Который

                    Дин мечется по номеру придорожного мотеля, даже понимая, что в этом нет смысла. Это не принесет облегчения, но его не принесет ничто. Сэм сдался Люциферу. Думать об этом невыносимо. Невыносимее только помнить, что все по плану. По их гребаному, общему плану. Дин от души бьет ногой по стулу. Тот опрокидывается.              Помолиться Михаилу хочется до отчаяния. Гордость не позволяет. В молитве нет смысла, сейчас ему ничего не нужно. Они обсудили все тысячу раз. Финал шоу завтра. Ставки сделаны, и переигрывать партию уже поздно. Дин заставляет себя сесть на кровать, сжимает голову руками и смотрит на крышку пивной бутылки, валяющуюся на полу.              Люцифер не причинит вред своему сосуду накануне великой битвы. Михаил за это ручается. Дин сам это понимает. Но мысль, что Сэм где-то там с дьяволом в себе, травит снова и снова. Дин стискивает зубы, когда молитва почти срывается с губ. С Михаилом было бы выносимее. Конечно, только потому, что на нем можно сорвать злость. Дин твердит себе это, теша гордость. Только от этого не легче.              Бежать немедленно некуда. Нет того, что еще можно сделать. Они готовились долго. Собрана сумка с оружием, заготовлено святое масло. В Импалу впихнуто все, что пригодиться завтра может, и то, что точно не может. На экстренный случай второй набор оружия и масло есть в номере. Дин находит взглядом бутылку виски, идет к ней, а затем обратно. Бокал-другой точно не будет лишним.              Они готовы. Но главная роль все равно отведена Михаилу. Если с чем-то не справится он, им можно и не пыжиться. Дин понимает это и делает большой глоток виски прямо из бутылки. Знает, что он один фиг будет сражаться до последнего. Помнит, что у них есть запасной план с кольцами. Это тоже важно. Дин пьет еще и пытается решить сложную задачу. Он должен перестать думать о завтрашнем дне и не начать думать о Михаиле.              Разум ехидно уведомляет, что миссия невыполнима. Дин закрывает глаза и обжигает горло новой порцией виски. В мыслях всплывает лицо Сэма, искаженное усмешкой Люцифера. Дин сдается и сосредотачивается на Михаиле. Из двух зол. Память не противится, она охотно поддерживает.              — Михаил, — Дин зовет неуверенно и чувствует себя идиотом. Он оглядывается, опасаясь, что Сэм или вездесущая Карен заинтересуются, зачем он ушел в самый дальний и захламленный угол свалки. Но никого нет. Оправданий для себя не остается. Дин заставляет себя звучать решительно: — Михаил. Проклятье, чувак, ну не молиться же мне тебе в самом деле.              — Тебя чем-то смущает концепция молитвы в принципе или конкретно мне? — знакомый голос один фиг раздается за спиной неожиданно, хотя Дин уверен, что готов услышать его в любой момент. — Что-то случилось? — Михаил переходит к делу сразу, не ждет ответа.              Дин ловит мысль, что это хорошо. У них и без того странные отношения. Он не считает Михаила другом, несмотря ни на какие договоренности. Но благодарность за помощь Сэму не изживает себя даже спустя время. Он не считает и врагом. Но и безразличие — последнее, что он испытывает. Дин оборачивается. Михаил стоит в расслабленной позе, держит большие пальцы в карманах джинс.              От вида его сосуда все еще хочется вздрогнуть. Он похож на отца в его беззаботные, молодые годы, но привычки и эмоции Михаила его сильно отличают, делают кем-то совсем другим. Дин не понимает, хорошо это или плохо, но помнит, как Михаил скупо пояснил, что сосуд лишь тело, очевидно, подаренное ему на прощание загадочным Джеком.              — Ты вроде обещал помогать, — Дин стряхивает задумчивость и заходит издалека.              — В пределах разумного безусловно, — подтверждает Михаил. — В чем тебе требуется помощь сейчас?              — Мне не требуется… — Дин наступает на горло гордости и затыкает себя. Ему требуется, еще и как. Он не может видеть отчаяние Бобби, от которого тошно, а внутренности словно выворачивает наизнанку. Дин облизывает губы. — Смерть по приказу этого ублюдка вернул к жизни несколько людей. Зомбаками. Среди них жена Бобби. Он взял ее только из-за того, что Бобби помогает нам, мне и Сэму. Это… дерьмо. Бобби уже убил ее собственными руками. Он…              — Дай мне несколько минут, — прерывает Михаил и исчезает без намека на звук.              