~
Блейк и Харрисон не обманули. Ублюдка не кормят уже третий день — и, кажется, его совершенно это не заботит: по крайней мере, его голос звучит всё так же вкрадчиво. Уоллер не вслушивается в его слова — всё равно она ни черта не смыслит в механизмах, — только считывает интонацию; в его голосе — насмешка, скепсис, презрение, что угодно, только не страх. Он не боится. Ему забавно. Уоллер раздражённо дёргает рычаг — и он едва не остаётся у неё в руках. Какое же у Гордона всё-таки допотопное оборудование. Нужно обязательно сообщить об этом в штаб. Нужно сообщить обо всём — обо всём, кроме поведения ублюдка. Это — их задача. Это — их ответственность. И они должны приструнить его. Они должны заставить его говорить. Должны заставить его бояться.~
— Заполни, пожалуйста, эти бланки. Голос Авесты звучит так, как и должен звучать — безлико-доброжелательно. Ублюдок вертит в руках ручку — и фривольно откидывается на спинку стула. Камере в кабинете Авесты с цветопередачей откровенно не повезло, но это ни к чему. Рядом с ублюдком всё выцветает — всё, кроме него самого. — Я должен вписать ответы или просто обвести? — Просто обвести, — Авеста улыбается. Ублюдок хмыкает и кладёт сцеплённые пальцы на стол — Уоллер хочется поморщиться, но она сдерживает этот порыв. — Обводка должна быть круглой или квадратной? — Как считаешь нужным. — О, я в принципе не считаю нужным проходить тест, в последний раз модифицированный ещё до холодной войны, — смешок. — Подобные устаревшие методы тестирования говорят далеко не в вашу пользу. Впрочем, большего я от вас и не ожидал. Авеста улыбается снова, стерильно и безлико, и Уоллер хочется улыбнуться тоже: умница. — Да, этот тест действительно немного… устарел. Если хочешь, я могу предложить тебе другой. Ублюдок вздыхает — и снова откидывается на спинку стула. — Люшер? Векслер? Сонди? Кеттелл? Удивите меня. Авеста сцепляет пальцы и немного наклоняется к нему — профессиональное доверие-без-доверия; Уоллер чувствует, как подрагивают уголки губ. Конечно, миндальничать с ублюдком нечего — он должен проходить все тесты, которые ему приносят, и благодарить бога за то, что это всего лишь тесты, — но Иман действительно делает всё, что может. — У нас есть все. Какой из них нравится тебе больше всего? Ублюдок едко усмехается. — Ни один из перечисленных. — Хорошо, — Авеста тихо вздыхает. — Тогда предложи свой. Ублюдок молчит пару секунд, хмурится так, словно задумался… И вдруг дёргает уголками губ. — Как насчёт теста Тегмарка, агент Авеста? Уоллер не знает, что это — и Авеста, конечно же, тоже. И едва ли этот тест вообще существует где-либо, кроме сознания ублюдка. Он явно наслаждается этим: камеры Гордона отвратительно передают цвет, но удовольствие на его лице настолько яркое, что способно затмить любое солнце. Ожидать чего-то иного было бы глупо. Уоллер выключает компьютер — и резко откидывается на спинку кресла. Ничего. Ничего. Он обязательно заплатит за это. Он заплатит за всё.~
Уоллер не нужно смотреть на часы, чтобы знать, что сейчас полночь. Об этом ей — и заодно всему участку — сообщает ублюдок. С недавних пор — с тех самых, когда ему снова начали приносить еду — он принялся делать на стенах зарубки ложкой. Разумеется, это не нравится никому: ни заключённым на первых этажах, ни её людям, ни людям Гордона. Разумеется, ублюдку глубоко плевать на них всех вместе взятых. И зачем он только это делает?.. Нет, это как раз не интересно. Интереснее другое: как он определяет время?.. Уоллер смотрит на циферблат — секундная стрелка движется к двенадцати. Семь. Шесть. Пять… Господи, да что у него там за ложка такая?.. Три. Два. Один. Нет, здесь определённо что-то нечисто. Уоллер