Каменные сердца

Тьма. Кромешная — сколько ни щурься, не видать ни зги. Угрожающая — смерть близко, того и гляди пересчитает все рёбра и проломит череп, не закрывай глаза. Зажмуришься — проиграешь. Зажмуришься — умрёшь. Бейн не жмурится — упрямо смотрит туда, где сгущается тьма; наверное, там, наверху, должен быть потолок. Да, конечно, должен быть — белый, чистый до омерзения, со всякими панелями — или как там они называются, эти штуковины, встроенные в стены, откуда должны выезжать вертящиеся лезвия, вылетать отравленные иглы и… Да хрен знает, что он туда напихает, инженер херов. Главное, что напихает: вздумай сюда кто залезть — тут же окочурится. Когда всё будет готово, останется только случайно на что-то не наступить и не задеть какой-нибудь рычаг. Когда всё будет готово, он… Да нет, не когда. Если. Бейн судорожно вдыхает. Выдыхает. Но легче не становится: на груди — камень… да чего уж там, огромная грёбаная глыба. Легче и не станет. Потолок белый. Конечно, он белый, это пройдёт: капсула недалеко, руку протяни — коснёшься прохладного бока. Но она не потребуется. Он справится — справится сам. Он всегда справляется. Судорог пока нет, только лёгкая дрожь — самое херовое начнётся позже, где-то через час — или два?.. Сейчас около полуночи — или больше, хрен знает, — но это не главное — главное, что день уже давно закончился. Он продержался день, целый грёбаный день, а это вечность — и даже немного больше. Когда он только начинал, дела обстояли куда хуже — пара часов, не более, — но это неважно. Важно то, что в следующий раз он продержится два дня. Важно то, что однажды он научится жить без этого. Ну, сколько там уже прошло?.. Бейн переводит взгляд на пол — там должны быть часы, он всегда кладёт их рядом с собой перед тренировкой — перед битвой?.. — но часов нет. И пола нет тоже. Только чернота, только муть; значит, уже точно перевалило за полночь. Отлично. Главное — не забывать дышать, как учил тренер: вдох носом — выдох ртом. Бейн не считает минуты — это бесполезно, просто вдыхает и выдыхает — вплоть до того момента, пока мутная чернота не сгущается вокруг него, пеленая плотным коконом; ноги становятся ватными, и он чувствует странное мрачное удовлетворение. Так ведь всегда: сначала отнимает ноги, потом — выворачивает руки, так, будто кости ломаются одна за другой, а потом — стягивает шею петлёй-удавкой, как грёбаного висельника, который беспомощно болтается в воздухе и вот-вот задохнётся. Но он — не задохнётся. Всё идёт по плану, всё будет… Мысль обрывается — попросту тонет во тьме; скоро голова начнёт кружиться так, будто он вертится на грёбаной карусели — уже начинает, — но это не страшно. Ничего не страшно. Страха нет. И тьмы скоро не будет тоже. Есть план, простой и понятный: дотянуться до капсулы до того, как всё начнёт плыть: если он закроет глаза хотя бы на миг, то едва ли уже откроет их снова. Конечно, есть шанс, что херов инженер найдёт его здесь, на полу, бессознательного, в луже дай бог чтобы блевоты, и всунет ему капсулу в рот насильно, но едва ли он снизойдёт до этого. А даже если и снизойдёт, всё равно — даже смерть лучше такого спасения. Даже смерть лучше такого позора. Вдох — к горлу подступает тошнота. Выдох — внутри всё скручивает. Десять. Девять. Восемь. Семь… Вдох — выдох. Вдох — выдох. Дыши, дыши, дыши, чёрт бы тебя побрал; если вырубишься в разгар матча — грош тебе цена, а особенно — если дерёшься со сраным шприцом. Если же ты готов проиграть сраному шприцу — лучше бы тебе вообще не покидать стен Пенья. Победа — или смерть. Дыши. Вдох — выдох. Вдох — выдох… Вдох… Выдохнуть не получается; всё тонет в мареве; хруст костей — и трясучка; сука, сука, сука, я справлюсь, я справлюсь, я… Я не остаётся. Не остаётся ничего. Стальные пальцы становятся тонкими прутиками, стальные рёбра ломаются, как спички — внутри всё горит. Горло судорожно дёргается — быстрее, быстрее, быстрее, блядь!.. Щелчок. Ещё один. И ещё. Прохлада на языке, рот вяжет; Бейн судорожно сглатывает — и кокон резко лопается, и тёмные нити тускнеют и тускнеют, пока не выцветают окончательно. Он снова может видеть, может слышать и чувствовать; он возвращается — и возвращается всё. На языке — прохлада. Матрас жёсткий. Потолок белый. Дышать