***
Очнувшись в следующий раз, Люк чуть лучше различает окружающую обстановку. Он лежит на раскладной медицинской койке в задней части ветхого траулера, состояние которого едва ли лучше, чем у «Сокола», почти голый, и девяносто процентов его тела измазано свежей, едко-вонючей бактой. Болит всё: рёбра, израненное плечо, ступни. Сверху слышны чьи-то шаги, — должно быть, в кабине корабля, — и на мгновение в голову Люку приходит мысль, что неплохо бы встать и пойти посмотреть, кто это, попытаться выяснить, как он сам здесь оказался. Но потом резко осознаёт, что медкойка вполне удобная, а держать глаза открытыми — задача сродни непосильной. А ещё он не помнит, когда в последний раз спал целую ночь или хотя бы половину ночи. Поняв всё это, решает, что кто бы там его ни удерживал — если б этот незнакомец хотел его убить, то давным-давно уже это сделал. Люк позволяет изнеможению взять верх, прикрывает веки и снова погружается в сон.***
Когда он просыпается в третий раз, всё его существо ощущается мимолётным, поверхностным, наполненным болью, — свет выключен, и он слышит лишь чьё-то сопение по соседству, в одном с ним трюме: человек явно спал, судя по размеренности дыхания. Разум плывёт где-то у самой границы с полноценным сознанием, так и не выныривая на поверхность, слишком затуманенный болью от ран, чтобы позволить ему мыслить ясно, и кажется, что так продолжается уже целую вечность. Прежде чем вновь отключиться, Люку удаётся ввести себя в целительный транс, слабый и неустойчивый, и, вероятно, помогает он куда меньше, чем бакта.***
— Джедай, — откуда-то из темноты снова раздаётся знакомый полузабытый голос. — Люк. Люк уже окреп: он выпутывается из транса, как муха из паучьей сети — одно тонкое крылышко, затем лапка-веточка, цепляющаяся за липкий шёлк, затем... Веки едва приоткрываются, являя сквозь ресницы размытую картину окружающего мира. Над его кроватью склонился человек — мандалорец. Теперь, когда разум Люка стал яснее, чем за последние дни, он сразу же узнаёт его по доспехам: тот самый мандалорец, которого Грогу считает Буиром, встреченный Люком на имперском крейсере моффа Гидеона. По крайней мере, хотя бы один из ответов получен, хотя вопросов у Люка осталось ещё предостаточно. — Что… — пытается спросить он, намереваясь закончить «произошло?», но вместо слов вырывается лишь нечленораздельный хрип. Он понимает, что в горле пересохло. Прямо-таки очень, очень сильно пересохло. — У меня закончились внутривенные жидкости, — сообщает ему мандалорец. — Прости... придётся пить. Он придерживает Люка за затылок и помогает сесть ровно, чтобы тот мог глотнуть немного воды — Люк тут же ей давится и выкашливает на свою обнажённую грудь. Мандалорец никак это не комментирует, молча берёт стерильную белую тряпку из контейнера над койкой и вытирает его. Люку достаточно довелось пребывать в роли недееспособного, чтобы не слишком об этом париться, и всё же… Так непривычно было видеть рядом с собой живую, дышащую сиделку вместо медицинского дроида. Мандалорец проводит тканью по забрызганному слюной подбородку Люка, после чего встаёт, закидывает её в корзину, полную заляпанного розовыми и красными пятнами льна, и шальная лихорадочная мысль проносится в мозгу Люка, словно комета: никто не прикасался к нему вот так — сосредоточенно, осторожно, намеренно — уже очень давно. — Попытайся ещё немного поспать, — говорит мандалорец, наполовину поднявшись по трапу в кабину. — Через несколько часов будем на месте. Где? — хочет спросить Люк, но не успевает: его вновь охватывает забытье.***
Сомнению Силу подвергать, однажды сказал ему Йода, не должен джедай. Сомнению путь, лежащий перед ним, подвергать не должен джедай. Желать не должен джедай. Люк знает, почему старому Ордену приходилось так рано начинать идеологическую обработку: какими бы простыми ни казались эти три заповеди, в его двадцать восемь усваивать их было так же тяжко, как и в девятнадцать. Потому что, как бы Люк ни верил в Силу, с какой бы жадной готовностью и бычьим упорством ни принимал возложенную на него великую ответственность за судьбу целого поколения, большую часть дней он не перестаёт желать: сна, отдыха, наставлений, друзей, семьи, больше часов в сутках, стряпни тётушки Беру, крепких объятий Чуи, смеха Хана и безмятежной, понимающей улыбки Леи; кого-то, с кем можно поговорить, и чтобы этому кому-то было больше двенадцати лет; кого-то, кто выслушает его сомнения и опасения, и кто не является светящимся синим, прозрачным магистром-джедаем; кого-то, с кем можно посмеяться в тишине ночи, кто разделит его постель, его радости, его печали, его жизнь. Желать не должен джедай, напоминает себе Люк, когда один из юнлингов будит его посреди ночи, чтобы привести в порядок перепачканные рвотой простыни. Желать не должен джедай, — упрямо твердит он про себя, когда вышагивает по ангарному уровню Праксеума и вспоминает, как раньше здесь бурлила и кипела жизнь: сновали туда-сюда пилоты в оранжевых комбинезонах, то и дело мелькали астромехи на магнитных подъёмниках, команды механиков готовили крестокрылы ко взлёту, — теперь же, когда здесь одиноко стоит лишь его корабль, в ангаре так пусто, что шаги его отдаются гулким эхом. Желать не должен джедай, — повторяет он, точно мантру, когда с маниакальным отчаянием плещет в лицо пригоршни воды после особо тревожного сна с участием C-3PO и ощущением металла на обнажённой коже. Отпустить конкретно этот эпизод Люку не составляет особого труда, но остальные проникают в его разум и остаются там, окрашивая его тёмной, опасной жаждой, пока извечные напоминания самому себе — нужно расслабиться, выпустить эмоции в Силу, — не заставляют его чувствовать себя марионеткой на ниточках, словно он в одиночку упражняется в «вопросе и ответе». Желать не должен джедай. Вот только джедай очень, очень желает.***
Когда Люк просыпается в следующий раз, он лежит в своей постели в Праксеуме, и на груди у него сидит Грогу. Это далеко не первый случай, когда Люк пробуждается подобным образом за те месяцы, что прошли с тех пор, как ребёнок появился в храме, поэтому мужчина лишь мягко улыбается, поглаживая кончик зелёного ушка. — Привет, малыш. «Абу», — произносит Грогу, кладя руки на лицо Люка. С самого начала он был очень тактильным — все дети Люка оказались такими, как только поняли, что он не возражает, что он не собирается их за это отчитывать. Люк знает, что в храме на Корусанте юнлингов воспитывали совсем иначе, что это идёт вразрез с прежним укладом джедаев прошлого, но ещё задолго до того, как взять первого ученика, он решил, что внесёт в Кодекс несколько изменений, не подлежащих обсуждению. В конце концов, он не может себе представить ничего более жестокого, чем лишить ребёнка любви. Следуя их привычной утренней рутине, Люк перекладывает Грогу на кровать к себе под бок, и Грогу воспринимает это как приглашение свернуться калачиком, словно тука, на плече Люка. Обычно Люк ласково подталкивает его при помощи Силы, призывая встать: каким бы милым, каким бы крошечным он ни был, и даже несмотря на то, что порой Люк чувствовал в груди это ноющее, трепетное чувство, словно Грогу — его собственный ребёнок, это не освобождает их обоих от утренней медитации. Но сегодня он с осторожностью отмечает, что ничего не болит, и просто зевает, позволяя им обоим снова погрузиться в сон.***
