***
Фэн Синь ведет плечом, словно пыль смахивает. Кот, до этого ведущий их какими-то поросшими травой тропами и важно вышагивающий впереди, прыгает сначала на огромную куриную лапу, а после исчезает в окне. Изба недовольно дергает ногой, словно хочет сбросить эту меховую скотину, но, кажется, только придает ускорения пушистому. Эмин недовольно взмахивает черным хвостом, ведет усатой мордой и орет, пока его не скидывает створкой окна во внутрь. Изба в этом сражении выигрывает безоговорочно, и Фэн Синю даже жалко животинку. Разве что самую малость — все же кошак в лицо никого не признавал, за человека не считал и был каким-то слишком наглым, но шпыняла его одна избушка, и та с переменным успехом. Тварь ненадолго встает на одну ногу, второй почесывая куриные пальцы, и поворачивается к ним. Се Лянь за спиной звонко смеется, будто перелив колокольчиков у детей на игрушках — машет избе. Его белые рукава взметаются в воздух, кружат легкой прозрачной тканью, словно настоящие крылья, и оттуда выкатывается яблоко, сверкая позолоченным боком. Кощей хватает его прям так, не давая упасть на землю, и хрустит солнцем на зубах. Скалится и тянет суженного ближе, придерживая за талию и почти игнорируя причитания, что это для Марьи Петровны. Кто такое имя дал этой… этому. Кто вообще имена домам даёт? Хуа Чен что-то довольно ворчит над чужим ухом и тянет царевича целоваться; Фэн Синь устало закрывает на них глаза. Как там говорят? — чем бы дите не тешилось? Жаль только, что дитю этому третий десяток скоро, а он все не одумается. Вот зря он тогда провожать его согласился, ой зря. Подходят ближе, Петровна, будто заметив их и признав (не то что всякие кошачьи), слегка склоняется в сторону, хлопает створками на окнах и садится, подгибая огромные лапы так, что те у неё торчали в разные стороны и упирались в деревья. Скрипит дверью, и оттуда тут же вылетает чей-то сапог. — Вот девка малолетняя! — следом за сапогом вылетает Му Цин. Прям так соскакивает с крыльца, не трогая ступени. Волосы у него черной смолью блестят на солнце, путаются длинными прядями меж собой и водопадом спадают на плечи. Фэн Синь едва дергает уголком губ, подбирая с земли обувь — одна нога у парня босая. — У Кощея он был, как же! Ты Кощея этого давно видел?! — Хуа Чен, оторванный от лобызания, недовольно косится на пацаненка, тот лишь машет рукой и легонько хлопает по деревянной стене. Избушка послушно встает на ноги. Умное, однако, создание — и команды исполняет как собака. — Ты еще скажи, по деревне шлялся! — Му Цин вздёргивает подбородок, сверкает своими глазищами янтарными, как всполох огня во тьме, и отбирает у него сапог, едва касаясь пальцами чужих. Фэн Синя будто в озеро окунули — руки у него ледяные, как вода у водяного в реках. Одним слитным движением натягивает его на ногу и отбивает небольшим каблуком о землю, чтобы сел получше. Фэн Синь напоследок лижет взглядом голую ступню и еле отрывается — на крыльце уже стоит Яга с какой-то серой тряпкой в руках. — А может и шлялся вон с этим! — а вот серое нечто летит в него уже специально. Что у него за судьба такая? Он сжимает кулак на тонком ноже под ремнем — его «плата» за провожатого. Кощей, может, и чах над златом, как говорили люди, но ради своего царевича готов был пересмотреть богатства. Нож хороший — таким воздух с огнем режется, не то что тряпье. Вперед него выступает Му Цин, касается ладонями грубой ткани, и та, ненадолго зависнув в воздухе, срывается в небо напуганной птицей. Мужчина отпускает клинок, всматриваясь в небо: вон она, как сорока на ближайшую ветку села и смотрит на них. — А может и шлялся! — Ты мне поговори еще! А ну спустись, — старуха стучит по столбику, держащим навес над крыльцом, какой-то поварёшкой. Откуда только хватает все это? Как у Се Ляня, в рукавах что