящий беременность, любил сидеть в саду под цветущими сакурами и разговаривать с ребёнком. Намджун не отказывал себе в удовольствии иногда послушать его, но всё же большую часть времени он был занят, находя немного времени лишь по ночам, чтобы поцеловать желанные губы и погладить аккуратный животик. Когда сакуры и персики отцвели, а сезон дождей был уже на пороге, родился их ребёнок. Белокурый красивый мальчик, так похожий на Намджуна, что Сокджин ревновал по первости, но видя, как нежно альфа целует младенца в лоб, вся ревность и злость пропадала. Он заплакал, впервые взяв Гуки на руки. Заплакал так сильно, что ребёнок, испугавшись, тоже завопил. Намджун по очереди поцеловал их в мокрые носы и сел рядом, не в силах оторвать взгляд. У него родился сын. У них родился сын. Как только Сокджин окреп после родов, они спустились с горы и направились к знакомому холму под старым персиком. Дерево сейчас зеленело самыми верхними ветками, тянулось к солнцу, доживая свою жизнь. Холм зарос яркими душистыми цветами и травой. Сев на землю на колени, Сокджин положил ладонь на холм и улыбнулся. — Прости, что долго не приходил, — тихо произнёс он. — Тяжело было спускаться. Зато теперь я счастлив. Пусть я родил не сестрёнку, но всё же младший братик тоже хорошо, правда? Гуки в руках Намджуна тихонько залепетал на своём языке, и альфа чмокнул его в лоб. Сокджин, глядя на них, не сдержался и снова пустил слезу. В этот раз от счастья. Ветер шелестел листвой, выл между высокими соснами. Птицы щебетали в густых кронах. Вдали шумела бурная река. И среди всего этого гомона где-то наверху, в горах, раздался едва различимый звон колокольчика.