легко. Кости целые, голова не кружится — он в порядке. Конечно, он в порядке: человек-скала, который разъебёт любого, стоит ему только этого захотеть, вернулся. Но больше всего на свете ему сейчас хочется разъебать себе голову. ~ Это не конец, сказал Загадочник тогда, это только начало, и улыбнулся — так, как умеет только он; в этой улыбке — месть и кровь, огонь и смерть. Бейн увидел такую впервые, и это была улыбка человека, который точно знает, что он делает, и которому плевать, скольких придётся для этого убить; человека, у которого есть не только эфемерная цель, но и весьма реальные методы её достижения. Так обычно улыбаются конченые ублюдки, и как раз такое Бейн видел в Пенья сотни раз, но перерезать горло соседу, чтобы сожрать его кашу на завтраке, и сжечь целый комплекс, чтобы вытащить одного-единственного человека — вытащить его — это совершенно разные вещи. Загадочник не спрашивал, пойдёт ли Бейн за ним, поможет ли ему, будет ли убивать по его приказу — просто пришёл, просто вытащил его, просто взорвал всё к херам — так легко, словно занимался этим всю жизнь. Он вообще ничего не спрашивал, будто знал ответ и без того. Он знал всё — и был готов убить любого, кто встанет на его пути, и в его глазах горел огонь — огонь, который Бейн видел у Большого Джо, когда очередной джоббер задыхался под его пальцами, а рефери выкрикивал «десять!» Именно поэтому Бейн за ним и пошёл. Именно поэтому он так об этом сейчас и жалеет. Загадочник — ублюдок, и это совершенно нормально, Бейн и сам такой, и признаться в этом проще простого: изображать святошу после двадцати лет за решёткой — это тупо и лицемерно. Загадочник — ублюдок, и это не проблема — проблема в том, что ни хрена он на самом деле не знает и не умеет — разве что пускать пыль в глаза. И уж на таких ублюдков Бейн насмотрелся ещё на матчах — они, хоть и выглядят неебически сильными, падают после первого же удара; иногда — второго, но после третьего рефери даже не приходится вести счёт. Они валяются на ринге полудохлыми жуками с пробитыми панцирями, переломанные, окровавленные — беспомощные, и тут уже не до выебонов — не подохнуть бы. Выебонов у Загадочника — вагон и маленькая тележка. Но выёбываться легко, когда у тебя есть те, кто бегает вокруг тебя и делает за тебя грязную работу, и это уже ненормально — как бы там ни было, это всё же твои люди. Но Загадочнику, кажется, плевать. И в какой-то момент Бейну становится плевать тоже. Он справляется с любой работой: крошить кости, таскать железо — разницы-то на самом деле никакой, и ему доводилось сотни раз делать и то, и другое. Но главное не то, что ты делаешь, а то, получается ли у тебя. Работает ли. Это — не работает. Бейн здесь уже месяц. А может, два. А может, и больше — если он начнёт делать зарубки на стенах, Загадочнику это явно не понравится. А если Загадочнику что-то не понравится, он с лёгкостью может… Да ни хрена он не может — разве что перерезать горло, но всем-то горло не перережешь — что он, сам привинтит этот грёбаный люк, что ли? Нет, может, и привинтит, он же херов инженер, но для того, чтобы привинтить, нужно сначала поднять, а у него с этим проблемы. Да и не только с этим — выйди он на ринг, любая девка положит его на лопатки, взять хотя бы их Гадюку Таю. И тут уже не то, что до десяти считать не придётся — даже двух будет многовато. От этой мысли Бейну становится смешно, но он хоронит этот смех точно так же, как и всё остальное — не то время, и место совершенно не то. Наверное, того времени и того места у него не будет никогда — уж точно не херовы развалины херового инженера, который, несмотря на все свои херовы ухмылочки, не может ни хера — да и услышь он это, он бы наверняка упрекнул бы его в тавтологии, хотя по-хорошему должен сломать ему позвоночник. В этом-то и проблема. В этом. И это не изменится. Ничего не изменится. И, сколько бы они с Элаем и его пацанами ни таскали доски и железки, всё останется по-прежнему — грёбаные недостроенные развалины, напичканные недостроенными ловушками. Отличное местечко. Отличный план. Просто охренительный. Если он, конечно, вообще есть. Бейн уже не уверен, что он был хоть когда-то. Он ошибся. Обманулся. Наебал сам себя — потому что хотел поверить хоть во что-то. Ему за