хмурится — и включает камеры. Ублюдок, словно почувствовав её взгляд — как?.. — мгновенно вскидывает голову. Небрежно убирает отросшую чёлку со лба. Улыбается уголками губ, пристально глядя в глазок, и вертит в руках ложку — от одного вида этой чёртовой ложки с обтёсанными краями внутри натягивается струна; чёрт, какой же он… Мысль обрывается; Уоллер пристально окидывает ублюдка взглядом — и вдруг замечает на его рубашке пятно. Камера подводит, изображение то и дело расплывается, но не узнать этот знак невозможно. Невидимая струна в груди лопается. — Харрисон, — бросает Уоллер в рацию. Тот отзывается незамедлительно: — Да, директор Уоллер? Она выдерживает паузу; лёд внутри сплетается с искристым пламенем. Ублюдок откидывается на стену и блаженно прикрывает глаза. В полумраке зелёное пятно на его рубашке выглядит особенно ярким, почти кислотным. Как он только… Блокнот Авесты?.. Скорее всего. Уоллер вдыхает. Выдыхает сквозь зубы. И отрывисто бросает: — Приведи его. Пауза. Новый вдох. — Сейчас же. Ублюдок считает, что может скроить из смирительной рубашки свой флаг прямо в полицейском участке — её участке — и остаться безнаказанным. Он ошибается.~
Уоллер смотрит на ублюдка — и понимает: его усмешка с фотографии не будет сниться ей по ночам. Вживую она в разы отвратительнее. Он не заговаривает — молча стоит и смотрит на неё. Пусть так. Уоллер точно так же молча окидывает его взглядом… И не может сдержать усмешку. От былого великолепия ублюдка не осталось не то что тени. Не осталось ничего: ни эксклюзивного костюма, ни начищенных до блеска туфель, ни модельной стрижки. Перед Уоллер стоит обычный заключённый: исхудавший, с неровно отросшими спутанными волосами; обычный заключённый в универсальной рубашке, которая на нём выглядит безразмерной, с нашивкой на плече. Вот только на этой рубашке, помимо необходимой нашивки, теперь есть кое-что лишнее. Кое-что совершенно непозволительное. Ублюдок всё так же молча стоит и смотрит на неё… Нет, не смотрит — рассматривает; Уоллер чувствует кожей его пронзительный взгляд, и глухое бешенство в груди от этого только нарастает. — Свободен, — бросает она Харрисону; тот кивает — и быстро шагает к выходу. И, когда дверь за ним закрывается, ублюдок щурится и наконец размыкает губы: — Надо же. Ты действительно отлично их надрессировала. Уоллер не отвечает. Она молча подходит к ублюдку, резко сдёргивает с его рубашки кислотно-зелёный знак вопроса и комкает в кулаке. Конечно же, усмешка ублюдка становится шире. Конечно же, глухое бешенство режет грудь всё сильнее. Конечно же… Уоллер наклоняется к ублюдку — и все мысли осыпаются прахом. — Если это повторится, — говорит она негромко, — ты пожалеешь, что не отправился в Аркхэм сразу же. Разозлится? Рассмеётся?.. Но ублюдок вдруг улыбается, почти по-детски безмятежно. — Пожалею? Едва ли. Там наверняка недурно кормят. И контингент, хм… явно поинтереснее, — он тихо хмыкает. — Поэтому пожалеешь, скорее, ты. Пристрелить бы его прямо сейчас к чёртовой матери… Но Уоллер только кривит губы. — Говорят, в Аркхэме не убирают неделями. А тебе едва ли понравится жить в грязи. Поэтому подумай хорошенько, что тебе стоит говорить и делать, а что — нет. Она выпрямляется и собирается уже позвать Харрисона, чтобы он увёл ублюдка на его законное место, но вдруг слышит тихий смешок. И ублюдок — живой мертвец с потрясающе яркими глазами — тихо, но отчётливо говорит: — Я и без того живу в грязи. Я ведь сейчас разговариваю с тобой. Уоллер кажется, что она ослышалась. — Что ты сказал? — переспрашивает она; нет, не-ет, если он действительно имел в виду это, если он действительно позволил себе… Ублюдок щурится. — Именно то, что ты