Несколько минут спустя его будит вопль Дорска: «Крутяк, огнемё-ёт!». Люк рассуждает, что это, пожалуй, не лучший знак, и что ему пора вставать с постели. Когда ему это, наконец, удаётся, он босиком, в накинутом на плечи халате и с Грогу под мышкой шаркает на кухню, где все его дети столпились вокруг мандалорца. Который, кажется, готовит завтрак с помощью… вмонтированного в наруч огнемёта. «Буир», — думает Грогу через их связь учителя и ученика. — Вообще-то тут есть плита, — произносит Люк прежде, чем его мозг успевает воспринять и осознать увиденное. Мандалорец смотрит на него — ну, скорее, мандалорский шлем поворачивается в его сторону, поэтому Люк и приходит к такому выводу. — Они её сломали, — говорит мандалорец. — Они её сломали, — повторяет Люк. Он переводит взгляд на своих учеников, но у тех явно было достаточно времени, чтобы найти и нейтрализовать слабое звено, потому что Стрин почти моментально покрывается испариной, но ничего не говорит. Кип восседает на столешнице, всем своим видом демонстрируя, что он «слишком крут для всего этого дерьма», Дорск по-прежнему сосредоточенно наблюдает за мандалорским огнемётом, а Тионн, сама невинность, выдаёт: — Арту её чинит. Люк бросает выразительный взгляд на плиту, которую Арту явно не чинит. — После того как он починит твой крестокрыл, — уточняет Тионн. Люк хмурится, усаживая Грогу на высокий стульчик у стола, когда начинает казаться, что малыш вот-вот набросится на завтрак. — Что случилось с моим крестокрылом? Наступает минута молчания, словно никто не может поверить, что он действительно только что задал этот вопрос. Он ждёт ответа хотя бы от Тионн — она ответственная, самая старшая, — но даже та, похоже, не знает, как ему ответить. Люк внезапно чувствует себя так же, как тогда, на Хоте: когда он очнулся в медблоке после инцидента, едва не ставшего смертельным. Он не знает, что именно упустил, но знает, что что-то упустил определённо. Именно мандалорец первым нарушает тишину, спрашивая: — Ты не помнишь? Люк качает головой. — Нет. Я правда не помню.***
Мандалорец всё объясняет, пока они с Люком спускаются к ангару, чтобы взглянуть на его разрушенный крестокрыл. Мужчина не слишком разговорчив, но суть Люк улавливает: сигнатура Силы, которую он засёк на Дантуине, была вовсе не настоящим ребенком, а ловушкой, подстроенной остатками Империи. Как только он вошёл в атмосферу, его тут же атаковали с воздуха. От полученных ранений и перегрузки Люк потерял сознание, но Арту всё же сумел отпилотировать подбитый корабль в густой лес, спрятав достаточно хорошо, чтобы даже после нескольких дней поисков у имперцев («импов», как зовёт их мандалорец) не осталось никаких надежд найти его. Когда его падаваны сквозь тренировочные узы почувствовали беспокойство, то попробовали набрать оставленные Люком экстренные коды: сначала Лею, потом Чуи, — но так и не получили никакого ответа. Тогда они нашли личный код мандалорца, записанный на ярлыке внутри крошечной мантии Грогу, и решили, что это неплохой шанс. Лучше, чем ничего. — И ты пришёл? — неверяще спрашивает Люк. Мандалорец невозмутимо смотрит в ответ. — Постарайся не звучать таким удивлённым. — Нет, прости. Просто я не привык… — Люк трясёт головой, озадаченный собственной реакцией. — Давненько никто не приходил меня спасать, вот и всё. Мандалорец пристально смотрит на него ещё одно долгое мгновение, нечитаемый за своим шлемом, и Люк жалеет, что не умеет лучше улавливать чужие эмоции, — не так-то легко распознать чьё-либо настроение по лицу, когда этого лица даже не увидеть. Наконец, не выдержав повисшей тишины, Люк добавляет: — Мне следовало бы поблагодарить тебя. Мандалорец отворачивается. Если бы Люк не знал наверняка — а он не знает, так что, возможно, он и прав, — он бы догадался, что мужчина чувствует себя неловко. — Не стоит благодарности, — напряжённо отзывается тот. — Я увиделся с мелким, так что... — Ох, — выдыхает Люк, — тебе не обязательно спасать меня в качестве предлога увидеться с ним. Можешь навещать его, когда захочешь. Судя по тому, как молчит мандалорец, Люк делает вывод: — Я забыл об этом упомянуть, не так ли? Последовавшее отсутствие реакции истолковывается как «да». — Прости, — извиняется Люк, — просто… В случае с другими детьми большинство родителей заявило, что не захочет их навещать, даже если у них будет такая возможность, и это... В итоге для ребят это оказалось болезненнее, чем если б я вообще не предлагал, так что, походу, я просто... Пропустил эту часть. Хотя, если вспомнить мельком увиденное лицо мандалорца, тот трепет, что читался на нём, и внезапный укол мучительной утраты, которую ощутил Люк, принимая ребёнка из чужих рук, — вероятно, ему следовало бы начать с права посещения. Сейчас же, стоя под своим разгромленным крестокрылом, он чувствует себя идиотом. На нём по-прежнему нет рубахи, — один халат на плечах, — фактически босой, и Люк в курсе, что на голове у него наверняка совершенно безумная со сна шевелюра, так что он с огромной вероятностью ещё и выглядит как идиот. — Можешь оставаться здесь столько, сколько захочешь, — говорит он, словно это может как-то загладить его промах. — Если не будешь мешать тренировкам. Здесь полно свободных комнат. После долгой, напряжённой паузы мандалорец кивает и молча уходит.***
— Извини, — произносит Лея, когда Люку наконец удаётся связаться с сестрой по комлинку. — Мы прятались на астероиде на вражеской территории, сам знаешь, как это бывает. Люк прищуривается. В помещении темно, а голограмма светится очень ярко. — Вражеской территории? — переспрашивает он. — Вражеской для Хана, не для Республики, — уточняет Лея. — Это почти всё космическое пространство. Женщина фыркает. — А то я не знаю. Брак с ним станет полным дипломатическим кошмаром. — Брак с ним? — Не надо так на меня смотреть. Это не романтическая затея, Люк. Если я в ближайшее время не выскочу за кого-нибудь замуж, канцлер использует меня как разменную монету в каком-нибудь допотопном политическом союзе. — Если это не романтическая затея, почему ты выбрала Хана? — Подумала, что отец моего ребёнка — самый подходящий вариант. Люк потирает лицо обеими руками. Двойная головная боль. — Не думал, что Сенат занимается организацией браков. — Сенат пытается удержать Новую Республику с помощью скотча и жвачки. Что угодно сойдёт, лишь бы это приносило хоть какое-то