Человеческое

— Ты что сделал? Элай смотрит с восхищением и даже не пытается его скрыть; это оказывается на удивление приятно, но Бейн только отмахивается и сбивает крышечку с очередной бутылки. — Ничего особенного. Их было всего двенадцать. — Всего, да, — Элай хмыкает. — Мне бы хоть восьмерых за раз положить. Бейн не оборачивается на фыркание. Знает ведь: он сейчас кривится. Или как там называется это выражение снисходительно-недовольного ебальника. Бейн не силён в описаниях — да и смысл в них: люди ведь не набор букв, чтобы полностью передать их суть правильной комбинацией чёрточек и закорючек. Люди — это люди. И мимика некоторых просто неописуема, даже если ты изучил её до мелочей. — Ну, шесть — уже неплохо. Элай едва уловимо вздыхает. — Неплохо, да. Но неплохо не значит хорошо. — Ты не обязан делать хорошо. Элай вскидывает брови — кажется, не понял. Бейн давит вздох: он ненавидит жонглировать словами. И почему столько всякой хрени изобрели, а аппарат для чтения мыслей — нет?.. — Я о том, что когда ты валишь двенадцать ублюдков в погонах за раз — это хорошо, да. Но шестерых тоже не любой завалит. Работать над собой надо, но ценить то, что уже умеешь — тоже. Иначе загнёшься быстрее, чем научишься чему-то новому. Бейн выдыхает и прикладывается к бутылке; такие тирады для него — это редкость, и даются они более чем нелегко. Но Элай — отличный парень, и, что ещё важнее, Элай — его друг. А значит, он заслуживает поддержки — и неважно, сколько сил это отнимет у него самого. Губы Элая дёргаются, словно он вот-вот что-то скажет, но он не говорит — только отводит взгляд и на ощупь выуживает из ящика пакет с вином. По правде говоря, вино в этих пакетах откровенно блевотное, и Бейн скорее удавится, чем сделает хоть глоток. Это закономерно: вино на то и вино, чтобы быть блевотным; Бейн никогда не понимал, как можно цедить эту разведённую красную водичку с видом ценителя. Он бы и не поверил, что так можно в принципе, если бы не видел этого вживую. Но если припомнить Загадочнику, как он валялся на его матрасе и на удивление доброжелательно для себя доказывал ему на полном серьёзе, что Кальвет — то ещё дерьмо по сравнению с Ивон Мо, ничего хорошего из этого не выйдет. От воспоминания Бейну хочется поморщиться: он ведь тогда слушал. Пару минут — даже внимательно. А потом, когда аргументы у Загадочника закончились и он вырубился, долго-долго всматривался в его безмятежное лицо и думал, как он вообще умудряется быть таким. Кто вообще по пьяни будет толкать телеги про вина? Кто будет, ужравшись в хламину, на полном серьёзе спрашивать, что собеседник думает о легитимности деволюционного права, и смотреть при этом так… Так. Будто ему и правда позарез припёрло поговорить об этом. Будто он прямо здесь откинется без экспертного мнения Бейна, которое всегда ограничивается «угу», «да ну» и «отвали, а?» А иногда, в качестве бонуса, ещё обещанием задушить этого ублюдка его собственным галстуком, если он сейчас же не заткнётся и не заснёт. Но этот ублюдок только смеётся в ответ так, как не смеётся никогда и ни при ком, и задаёт новый ёбнутый вопрос. Какой же он дурной всё-таки. Не дурак, а именно что дурной. И ведь не расскажешь никому — не поверят. Элай вот, каким бы нормальным парнем он ни был, точно подумает, что он рехнулся: это же Загадочник, гениальный ужас, летящий на крыльях ночи, который спит и видит, как разрушает Готэм и зловеще хохочет над руинами. Куда уж ему до всего человеческого. Бейну даже немного обидно быть единственным, кто знает. Но главное ведь, что кто-то — хоть кто-то — знает. А значит, не всё ещё с гениальным ужасом потеряно, как бы он ни хотел стать ноосферическим воплощением апокалипсиса. Что бы это ни значило. Элай сминает пакет и кладёт на пол; Бейн вскидывает брови — и как только он выхлестал это пойло так быстро?.. Но Элай вдруг закашливается так, что сгибается пополам, и в голове становится пусто. Это ни хрена не смешно, но Бейн