только что услышала, — он немного повышает голос — и усмехается уголками губ. — Эта комната грязная. И самое грязное, что в ней есть — это ты. Бумажные ошмётки жгут пальцы, бешенство жжёт грудь; Уоллер кажется, что она вот-вот задохнётся. Как он только посмел? Как только этот ублюдок, этот чёртов мерзавец, этот… Она резко выдыхает. Резко втягивает воздух носом… И вдруг понимает. Она в его глазах грязная. В глазах человека, чьё расстройство не позволяет ему мириться с грязью, не позволяет даже спокойно дышать в грязной комнате, она — грязная. Что ж. Всё оказалось проще, чем они думали. Всё оказалось настолько просто, что он наверняка был бы разочарован в себе. Ключа нет — значит, время достать отмычку. Злость испаряется мгновенно; Уоллер сухо усмехается ублюдку. И так же сухо отвечает: — Ты говоришь совершенно не о том, о чём должен. Он смотрит ей в глаза, даже сейчас, хотя должен смотреть в пол. И улыбается, улыбается, ублюдок — так, будто его жизнь не висит на волоске. Будто он не её с потрохами. Будто она не может сделать с ним всё, что захочет, тогда, когда захочет. Но она может. И она сделает. Каждый из них — всего лишь инструмент, и Уоллер — не исключение. Она — всего лишь функция. Она — Архитектор огромной бездушной машины. И в случаях, когда её человечность не помогает достичь цели, нужно о ней забыть. — Я заставлю тебя говорить, — обещает Уоллер спокойно. — Поверь мне, я заставлю. Ублюдок смотрит на неё — смотрит пристально, изучающе. И, когда он насмешливо дёргает уголком губ, Уоллер ловит себя на том, что почти не злится. — Ты можешь попробовать. Теперь его голос звучит абсолютно ровно, но Уоллер не отвечает. Она молча шагает к нему. Кладёт руку ему на плечо. И впервые за два чёртовых месяца, что ублюдок провёл за решёткой, видит в его глазах именно то, чего так долго ждала. Конечно, отголосок страха — это всего лишь отголосок… Но это временно. А времени у неё достаточно. Всё действительно оказалось до ужаса просто.~
Каждый раз, когда Уоллер касается его щеки, она делает это издевательски медленно; каждый раз, когда он пытается отшатнуться, в его взгляде — концентрированное отвращение. Её это не задевает и не уязвляет — её тоже не особо привлекают живые мертвецы. Вот только сердце под её пальцами бьётся рвано, загнанно — и в это мгновение он действительно жив. Она ведёт пальцами по его шее, надавливает на кадык — не сильно, ей совсем не нужно, чтобы он задохнулся — и осторожно прикасается губами к трепещущей жилке на шее. — Расскажешь мне о квантовой механике? — спрашивает она шёпотом. Он смотрит с ненавистью, тяжело дышит — и молчит. — Ну же, не стесняйся. Это абсолютно глупая, почти детская месть — она совершенно не нужна, чтобы добиться своего, но Уоллер просто не может отказать себе в удовольствии. Он издевался над её подчинёнными всё это время. Он издевался над Готэмом — и сотнями других городов. Пришло время кому-то поиздеваться над ним. Машина работает — и никогда, никогда не сбоит. Свет в комнате и человеческая жизнь выключаются одинаково.~
Чёрно-жёлтый гадсденовский флаг Загадочника, огромное лоскутное полотно из самоуверенности, наглости и чувства собственного превосходства, выцветает, но его глаза всё такие же яркие. Ненависть в них — ещё ярче. Уоллер никогда не заходит дальше установленных ею границ дозволенного, у неё есть рамки — конечно же, они есть, — но с каждым разом сдерживать себя всё труднее. Иногда она даже позволяет себе закрыть глаза и представить, что он смотрит иначе. Она пытается запретить себе это. Пытается избавиться от крамольной мысли вколоть ему силденафил и перешагнуть черту, как он однажды язвительно предложил… Но от мыслей так просто