подобие порядка. — Теперь, когда Люк энергично потёр лицо ладонями, он замечает, что голос у неё усталый, да и вид тоже: волосы распущены, под глазами круги. — Если я откажусь, Эмилин примет на себя основной удар. Чёрт, может, мне всё-таки стоит согласиться. — Согласиться? — спрашивает Люк. — Выйти замуж за человека, которого не любишь? Ради чего? — Ради долга перед Республикой, вот ради чего, — огрызается Лея, но тут же раскаивается. — Сейчас тяжёлые времена, — продолжает она уже мягче. — Нам всем приходится идти на жертвы. Так бывает, когда пытаешься построить что-то важное и долговечное. Глаза Люка внезапно становятся горячими и колючими от слёз. Он снова проводит обеими ладонями по лицу, пытаясь скрыть их, но Лея слишком умна, слишком хорошо его понимает. — Люк, — тихо зовёт она. — Прости. — За что? — отвечает он, но затем добавляет, противореча самому себе: — Всё в порядке. Ты права. Ты всегда права. Она печально качает головой, но не спорит. — С твоими учениками всё хорошо? — спрашивает она, меняя тему. — Сообщение из храма... — Всё в порядке, — говорит Люк. — Мы все в порядке. Я задержался, не успел вернуться вовремя, вот и всё. Не похоже, что Лея ему верит, но всё же произносит: — Ладно. Здесь уже глубокая ночь. Поговорим позже? — Да, — соглашается он. — Поговорим позже. Они завершают вызов.***
Чаще всего Люк просыпался со спящим на его груди Грогу от того, что ребёнку приснился кошмар, и мужчина левитировал того к себе в комнату; реже — когда кошмар снился уже самому Люку, и малыш сам приковыливал к нему, чтобы утешить. Никто из других юнлингов не чувствует присутствие Люка в Силе столь же чутко, даже с учётом их тренировочных уз: Люк полагает, что это из-за обучения, которое Грогу довелось пройти до падения Ордена. Во многих вещах, касающихся пути Джедаев, малыш даже превосходит его по опыту, и есть что-то в его лёгком, тёплом весе, свернувшемся клубочком у него на груди, что успокаивает Люка даже во сне. Люк понятия не имеет, является ли это джедайским трюком, — подобно тому, как ребёнок лечит ободранные коленки и ушибленные пальцы ног, как смотрит на своих собратьев-падаванов, моргая этими огромными, сияющими глазами и произнося мягкое «бу», — или же это простое присутствие кого-то рядом в моменты его слабости и уязвимости, когда Люк выныривает из густой, тошнотворной мути морока и обнаруживает, что не один. В любом случае, он благодарен. Безмерно, до одури благодарен.***
Арту отказался чинить плиту, ссылаясь на то, что под ней мерзко, и что Тионн даже не спросила его, прежде чем заявить Люку, что дроид её отремонтирует. В результате Люк оказывается лежащим на спине, с головой в опасной близости от жироуловителя, пытаясь вспомнить, что именно рассказывал дядя Оуэн, когда их плита на Татуине вышла из строя. Люку тогда было десять, так что воспоминания были весьма туманны, но вызвать ремонтника сюда и прямо сейчас ему вряд ли удастся. Он пыжится, пытается дотянуться до инструмента, откатившегося на пол кухни, когда видит, как в комнату входят сапоги мандалорца. Люк ощущает присутствие Грогу рядом с мужчиной — яркий, счастливый перелив в Силе — и, бездумно следуя за цепочкой мыслей ребёнка, произносит: — Буир. Сапоги замирают. Мандалорец опускается на корточки, — плащ позади него лужицей оседает на пол, — и склоняет шлем так, чтобы видеть устроившегося под плитой Люка. — Дин, — корректирует он. — Дин Джарин. — Дин, — исправляется Люк, яростно краснея. Он понимает, что бесполезно пытаться замять допущенную оплошность: прямое её признание может только усугубить ситуацию, — поэтому упорно продолжает: — Можешь подать мне вон тот гаечный ключ? Мандалорец — «Дин», напоминает себе Люк, — может, и он передаёт.***
Порой по утрам Люк встаёт с восходом солнца; в другие же дни он попросту не ложится спать, так и продолжая бодрствовать: долгие ночи, проведённые в архивах, сменяются усталыми, мутными глазами и сонливыми посиделками за чашкой кафа на пустой кухне; в обоих случаях он зачастую взбирается на зиккурат, чтобы понаблюдать за тем, как занимается рассвет над джунглями Явина IV. Лучи, пробивающиеся над горизонтом, приносят ему тихое умиротворение, то самое, которое он когда-то испытывал, глядя на заходящие солнца Татуина. Порой зуд в позвоночнике побуждает его вставать и начинать выполнять ката — почти медитативный отдых, отзывающийся жжением в мышцах; порой он просто сидит с кафом, ощущая приятный ветерок в волосах, и думает обо всех джедаях, что сидели здесь до него, и обо всех джедаях, что будут сидеть после, и в груди от этого разливается смесь одиночества и в то же время — товарищества. Этим утром Люк не один. Он чувствует Дина ещё до того, как видит его: спокойное, непоколебимое присутствие в Силе. Тот медлит, когда поднимается на последнюю ступеньку и замечает расположившегося на краю Люка, но когда Люк с приветливой улыбкой оборачивается к нему и произносит: «Давай, садись», — Дин так и делает. Плечом к плечу, всего в футе друг от друга, и Люк внезапно вспоминает, каким комфортным ощущалось чужое присутствие в темноте корабельного грузового отсека, тёплый звук его дыхания. — Ты так и спишь в нём? — спрашивает он. Дин бросает на него взгляд, который, по мнению Люка, мог бы быть растерянным морганием, не будь на мужчине шлема. — Нет, — отзывается он. — Нет, если в этом нет необходимости. Люк хмыкает: — Не слишком удобно? Дин отрывисто выдыхает, и звучит это почти как смех. — Не слишком удобно, — соглашается он. На несколько минут они погружаются в уютное молчание, наблюдая за тем, как солнце ползёт всё выше в небо, прежде чем Люк вспоминает кое о чём ещё. — Эй, — говорит он. — Не хочешь устроить спарринг? Дин на мгновение задумывается, затем пожимает плечами. — Конечно.***
Прошло немало времени с тех пор, как Люку случалось заводить новых приятелей, поэтому его заверения в дружбе и верности выглядят несколько неуклюже, но он решает, что опыт Дина по его выхаживанию и вытиранию слюны с чужого подбородка однозначно даёт самому Люку право не заморачиваться по этому поводу, отчего неловкость быстро сходит на нет. Помогает и то, что большую часть совместного времени они проводят ранним утром, кувыркаясь и кружа друг против друга на пыльных матах в зале для спаррингов: обливающийся потом Люк, облачённый в серый тренировочный костюм, и Дин, закованный в полный комплект брони, обмениваются ударами при помощи пары тренировочных посохов, откопанных Люком в кладовке. Люк никогда не спарринговал с кем-то подобным, с кем-то, кто может ответить ударом на удар, и это хорошо, так хорошо, что он ловит себя на том, что смеётся, при помощи Силы прыгая по комнате, уклоняясь от посоха Дина и замахиваясь на него своим собственным, так хорошо, что после, когда они оба валятся на мат, Люк — на спину плашмя, Дин — рухнув на четвереньки, Люку хочется протянуть руку и коснуться его.***