это и платить. ~ Загадочник пренебрежительно хмыкает, когда Джек — естественно, случайно, мать его, а как ещё? — выворачивает на себя ведро с краской. И сдавленное блядь, на самом-то деле — далеко не худшее, что можно сказать в такой ситуации, и уж тем более сдавленное блядь — это не повод окидывать человека таким взглядом, будто перед тобой не человек, а говорящая куча дерьма — тем более если этот человек делает твою работу за тебя. Но Загадочник, кажется, вообще об этом не думает. Загадочник вообще не думает ни о чём, кроме своих — не работающих — механизмов. Начерта они ему, Бейн не знает, как и того, сколько такая ловушка строится — проектируется, да, — и какие детали нужно туда совать, чтобы она заработала наконец как надо, он не знает тоже. Хотя этого, кажется, не знает даже сам Загадочник. При мысли об этом Бейну хочется скептически хмыкнуть, но он сдерживается — ладно уж. Чёрт с ним, это ведь совершенно не его дело. Его дело — таскать железки, держать люки и вышибать мозги, и ему плевать на все электрические ловушки мира — ровно до тех пор, пока током не ёбнет его. Но эта, кажется, током не ёбнет никого и никогда. Это хорошо — не хватало ещё встать утром с кровати, попереться в ванную и вместо привычного контрастного душа получить удар в тысячу вольт… Вот только ванной здесь нет. И кровати у него нет. Здесь нет ничего. Это не дом. Это — не дом. И домом не станет никогда — по крайней мере, для него уж точно. Иногда Бейну кажется, что Загадочник, сколько бы он ни улыбался насмешливо и сколько бы ни выёбывался, чувствует то же самое. Но на это ему плевать ещё больше, чем на электрические ловушки. Потому что у таких, как они, у ублюдков, дома просто быть не может, но это далеко не худшее, что с ним случалось. Худшее — позади. Впереди — новый матч, и что он, король ринга, король Пенья не справится с какими-то грёбаными развалинами?.. Он справится с чем угодно. Это пройдёт. Любое дерьмо не вечно, любую проблему можно решить… Но карточный домик, как бы прочно он ни стоял на столе, развалится, стоит подуть не ветру даже — ветерку. А эти грёбаные недостроенные развалины — это карточный домик. И Загадочнику это втолковывать бесполезно. Это крутится в голове Бейна на разные лады, как сраная шутливая песня Джиго про укол и хер, которая заебала абсолютно всех в его блоке, но это — ни железная вера, ни каменное сердце, ни стальные мышцы, — всё это не даёт ему ничего. И едва ли когда-нибудь даст. Вся его жизнь — это сраная песня Джиго. ~ Тьма сгущается. Его корёжит, его выворачивает наизнанку, ему выжигает внутренности, и всё вокруг плывёт — но циферблат перед глазами удивительно чёткий. А когда начинает расплываться и он, Бейн считает — сначала молча, потом вслух — и не узнаёт свой голос. Разве король ринга может говорить так — жалобно скулить, как побитый пёс? Разве король Пенья может считать секунды так отчаянно, словно местной валютой вместо сигарет стало время, на которое всем всегда было насрать?.. Десять, девять, восемь… Тьма становится непроницаемой, веки — свинцовыми. Бейн выдыхает — и понимает, что вдохнуть уже не сможет. И сдаётся. На языке — прохлада. Матрас жёсткий. Потолок белый. Дышать легко. Он проиграл — снова. Проиграл сраному шприцу. Проиграл себе. На душе паскудно — так, как не было давно. Но тело в порядке — стальные мышцы, стальное сердце. Никто не видел — и не увидит. Никто не знает — и не узнает. И, когда Загадочник подходит к нему и молча суёт ему очередную бумажку, Бейн так же молча кивает и легко встаёт с матраса — так, словно не подыхал на нём ещё полчаса назад, а просто прилёг отдохнуть. Очередное дело. Очередной приказ. Очередной план, в который его не посвящают — туманные намёки, саркастичные улыбочки, якобы невзначай брошенные слова — всё как обычно. Время ещё не пришло, видимо; придёт ли оно вообще, Бейн не знает — и, скорее всего, не узнает никогда. Но разбираться в этом ему не особо-то и хочется — ни в планах Загадочника, ни в нём самом — это попросту не его дело. Его дело — молча дробить черепа тем, на кого укажет гаечный ключ херового инженера. Или это называется паяльником? Да нет, это вроде вообще из другой оперы… Да какая разница. Он ведь спит на этом грёбаном матрасе, удивительно целом