уверен: сейчас за спиной раздастся смешок. И пусть. Не о том надо думать. Бейн от души хлопает Элая по спине и, склонившись к нему, спрашивает шёпотом: — Не блеванёшь хоть? Элай через силу качает головой и пытается что-то выдавить, но только снова заходится кашлем; из его носа течёт тонкая струйка — не то вино, не то кровь, не то всё и сразу. Смешок всё же раздаётся, и Бейн, чувствуя себя грёбаным провидцем, цедит, придерживая Элая за плечи: — Очень смешно. Как будто ты никогда не давился этим дерьмом. — Едва ли, — заверяет его Загадочник, но Бейн слышит, как в его мнимо насмешливом голосе звенит напряжение. — Чтобы подавиться этим дерьмом, нужно его по крайней мере попробовать. Сомнительное удовольствие. — Сомнительное удовольствие — это твой трёп, — мрачно парирует Бейн. — Помог бы лучше. Загадочник качает головой, и Бейн отчётливо чувствует кожей его усмешку. — О, нет-нет. Не хочу лишать тебя этой радости, — он выдерживает паузу; его взгляд обжигает спину. — Что может быть лучше, чем возиться с бессознательным телом? Бейн приподнимает Элая — лёгкий он какой-то, странно — и закидывает его руку себе на плечо. Заглядывает в глаза — пытается заглянуть. Потому что веки Элая плотно сомкнуты. — Эй, — Бейн толкает его в бок — сейчас точно замычит и пошлёт его, — но не угадывает: Элай не издаёт ни звука. — Не вырубайся. Эл. Всё нормально будет. Сейчас. Новый вздох — на этот раз тяжелее. — Я надеялся на твоё здравомыслие. Судя по всему, зря. Спрашивать, на что он там надеялся и почему — последнее дело; по крайней мере, сейчас. И Бейн не спрашивает — молча взваливает Элая на плечи. — Он без сознания, — на этот раз раздражение в голосе Загадочника почти осязаемое. — И я не вижу ни малейшего смысла заниматься этим сейчас. — Чем этим? Загадочник с пренебрежением пожимает плечами. — Сидеть у его постели и поправлять одеяло. Петь матерные колыбельные. Бить по лицу и просить очнуться. Я понятия не имею, на что хватит твоих когнитивных способностей. Бейн глубоко вдыхает носом. Выдыхает ртом. Это помогает успокоиться — всегда, но не сейчас. Потому что это — мерзко. И да, то, что Загадочник умеет вести себя мерзко — не новость, но какого хрена он так завёлся сейчас, когда здесь нет никого, кроме них?.. — Как ты, вероятно, уже понял, всё это — пустая трата времени — продолжает Загадочник как ни в чём не бывало, и его голос, вопреки всему, что он говорит, не звучит безразлично — как именно он звучит, разбираться не хочется. — Я на твоём месте оставил бы его здесь. К утру всё пройдёт. И я уверен на девяносто пять процентов, что первое, что он сделает после пробуждения — откроет новую бутылку. Люди ведь так справляются с похмельем, верно? Бейн молчит. Загадочник — тоже; в его голове сейчас наверняка рождаются новые оскорбления, но выслушивать их — не уважать ни себя, ни Элая. Эта мысль неожиданно отрезвляет — и Бейн сжимает плечи Элая крепче. — Знаешь что? — Что? — Загадочник кривит губы, но не так, будто хочет усмехнуться, а как-то по-другому. — Удиви меня. Бейн резко дёргает головой. — Ты не на моём месте. Загадочник приподнимает брови и приоткрывает рот, явно собираясь выдать новую тираду, но Бейн вскидывает ладонь, и он затыкается. Неожиданно. — Ты — не я, — повторяет Бейн, стараясь унять горящую в груди злость. — И я его здесь не оставлю. Потому что он мой друг, а мне не насрать на друзей. Загадочник склоняет голову и окидывает его взглядом; в полумраке его глаза, и без того яркие, странно поблёскивают. — Ожидаемо. Что ж… Делай, как знаешь. Бейн не тратит время на слова — молча идёт к выходу, осторожно придерживая голову Элая — не хватало ещё, чтобы начал блевать и захлебнулся. Осталось всего ничего — придумать, где его положить. Учитывая, что кроватей здесь нет — по крайней мере, у него, — это та ещё задачка. Джон и Харли куда-то свалили, но Элай явно не обрадуется, если наутро обнаружит десятки фотографий со своим разукрашенным лицом. А больше