Так хорошо, что, лёжа ночью в постели, Люк не может удержаться от желания прикоснуться к нему ещё раз, вспоминая лёгкую, привычную близость их тел, как слаженно они двигались вместе, как звонко лаяли от ударов их деревянные посохи, и что он чувствовал, когда Дин положил руку в перчатке ему на лоб в тесной утробе медицинской койки, бормоча: «Возвращайся ко сну, джедай»; как он произносит «Люк» по утрам: низко, отрывисто, деловито, — и Люк знает, что это всего лишь его имя, но у него всегда было слишком богатое воображение, и так легко наделить это произнесённое имя всевозможными гранями смыслов. И Люк не может впиться зубами в ладонь Дина, не может податься бёдрами навстречу его хватке, поэтому он впивается зубами в собственную ладонь, подается бёдрами навстречу собственной руке и напоминает себе, ощущая липкость и разочарование после: Желать не должен джедай.***
— Я хотел спросить, — говорит Дин спустя несколько недель своего пребывания в храме. — Шрамы у тебя на груди. — Ну так давай, спрашивай, — поддразнивает Люк. Он наливает чай для всего клана — Кип единственный, кто разделяет пристрастие Люка к кафу. — Или это и был вопрос? Дин стоит, прислонившись к столешнице и скрестив руки, и молча смотрит в ответ, не заглатывая наживку. Слишком хорошо он узнал Люка, чтобы купиться на попытки того отшутиться, лишь бы съехать с темы. Люк вздыхает. — Это был ситх, — сообщает он. Дин по-прежнему молчит. Люк, как обычно, испытывает потребность заполнить тишину. — Молния Силы, — объясняет он. — Способность тёмной стороны, которая, я надеюсь, умерла вместе с ним. — Ты убил его? — спрашивает Дин. — Нет, — говорит Люк. — Это сделал мой отец. Дин издает короткий звук. — Не знал, что у джедаев есть отцы. — На Мандалоре не преподавали биологию? — Я вырос не на Мандалоре, — отзывается Дин, после чего: — Ты понимаешь, о чём я. Люк кивает, заканчивая наполнять последнюю кружку чаем. — Так было раньше, — уточняет он. — Детей забирали из семей и воспитывали в Ордене, запрещая развивать личные привязанности. Мастера опасались, что разделённая верность ослабит приверженность джедая Ордену, и считали, что отпустить будет легче, если юнлинги никогда не будут знать своих родителей. — Тебя это беспокоит? — в тоне Дина звучит что-то скрытое, почти опасное. — Разделённая верность? Люк качает головой. — Нет. Мы не на войне. Я не готовлю солдат. Не обязательно быть бездумно послушным, чтобы отстаивать идеалы порядочности и доброты. — Он ставит чайные чашки на поднос. — Кроме того, нельзя ожидать, что любое живое существо сможет выжить без любви. Это было бы жестоко. — Ты любишь их? — спрашивает Дин. — Своих учеников? Люк замирает, застигнутый врасплох. Он уже предвкушает беседу, которую позже ему закатят Йода с Беном, но в этом единственном вопросе он никогда не пойдет у них на поводу, поэтому честно отвечает: — Да. Да, люблю.***
Отец редко является ему, но когда это случается, он приходит к Люку ночью, в укромные, уединённые часы перед рассветом, когда мир вокруг погружён в сумрак, а мирные, спящие сигнатуры учеников Люка парят, словно светлячки, где-то на периферии его восприятия. Они сидят близко друг к другу в пустой комнате для медитаций, светящиеся голубые колени Энакина почти касаются коленей Люка, — если они вообще могут соприкасаться, — и Энакин рассказывает ему истории о своём детстве на Татуине, о гонках на подах, о Набу; о том, как впервые увидел мать Люка и Леи, как впервые поцеловал её, как потели его ладони на их свадьбе. В основном он сторонится давать Люку советы — Люк знает, что отец не верит в собственную способность помочь дельным словом, что не считает себя достойным давать их, даже несмотря на всё, что сделал. Но одну напутственную мудрость он Люку всё же озвучивает: «Убедись, что они знают, что могут поговорить с тобой. Убедитесь, что они знают, что их проблемы — это и твои проблемы, что ты не будешь злиться на них за то, что они чувствуют. Я думаю...» «Я думаю, — произносит он, устремив взгляд в пол, и что-то искажённое и полное сожаления отражается в его лице, в жёсткой линии челюсти, — если бы я мог поговорить с кем-то о Падме, о снах, которые видел... возможно, я бы не пал.»***
Люк начинает бегать, чтобы выпустить пар — а с присутствием Дина в храме пара становится очень много. Иногда он берёт с собой Грогу, устраивая малыша в перевязи на спине, как когда-то носил Йоду на Дагобе, легкими движениями огибая корни и ручьи, и часами напролёт наматывает круги вокруг храма. Дин взял на себя часть базовых уроков рукопашного боя, которым Люк обучал старших, но Грогу ещё слишком мал, поэтому, пока отец занят, Люк берёт ребёнка и делает сальто над высокими деревьями, встаёт в стойку на руках, с Грогу, балансирующим на его ступнях, явственно ощущая чистое, счастливое бурление детского восторга в Силе, когда тот смотрит на Люка сверху вниз и произносит: «Абу». — Привет, — отзывается Люк, расплываясь в широкой перевёрнутой улыбке. — Как там погода наверху?***
Может, Грогу и не слишком по душе, когда его носят, но ему определённо нравится чувствовать себя высоким, поэтому Люк иногда позволяет ему сидеть у себя на плече, пока готовит ужин. Сегодня у них жареная лапша, как когда-то готовила тётушка Беру, с гарниром из яиц для тех, кто слишком труслив, чтоб осилить то количество специй, которое любит Люк. Грогу излишне самоуверенно кренится в направлении сырого яйца, и Люк придерживает его с помощью Силы, посмеиваясь. — Терпение — добродетель, падаван. — Он готов на всё ради яйца, — произносит Дин, приближаясь к ним со спины. Люк ласково улыбается. — Я заметил. Дин проводит затянутым в перчатку пальцем по ушку Грогу, а когда малыш тянется к нему, снимает его с плеча Люка и прижимает к груди. Грогу кладёт руки на шлем Дина и воркует, и что-то сложное повисает в воздухе между отцом и сыном, — что-то, что Люк не в силах истолковать. Ему кажется, что он не должен этого видеть, как бы ему того ни хотелось, поэтому Люк вновь переключает внимание на лапшу. После минутного затишья, сопровождаемого шкварчащим на плите соусом, Дин спрашивает: — Ты ведь можешь с ним разговаривать, не так ли? Можешь слышать его мысли? Ошеломлённый, Люк кивает. Дин протягивает палец, чтобы Грогу мог обвить его своей ручкой, и Люк ощущает в Силе вспышку некой эмоции, исходящей от мужчины — печаль? отчаянное желание? — Ты можешь научить меня? — спрашивает он. Люк с содроганием осознаёт, что Дин так ни разу и не поговорил со своим ребёнком, что он на самом деле может умереть от старости прежде, чем у него появится такая возможность. И в это мгновение, глупо застыв с деревянной ложкой в руке, он хочет передать Дину часть своей силы, позволить ему обрести эту возможность — но не может. Должно быть, Дин читает ответ по его лицу, потому что его плечи каменеют, и он кивает. — Мне жаль, — бесполезно выдавливает Люк. Дин лишь снова кивает.***