Дин шумно выдыхает. Слова закончились, он никогда не был силен в том, чтобы прямо попросить. Это работает с Сэмом, изредка, может, с Бобби, хотя тому и не нужны четкие просьбы. Но не с другими, не с чужаками. Михаил не чужак, но и не свой. Дин не знает, куда его относить и кем считать, но точно знает, что ждет чуда, считая секунды. Михаил не возвращается.              Дорога обратно к дому кажется восхождением на эшафот. Дин убеждает себя, что должен был попытаться, но гордости на доводы плевать. Она ест кислотой за бессмысленное унижение. В горле горечь. Дверь Дин толкает с тяжелой душой. Он ждал намного дольше, чем несколько запрошенных минут. Возможно, Карен уже потеряла над собой контроль. Мысль леденит кровь.              — Сынок, — такого голоса у Бобби Дин не слышал никогда, он знает точно. — Тут такое дело… Я не знаю как, но чтоб с нами такие чудеса приключались почаще.              Рот приоткрывается, когда Бобби выходит ему навстречу. Дин тупит несколько секунд. Бобби выходит, не выезжает на коляске, в которой рассекал еще полчаса назад. Карен выходит следом, замирает у Бобби за плечом и робко улыбается. Она выглядит как-то иначе. То ли здоровее на вид, то ли живее, Дин не разбирается.              В груди жарко и холодно. Горло давит спазмом, а глаза влажнеют. Дин не думает о том, как будет объясняться с Бобби и Сэмом. Можно просто изобразить удивление, сойдет. Дин ловит мысль, что готов сказать «да» Михаилу прямо сейчас, не считаясь с последствиями, и не пожалеть об этом.              Дин вырывается из воспоминания, когда проливает на джинсы виски. Ругается сквозь зубы. Таких воспоминаний у него теперь много, но нырять в них опасно. Дин яростно трет штанину влажными салфетками, плюет на все, когда мокрая ткань неприятно липнет к коже, и стягивает джинсы. Сейчас рядом нет даже Сэма, при котором щеголять без штанов обычно не особо охота.              Память держит цепко, не сбивается с курса из-за небольшой бытовой аварии. Дин надолго прикладывается к бутылке виски. Горло жжет, но в груди сильнее. Воспоминания мелькают и мелькают.              Михаил, который одним движением руки воскрешает всех, кто погиб по вине вавилонской блудницы. Но на самом деле — их вине. Сэм не знает, что те люди живы. Дин обещает себе, что расскажет брату все, как только они вытащат его из лап дьявола.              Михаил, который вмиг возвращает Адаму мать и уносит их обоих в безопасное место. Дин напряженно усмехается. Он до сих пор понятия не имеет, где это безопасное место находится, но почему-то безоговорочно верит, что с младшим братом и его матерью все в порядке.              Михаил, который необъяснимым образом возникает в тот момент, когда в гости в очередной раз ухитряется пожаловать Захария, и обращает его вместе с прихлебателями в кровавую пыль. И успевает убрать ее раньше, чем подоспевает Сэм, почуявший неладное. Дин нервно усмехается.              Михаил, который даже не показавшись, а может, оставаясь невидимым — черт его знает, Дин не спрашивает — вызволяет их из плена языческих богов. А заодно и решившего геройствовать Гавриила, оставляя дьяволу достоверную иллюзию. Дин закатывает глаза, когда вспоминает, как Гавриил вломился к ним с подозрениями и вопросами после того, как все кончилось.              Михаил, который отказывается помогать в поисках всадников, но через считанные минуты возвращается и вкладывает ему в руку все четыре перстня. Дин отставляет бутылку, когда его слегка ведет даже сидя.              Михаил, который без спроса вторгается в его сны и методично развеивает кошмар за кошмаром, заменяя их прогулками по живописным или странным местам. Дин выпячивает и втягивает губы, вспоминая полет над Большим каньоном и висящий в облаках старинный замок. Черт его знает, как на все это реагировать.              Михаил, который пообещал помощь и дает ее так легко, уместно и нужно. Который дал слово обеспечить безопасность его близких, и держит его, а промежду прочим вернул Бобби семью, здоровье и надежду на счастье. Дин долго тянет в себя воздух и частично сбрасывает опьянение.              