ли? Петровна трещит досками, хлопает створкой с правой стороны, но обратно на землю не садится, даже немного отступает назад. Защитница. — Это ты против кого встала, кобыла деревянная?! — Яга возмущенно выпучивает глаза, ударяя ногой по ступени. Фэн Синь тихо хмыкает себе под нос, — А ты, зараза, поднимись сюда! — ее серый, как то тряпьё, кривой палец с пожелтевшим от старости ногтем тычет во внука, — Я тебе, малолетке, рот зашью! — А вот поднимусь! — Поднимись! — Поднимусь! — Му Цин встряхивает головой, складывая руки на груди. Волосы у него волнами по воздуху взметаются, блестят серебряными нитями и глаз притягивают. Они у него тяжелые, мягкие. Такие на руке бы взвесить, да на кулак намотать и щекой коснуться. Старая грозит ему, шипит что-то и хлопает дверью, что аж избушка дрожью вся пошла. Разозлил он бабку. Цин только цыкает недовольно и глаза закатывает — вот уж точно родственники. — Она же волнуется, зачем ты так? — Се Лянь подплывает, словно по воздуху летит, мягко касается плеча. Парень руку не скидывает, но ежится под ней: как-то говорил, что у царевича руки — точно перья, от того даже сквозь одежду щекочут. — Перебьётся, — Му Цин фыркает и поворачивается к ним. — Опять шлялся где-то и меня приплел, — Хуа Чен еще раз недовольно косится в сторону избы — то ли на бабку, то ли на куриные лапы. — Ой, ты не начинай, — вот на него он кривится, но под кровавым взглядом даже не моргает. Ему дай волю, и вовсе в лицо бы плюнул, чтобы не пялился, — чё припёрлись? — чёлка у него спадает на глаза, сверкает точно заморский жемчуг, и коснуться её хочется так, что пальцы режет. Коснуться, огладить пряди и за ушко заправить. — В гости! — Се Лянь улыбается и разве что не светится как звёзды. Святая невинность. — Нашли к кому в гости ходить, — Му Цин хмыкает, подпрыгивает, цепляясь рукой за перила, — опустись давай, — виснет немного и отпускает, шлёпаясь на землю. Петровна на него даже не смотрит — хлопает себе ставнями. Зато из-за двери показывается усатая мордаха Жоё. Та приветственно им мяукает, ведёт пушистым хвостом вдоль стен и заинтересованно смотрит сверху-вниз. Цин шипит, что изба совсем уж зажралась, но достает из-за пазухи три вишенки. Такие росли в царском саду, и, кажется, Фэн Синь знает, куда он ночью бегал. С одного раза закидывает все три в небольшое окошко под самой крышей; избушка довольно кудахчет и спускается к ним. Точно собака — даже похвалу вон выпрашивает. Ему бы с такими глазами, да меткостью — за лук. Но, то ли руки кривые были, то ли сам он стрелы не жаловал — постоянно недотягивал, ронял из ладоней и путался пальцами в тетиве. Так, что Фэн Синю порой приходилось встать у него за спиной и взять чужие руки в свои, направляя. Стрелял Му Цин с каждым разом всё хуже, но уроки они почему-то не оставляли. Он не просил, а Синю приятно было касаться бледной кожи. Бабка их сверлит недовольным взглядом, его особенно — может от того, что первый вошёл, потому что царевича вперед не пустят, у Кощея с последнего раза до сих пор трещина на лбу, а у Му Цина ямочка на щеке не от того, что улыбается редко, а потому что старая ему еще мелкому рот пыталась зашить; а может еще что. Смотреть смотрит, но стол им накрывает белой скатертью, ставит кружки с травами в кипятке — вкусно главное — и посередине бухает тарелку с блинами. А еще пытается внучка поближе к себе подсадить, но Му Цин вовремя пихает туда Се Ляня, а сам оказывается подле Фэн Синя. Яга на него разве что не шипит как змея. Но блины у нее вкусные. Еще горячие и блестящие от масла. Какие-то слишком уж толстые, как оладьи, но уходят быстро. Была бы она подобрее, может подружились бы. Му Цин под столом касается своим коленом его. Так и сидят — Се Лянь что-то щебечет, присел старой на уши, а Хуа Чен с Ягой слушают, только последняя всё косится