Следующие несколько ночей Люк проводит в архивах, корпя над теми немногочисленными томами, которые ему удалось раздобыть. Большинство экземпляров попало к нему через Лэндо от перекупщиков с чёрного рынка, часть — посредством более официальных каналов и посылок от Леи, поставляемых раз в три месяца, но всех их объединяет одно общее сходство: в большинстве случаев Люку не хватает контекста, чтобы в должной мере понять смысл написанного. Тем не менее, посоветовавшись с призраком Бена, ему удаётся разобраться в заумном тексте о связях Силы и коммуникации, и в один из вечеров, после ужина, пока Дорск и Стрин орут друг на друга над посудой, он отводит Дина в сторону и говорит: — Приведи Грогу. Он чувствует неуверенность Дина, когда тот направляется вслед за Люком в комнату для медитации, и неуверенность эта не покидает мужчину, когда тот опускается на мат близ Люка, скрестив ноги, и усаживает Грогу к себе на колени. — Что случилось? — спрашивает он. — Ничего, — отвечает Люк.— Думаю, я нашёл способ помочь тебе поговорить с ним. Дин становится очень, очень неподвижным. — Я буду выступать в роли проводника, — невнятно бормочет Люк в повисшей тишине, внезапно необъяснимо нервничая: как будто Дин разгневается на него за подобную самонадеянность, будто ему не понравится этот подарок.— Так что я буду всё слышать, но... — Да, — говорит Дин. Люк чувствует прилив головокружительного облегчения. — Хорошо, — отзывается он.— Мне нужно коснуться твоей кожи: это может быть твоя рука, если снимешь перчатку… — И не успевает он закончить фразу, как перчатка Дина уже снята, а обнажённая кисть лежит ладонью вверх на его колене, на манер медитативной позы. Люк невольно задаётся диким вопросом, медитируют ли мандалорцы, или же Дин просто наблюдал за ним, подглядывая за утренней рутиной. Это не имеет значения — он подаётся вперед, достаточно близко, чтобы взять руку Дина в свою, а другую опустить на мягкую головку Грогу. «Абу», — комментирует малыш и тянет ладошку вверх, хватаясь за мизинец Люка. — А теперь будь тихим и открой свой разум, — произносит Люк. — Если почувствуешь моё присутствие, не сопротивляйся мне. Дин крепче сжимает его пальцы. Желудок Люка совершает сальто, и ощущение это никак не связано с хитроумной манипуляцией Силой, которую он проделывает — лишь с теплом ладони Дина, прижатой к его собственной. Он собирается с силами и фокусируется на своей ученической связи с Грогу, а заодно и на лишённом Силы облаке мыслей Дина, как и предписывала ему книга. У Люка нет опыта в исцелении Силой разума, как того требовал текст, но он уверен, что за последние несколько дней посвятил этому вопросу больше размышлений, чем любой джедай за тысячелетие, поэтому после нескольких шатких попыток ему удается наладить контакт, подобно тому как гаечный ключ накручивается на нужный болт исключительно на ощупь. Именно Дин подсказывает Люку, что тот всё делает правильно: резко, прерывисто втягивает воздух ртом — то ли вдох, то ли всхлип. «Буир», — думает ребёнок через связь, и Дин смеётся.***
Позже — после долгих, счастливых часов, проведенных сидя со скрещенными ногами на матах для медитаций; после того как Грогу поведал всю свою жизнь через образы видов, звуков и лакомств; после того как малыша, сидящего на коленях отца, начало кренить, и сквозь учебные узы прокралась усталость; после того как Люк бережно прервал связь и держался поодаль, внезапно чувствуя себя потерянным, пока Дин относит ребёнка в кроватку; после того как он растерянно мешкает в коридоре, сомневаясь, ждут ли его там, за дверью, и в конце концов отстраняется, чтобы впервые за неделю вернуться в собственную постель, — Дин осторожно прикрывает за собой дверь в детскую и говорит: — Люк. В его голосе есть что-то напряжённое, почти настойчивое, и Люк замирает как вкопанный. Дин проходит по тёмному коридору, мимо закрытых дверей комнат других учеников, кладёт руку на затылок Люка и прислоняется шлемом к его лбу. — Спасибо, — произносит он. — Спасибо. Какая-то жизненно важная часть анатомии Люка обмякает, превращаясь в желе от того, как затянутые в перчатку пальцы Дина ощущаются в его волосах, но ему удаётся выдавить: — Не стоит благодарности.***
Дымные болота Дагобы из его сна трансформируются, сменяясь до боли знакомыми образами пещеры, и пусть Люк и спит, но всё равно чувствует, как тело его напрягается, изгибается, словно скрученная узлом проволока. Он знает, что видит сон, но не может очнуться — никогда не может очнуться, когда ему снится эта пещера, словно свисающие корни и липкое, навязчивое ощущение неправильности этого места овладевают его бессознательной душой. В этих кошмарах он никогда не видит одно и то же дважды, словно пещера трансформируется вслед за его страхами, и сегодня он слышит плач Грогу, крики Дина, зовущие его из тьмы. Он резко просыпается, почувствовав, как на груди у него устраивается ребёнок, и успевает остановить себя, прежде чем сбросить его. Сердце колотится со скоростью миллион миль в час, лёгкие тяжело вздымаются, на лбу и затылке подсыхает пот от ужаса, и он цепляется за простое, успокаивающее присутствие Грогу в Силе с отчаянием, которого никогда раньше не испытывал. Крики Дина эхом отдаются в его голове, и внезапно, баюкая Грогу трясущимися руками, он жалеет, что не может прижаться к Дину тоже — не может прикоснуться к нему, убедиться, что с ним всё в порядке, что он цел, что все они вместе. Желание настолько сильно, что Люку приходится закрыть глаза, чтобы не поддаться порыву. Желать не должен джедай. Грогу сонно воркует, положив крошечную ручку ему на подбородок. Люк прижимается губами к покрытой нежным пушком голове. — Всё в порядке, — говорит он ребёнку. — Возвращайся ко сну, малыш. Грогу так и делает.***
Наступает полдень, и Люк показывает своим падаванам простейшее второе ката — Стрин опасно покачивается на одной ноге, Тионн — безупречна, как по учебнику, Грогу распластался на спине и воркует с бабочкой, — когда слышит над головой рёв корабельного двигателя. Он хмурится, прикрывает ладонью глаза от солнца, наблюдая за тем, как корабль выныривает из атмосферы. Он узнаёт это судно, и тот факт, что оно здесь, на Явине, не может сулить ничего хорошего. — Тионн, — распоряжается Люк, — отведи всех в убежище. Кип, найди Дина. Когда его подопечные разбегаются, он спускается вниз по внешней части зиккурата, навстречу приземляющемуся «Рабу I». Люк не вынимает светового меча: с годами он убедился, что начинать с насилия — не лучший путь к миру, — но ладонь держит на рукояти, глядя на опускающийся пандус. Он не будет рисковать. Только не с юнлингами. Боба Фетт сходит по трапу в полной броне, с рукой на бластере, так что, видимо, Люк сделал правильный выбор. Долгую, напряжённую минуту они молча стоят лицом к лицу, всего в