и чистом для такого места, просто потому, что больше спать ему негде. Он здесь просто потому, что ему некуда идти. И он почти об этом не жалеет — какая, действительно, к чёрту разница, кому ломать кости — сокамерникам или мелким преступным сошкам, которые с какой-то радости нужны — вернее, уже не нужны — Загадочнику. И по кому ему скучать — по мудаку Джеймсу, который вечно отжимал у зелёных сигареты, хотя сам не курил, или по Эмберу, который так и не смог повеситься на простыне? Или, может, по… Бейн не помнит даже их лиц — что уж и говорить об именах. А чего их помнить — все одинаково угрюмо жрут кашу, все одинаково прячут в ботинках заточки, все одинаково смотрят на деревья за проволокой; одинаковая злоба в голосе, одинаковая тоска в глазах, одинаковая мутная срань в душах. Он-то всё это видит. Он-то всё это понимает. И он ничем не отличается от них, ничем — кроме того, что способен переломать каждому из них позвоночник одним пальцем, если примет дозу. Ничем, кроме того, что не принять её он не может. Уже — нет. К счастью, Загадочник, хоть он и херов инженер, в шестерёнках человеческих душ ковыряться не умеет. И то, что изредка мелькает в его глазах — что-то, отличающееся от обычной снисходительной насмешки — не интерес, нет, не сочувствие, не понимание, а просто — что-то, Бейна волнует в последнюю очередь. Его уже давно перестали волновать чужие глаза — какая разница, кто и как на него посмотрел, взглядом всё равно не убить. Его не убить ничем. Его не убьёт никто. Он и сам прекрасно с этим справляется. Но это обязательно пройдёт, как проходит всё — нужно только перетерпеть и переждать, нужно стиснуть зубы и сломать что-то в себе — сломать себя. И с этим он справляется ещё лучше. ~ Бейн не знает о Загадочнике ровным счётом ничего — ни имени, ни фамилии, ни возраста, или как там нормальные люди должны знакомиться. Единственное, что Бейн знает о знакомствах наверняка — так это то, что они всегда происходят естественно: подсесть к кому-то за ужином, непринуждённо предложить свою порцию — или забрать чужую, тут уж как карта ляжет, — хлопнуть по плечу — или сломать нос. Это всё — естественно. Это нормально. Это же место — неестественное и ненормальное до последнего кирпичика; грёбаные развалины, которые, якобы, должны стать убежищем — или как там Загадочник это называет, — но всё равно остаются грёбаными развалинами. Да, здесь есть кровать, есть матрасы, есть стулья и даже огромный компьютер — вот только это всё выглядит мёртвым. И едва ли когда-нибудь станет живым. Загадочник, кажется, особо и не старается. Загадочнику плевать — и на дом, и на него, и Бейну плевать точно так же: жить в грёбаных развалинах не хуже, чем в тесной камере-клетке, а честное наплевательство лучше лживого подобия дружбы. Именно поэтому он никогда не задаёт Загадочнику вопросов — всё равно ответа он не получит. Именно поэтому он никогда не раскусывает при нём капсулы: он должен справиться со своим страхом сам. Именно поэтому он никогда не снимает маску: слабость не равносильна смерти даже — хуже. Однажды он добьётся своего: вены станут жгутами, а кожа — сталью, и ему не придётся за это платить. Человек-скала должен быть высеченным из камня — живое сердце ему ни к чему. Кажется, Загадочник стремится к тому же. А может, и нет. Бейну плевать на его цели, на его планы, на его проекты и на него самого — он не уходит только потому, что долги нужно возвращать — и, когда он расплатится за свою свободу, он уйдёт — и едва ли они когда-нибудь снова встретятся. Кажется, Загадочник ждёт того же. А может, и не ждёт. Какая, к дьяволу, разница. ~ — Бейн. Бейн оборачивается. И, видя знакомую усмешку, понимающе ухмыляется: — Кто на этот раз? Он ожидает услышать имя — или фамилию, или и то, и другое, тут уж как повезёт, — но усмешка вдруг пропадает с лица Загадочника, и он подходит к нему почти вплотную. Его шаги лёгкие, почти неслышные — странно, каблуки его туфель же обычно стучат так, что слышно на все развалины… Бейн опускает взгляд — и понимает. Понимает, что он ни хрена не понимает. На Загадочнике нет ни туфель, ни ботинок, ни берцев, ни чего-то ещё, что ему там велел на себя напялить голос моды. Только носки. Зелёные. Естественно. И что за?.. Бейн ненавидит