let's be free

RUN – HAN

Во снах приходили монстры с саблями-зубами, во снах тревоги брали верх и затягивали в темнеющую с возрастом пучину, во снах звучали самые громкие крики и слезы лились в океан. Но во снах был Минхо. А Джисону не хватало ночи. Кто вообще придумал день? Крутиться как белка в колесе, бежать, решать, что-то вечно без толку кому-то говорить, ведь никто никогда не слышит. Днем его тошнило, днем солнце сжигало глаза, днем было тихо и душно. Днем не было Минхо. Нет. Минхо был. Везде и всюду, преследовал воспаленный мозг Джисона, стучал по черепной коробке, в глаза залазил, веки сжигая. С того самого дня, с плача матери на могиле, с последнего шепота, несдержанного ледяными костями смерти. Был, но лишь во снах он был живым. Во снах смеялся, во снах глаза смотрели Джисону в душу, а не стекляшками ютились под заботливо закрытыми кем-то веками. Во снах снова был шепот. И крик, и песни были. И Джисон никогда не хотел просыпаться. – Зачем ты меня снова отпускаешь? – спрашивал он, когда крики матери из ненавистного дня становились громче смеха Минхо. Тот лишь мягко улыбался: – Я ведь и не хотел тебя оставлять. – Но почему? Я не хочу обратно, там жжется солнце, но все равно темно. Там больно, Минхо. Минхо лишь молча целовал его, чтобы Джисон просыпался со вкусом яблок на губах. Когда-то Джисона награждали грамотами за активность, он был везде и сразу, цепляясь за все вокруг, не позволяя ускользнуть от него. Сейчас на подписанных бумажках стояли диагнозы, а к Джисону цеплялись лишь болячки и колюще-режущие. Минхо ворчал во снах, где почему-то от Джисона все еще воняло сигаретами и гнилью. Они лежали в траве под летним дождем, и Джисон зарывался в объятия Минхо, чтобы смыть с себя последствия жизни. – Ты опять зеваешь, – сердито шипела мать, когда Джисон появлялся перед ней после почти что суток, проведенных вместе с Минхо. Джисон безразлично пожимал плечами и тушил сигареты в пепельницу рядом с семейной фотографией. Минхо перестал сопротивляться. Уговаривать Джисона, доказывать. Ведь он его ждал. Сначала ночью, потом и днем, когда у Джисона заканчивались силы на терпение. Теперь они виделись чаще. И в конце концов сдались оба, просто снова и снова утопая в друг друге, сбегая от зубоскалов-тревог в самую глубь сознания. – Забери меня, забери, забери, – рыдал Джисон, когда острые когти реальности все же доставали его, разрывая спину и выдирая ребра. Минхо захлебывался чужой кровью вперемешку с общими слезами, но прижимал Джисона к себе как можно ближе, стараясь удержать. Но у него были слишком маленькие руки, чтобы забрать целую жизнь. Джисон таял на глазах, растворялся прямо в грязно-зеленых стенах больницы, где мать все еще пыталась вернуть его. Джисон слушал врачей с понимающим видом и закидывал в себя пластиковые блистеры снотворного, сбегая к Минхо. Он всегда ждал Джисона. С нетерпением, с котами под ногами, с грустной улыбкой, с полным пониманием, что Джисон убивает себя. Но не переставал ждать, сияя каждый раз ярче гребаного солнца. На Минхо хотя бы не было больно смотреть. Они снова жили, чувствовали все, до малейших вибраций, искрили и светились, не отрывались друг от друга, пока могли. Каждый раз Джисон просыпался с дырой в груди и с дикой болью, пропитавшей каждую его клетку. И снова глотал таблетки. Глотал, пока не перекрыло дыхание. Пока сердце не забарахталось где-то в груди, в отчаянии забившись сильнее, рассерженное, что с ним так поступают. Пока легкие не слиплись, воздух не пропуская. Пока последний счастливый хрип не донесся изнутри Джисона, ведь он уже видел Минхо. Все закончилось. Утратило значимость: Джисон уже не чувствовал боли из-за вывернутой от падения ноги, не слышал рыданий матери, нашедшей уже остывшее тело на кухне. Не видел гроба, в котором его хоронили, не слышал прощаний. Он вернулся к Минхо. Теперь навсегда. Теперь точно без лишних мыслей, наконец свободный полностью, не понимающий только, зачем тянул так долго. Несмотря на все заверения, нашедший себя лишь после смерти. Избавленный от отягощающих излишеств: от жизни. Счастливый. Распрощавшийся с одиночеством навсегда. Воспоминания о прошлом стремительно испарялись, оставляя его наедине с Минхо. Рука в руке, единая душа, стоящая на пороге новой жизни.