нескольких футах друг от друга. — Скайуокер, — наконец произносит Фетт. — В последний раз, когда мы виделись, меня бросили умирать в сарлачьей яме. — Кто сеет ветер, тот пожнёт бурю, — отзывается Люк. — Давай не будем притворяться, будто в тот раз ты не собирался разнести мне черепушку бластером. В мгновение ока Фетт выхватывает оружие и целится ему в голову. Световой меч в руке Люка с гулом оживает. — Ты прав, — говорит Фетт. — Кто сеет ветер, пожнёт бурю. Так что, возможно, мне стоит пристрелить тебя прямо сейчас. Откуда-то сзади доносится голос Дина: — Только попробуй, Фетт. Люк не поворачивает головы, но по мельчайшему движению шлема Фетта определяет, где должен стоять Дин. — Джарин, — бросает другой мандалорец. — Тебя-то я и хотел видеть. — Если не опустишь свою пушку, я буду последним, кого ты вообще увидишь. — Трогательно, — комментирует Фетт, но ствол всё же опускает, убирая прочь. — Стоило бы уведомлять нас, когда принимаешь в свой клан новых членов, Джарин. Опасно оставлять своих друзей в неведении. Люк гасит световой меч и пристёгивает его обратно к поясу, разворачиваясь в сторону Дина в тот же момент, как тот убирает свой собственный бластер. — Что тебе нужно, Фетт? — спрашивает Дин. — И как ты нашел это место? — требует Люк, как только его мозг перестаёт зацикливаться на «клане». — Все вопросы лучше обсуждать за чашкой хорошего кафа, — заявляет Фетт. — Пригласишь меня в гости? — Нет, — не дожидаясь ответа Люка, отрезает Дин. Фетт поднимает руки в знак капитуляции и поворачивает обратно к пандусу. — Думаю, тогда мне лучше пригласить тебя внутрь. Только тебя, Джарин, джедая оставь здесь. Люк ловит Дина за руку, когда тот проходит мимо. — Эй. Больше он ничего не говорит, но Дин удерживает его пристальный взгляд — визор в глаза — долгое мгновение, и Люк знает, что тот понимает. — Я разберусь с этим, — обещает он и поднимается по трапу вслед за своим сородичем.***
Не проходит и часа, как «Раб I» снова взмывает в воздух, покидая атмосферу. Люк стоит у входа в подземный ангар и смотрит, как Дин шагает в его сторону по взрытой земле внутреннего двора, плащ развевается на ветру, поднятом взлетающим судном. В его походке есть что-то напряжённое и заряженное, словно он несёт в себе энергию, которую пока не смог высвободить, и вместо того, чтобы замедлиться, дойдя до Люка, он врывается прямиком в его личное пространство, приподнимает в воздух и оттесняет в послеполуденную тень, вдавливая собой в колонну. Люк цепляется за его плечи, пригоршнями сгребает накидку и крепко держится, будто это поможет ему справиться с тем, как все нервные окончания в его теле разом ожили. Шлем Дина прижимается к его щеке, виску, холодя кожу Люка. — Ты напугал меня, — выдыхает Дин. Пальцы его впиваются в бока Люка, рядом с позвоночником. — Крифф, ты напугал меня. В памяти всплывает та лихорадочная жажда, которую Люк испытал, очнувшись от сна прошлой ночью, — обнять Дина и почувствовать, что с ним всё хорошо, — и как-то внезапно, очень резко осознаёт, что это, должно быть, взаимно. — Я в порядке, — заверяет он и протягивает руку, касаясь шлема, жалея, что не может коснуться его лица. — Я в порядке. Я уже выживал после Бобы Фетта. Дин испускает долгий, дрожащий выдох, уткнувшись в изгиб шеи Люка, и одна из его трясущихся рук — по-прежнему в перчатке — скользит под рубашку, касаясь обнаженной кожи. Хватка Люка на его плече и шлеме усиливается до чего-то, граничащего с отчаянием, и он впервые замечает, как сильно Дин вжимается в него: жёсткие грани бескаровой брони, нагретая кожа перчаток, теперь уже обе руки, запутавшиеся под мантией Люка. — Дин, — выдыхает он и поворачивает голову, прижимаясь ртом к шлему. Дин издаёт звук, как будто его пнули, и опускает шлем под челюсть Люка, словно хочет поцеловать его в шею. Люк скользит ногой по наружной стороне ноги Дина, стремясь быть ближе, и цепляется голенью за талию так, чтобы Дин мог устроиться в колыбели его бёдер, чтобы мог притереться к напряжённому паху. Он давится вздохом, охает высоко и прерывисто, и Дин произносит: — Люк, можно я... — Пожалуйста, — отзывается Люк, — боги, пожалуйста... Рука в перчатке ныряет под пояс Люка, потёртая кожа мягко ложится на член. Дин бормочет что-то на мандо'а, — должно быть, какое-то ругательство, шар'иика, — и Люк льнёт к нему, утыкается лицом в шлем и пытается не потерять себя от того, насколько ему хорошо, что непросто, потому что он весь в огне. Голос Дина, его тело под ладонями Люка, то, каким твердым оно ощущается, плотно и неподвижно прижатое к Люку, его рука, неистово движущаяся меж их телами, — внутри него нарастает такое напряжение, какого он никогда не испытывал ни в одной из своих предыдущих интимных интрижек, и всё, что остаётся Люку — это беспомощно задыхаться, уткнувшись в шлем Дина, дыханием туманя визор, и двигаться навстречу намеренному, сосредоточенному захвату чужих пальцев. — Дин, — умоляет он, и следом, повинуясь какому-то дикому инстинкту, — Буир. В Силе ощущается резкий всплеск возбуждения. Из лёгких Дина разом выбивает весь воздух, и с финальным, диким рывком он доводит Люка до финиша. Люк в его объятьях подрагивает, словно из тела разом исчезли все кости. Одна его нога соскальзывает вниз и со шлепком плюхается ступнёй о землю. Когда он приходит в себя, загнанно дыша, прижимаясь грудью к бескару, то тянется рукой меж их телами, намереваясь обхватить член Дина, но понимает, что опоздал, когда пальцы касаются чужой тёплой, липкой влаги. — Прости, — говорит Дин, но в голосе его нет ни капли сожаления. Что хорошо, потому что Люку не жаль тоже.***
Возвращение падаванов из убежища, кормление их ужином и заверения в том, что всё в порядке, лишь бы те успокоились и смогли спокойно разойтись по кроватям, занимают Люка настолько, что он забывает спросить, чего хотел Боба Фетт, до момента, когда Дин уже укладывает Грогу спать. Именно тогда в мысли его прокрадываются такие понятия, как семья и дом, и Люк чувствует, что вселенная отвесила ему нехилую пощёчину в виде серьёзного экзистенциального кризиса. Час спустя, под проливным дождём, он вбегает в круг развалин глубоко в джунглях Явина и падает на колени. Он промок до костей, замёрз, жалко дрожит в лунном свете, и какой-то частью мозга, всё ещё чудом способной мыслить связно, надеется, что его посиневшие от холода губы сделают мастеров более восприимчивыми к его мольбам. Он склоняет голову. На мгновение Люк остаётся наедине с ливнем и своим неистово колотящимся сердцем. — Учители, — произносит он, после чего, повторяет срывающимся голосом, — Отец, услышь меня. Пожалуйста! А затем руины заливает мягкое голубое сияние, и он поднимает голову, встречаясь взглядом с отцом. — Люк, — говорит Энакин. — Выглядишь так, будто у тебя был тяжёлый день, парень. Люк смеётся, но смех его в какой-то момент переходит во всхлипы. Слёзы стекают