не избавиться. Даже если они способны разрушить Машину. Разрушить всё. Загадочник сжимает зубы и молчит; Уоллер рассеянно чертит узоры на его груди. Оказывается, тест, который он предложил Иман тогда, несколько недель назад, всё же существует. Удивительно. Удивительно — и донельзя иронично. То, что происходит здесь, происходит с ней, определённо можно назвать квантовым самоубийством. Или нельзя. Или в этом и заключается квантовость. Уоллер не знает наверняка, а он, конечно же, не ответит. Значит, спрашивать бесполезно. Как и жалеть. Она — сердце Машины. А значит, она должна быть примером для своих разумных, послушных — разумно послушных?.. — шестерёнок. Агентство — это замкнутая экосистема, экосистема рукотворная, и её рука не должна дрожать никогда. Здравствуй, оружие, вертится в голове Уоллер нелепая мысль, пока она целует его, чувствуя привкус крови. Здравствуй, смерть.~
Пепел мажет пальцы, остаётся на подоконнике; завтра нужно будет это убрать, завтра нужно будет… Нет, уже не завтра — сегодня. Уоллер выдыхает дым в окно. Подносит сигарету к губам. И чувствует прикосновение к пальцам. Она не оборачивается — только давит в груди вздох и устало спрашивает: — Как давно ты открыл наручники? Страха нет. Нет и сожаления. Нет ведь?.. Загадочник усмехается и забирает у неё сигарету. И курит он, вопреки ожиданиям Уоллер, совсем не красиво. Защити меня от моих желаний, разливается в воздухе тягучее заунывное, защити меня… Она тянется к магнитофону — и вдруг чувствует цепкие пальцы на запястье. — Не выключай, — голос Загадочника звучит глухо, но не надломленно. Он звучит спокойно. Так, как на её памяти не звучал никогда. — Пусть. Уоллер устало улыбается. — Уже не противно? Загадочник поднимает голову и смотрит на неё в упор. Его глаза — на удивление тусклые, почти бесцветные. — Глупый вопрос. Пальцы на запястье почти не сжимаются — только слегка подрагивают, холодные, как у мертвеца. Господи, как же здесь всё-таки холодно. Нужно будет сказать Блейку… — Глупый, — повторяет Загадочник — и Уоллер мгновенно забывает, что и кому она должна сказать: в потухших глазах зажигается искорка — маленькая, едва заметная. — Противно — это слишком слабое слово для подобной ситуации. Он едва заметно усмехается — не так, как на фотографии; призрачная табличка арестанта впечатывается в грудь и вышибает из лёгких воздух, но Уоллер лишь безразлично пожимает плечами, стараясь не обращать внимания на холод, парализовавший запястье. — Подбери нужное. Ты это умеешь. Загадочник смотрит на неё ещё несколько мгновений, а затем щурится. — Боюсь, слова омерзительно тоже будет недостаточно. Следовательно, я бессилен. — Однако ты спокоен. Сигарета давно уже прогорела до фильтра — Уоллер бросает мимолётный взгляд на пачку и не может сдержать усмешки. Исключительный ублюдок только что исключительно ублюдочно скурил её последнюю сигарету. Ничего. Через два часа придёт Блейк, и тогда… Пальцы на её запястье смыкаются сильнее, и Уоллер забывает снова — обо всём. Пальцы подрагивают, а она изучила его достаточно, чтобы знать, что это значит. И она не ошибается. — Верно. Почему же? Уоллер вздыхает снова. Как же ей всё это осточертело. Пульт жжётся даже сквозь плотную ткань брюк. Одно нажатие — и всё закончится. — Потому что ты не знаешь, где пульт от твоего ошейника. Загадочник усмехается снова — на этот раз с презрением. — В твоём правом кармане. Второй же — в среднем ящике стола. Третий — в сейфе, код от которого я вычислю, пока ты будешь доставать из ящика пистолет. Нет, Уоллер. Дело не в этом. Она молча вскидывает брови: надо же. Он действительно всё просчитал. Это опасно, это смертельно опасно, но страха нет. Нет