цветы внутренних покоев

      — А если наложники — цветы Внутренних покоев, то кто из них — какой цветок? Вы как думаете, а, бей?       Башир отрывает взгляд от перламутровой инкрустации на софразе и смотрит на Камала — тот сидит прямо напротив, вальяжно раскинувшись на мягких, расшитых бисером подушках; его сильные плечи расслаблены, зрачки слегка расширены, правая рука закинута на спинку софы, а в пальцах тускло блестит мундштук.       С губ сам собой срывается усталый выдох. Всевышний, ну неужели он снова…       — Паша, вы опять в конце дня решили выкурить не обычный табак?       Камал хлопает себя по колену раскрытой ладонью и смеется, запрокинув голову — его смех отрывистый, лающий, громкий, он словно бы заполняет собой всю комнату.       — Да отчего ж вы обо мне настолько дурного мнения, бей? Всевышний свидетель, ничего подобного. Просто… ночь сегодня такая нежная. Прямо-таки располагает к разговорам о прекрасных юношах, не находите?       Башир с сомнением усмехается и тянет руку к стакану с вишневым шербетом на краю софраза; медленно делает глоток. Ночь и правда весьма приятная, не поспоришь — теплая и звездная; ночи в начале джайфары вообще всегда хороши. А вот что касается юношей… Он слабо морщится.       — Я не имею привычки обсуждать других, паша.       Камал в ответ только фыркает.       — Бросьте! — восклицает и подается вперед. — Наложники же для того и существуют, чтобы их обсуждали. Они — предмет гордости повелителя. Иначе не танцевали бы на каждом празднике и напитки гостям не разносили. Тем более… Я ведь ни о чем таком говорить вам и не предлагаю, бей. Что может быть невинней, чем сравнение людей с цветами?       Он выразительно приподнимает брови. Его глаза весело блестят, улыбка — широкая и до невозможности хитрая, и, глядя на нее, Башир не выдерживает — сдается. Трет пальцами переносицу, выдыхает резко и коротко.       — Ладно, — говорит и сам не верит, что всерьез собирается поддержать эту странную беседу. — Ладно, все равно от вас теперь не отделаешься. Назовите мне кого-нибудь.       Камал почесывает подбородок с выражением крайнего самодовольства на лице.       — Ну, начнем с простого. Что насчет… Ильяса?       Башир прикрывает глаза. Ильяс, Ильяс, Ильяс… Имя — тягучее, точно мед, — звенит в голове, заглушая остальные мысли. В темноте под сомкнутыми веками вспыхивают образы-вспоминания с султанских пиров — шелковый блеск бронзовой кожи, мягкие руки и плавные изгибы тела. Эту кошачью грацию не забыть, если однажды увидел. А Башир видел ее много раз.       Размышления занимают не больше половины минуты — это действительно просто.       — Тигровая лилия.       Камал поддерживающе хмыкает.       — Ну надо же… — тянет многозначительно. — У нас прямо мысли сходятся, бей. А что вы тогда скажете о… Рахиме?       Башир облизывает губы. На языке оседает кисловатый привкус вишни.       Рахима он помнит хуже — изумрудно-зеленые глаза, светлые волосы, почти всегда собранные в простой пучок, острая, как лезвие ятагана, усмешка, резкие черты, быстрые и четкие движения… Этому юноше, кажется, в принципе не особо-то подходит быть цветком. Скорее, каким-нибудь оружием. Если только не…       — Шиповник, — говорит уверенно после недолгой паузы.       Камал усмехается:       — Из-за шипов, да? Ну, хорошо… Теперь Сафир. Что скажете о нем?       Башир вдыхает сладкий кальянный дым и сильнее сжимает пальцы вокруг стенок стакана. При упоминании имени что-то дергает внутри — коротко, резко и немного болезненно.       Разум услужливо рисует картину — но уже не с праздника; а позже.       Вечер, пустой коридор западного крыла Внутренних покоев, дрожащие тени на золоте стен. Половина свечей тогда была уже потушена, и в полумраке бледная кожа казалась не просто тонкой, а полупрозрачной. Башир, как завороженный, глядел на синие нити вен под ней, особенно темные на запястьях, и от этого зрелища у него почему-то мучительно жгло в груди. А может, вовсе не от этого. Может — от глаз необыкновенного лилового оттенка, смотревших на него так прямо и лукаво, как не полагалось смотреть на начальника дворцовой стражи.       Голос у Сафира был глубокий и мягкий; беззлобная ирония проступила в нем, когда он сказал:       — Я прекрасно видел, как вы за мной следили, пока я танцевал. Я замечаю ваши неотрывные взгляды уже не первый раз и задаюсь вопросом… Неужели благородному и бесстрашному бею, привыкшему держать в руках оружие, так никогда и не хватит смелости перейти к чему-то более существенному?       