Он ненавидит полагаться на кого-то, кто не Сэм. Да и на Сэма не всегда может. Но завтра ему придется довериться Михаилу. Это должно пугать, должно быть проблемой. Но пугает то, что все не так. Проблемы нет.              Дин поднимается на ноги и начинает мерить шагами номер снова. Виски словно поджигает внутри невидимый фитиль и толкает к самокопанию, признаниям и размышлениям. Дин сжимает кулаки.              До чертиков пугает то, что на Михаила он не только может, но и хочет положиться.              Дин мотает головой. Надо спать. Он стягивает рубашку и отмахивается от соблазнительной мысли выпить еще немного. Достаточно с него этой дряни с Михаилом, которая и так, нет-нет да всплывает в мыслях, но под хорошей дозой виски не уходит из них вообще.              Он заключил выгодную сделку. У Михаила, который успел нахлебаться дерьма, на месте мозги. Завтра они разберутся с дьяволом и местной версией Михаила, который наличием думающего мозга похвастаться не может, и все останется позади. Не будет никакого апокалипсиса. Дин цепляется за мысль отчаянно, чтобы заглушить другую.              Не будет никакого Михаила.              — Вот и отлично, — бормочет Дин себе под нос, не верит в это ни капли, и стягивает рубашку, оставаясь в футболке, в которой вполне можно спать.              — Здравствуй, Дин. Я не помешаю?              Уверенность, что он перебрал, и голос Михаила ему мерещится, помогает только до того момента, как Дин оборачивается и встречает внимательный взгляд. В горле становится так сухо, словно похмелье наступило уже. Нет повода нервничать. Но руки зачем-то подрагивают, а взгляд лихорадочно ищет джинсы.              — Все пучком, — Дин дергано улыбается. Он не позволит себе показать волнение. Точно не Михаилу. Да и не волнуется он вовсе. Ни капельки. — Но будет круто, если ты научишься пользоваться телефоном. Ну так, на будущее.              Дин язвит, хотя и без злости, но выпадает из действительности и не слышит ответ, если он есть, когда доходит иначе уже познанная мысль: не будет никакого будущего. Не будет Михаила. Их договоренность существует ради того, чтобы все изменить. Не допустить, чтобы все случилось так, как в мире Михаила. Если завтра они остановят апокалипсис, это точно изменит достаточно. Дин безумно хочет вновь приложиться к бутылке, но знает, что не станет делать это при Михаиле.              — Я учту, — обещает тот, смотрит непонятно, и глаза у него незнакомо темные. По коже бегут мурашки.              — И какого хрена тебе надо? — это грубее, чем Дин думает в голове, но эмоции кипят, а алкоголь, гуляющий в крови, туманит разум и ослабляет контроль. — Мы вроде все перетерли.              — Тебя.              Дин уверен, что холодное веское утверждение он не понимает. Мозг слишком размягчен алкоголем и измотан страхами, а буквальный смысл Дин отвергает базово. Но вопреки уверенности в животе скручивается маленький торнадо, который рассылает импульсы возбуждения по всему телу. Это полностью лишает равновесия.              Михаил не может иметь в виду то самое.              Он не может реагировать так, даже если Михаил имеет в виду то самое.              Обе мысли стираются, когда Михаил делает шаг к нему и безжалостно, жарко целует. Дин не может ответить. Хоть ангел, хоть сам Бог, но Михаил — мужчина. Он освоился в сосуде настолько, что сложно поверить, что он может существовать в какой-то другой форме. Дин не может не ответить. Гори оно все пламенем, это Михаил.              Который.              Все катится прямиком в ад без участия дьявола. Тело колотит дрожь. Правильная, нужная дрожь здорового возбуждения, которой не должно быть. Точно не должно. Дин хватается за спасительную мысль, что это все алкоголь. В конце концов он уже с месяц не отрывался с цыпочками как положено. Нет ничего удивительного, что тело реагирует на прикосновения определенного характера. А разум слишком затуманен алкоголем, чтобы считать проблемой то, что они исходят от мужчины.              Ничего удивительного.              