на них. А они едят молча, греются друг о друга. — Подожди, — Фэн Синь слегка пихает его ногой, почти шепчет, потому что бабка не то что слышать — видеть его не хочет, — а сколько тебе? Яга соскакивает с табуретки, роняя её на пол, и вот что-что, а тарелка в него прилетает и надевается на голову. — Да не делал я ничего, что ты взъелась?! — Му Цин отодвигается от него чуть в сторону, чтобы и ему не перепало из-под горячей руки. Смеется, чертёныш, смеется и улыбку в кружке прячет. — Ещё бы ты что-то сделал! Я тебя знаешь за что к дереву примотаю? — Фэн Синь не то чтобы хочет.***
— Так зачем ходили-то? — Му Цин шагает рядом, почти вплотную, так, что они ладонями касаются. И руки у него все ещё ледяные — даже под солнцем не нагреть. — Вода в реках бурлит, из берегов выходит, люди думают, Черновод опять судьбы наводит. Впереди них идут Се Лянь с Кощеем, держат друг друга за руки и почти что целуются. Глаза влюбленные, словно у детей из деревни, когда бегать начинают вдвоём. Да от старших прятаться, чтобы друг друга чуть дольше послушать и, может, даже щеками коснуться. — Потому что думать нечем, — Фэн Синь согласно хмыкает, — он спит с зимы и пролежит у себя на дне ещё столько же. — Откуда знаешь? — Кикиморы говорят, — а вот если к этим крысам морским таскался, то плохо. Они же к нему липнут, к с цепи сорвавшиеся. Все норовят в бусы из водорослей нарядить и тиной обмазать. Так гляди — и за собой утащат. Все-таки надо сходить на воды. — Пойдешь со мной на озеро луну смотреть? — Му Цин даже не спрашивает — все равно же пойдет. — Ночью? — Ночью. — А Яга? — Да что ей будет. — И что, ждать будешь? — Фэн Синь улыбается, украдкой поглядывая. Он опять своей челкой завесился со всех сторон — глаза и щёки горящие прячет. Не часто сам куда-то зовёт. — Да кому ты нужен. — Так сколько, говоришь, тебе? — Фэн Синь цепляется взглядом за царевича. Те вдвоём носятся по полю, ловят кого-то: то ли бабочку, а, может, и что по крупнее. Се Лянь в платье своем белом точно лебедь, и рукава его легкие на ветру — крылья. Звенит обшитым серебром и почти плывет по воздуху. Му Цин не такой: это вон, царевич, как утренняя заря, светлый и улыбчивый. У Му Цина в глазах огонь плещется, волосы точно воронье крыло и звезды в небе. Колючий, зараза, как терновник в заброшенных садах и лесу, шипит постоянно, цыкает, что по губам хочется дать, и руки у него всегда холодные. Но тянет к нему от чего-то сильнее, нежели к девкам из деревень и при дворе. Об него такого исколоться всему хочется, отогреть его, к груди прижать, чтобы сердце дрожащее услышал. Волосы ему заколоть, щёки огладить — всё с ним хочется. — Да что ты прицепился? — Му Цин цыкает и отворачивается, почти бурчит, — восемнадцать через месяц будет. У Фэн Синя камень с души падает — все-таки не убьет его Яга, и каяться ему будет не в чем. Подарок ему купит. Заколку. Как те, что у иностранных купцов, точно тонкие веточки в золоте с бусинами. Серебряную такую ему, под пряди. И волосы сам заколет, чтобы в глаза его посмотреть. Царевич с Хуа Ченом падает где-то в высокой траве — кажется, поймали-таки. Фэн Синь хватает Цина за руку, тянет к себе, второй за талию ближе прижимая и, святыня, какой же он тонкий, целует, едва касаясь губами чужих. Замирают так ненадолго, считают вместе почти до десяти и смотрят друг на друга. Даже деревья вдали затихают, и ветер траву не мешает. — Ты… — Му Цин руки к потеплевшим щекам прижимает, отскакивает от него, как от огня, — Тебе последний ум отшибло?! — Приду. — Да ты больной на голову! Куда ты нахрен пойдешь! — Приду, — Фэн Синь ловит его ладони. Подносит к лицу, целуя каждую по очереди и тепло выдыхая, — ты только подожди. Старикам в деревне скажет, что это не водяной им воду мешает и песок поднимает, и придет. Все посмотрят: и луну и рассвет.