вариантов-то и нет. Не к Фризу же тащить. Представив, как Фриз возвращается в комнату и находит на крышке драгоценной криокамеры бессознательного Элая, Бейн едва удерживается от мрачной улыбки. Охренительное местечко. Неудивительно, что Загадочник не живёт здесь. Жил бы — совсем по-другому бы запел… Ладно, чёрт с ним. Сейчас есть вопрос поважнее. Бейн застывает и окидывает взглядом помещение. Длиннющий коридор к выходу — можно срезать, конечно, но на улицу сейчас лучше не соваться. А через дыру лезть вообще не вариант: Элай, конечно, лёгкий, но если случайно задеть им провода, хреново будет всем. Блядь. И угораздило же… Элай что-то мычит, и Бейн наклоняется к нему: — Что, хреново? — он хмыкает, маскируя нервозность; получается не очень. — Понимаю. И он правда понимает: обшарпанные стены подземки не расплываются перед глазами, но привычно давят. Как клетка — прутья вроде хлипкие, но сломай их — сразу ебанёт электричеством. Элай вздыхает и снова откидывается на него. Бейн вздыхает тоже. — Нельзя тебя к пацанам в таком виде. Командир всё же. Слушаться перестанут. — Пицца, да, — бормочет Элай. — С анан… нансам… — Ага, — мрачно кивает Бейн. — Говорю же: пиздец. И обратно его не потащишь — там, конечно, только Загадочник, но его одного хватает с головой, в таких ситуациях так особенно. И что с ним не так? Шестерёнки в башке замкнуло?.. Вернуться стоит хотя бы затем, чтобы врезать ему, но именно поэтому Бейн не возвращается. Вместо этого он молча наклоняется и осторожно усаживает Элая — по крайней мере, пытается. А потом, поняв, что не получится, не менее осторожно кладёт его на пол. Найти бы ещё, чем прикрыть идиота — замёрзнет же, холод от камней будь здоров идёт… … сидеть у его постели и поправлять одеяло, петь матерные колыбельные… Бейн сжимает зубы — и рывком снимает майку. Не одеяло, конечно, но лучше, чем ничего. У Элая, конечно, возникнут вопросы, но… Да нет. Не возникнут. Потому что он — нормальный. И прекрасно понимает — всё. Людей понимает. А не только машины сраные. От этой мысли становится ещё паскуднее, чем было, поэтому Бейн привычно обрывает её. Одно ясно точно: где-то в жизни Загадочника случился поворот не туда, и он зашагал дальше по дорожке мудачества. Где именно находился этот поворот и в чём он заключался — это совершенно не его дело. И почему Загадочник иногда кажется нормальным — тоже. Вот только нормальным Загадочник кажется именно ему. А значит… Что значит, Бейн придумать не успевает: вдалеке раздаются шаги. Судя по всему, это Харли — каблуки стучат будь здоров, не перепутаешь. А Джона она куда дела?.. Но силуэт человека, соткавшийся из полумрака, сводит все предположения на нет. И Бейн едва справляется с желанием вскинуть брови. Потому что он и правда удивлён. Загадочник, с явным трудом удерживающий матрас — на этот раз его хлипкость почему-то не вызывает даже мысленной усмешки, — окидывает Элая взглядом, и задумчивости в этом взгляде на порядок больше, чем привычного пренебрежения. А потом — поднимает глаза на Бейна и криво усмехается. — Последнее жертвуешь? Бейн не сразу понимает, о чём он, а когда понимает, безразлично пожимает плечами. — У меня их ещё три. — Две, — поправляет его Загадочник; его голос звучит всё так же задумчиво. — Серая, отвратительно выцветшая, и чёрная, не менее отвратительно драная. Бейн сдерживает смешок, но улыбки сдержать всё же не может. — Такая память на выцветшие драные майки. Прям завидую. — Тут нечему завидовать, — отвечает Загадочник на удивление серьёзно. И бросает матрас на пол. Он явно пытается сделать этот жест небрежным, но получается не особо; это выглядит так, как если бы новичок в зале попытался поднять штангу в два раза тяжелее его самого, а потом с гордым ебальником выбрался бы из-под неё — мол, слишком грязная работа, поднимайте сами. Загадочник по жизни такой новичок, поэтому Бейн давно уже не обращает внимания на его маскировку — какая, к чёрту, разница, сколько слоёв