Дин верит себе до того момента, как сквозь туман желания понимает, что сжимает рукой через джинсы возбужденный член Михаила и делает это абсолютно осознанно. Разум трезвеет мгновенно. Дин резко разрывает поцелуй, перешедший все мыслимые каноны пристойности, отворачивает голову и давит желание немедленно вернуть все, как было. Выбраться из стального объятия Михаила не так просто.              — Так, стоп, чувак, — Дин слышит себя жалким и таким же ощущает. От понимания, что он хочет умолять совсем о другом, не словами, но действиями, мозг будто скручивается в какой-то жуткий узел. — Не знаю, что взбрело тебе в голову, но я в этом не участвую. Не заинтересован.              — Точно? — Михаил усмехается, Дин слышит это в его голосе, а потом давит пальцами на щеку и заставляет повернуть голову к нему.              Дин не хочет смотреть в глаза, но выбора ему не оставляют. Взгляд Михаила сжигает. Кажется, буквально. Кажется, дотла. Дин слабо понимает, что с его телом все в порядке, но не может отделаться от ощущения обнаженной души. Бежать некуда. Бежать не хочется. Дерьмо, дерьмо, дерьмо.              Дин закрывает глаза и пытается осмыслить, что он собирается сделать. А ведь он собирается, это уже ясно как день. Шансов нет: Михаил оглаживает пальцами его щеку и шею. Дразняще, легко. От контраста с собственническим, властным поцелуем раньше мурашки пробегают внутри. Не под кожей, где-то глубже. Дин больше не может выносить накал ощущений. Он целует Михаила сам, лихорадочно и грубовато.              Разум говорит, что он пожалеет уже утром. Чутье утверждает, что не пожалеет никогда.              Они падают в хаос. Дин не может назвать это иначе, когда полностью теряет ощущение времени. События словно происходят одновременно, и их так много, что осознать их и не взорваться — это невозможно.              Михаил толкает его к стене и впечатывает в нее всем своим телом. Дин пытается заикнуться про кровать, до которой два шага, но забывает само слово, когда Михаил впивается требовательным поцелуем в его шею. Следующий достается ключице. Дин не помнит, когда и куда исчезла его футболка.              — На тебе слишком много тряпок, дружище.              Не набор нужных слов, только какие-то отрывистые хрипы в несуществующих перерывах между поцелуями и агрессивно-жаркими ласками. Так кажется Дину в то мгновение, когда он уверен, что еще умеет мыслить. Но Михаил понимает.              — Ты думаешь, нам стоит что-то с этим сделать? — убийственно серьезно спрашивает он, а Дин перебирает ругательства, понимая, что у того даже дыхание не сбилось.              Ударить хочется, но есть способ мести лучше. Сейчас есть. Дин напрягает мышцы — он помнит, что они должны быть — и рывком переворачивает Михаила так, чтобы спиной в стену оказался вжат он. Довольная усмешка, в которой светится вызов, будит что-то звериное, что Дин не помнит в себе даже в моменты яркой злости. Но и окрас ощущения к злости отношения не имеет.              Руки Михаила везде. Это хочется вернуть. Он не всемогущий архангел, но опыта у него поболее. Это знание утешает достаточно, чтобы придать смелости. Одежды на Михаиле больше нет. Дин не думает, он кидается в омут с головой: ласкает губами и руками, совершенно не помня, что крепкий торс вместо приятных округлостей должен быть проблемой. Бушующее в теле пламя сжигает проблемы в сознании легко.              Рука скользит по каменно-твердому члену Михаила так же уверенно, как обычно по собственному. Но этого мало. Мало всего: касаний, нежных или грубых, нет разницы, пока от них горит кожа и закипает кровь, поцелуев, быстрых и агрессивных или затяжных и жарких, интенсивного скольжения или ощутимого давления пальцев.              Дин забывается окончательно, когда резко разворачивает Михаила лицом к стене и вжимается бедрами в его ягодицы. Оргазм так близко, что Дин уверен, ему хватит пары движений. Потребность получить удовлетворение острая настолько, что где-то в груди проходит резь. Но Михаил неожиданно заводит руку за спину, направляет его член в себя, и испепеляющее их обоих безумие расцветает новыми красками.              