чувствовать растерянность — а он чувствует себя именно что растерянным, — поэтому повторяет: — Так кто? Но Загадочник качает головой — и вдруг опускается на его матрас. И опускается не изящно, не легко, не так, будто весь мир устроил ему фотосессию, как садится всегда — а просто садится. И что это с ним?.. — Садись, — Загадочник кивает на матрас — на его, сука, матрас, — и его глаза странно поблёскивают. — Есть разговор. И Бейн садится — а что ещё остаётся делать? Растерянность всё так же мерзко скребёт грудь, но спрашивать, что случилось — это по меньшей мере глупо, а Загадочник глупость не жалует. Ему определённо что-то нужно — что-то, ради чего он даже готов снизойти до того, чтобы сесть на его матрас. Ладно, и не с таким справлялись. Хочет поговорить — пускай. Он ведь любит это делать. Наверное. Бейн хмуро смотрит на Загадочника, но тот не спешит начинать разговор — пристально всматривается ему в глаза, так, будто ищет что-то. Выковырять, что ли, хочет и пристроить в очередной механизм?.. Нет, механизм с глазами — это полная херня. Даже для такого как он. Такого — это какого? Херового инженера? Модника в зелёных носках? Загадочного спасителя? Ни хрена он о нём не знает. И не узнает, наверное — если не попытается. И это — отличная возможность. Бейн скрещивает руки на груди — так он всегда чувствует себя увереннее — и собирается спросить, кого ему приспичило прибить в семь утра и с чего вдруг такая секретность, но изо рта вдруг вырывается совершенно другое: — Где твои туфли? Он ожидает, что Загадочник сейчас пошлёт его далеко и надолго, но тот, словно совершенно не удивлён этим вопросом, только усмехается: — Бесславно почили. К счастью. Ещё немного — и бесславно почила бы моя нога. Эксперименты не всегда заканчиваются успехом. Он выдерживает паузу, и Бейн вскидывает брови: Загадочник впервые рассказывает ему о своих экспериментах — ну, рассказывает это громко сказано, но раньше от него было не дождаться даже косвенного упоминания; раньше от него было не дождаться ничего — только имя-фамилия-местоположение жертвы. Что изменилось?.. — Я достаточно полно ответил на твой вопрос? Бейн кивает — какая разница, что у него там за эксперименты, если они все заканчиваются одинаково — грёбаными развалинами. Он ожидает, что Загадочник усмехнётся и скажет что-то едкое, но его глаза на удивление серьёзны — и, когда он заговаривает, его голос звучит точно так же: — Замечательно. Теперь моя очередь задавать вопросы. Он молчит — и смотрит выжидающе, и Бейн пожимает плечами: — Задавай. Загадочник молчит ещё пару секунд — а потом вдруг вздыхает. — Скажи, ты действительно такой идиот, каким кажешься? Бейн хмыкает: ну естественно. Что ещё он мог спросить. — Это не вопрос. Это наезд. — Нисколько, — Загадочник легко пожимает плечами; выглядит он при этом совершенно спокойным. — Это вывод, основанный на длительном наблюдении. — Наблюдении за чем? Загадочник вздыхает снова — почти неслышно: — За тобой, разумеется, — он выдерживает паузу. — И за твоей… назовём это борьбой. Хотя я бы назвал это глупостью. Бейн молчит — а что тут говорить? Конечно же, он знает. Конечно же, спрашивать, откуда, бесполезно — камеры там, прослушка, или что там ещё этот херов инженер мог придумать. Да что угодно он мог придумать, какая, к чёрту, разница, это не главное. Главное — понять, что теперь с этим делать. Бейн не знает, что отвечать. Поэтому не отвечает ничего. Загадочник усмехается: — Я не буду спрашивать, зачем ты это делаешь. Я спрошу иное: ты действительно веришь, что у тебя получится? Бейну хочется хорошенько двинуть ему — да чего уж там, бить, пока он не начнёт блевать кровью, — но всё, что он может — это сцепить зубы. Загадочник вздыхает: — Судя по всему, да. Веришь. Что ж… — он снова выдерживает паузу, и его взгляд становится задумчивым. — Это твой выбор, и за последствия отвечать только тебе. Но тебе следует помнить, что запас антидота не бесконечный — сколько у тебя осталось, капсул двадцать? Двадцать пять? — Тебе-то что? — огрызается Бейн; он чувствует, что ещё немного, и он просто не выдержит. — Сильно жалеть будешь? Загадочник хмыкает. И не отвечает. И Бейн не отвечает тоже — молча поднимается с матраса. — Нехрен за мной следить, — говорит он, стараясь