Сердце забилось быстро и глухо. У Башира пересохли губы, пересохло во рту, в горле и даже, кажется, в животе, когда он ответил:       — Смелости мне не занимать, эфенди, можете не сомневаться. Но сейчас дело совсем не в ней. Я и пальцем вас не трону без вашего согласия.       Сафир улыбнулся, приподняв брови — такие же белые, как и его волосы, и ресницы, и кожа; как и он весь. А затем — неожиданно — дернул плечом и повел ладонью вверх по бедру, зацепляя пальцами складки шелковистой ткани шаровар.       — А если я скажу вам, что согласен, бей? Как вы поступите?       Вдоль позвоночника прокатилась дрожь. Едва осознавая, что делает, Башир втянул носом воздух и наклонился ниже, так и не разомкнув сцепленных за спиной рук. От напряжения плечи болезненно заныли, но он не обратил на это внимания — все ощущения затмил и растворил в себе разлившийся по телу жар.       После короткого поцелуя, во время которого они друг к другу даже ни разу не прикоснулись, все у него внутри горело еще несколько часов.       Башир судорожно сглатывает, возвращаясь в реальность. Камал глядит на него — выжидательно, с интересом, лениво покручивая мундштук в пальцах. Среди разрозненных мыслей ответ вспыхивает в одну секунду — будто бы сам собой.       — Ирис. Белый.       Камал задумчиво хмурится, прикладывает кончик мундштука к губам.       — М-м-м… А что-то в этом есть, вы правы, — говорит и проводит ладонью по спинке софы. — Пусть так. А что насчет Эльмира, в таком случае?       Башир полуосознанно потирает край стакана пальцем.       Он помнит, как однажды вечером провожал Эльмира до гарема — тот заблудился в коридорах Внутренних покоев; помнит опущенные в пол глаза, тихий голос, румянец на щеках после небрежно брошенного комплимента, шелковистые кудри и — мысль.       «Как такой робкий юноша вообще оказался здесь?»       Ответ на вопрос нашелся на первом же празднике, где Эльмир танцевал — изящный, как фарфоровая статуэтка, тонкий, звонкий и легкий; на такого хочешь-не хочешь — а засмотришься.       — Колокольчик, — произносит Башир, почти не раздумывая.       Камал согласно кивает.       — Я так и полагал. И кто там у нас еще остался?.. О, это будет интересно. Гасан.       Башир хмыкает. Напоследок — задача не из простых.       Томный, грациозный, сдержанный юноша с внимательным взглядом и мрачным выражением лица. Самый смуглый и самый неразговорчивый среди наложников. Башир думает, что с ним было бы нелегко найти общий язык в личном общении. А еще — что он наверняка предпочитает книги людям и на любые вопросы всегда отвечает коротко и емко.       — Я полагаю… чайная роза. Ну что, паша, теперь вы удовлетворены?       Башир с облегчением откидывается на подушки. Он немного утомлен беседой, но, несмотря на это, даже готов признать, — не вслух, конечно же, не такие они добрые друзья для этого, — что получил некоторое удовольствие. Нежная джайфарская ночь в том повинна или пары кальяна, которыми он невольно надышался — не суть; повспоминать прекрасных юношей и впрямь оказалось приятно. Особенно одного из них — белокожего и лукавого.       Камал вскидывает голову и хитро щурится.       — А вы думаете, мы с вами уже закончили, бей? — задает ответный вопрос. — Вы что же, хотите поговорить обо всех цветах Внутренних покоев и обойти стороной прекраснейший из них? Это будет страшным неуважением. Поэтому скажите мне… как вы оцениваете Халима-эфенди?       — Но… — Башир вновь распрямляет спину и недоуменно поднимает взгляд. — Он ведь не наложник. Я считал, что мы с вами ведем речь о них.       Камал небрежно машет рукой и кривит губы.       — Наложник, не наложник… Какая разница, если мы все знаем, что они с повелителем близки? Или, — он оправляет ворот кафтана, — по-вашему, я не прав?       Башир рассеянно хмурится.       Он искренне хочет сказать: «Нет, паша, не правы» — просто потому, что говорить такое Камалу всегда приятно, — но ему мешают как по команде вспыхивающие в голове воспоминания обо всех ночах, когда, уже за полночь бесцельно бродя по дворцу, он время от времени встречал вблизи султанских покоев Халима-эфенди — с легким румянцем на щеках и распущенными волосами, тяжело дышавшего и на ходу оправлявшего одежды.       