Дальше реальность — это отдельные вспышки. Упрямство, о котором Дин не помнит, разгорается уместно. Он держится на нем, желая увидеть Михаила таким же потерянным и утонувшим в происходящем, каким чувствует себя. Ладони скользят по стене, когда Дин ищет опору. Темп сумасшедший и рваный, но сбавить — преступление.              Тело беспрестанно пробивают укусами разряды тока. Секс не может быть таким, реальность не может быть такой, — в какой-то миг это четкая мысль. В следующий — Дин не помнит ее, наплевав. Тела все еще здесь, они едины и синхронны в бешеной, сумасшедшей гонке. Но они — большее. Дин не знает что, не понимает как, но это неважно.              Слитные, низкие стоны — вот это важно. Михаил, который делит с ним пламя и каждое движение, важен. Но понять, как реальность вырвалась из своих границ, — это неважно. Может быть, станет когда-нибудь. Может быть, не станет никогда.              Дин ловит взрыв, который зарождается в паху, разрывает тело на отдельные атомы изнутри и выбрасывает их в невесомость. И не помнит, как оказывается лежащим на кровати вместе с Михаилом.              Дыхания не хватает. Каждый глоток воздуха точно последний, Дин не может ощутить иначе. И за каждым нужен следующий, скорее, больше, глубже. Чтобы надышаться. Мышцы точно есть, но напоминают желе. Дрожь не проходит.              — Это что вообще было? — слова получается выдавать с приличными паузами, но Дин не сдается. Перегоревшие неоднократно контакты в мозгу оказываются целыми и генерируют слишком много откровенно пугающих мыслей и догадок. — Ты что со мной сделал?              — Пока даже не сотую часть того, что хочу сделать. Но обещаю, я быстро это исправлю, — Михаил приподнимается на локте, дышит ровно и ведет рукой от его шеи к животу так, будто это их обыденное занятие.              Дин пытается пошевелиться, но сил нет. Тело неподъемно-тяжелое, подчиняться не хотят даже пальцы, о конечностях в целом речь не идет вообще. Но губы по-прежнему слушаются, и молчать Дин не собирается.              — Кончай строить из себя идиота. Я спросил, что это блять было?              — Я предполагал, что близость между нами может превзойти все, что знакомо людям, — Михаил меняет тон и выглядит задумчивым. Но гладить его грудь не прекращает. Дин прикрывает глаза. Если справиться с течением не получается, плыви по нему и посмотри, куда оно тебя вынесет. Вспомнить, сказал это какой-то умник, или дал ему когда-то совет Бобби, Дин не может, но и разницы не видит. — Но я не предполагал, что некоторые проявления станут неожиданностью для меня.              — Погоди, чего? Это ты сейчас хочешь сказать, что сам типа не догоняешь, что сейчас случилось?              — Дин. — Михаил усмехается и оглаживает его бок, плавно продвигаясь к бедру. Уверенность, что никаких мурашек он не почувствует больше никогда, бьется вдребезги. — Мы оба догоняем, что сейчас случилось. Вопрос только в том, что даже я не понимал, какую мощь может породить абсолютное слияние твоей души и моей благодати. Это невероятно, — в голосе Михаила тень благоговения, и Дин распахивает глаза.              Это слишком не для него, для них обоих. То, что обычно Дин даже не пытается понимать, сейчас дается легче легкого. Но путает еще больше. Дин с силой проводит рукой по лицу. Привычный жест приносит немного спокойствия. Ему отчаянно необходимо что-то привычное и понятное, пока он не спятил.              — Ладно. Вся эта хрень, это…              — Тшш, — Михаил прикладывает палец к его губам и не позволяет продолжить. Дин думает, что любой другой уже схлопотал бы от него хороший хук. Но это Михаил. Который. — Не все сразу, Дин. У нас есть все время мира, чтобы разобраться вместе. Но, разумеется, никто не мешает нам продолжить изучать практическую сторону вопроса.              Слишком просто. Дин не понимает, как пара небрежных, даже чуть легкомысленных фраз Михаила вдруг дает все ответы, уничтожает любые сомнения и дарит веру.              Никакого апокалипсиса не будет. Но Михаил будет.              Это укладывается в сознании так легко, словно всегда там и было. Странным остается все, но больше таким не кажется. И когда Михаил увлекает его в еще неизведанный, размеренный и мягкий поцелуй, Дин ловит мысль, что он действительно не пожалеет.              Никогда.