сарказма придётся с него срезать, чтобы добраться до сути? Главное ведь, чтобы суть была. А она — есть. Подумав об этом, Бейн кивает ему. — Спасибо. И, не глядя на Загадочника больше, наклоняется к Элаю — чем быстрее он устроит его на матрасе, тем больше шансов, что завтра ему будет не так херово. Не так херово в их случае — это более чем хорошо. Бейн не смотрит на Загадочника. Но знает, что он смотрит на него — бойцовское чутьё заменяет ему и зрение, и слух, и всё, что только можно. Конечно, взглядом нельзя прикоснуться, но, если бы это было возможно, Загадочник стёр бы его спину до мяса. Да и Бейн — его, чего уж тут. Это скользкая дорожка, и идти по ней настолько неприятно, что лучше бы замереть, но не идти — невозможно. Потому что, конечно, этот ублюдок иногда так и фонтанирует своей ублюдочностью, но его пьяный смех стоит того, чтобы это терпеть. Бейн поправляет голову Элая и отстраняется; взгляд цепляется за красное пятно на подбородке. — Это не кровь, — голос Загадочника за спиной звучит меланхолично. — Можешь быть спокоен. — Я спокоен. Бейн не врёт: клокочущая ярость в груди исчезла, как будто её и не было. Значит, можно и поговорить. Он выпрямляется и поворачивается к Загадочнику — тот выглядит каким-то… подавленным, что ли. Да нет, подавленный — это не то слово. А какое то?.. Сраное словоблудие должно умереть. — Ты как? — спрашивает Бейн негромко. — Нормально уже? Губы Загадочника дёргаются — не улыбка, но и не её отсутствие. — Чтобы ответить на этот вопрос, нужно определить понятие нормы. — Сейчас определю, — обещает Бейн; почему-то становится весело. — Твоя норма — это когда мне не хочется сломать тебе шею. Не норма — наоборот. Ясно? — И как часто я, по-твоему, бываю в норме? — Загадочник хмыкает, но как-то невесело. Он смотрит прямо, взгляд не отводит и явно старается изо всех сил напустить в голос безразличия. У него даже, кажется, получается — любой бы купился. Бейн — не купится. Он пожимает плечами; воздух широкими мазками ложится на грудь. Это непривычно — стоять вот так, в коридоре, полуголым, пока твой пьяный друг сопит на матрасе, укрытый твоей майкой. Стоять перед Загадочником. Пиджак у него отжать, что ли? Чтобы честно было. — Редко, — отвечает Бейн наконец. — Только когда выпьешь. И выпьешь — это слабо сказано. Загадочник поводит плечами так, словно ему холодно, и отводит взгляд. И — молчит. Бейн знает: здесь нужна пауза. Но почему-то ему хочется говорить — и говорить о важных вещах, которые крутятся в голове уже много недель. Поэтому он продолжает: — Я не понимаю, почему ты такой. Загадочник слабо усмехается, всё ещё не глядя на него. — Какой? Бейн перебирает варианты — вариантов много. Но в итоге не находит ничего лучше того, о чём думал совсем недавно. И хорошо. Свежая мысль — самая верная. — Дурной ты, — говорит он честно; Загадочник резко вскидывает голову, и его глаза всё так же блестят. — Дурной жестокий мудак. Но, знаешь, не мне судить. Я и не сужу. Просто не понимаю. — Но хочешь понять, верно? Бейн пожимает плечами. И отвечает честно — так честно, как только может. — Я не знаю, чего я хочу. Загадочник усмехается — уже шире, но всё ещё беззлобно. — Это плохо. — Определи понятие плохого, — не удерживается Бейн от подколки и, поймав удивлённый взгляд Загадочника, мгновенно чувствует себя идиотом. Ничего, сейчас он не только почувствует, но ещё и услышит. Но Загадочник, вопреки его ожиданиям, не говорит этого. И вообще — ничего. Только смеётся, тихо и хрипло. Искренне так смеётся. — История человеческих попыток истолковать природу зла исчисляется тысячелетиями, — говорит он наконец, и Бейн чувствует в его голосе скрытое веселье. — Ты и правда ждёшь от меня определённого ответа? — Не жду, — со вздохом отвечает Бейн; говорить с Загадочником вот так, спокойно и откровенно, и чувствовать, что тебя воспринимают как равного, на удивление странно. — Я от тебя уже вообще ничего не жду. Разве что когда ты в очередной раз