Его вид в такие моменты был красноречивее любых слов.       — Хорошо, убедили, — Башир поднимает свободную ладонь, признавая поражение. — Вот только над этим мне действительно придется как следует подумать. Слишком уж нетривиальная задача.       — Я вас не тороплю, бей, — миролюбиво заверяет Камал и обхватывает мундштук губами, затягиваясь снова.       Башир запрокидывает голову и упирается взглядом в потолок, расписанный орнаментом, рассматривает переплетение веточек и листьев сквозь полупрозрачную завесу дыма. Он пытается собраться с мыслями.       Главный управитель Внутренних покоев. Халим-эфенди.       Говоря откровенно, они не то что бы хорошо знали друг друга. Башир получил работу во дворце чуть больше года назад и времена, когда тот был наложником, не застал. Об отношениях, что связывали его с повелителем тогда, он не имел ни малейшего представления. А о том, что между ними происходит сейчас, лишь догадывался, делая выводы по сплетням среди стражников да собственным редким наблюдениям.       Прохаживаясь по обширным садам вокруг Внутренних покоев поздними вечерами, Башир порой заставал Халима-эфенди в компании повелителя. Один раз он увидел их, когда они неспешно прогуливались по кипарисовой аллее. Второй — когда увлеченно о чем-то беседовали на увитом розами балконе. Третий — когда стояли в тени открытой галереи, и рука повелителя лежала у Халима-эфенди на поясе, а лица их при этом находились настолько близко, что при разговоре они наверняка чувствовали на коже дыхание друг друга.       Башир прикусывает губу и трет пальцами переносицу. С каким цветком вообще можно сравнить человека, сумевшего заставить повелителя смотреть на себя так, словно он — самая ценная вещь в этом мире?       Халим-эфенди кажется похожим на все существующие цветы одновременно; наверное, именно поэтому во дворце его и прозвали прекраснейшим.       Во время работы — серьезный и собранный, с прямой, как натянутая тетива лука, спиной и строгим голосом, — он напоминает гладиолусы и люпины. На пирах — расслабленный, лениво обмахивающийся своим неизменным веером и учтиво отвечающий на чужие вопросы, — невольно навевает мысли о фрезии и тюльпанах. Изящество его рук, когда он сдержанно жестикулирует во время разговоров, сравнимо с нежной утонченностью камелий, а лукавые взгляды, которые он временами бросает на своих собеседников, прикрывая веером улыбку — на покрытые невидимой глазу обжигающей пыльцой лепестки жгучецвета.       Халим-эфенди каким-то образом умудряется приковывать к себе взоры в любой толпе.       На его лицо, в котором причудливо перемешались аравийские и джианские черты, всегда хочется смотреть и всегда — дольше, чем считается приличным. Его мягкое, ненавязчивое обаяние чем-то похоже на паутину, что окутывает каждого, с кем он заводит разговор; и даже повелитель не заметил, как угодил в эти искусные сети — и до сих пор, спустя пятнадцать лет, из них не выбрался.       Какой цветок мог бы производить схожее впечатление?       Башир барабанит пальцами по стакану. Ему кажется, что ответ уже вертится у него на языке. Кончики пальцев слегка покалывает.       — Всевышний, у вас такой напряженный вид, — говорит Камал, нарушая воцарившееся между ними молчание. — Бей, вам надо начать относиться ко всему менее серьезно. Если вы не можете ничего придумать, не утруждайте себя.       Башир хмыкает и отставляет стакан с недопитым шербетом обратно на софраз.       — Простите, паша, но относиться к вещам несерьезно может быть опасно в положении начальника дворцовой стражи. Однако не суть. Полагаю, я определился с ответом.        — Вот как? — Камал приподнял брови. — Что ж, тогда мне не терпится его услышать.       Башир прикрывает глаза и снова думает о Халиме-эфенди. О его четко очерченных губах и легкой полуулыбке; о длинных пальцах, сжимающих веер, и плавной линии скул; о тонком стане и природной грациозности движений. Думает — и уже не впервые жалеет, что не застал его танцы на пирах. Наверняка зрелище было необыкновенное.       И наконец, вдохнув сладкий кальянный дым, он говорит:       — Ликорис.       Камал растерянно хмурится:       — Это…       — Джианское название, — Башир откидывается на подушки и тихо усмехается. — В Аравии этот цветок больше известен под другим. Паучья лилия.