в каждой пластинке находил себя.

      Аластор безбожно: наигранно учтиво улыбается, щелкая, скрипящими остро, зубами. Его шелестящий голос по клеткам разносится, дрожью в позвонках отдаётся, и кожа мурашками покрывается. У него в горле застревают трухлявые разочарования о жизни, смешанные с помехами, чтоб ни одна мертвая душа не услышала.       Аластор пальцами когтистыми по шершавым губам проводит, слегка царапает и руку убирает во избежание несчастных случаев. Он лицезреть чужие страдания: муки, содрогающие пополам, готов целую вечность. Вечность удушающе длина. С каждой куклой играет он, короткую и мимолетную, по времени и ощущениям, игру. Для забавы от тоски заевшей, проходящей сквозь пальцы.       Его молодость и годы жизни; эпоха, в которой он вырос, сильнейшим образом отразилась в нем. Великая депрессия пронизывает каждую демоническую косточку — Аластор улыбается по-адски. Его оскал растягивается неестественно широко. Маниакально широко. Воспоминания, всплывшие в памяти, бегущей фотопленкой перед глазами, проносятся; каждый кусочек вклеивается в разум и сопровождается своим комментарием.       Он хохочет, нагнувшись над бедными душонками, не слушая их тихого лепета. Наивно думать, что он слышит. Все разговоры рядом, словно белый шум для него. Он говорит, как старое радио. Как диктор с жуткой станции, которую в поездке включать не хочется. Но голос его нежный, с приятной интонацией, не угрожающий; голос его отчего-то, сеющий тревогу в душе.       Аластор, искушающий по собственным отвратительно мёртвым причинам, непростительно громок, непростительнонепростительнонепростительно громко странен своей непохожестью на других демонов. Его единственная схожая черта с ними, что он такая же грешная лара. Скользкий, занимающийся убийствами во время кризиса удушающего. К нему, возможно, тянулись множество надеющихся рук, полные света и мечт. Но он оставил им в воспоминание только цвет алых глаз при смерти.       Надежда, живущая искренне только в детях, потому что они смотрели на мир сквозь розовые очки, в демонах зарождается редко. И смахивает это подобие яркого чувства на глупость и отчаянность. Но редкость не равно отсутствию этого в Аду. Мир грешников — мир мертвых душ, мир осуждённых. Они отбывают наказание здесь, потому что совершали непростительные поступки, пока жили и ходили по земле. Внутри одна сплошная гниль. И место гнили под землёй, под райской утопией мира; там, где никто не увидит.       В творении самого Дьявола появляется одно светлое пятнышко, на этой чёрной материи распускается нежными белыми лилиями — Шарлотта. Воплощение значения имени, упрямое и раздражающие. на зубах скрипит: Шарлотта. Ш-а-р-л-о-т-т-а. Аластор произносит его медленно, стараясь подчеркнуть статус. Стараясь внести в ненавистное, самой принцессе, имя какой-то противоположный смысл и скрытый подтекст.       Принцесса Шарлотта — совладелец Отеля, мечтающий и энергичный. Шарлотта желает, Шарлотта хочет и все по щелчку пальцев появляется. Шарлотта мечтает, Шарлотта грезит о чем-то, столь небесном, что этому место в Раю, в вышине правильности и морали. Но в Аду человечности места нет. Не было, пока не появилась она. Озарила светом его жизнь, открыла глаза и пробудила. Собственные убеждения остаются, а чувство возвышенное появляется.       Аластор улыбается, когда берет Шарлотту за руку. У него ладонь холодная, а пальцы крепко сжимающие. Их рукопожатие — по-королевски утонченное, а взгляд нежен и чуток. Отгородить бедовую голову отчего-то хочется, чтоб в Аду так и осталось светлое пятнышко. Одно единственное. На миллионы чёрных, словно мрак, душ. Поглаживает, подносит к губам, улыбается. Совершенно другой человек, демон или грешник. Не тот, кто так хладнокровно убивал несколько часов назад. Не тот, кто от любого прикосновения отворачивается. Сам идёт вперёд к ним. К ней.       Плоть у Шарлотты мягкая и тёплая, горячая кровь бежит по её венам, а нежные губы расплываются в улыбке. Он транслировал свое мнение о ней на весь Отель, Радио говорит правду всегда. Эфир продолжается с острым напряжением, пока Люцифер пытается найти нужные слова, Аластор уже уводит Принцессу. Увести, спрятать. Даже от собственного отца. Радио иногда ломается, работает с помехами, и голос искажается, но нежно, словно песню, протягивает:       — Ты очаровательна, Чарли.       Чарли. Ч-а-р-л-и. Сотканное, словно из бабочек, имя нежное и приятное. Детское даже. Аластор произносит вкрадчиво и учтиво, но уже более тепло, с искренностью некой, несвойственной ему. Отцовские чувства? Романтические? Любовные точно. Слишком старомодно его представление об эмоциях, ярко расцветающих в груди, чтоб чётко сформулировать их.       Слова сами находят путь наружу, потому что говорить с Чарли — одно удовольствие, тянет он. Правда чистая и обнажённая прикасается к Принцессе с лаской, теплом и интересом. Не только искреннее желание показаться лучше, переманить и победить играет в Аласторе. Ну, может самую чуточку. И смотреть в глаза он хочет только из этого побуждения. У Шарлотты глаза пылают вечным огнём энергии, желанием обогреть каждого и спасти любого. У Аластора огонь дикий и неукротимый, сжигающий все на своём пути. Сейчас в них стоит лишь желание защитить.       Чарли улыбается ещё раз. И ещё раз. Улыбка — её главное оружие, а Аластор, со всей своей силой, не мог противиться очарованию Шарлотты. Он тоже улыбается, но в его выражении больше нет прежней жестокости, холода и напряжения. Острые углы сглажены, а взгляд полон неизвестных, приятных чувств.       Аластор щёлкает её по носу. Остальные подождут.