по лицу вперемешку с дождём. — Беспокойством охвачен ты, — раздаётся позади него голос Йоды. — Чувствовать это могу я. Клятвы свои предать хочешь ты. Энакин хмурится, глядя поверх плеча Люка, и огрызается на старого мастера: — Не давал он никаких клятв. — В своём сердце он их давал, — возражает Бен. — Ой, да пошло к криффу это… — Учители, — вклинивается Люк, прежде чем ситуация успевает выйти из-под контроля. — Отец. Мне нужно ваше наставление. Буду признателен, если вы воздержитесь от ваших личных разборок. Отчитанные должным образом, призраки больше не произносят ни слова. Люк делает глубокий вдох, собираясь с мыслями. Это непросто: мыслей у него множество, и все они не имеют какой-либо чёткой формы или последовательности. Он думает о своих падаванах, которых любит, и о Дине, которого любит тоже, и о том, что он читал об учениях старого Ордена: что любовь опасна, ибо порождает ревность, собственничество, страх, ярость. Он пытается представить себе будущее, в котором одинок, в котором самовольно отрёкся от прикосновений Дина и общества Дина в своей постели, лишил своих детей защиты и ласки, и задаётся вопросом: возможно ли, что, отрезав себя от своей семьи, он будет любить их меньше, будет меньше подвержен страху, если им будет угрожать опасность, или меньше испытывать гнева, если им когда-либо причинят боль. Он думает, что мог бы на тысячу лет запереться в камере, подавляющей Силу, не видеть ни одной живой души и всё равно испытывать к ним столь же жгучую и нерушимую привязанность, что и сейчас. Он думает, что нет на свете ни одной версии Люка Скайуокера, которая не оказалась бы здесь, под проливным дождём, с ноющей пустотой за рёбрами, потому что он оставил своё сердце в руках мандалорца. Он поворачивается к отцу. Энакин наблюдает за ним со смесью гордости и скорби на лице. — Моя мать, — начинает Люк. — Ты пал потому, что любил её, или потому, что тебе не позволяли её любить? Энакин не отвечает. Вероятно, тоже понимает, что это риторический вопрос. Люк разворачивается, чтобы взглянуть на своего первого, самого любимого мастера. — Бен. Ты ведь любил своего падавана, не так ли? Глаза Бена, немыслимо старые и немыслимо печальные, находят Энакина. — Да, — признаёт он после недолгих раздумий. — Он был моим братом. — Но ты не пал, — продолжает Люк. — Ты так и не пал, даже когда пал он. Не любовь становится причиной падения джедая, не так ли? Это отрицание любви. Когда запираешь её в себе, позволяя чувству гнить. Когда она перерастает в злость. Йода пренебрежительно хмыкает: — Глупо то, к чему в расспросах своих клонишь ты. Ясны учения Ордена. Люк поднимается на ноги. Дождь хлещет по его плечам. — Мёртв уже Орден этот, — выпаливает он в ответ, и Энакин хохочет.***
На обратном пути в храм под очищающими потоками проливного дождя, в грязи по самые бёдра, Люк впервые позволяет себе прямо взглянуть на свои чувства к Дину. Это как смотреть на прожектор, на солнце — он громко смеётся от прилива радости в груди, от внезапной свободы, позволяющей задаваться вопросами, действительно с интересом задумываться, улыбается ли он под шлемом, закатывает ли глаза, смотрит ли он на меня, когда я на него не смотрю. Поставил ли он всё на карту так же, как поставил на карту я, и так ли это ново и страшно для него, как и для меня самого.***
К тому моменту, когда он благополучно возвращается в ангар, Люк находится в состоянии гипотермии и не совсем в себе, так что хорошо, что у лифта его встречает Дин. — Привет, — выдаёт Люк, широко и глуповато улыбаясь. Дин хватает его за плечи. — Где ты был? Ты замёрз. — Я в порядке, — говорит Люк. — Правда... После чего он, вроде как, отрубается, и следующее, что фиксируется сознанием, — это как он сидит на полу в освежителе, из душа валит пар, а Дин борется с его изгвазданными штанами с видом, по ощущениям смахивающим на злость. — Привет, — снова говорит Люк. Дин замирает, сгорбившись у его ног, и смотрит на него. От жара визор его шлема запотевает, и Люк протягивает руку, чтобы коснуться стекла, охваченный внезапным желанием оставить отпечатки пальцев на конденсате. Дин ловит его руку прежде, чем Люк успевает это сделать, и переплетает их пальцы. — Тебе нужно согреться, — бросает он тоном, не терпящим возражений. Он помогает Люку снять штаны, но, убедившись, что тот может стоять самостоятельно и не падать, оставляет его разбираться с остальным самостоятельно. Люк старается не чувствовать себя слишком разочарованным: в конце концов, с таким количеством брони ему наверняка должно быть очень жарко. Он хочет попросить Дина остаться, попросить его раздеться, доверить Люку своё тело, но не делает этого. Сейчас неподходящее время.***
«На самом деле, никакое время не является подходящим», — думает Люк, глядя на розовеющую под обжигающими водяными струями кожу. То, что происходит между ним и Дином, ощущается как нечто случайное; что-то, чего вообще не должно было произойти в изначально предопределённой вселенной, и каким-то образом это вселяет в Люка ещё большую уверенность в этом самом происходящем, в них: Дин — не предназначение, не судьба, не какое-то пророчество, ниспосланное всемогущей и всеведущей Силой. Он просто человек, который случайно вошёл в жизнь Люка и решил там остаться.***
Когда он выходит из душа, Дин уже поджидает его на кухне с чаем. Люк никогда не видел, чтобы тот заваривал чай, и даже как-то досадно, что он упустил этот момент, — впрочем, Люк полагает, что у него ещё будет возможность понаблюдать за этим действом. Люк присоединяется к нему за столом в тот же момент, как Дин встаёт. Оба замирают. Дин подхватывает поднос, произнося: — Я подумал, может, где-нибудь в более уединённом месте. Люк сглатывает, внезапно нервничая. — Конечно, — говорит он. — В моей комнате? Зайдя внутрь, он запирает дверь. Дин ставит посуду на небольшой столик, отодвигая в сторону планшет Люка. После чего присаживается и снимает шлем. Люк замирает с рукой на спинке второго стула. Дин смотрит на него снизу вверх, плотно поджав губы, словно ждёт, что его вот-вот начнут судить. Люку хочется пялиться на него, не отводя взгляда — он хочет провести остаток жизни, разглядывая его, — но понимает, что сейчас нужно Дину, и это явно не оно, поэтому вместо этого он выдвигает стул и садится. Дин наливает каждому по чашке. Они делают пару глотков. В происходящем есть нечто невыразимо интимное, при всей его простоте — всего-то разделить чашку чая. Люк катает на языке горячую ароматную жидкость и представляет себе, как просыпается утром рядом с этим человеком, засыпает рядом с ним, льнёт к нему перед зеркалом в освежителе, узнаёт его утреннюю рутину, и мелодию храпа, и как растут волосы на его ногах, как он выглядит, когда проспит что-то важное и рывком пробуждается, дезориентированный, встревоженный, смущённый. — Чего хотел Боба Фетт? — спрашивает Люк, стараясь придать беседе как можно более привычный тон. Дин отставляет чашку, слизывает с верхней губы остатки чая. — Сказать, что меня ищет Бо-Катан. — Бо-Катан Крайз? — переспрашивает Люк, на мгновение теряясь. — Зачем ей искать тебя? — Она хочет стать правительницей Мандалора, — говорит Дин. — Так что ей придётся сражаться со мной. — Почему она должна сражаться с тобой, чтобы править Мандалором? — Ну, — сообщает Дин как-то неловко. — Потому что в данный момент я — правитель Мандалора. — Хах, — комментирует Люк. — Ну, первое предположение у меня было немного другим. Дин улыбается — едва заметный, мимолётный изгиб губ, достаточно мягкий, чтобы согреть Люка до глубины души. Люк не может не улыбнуться в ответ, снова этой широкой, глуповатой улыбкой, которая определённо подсказывает Дину, что за ним наблюдают. Его улыбка гаснет. Он прочищает горло. — Мне следует кое-что сказать. — Ты не должен, — слишком быстро отзывается Люк. — Нет, — говорит Дин.