нажрёшься. — И что тогда? — Тогда, — Бейн не может сдержать ухмылки, — я расскажу тебе всё, что знаю о культурных предпосылках возникновения марокканской мифологии. Загадочник изумлённо вскидывает брови, и Бейну хочется рассмеяться. — То есть, ни хрена не расскажу — молча послушаю твой пьяный трёп. А потом возьму свою отвратительно выцветшую серую майку и подложу под твою дурную башку вместо подушки. Матерных колыбельных я не знаю, уж извини. Но что-нибудь придумаю. Лицо Загадочника бесценно. И его молчание — тоже. Бейн понимает, почему он молчит: никаких сраных словесных кружев здесь и правда не нужно. Нужно закинуть руку ему на плечо, отвести обратно на матрасы и всунуть в руку бутылку пива. И, может, врубить какую-то музыку, не особо тяжёлую — он же хренов эстет, а хреновы эстеты слушают чёрт знает что, со скрипочками там всякими, флейтами, и прочим… Элай всхрапывает, бормочет что-то сквозь сон и переворачивается на другой бок. Значит, скоро очнётся. Наверное. Но очнётся обязательно. И всё будет не так уж и херово. — Идём, — говорит Бейн. — У меня ещё пара бутылок осталась. — Ты и правда собираешься пить после этого… инцидента? — Загадочник кивает на Элая и явно пытается изобразить брезгливость — и так же явно проваливается. Бейн кивает — серьёзно-серьёзно, хотя хочется улыбаться. — Собираюсь. И ты собираешься. Квинн с Джоном всё равно вернутся только утром. А Фризу глубоко насрать. Загадочник пожимает плечами; Бейн видит: колеблется. В его дурной башке сейчас явно идёт напряжённая работа — шестерёнки того и гляди заискрят. И, конечно же, сейчас он начнёт выёбываться, но в итоге согласится — Бейн видел это слишком много раз, чтобы ожидать другого исхода. Исхода вообще ожидать бесполезно — любого. Нужно действовать по ситуации. На Джона и Квинн хотя бы посмотреть: испачкали очередное здание своими цветными каракулями — и всё, счастливые до безобразия. Так почему бы и нет?.. — Идём, — повторяет Бейн. Поколебавшись немного, делает шаг вперёд. И закидывает руку Загадочнику на плечо. Его глаза расширяются, и Бейн едва удерживается от смешка: со стороны это всё, конечно, выглядит не очень. Но те, кто мог бы судить их со стороны, сейчас наверняка вышибают стёкла в очередном магазине — просто так. Потому что весело. Потому что хорошо. И если этот мудак сейчас скажет что-то про личное пространство… Но этот мудак не говорит ничего — молча прикрывает глаза и слабо улыбается. Ростом он, конечно, не вышел — даже не дать по лицу нормально. И не обнять — разве что ткнуться носом в макушку; у него, наверное, колючие виски — на вид, по крайней мере, очень даже… Глаза Загадочника совсем близко — яркие-яркие, с узкими, почти змеиными зрачками. Очередная красная зона. Очередной поворот не туда. Бейн крепче сжимает его плечо. Надо же. Вроде хрупкий совсем, ткни — все кости переломаешь, а держит в страхе целый город. Странный он. Странный и дурной. Отпустить бы его сейчас — с радостью ведь сделает вид, что ничего не было. Но — не хочется. — Ты какое пьёшь, светлое или тёмное? — спрашивает Бейн негромко. Загадочник слабо пожимает плечами. — У тебя едва ли найдётся то, что пью я. То, что должно звучать язвительно, звучит совершенно растерянно. И от этого становится тепло. — Значит, всё выпьешь. Вот прямо сейчас взять бы его за воротник и въебать головой в стену, чтобы всё забыл. Но Загадочник хмыкает и неожиданно легко соглашается: — Значит, выпью. Змеиные зрачки становятся ещё уже — и вдруг расширяются на всю радужку. И Бейн понимает: поворот-не-туда случился гораздо раньше, чем он впервые подумал об этом. Настолько раньше, что дороги впереди нет — только пропасть с острыми камням и на дне. Остаётся самая малость: прыгнуть и сломать себе позвоночник. Будет больно, да. Херово будет. А может, и нет. Природа добра и зла исследовалась тысячелетиями. Кальвет — полное дерьмо. А виски Загадочника действительно колючие. По крайней мере, если касаться их губами.