сделать голос спокойным — получается не особо. — Нехрен мне мешать. И, — он выдыхает через нос; внутри паскудно до омерзения, — нехрен меня жалеть. Если ты вообще умеешь. Последняя фраза была лишней, но Бейну плевать — перекладины дрожат под руками, едва не разваливаются, люк захлопывается со скрежетом, но на это ему плевать ещё больше. Он сдёргивает маску — свежий воздух обжигает лицо, но в груди всё равно жжёт сильнее. Грёбаные развалины не пострадают — а если и пострадают, это совершенно не его проблема. Загадочник всё равно ничего ему не сделает — такому, как он, не пробить стальную кожу, не сломать стальные кости, не… Сердце ощущается в груди бесполезным камнем — вырвать бы его и швырнуть на снег. Но от этого никому не станет легче. Это не победа, это побег — а тот, кто вылетает за ринг, больше никогда на него не поднимется. Бейн глубоко вдыхает морозный воздух. Надевает маску. И дёргает крышку люка. Пусть смотрит, если хочет. Пусть говорит, что угодно. Это не его матч. Не его проблема. И заботить его это не должно. Пусть говорит — это он умеет отлично. А если быть точным, как он и любит, это единственное, что он умеет. И как только грёбаные развалины перестанут быть развалинами, он останется в них один, как наверняка и хочет, и пусть делает всё, что только взбредёт в его гениальную голову. Бейн не знает, что будет дальше, примут ли его обратно, но одно он знает наверняка: здесь он не останется. Это не дом. Это — не дом. Дом остался позади — и, когда он вернётся нормальным, вернётся победителем, всё снова станет так, как и должно быть: матчи, джобберы, свист рефери, свет ламп и восторженные вопли толпы. Всё будет — нужно только подождать. Всё будет. И он сделает всё для этого. ~ Тьма сгущается. Стены расходятся — и сдвигаются снова, но это не главное: плевать, где он, плевать, что с ним — о, тебе и вправду плевать на бессилие и на то, что не чувствуешь ни тела, ни себя, ты в этом уверен?.. Голос звучит удивительно чётко — насмешливый, саркастичный, — но Бейн не уверен, что он реален; вокруг же кромешная тьма и тишина — правда ведь? Правда?.. Плевать. Он выдержит — выдержит всё: и тишину, и тьму, и боль в костях, и… Мысли смазываются, плывут; плывёт всё вокруг — и медленно исчезает. Ты действительно такой идиот, каким кажешься?.. Бейн раздражённо выдыхает — и тут же кривится: скулы сводит, губы прошивает нитью; лучше не говорить, лучше не двигаться, лучше просто перетерпеть. После матча ведь тоже так: бинтуешь руки, вправляешь челюсть… Не отдых — короткая передышка перед новым рывком. Будущее ждёт. Готов? Конечно, он готов. Конечно, он справится. Конечно, он встанет — к чёрту боль в костях, к чёрту ломоту и трясучку — к чёрту всё. Он встанет — и сделает это прямо сейчас. Бейн резко дёргается — прямо сейчас!.. И не приподнимается ни на дюйм. Потолок беспросветно, издевательски чёрный. А каким вообще должен быть, белым?.. Белым. Нет, всё же чёрным. Нет… Серым?.. Это твой окончательный ответ?.. Когда они ещё разговаривали, он спрашивал это каждый раз, когда Бейн пытался ответить на его очередной идиотский вопрос — зачем?.. — и, конечно же, ошибался; он спрашивал — и тогда это отзывалось в Бейне глухой яростью: то, что он вытащил его, не даёт ему права так развлекаться. А он именно что развлекался — что тогда, что сейчас. Хорошо, что его здесь нет. Потому что иначе Бейн бы… Потому что иначе… Потому что… Потому… Думать тяжело, думать больно; мысль теряется, обрывается — значит, нужно думать больше. Не сдаваться. Перетерпеть. Переждать. Это не навсегда. Это закончится. Это… Мысль обрывается — снова. И это — не заканчивается. ~ Загадочник приходит к нему снова. Садится на его матрас — снова. И молчит. Бейн не выдерживает первым — спрашивает, резко и почти зло: — Что? — Ничего, — Загадочник легко пожимает плечами и смотрит куда-то мимо него. И это бесит, как ничто иное: пришёл оскорблять — так хотя бы смотри в глаза. Но он никогда не смотрит в глаза, как будто и не с тобой разговаривает вовсе, а со стеной. Хотя ему и со стеной наверняка было бы интересно. Интереснее, чем с ним — это точно. — Тогда зачем пришёл? — Узнать, как продвигается твоя… борьба, — Загадочник усмехается, но как-то невесело. — Есть успехи? — Как будто