— Я знаю. Я хочу этого. Спустя минуту он продолжает: — Меня воспитывали в вере в кредо. Я и сейчас в него верю, в большую его часть. Я верю в то, что значит быть мандалорцем — в честь, в верность, в... семью, которая не ограничивается кровным родством. Но теперь я знаю, что есть и другие пути. И я по-прежнему могу... могу всегда скрывать своё лицо от посторонних. Но мне не нужно скрывать его от людей, которых я люблю. От моего клана. Дыхание Люка замирает где-то в области сердца. Он поднимается со стула, обходит вокруг столика и останавливается, не зная, как много ему дозволено предпринять. Рука его зависает над плечом Дина. — Могу я...? — Да, — отзывается Дин, — да, — и тянется навстречу, подхватывая его, пока Люк забирается к нему на колени.***
После того как стихают дожди и Явин погружается в знойное лето, Люк берёт падаванов в экспедицию по поиску реликвий к одним из окрестных руин, где Тионн находит устройство, на поверку оказавшееся лазерным татуировочным пистолетом. Люк пытается запретить его использовать, Тионн же заявляет, что в свои четырнадцать она уже взрослый самостоятельный индивид, и к моменту окончания спора выясняется, что Стрин уже стащил прибор и татуирует на заднице Дорска надпись «ПНИ МЕ—» на основном галактическом. Люк вздыхает, закатывает очи к небу и решает, что лучший способ разрешить ситуацию — объявить Тионн ответственной за тату-пистолет и заставить ту дать обещание использовать его только в режиме сохранения чернил на коже не дольше шести месяцев. Меньше чем за минуту она отвоёвывает инструмент у Стрина и превращает почти завершённое «ПНИ МЕНЯ» в «ПНИ МЕРЗАВЦЕВ», и Люк вроде как даже поддерживает идею, — ну, в общих чертах, — при том, что мужчине не особо хотелось, чтобы подобное было навечно вытатуировано на филейной части одного из его падаванов. Тионн покрывает свои ноги причудливыми, витиеватыми орнаментами, выставляет настройки стойкости чернил на один час и рисует на ручках и ножках Грогу забавные рисунки-наброски, при виде которых малыш восторженно воркует, склонив голову, и отказывается писать ругательства на лбу Кипа, пока тот спит, из-за чего интерес Стрина и Дорска к новой игрушке довольно быстро угасает. Тем не менее, девушка не прекращает, и у неё начинает неплохо получаться, так что к концу лета Люк сдаётся и, наконец, после нескольких месяцев уговоров разрешает ей сделать татуировку и на нём. — А что ты хочешь? — спрашивает она, когда Люк устраивается рядом с ней у самого края зиккурата, и он уже было хочет сказать: «Не знаю», — но тут же спохватывается, задумываясь. — Вообще, знаешь — говорит он, — может, сделаем это завтра? Мне нужно достать тебе референс. Пока Дин спит, раскинувшись без рубашки на смятых простынях Люка, в беспорядке разметав тёмные волосы по подушкам, — учитывая, как ранее в них зарывались джедайские пальцы, — Люк незаметно проскальзывает к груде чужой брони и делает снимок наплечника. Утром, когда он протягивает планшет Тионн, та бросает на него знающий взгляд и сообщает: — Лучше бы тебе держать это в секрете, иначе Кайп сорвёт весь куш. Люк, ещё недавно предпочитавший пребывать в уверенности, что его падаваны не делали ставок на личную жизнь своего учителя, торжественно кладёт руку на сердце: — Обещаю, если ты хорошо справишься, то куш твой. Она справляется безупречно.***
Первой её видит Лея, в основном потому, что Тионн запретила Люку надевать рубашку по меньшей мере три часа, и он решает затаиться в связной комнате. — Это грязерог? — требовательно вопрошает женщина, склоняясь вперёд с прищуром. — Ага, — говорит Люк. — Вообще-то, это семейный герб. Лея буравит его испытующим взглядом. — И что же это за семья? Люк почёсывает тыльную сторону шеи и заливается краской. — Наверное, вам стоит вычеркнуть мою кандидатуру из брачного списка Сената, — произносит он вместо прямого ответа. — Кажется, я собираюсь выйти замуж за короля Мандалора. Когда Лея перестаёт кричать, а Люк берёт с неё клятву хранить всё в тайне, она со вздохом замечает: — Ну, во всяком случае, на фоне этого мой брак с Ханом выглядит гораздо лучше. По крайней мере, мы не древние смертельные враги. Она смотрит на брата, и взгляд её смягчается. — Ты счастлив? — спрашивает она. — Просто скажи мне, что ты счастлив. — Да, — говорит Люк, даже не пытаясь скрыть улыбку. — Да, Лея, я действительно счастлив.***
Люк, у которого терпения никогда не было в избытке, — что бы он там ни проповедовал своим ученикам, — стягивает с себя рубашку в тот же момент, когда Дин снимает шлем. Дин так и застывает со шлемом в руках, уставившись на эмблему грязерога на груди Люка. Взгляд его перемещается с татуировки к глазам Люка, и в выражении его лица появляется что-то настороженное, словно он пытается оградить себя от какого-то наплыва эмоций. Энтузиазм Люка моментально сдувается, как проколотый воздушный шарик, и на секунду он задумывается: неужели он неправильно оценил ситуацию? Не слишком ли поторопился? Хочет ли Дин этого так же сильно, как и он сам? Но он уже зашёл так далеко, поэтому Люк сглатывает, — чувствует, как в тишине комнаты оглушительно грохочет его сердце, — и говорит: — Дин. Выходи за меня. Ты выйдешь за меня? И это прозвучало не так, как нужно, слишком неуклюже, но это уже неважно. — Люк, — отзывается Дин так, словно все прочие слова начисто стёрлись из его памяти. — Ты… да. Да. Позже, когда они лежат, переплетённые друг с другом, в постели, потные, насытившиеся, с припухшей от любовных укусов кожей вокруг татуировки Люка, Дин шепчет слова в тесное, укромное пространство между их лицами, а Люк шепчет их в ответ: Ми солус томэ, ми солус дар’томэ, ми ме’динуи ан, ми ба’джури верде. И он наверняка безбожно коверкает произношение, но здесь нет никого, кто мог бы услышать, кроме Дина, которому, похоже, глубоко плевать — он впивается Люку в губы прежде, чем тот успевает закончить последнее слово.