ничего. Только чудовищная усталость и отголоски его прикосновений. Загадочник ждёт, пока она задаст вопрос, почти с нетерпением — Уоллер чувствует, как дрожат его пальцы, и это так чудовищно странно, и это так чудовищно, что она поднимает на него глаза. — В чём же? Голос звучит привычно жёстко — стараться не приходится, это выходит само собой; в этот миг Уоллер действительно его понимает. Холод ползёт по запястью — и выше, и она неожиданно остро чувствует, как его пальцы смыкаются на горле. Что?.. Она резко моргает, и наваждение проходит. Конечно, этого не было. Конечно, этого не будет — ей просто нужно выспаться… Но Загадочник по-прежнему здесь, и он держит её за руку. Да и не держит почти — едва-едва касается кончиками пальцев, и даже это прикосновение ему наверняка отвратительно до дрожи. Тогда — зачем?.. Загадочник вдруг рвано выдыхает. Наклоняется к ней — так, что его лоб почти касается её собственного. И говорит — тихо, но отчётливо: — Потому что я хочу убить тебя медленно. Уоллер усмехается и безразлично поводит плечами. — Это не новость. И, слегка поколебавшись, добавляет: — Ты можешь попробовать. Загадочник склоняет голову набок; его глаза ярко вспыхивают. А потом он улыбается и выпрямляется, отпуская её запястье. — До встречи… директор Уоллер. Уоллер быстро, не дав себе ни секунды, качает головой. — Нет. Больше мы не увидимся. — О, — улыбка Загадочника становится шире. — Ты ошибаешься. Если мы где и увидимся, то только в аду. Уоллер не говорит этого: она всегда презирала подобную патетику. Как и Загадочник. Дверь за её спиной неслышно закрывается. Уоллер задумчиво проводит пальцами по пульту — нажать сейчас, позже?.. И объяснять это Грейсону? И объяснять это подчинённым? И объяснять это себе?.. Она рвано выдыхает — и бросает пульт в ящик, прямо на проклятое досье. Больше он не понадобится. Небо за окном медленно окрашивается в розовый. Отчёт по пожарной безопасности почти готов — осталась полная ерунда. Холод медленно ползёт по запястью — туда, где мерно бьётся сердце. Уоллер ставит бутылку в шкаф, проворачивает ключ в замке, выключает гудящий магнитофон — и включает компьютер. Смотреть камеры бесполезно: она прекрасно знает, что увидит. А вот проверить связь… Гудок. Гудок. Помехи — едва слышные, слабые… Уоллер усмехается — и нажимает на кнопку сброса. Интересно, этим несчастным был Харпер? Или Манн?.. Господи, да какая уже разница. Уоллер садится в кресло и сжимает переносицу; до начала рабочего дня осталось меньше пятнадцати минут. Запястья сводит, лодыжки полосует холодом — она встаёт рассеянно захлопывает ставни, но теплее не становится. Теплее уже и не станет. Но через пятнадцать — нет, уже двенадцать — минут она об этом забудет. Через двенадцать — нет, уже одиннадцать — минут игра возобновится, и это наверняка будет интересно, и она, разумеется, победит — снова. И это снова ничего не даст. Может, и правда стоило просто отправить его в Гуантамо?.. Может, и стоило. А может, и нет. Сложно сказать наверняка. Говорить нужно было раньше. И думать — раньше. Не прикасаться к нему, не пропускать его волосы сквозь пальцы, не целовать его — просто позволить ему остаться болтливым ублюдком, которого мечтает пристрелить каждый. Но она ошиблась. Люди ошибаются. И она, Аманда Уоллер, достаточно человечна для этого. И она, Архитектор Машины, достаточно перестала быть человеком, чтобы об этом не жалеть. Загадочник, который однажды её медленно убьёт, спит на продавленном матрасе, укрывшись жёлтым знаменем. Ожившая змея тихо шипит, сползает с него, обвивается вокруг её шеи — и ласково гладит чёрным хвостом. Уоллер устало улыбается, снимает очки и закрывает глаза. Их работа окончена.