ты не следил. Загадочник хмыкает: — Мне нужно не смотреть. Мне нужно услышать это от тебя. — Тебе вообще много чего нужно, — огрызается Бейн; внутри снова паскудно до невозможности. Загадочник кивает — и легко соглашается: — Много. Он выглядит совершенно невозмутимым, как будто удар не достиг цели — хотя едва ли по нему вообще возможно попасть. — И что тебе нужно от меня? — Я ведь сказал, — в его голосе проскальзывает недовольство, но практически мгновенно исчезает — так быстро, что Бейн не успевает разозлиться. — Узнать, как ты себя чувствуешь. Бейн вдыхает — носом. Выдыхает — ртом. И собирается послать его далеко и надолго — но вдруг, неожиданно для себя, признаётся: — Хреново. Теперь хочется вмазать себе — и зачем он только?.. Сейчас Загадочник усмехнётся, назовёт его идиотом снова и уйдёт. Но Загадочник почему-то не усмехается и не уходит. Вместо этого он спокойно говорит: — Неудивительно, — он выдерживает паузу — и вдруг вздыхает. — Что? — спрашивает Бейн угрюмо. Бить уже не хочется, хочется просто остаться в одиночестве — и отжаться раз триста, просто чтобы почувствовать себя лучше — когда тело напряжено до предела, на злость попросту не остаётся сил. Загадочник кладёт сцеплённые пальцы на колени — и вдруг смотрит на него, удивительно остро: — Что ты думаешь об убежище? А. Значит, он действительно называет это место так. Ну да, он же не назовёт это место, да и вообще любое место, грёбаными развалинами — он вообще едва ли знает такие слова. При мысли об этом Бейн хмыкает — и ему неожиданно становится легче. — Это не убежище, — отвечает он, чувствуя, что ступает по очень тонкому льду — но ему удивительно наплевать на это. — Потому что в убежище прячутся, а здесь не спрячешься. Разве что под камнями, когда обвалится потолок. А он обвалится, добавляет он мысленно. Загадочник смотрит на него пару секунд, а потом отводит взгляд снова. — Ты прав, здесь не спрячешься. Однако ты кое-что упускаешь, — он усмехается уголками губ. — Мы не прячемся. Мы готовимся. Бейну хочется рассмеяться, но он привычно сдерживается — только хмурится: — К чему? — К битве. К войне. К… матчу, — Загадочник усмехается снова, но как-то по-другому. — Ты ведь называешь это так, верно? Это-то ему откуда знать?.. — А как ещё это называть, — бурчит Бейн, скрывая замешательство: и как только этот мудак влез ему в голову?.. Взгляд Загадочника становится задумчивым. — Это не битва и не война. Это игра, — он выдерживает паузу. — Когда море становится удивительно спокойным, это значит лишь одно. Он поднимается с матраса и небрежно отряхивает брюки. Здесь нужен вопрос, но Бейн не задаёт его — молча ждёт. И Загадочник вдруг улыбается — и говорит, совсем тихо: — Грядёт буря. Бейн пожимает плечами, стараясь выглядеть безразличным — и, судя по тому, как улыбка пропадает с лица Загадочника, у него получается. И отлично. Нечего с ним откровенничать. Ему это не нужно. Нет: им обоим. Загадочник одёргивает пиджак, поправляет галстук — Бейн настолько привык, что его это уже почти не бесит — и отрывисто бросает: — И очень скоро. Он набрасывает капюшон, резко разворачивается и шагает к выходу — и, стоит люку захлопнуться, как Бейн выдыхает — и запускает руку в карман. И, нащупав капсулы, резко бьёт по матрасу; ткань жалобно трещит, но не рвётся, зато рвётся всё внутри. Двадцать, ты говорил? Двадцать пять?.. Если бы только ты был прав. Если бы. Но ты — наверное, впервые в жизни — ошибаешься. ~ Тьма сгущается. Глаза так и норовят закрыться — нельзя: веки склеются намертво — больше не разомкнёшь. Бейн не признался бы никому, но от мысли, что он может вот так, заснуть и не проснуться, становится по-настоящему жутко, будто смерть уже дышит над ухом. Смерть — хреновая штука, по-настоящему хреновая — хреново настоящая: она забирает всё, даже если у тебя из вещей всего-то матрас да бутылка, забирает тебя — и стирает так небрежно, словно ты и не жил никогда. И больше не будешь. Он дышит — судорожно, рвано; он почти задыхается, грёбаный висельник в своей грёбаной петле — её уже не снять с шеи, остаётся только стоять на табуретке и ждать чуда. Но чудес не бывает — не здесь, не сейчас, и уж точно не с ним. Чудес не бывает — значит, нельзя на них надеяться. Надеяться — рассчитывать — можно только на себя — силу, стойкость, выдержку… Волю. А уж этого у него не отнимет даже смерть. Ничего, думает он, чувствует дрожь в пальцах — и через силу сжимает кулаки. Сразу становится проще — привычнее. Ничего. Пусть только попробует. И явственно слышит в ответ усмешку. И скалится сам — через силу, через боль. Попробуй, сука. Возьми меня с собой, если сможешь. — Взять с собой? — интересуется голос, и Бейна едва не подбрасывает на матрасе; кулаки конвульсивно трясутся; сука, сука, сука. — В таком состоянии ты совершенно бесполезен. Как ни прискорбно. Голос настоящий, насмешливый, человеческий — живой. И Бейн выдыхает снова — на этот раз прошибает где-то под рёбрами: всё-таки увидел. Вот же… Разлепить пересохшие губы тяжело, но он искренне старается — хотя бы чтобы послать настоящего-насмешливого-живого туда, где ему самое место. — Не утруждайся. Голос приближается; теперь он звучит совсем рядом, как будто человек склонился над ним. Странно, шагов вроде не было — или были, точно не скажешь. Тьма, залепившая глаза, издевательски рябит цветными всполохами — вспышка там, вспышка тут… И приспичило же ему припереться. Что, сильно весело смотреть на висельника? Сильно весело вышибать из-под ног табуретку? О да. Ему — весело. — Возьми. Взять что? Взять зачем? Как — уже не вопрос. Ладно, чёрт бы тебя побрал. Бейн поднимает руку; вместо тепла матраса — пустота, дрожь, а потом — обжигающий лёд. Под сжатыми пальцами — странные шероховатости; Бейн пытается разжать кулак, но только безвольно — беспомощно?.. елозит им по шершавому холоду. — А, — в голосе сквозит раздражение — лёгкое, почти неуловимое; оно почти сразу пропадает, голос замолкает — и вдруг звучит над самым ухом. — Как я мог забыть. Да уж, хочет ответить Бейн, ты — не мог, но вместо своих слов слышит только неразборчивое мычание. А потом чувствует прикосновение к щекам — с обеих сторон; он пытается мотнуть головой, чтобы сбросить чужие руки — какого… — но пальцы удивительно цепкие — и хватка у них что надо. Удивительно. Значит, рефери всё же придётся считать до трёх… Челюсти размыкаются медленно, неохотно, но всё же размыкаются. И, когда на язык падает прохладная капсула, Бейн не мешает им сомкнуться снова; зубы клацают — и по языку растекается что-то липкое, вяжет рот, стекает в глотку. — Глотай, — голос замолкает, а потом раздаётся снова, на этот раз — с толикой раздражения: — Надеюсь, с этим ты справишься без моего участия? Слюна смешивается с жидкостью — ещё, ещё немного; горло дёргается. И ещё. И ещё — чтобы наверняка. — Замечательно. Что там ему замечательно, Бейн не знает — и не хочет знать. Главное, что кости больше не ноют, а рёбра не прошибает болью — с груди словно убрали камень. И без этого камня дышать становится намного легче. — У тебя пять минут на то, чтобы прийти в себя, — голос обретает краски: теперь Бейн отчётливо слышит, что он звучит недовольно — и самую малость задумчиво. — Есть дело. И мы действительно отправимся на него вместе… Если ты справишься, разумеется. Бейн выдыхает снова, и на этот раз грудь не сдавливает. Проходит пара секунд — или пара минут, или пара часов, или чёртова вечность — и чёрное пятно перед глазами постепенно становится серым. Потом — белым. А потом нить, прошившая губы, резко лопается. — Пошёл ты, — бормочет Бейн и на этот раз действительно слышит свой голос — надломанный, хриплый, неестественный. И добавляет, просто чтобы услышать его снова, просто чтобы знать — я в порядке: — В задницу. И слышит тихий смешок. — Уточнение здесь не требовалось. Конечно, не требовалось, мрачно думает Бейн, тебе они никогда не требуются. Всё на лету ловишь. Мысли — колкие, острые — полосуют на части; он злится на себя — за то, что без очередной дозы становится таким, беспомощным и жалким, он злится на Загадочника — за то, что видит это и наверняка, наверняка, сволочь, ему это припомнит ещё не раз. И не просто злится даже — глухо бесится, и этого не скрыть — уж точно не от себя. От Загадочника же скрывать что-то бесполезно. И что ещё за дело?.. Бейн сцепляет зубы, чувствуя мерзко-привычный привкус антидота на языке, и медленно поднимает голову. — Ну? — спрашивает он хмуро. — Я успел? Загадочник с усмешкой кивает. — Я ожидал, что ты придёшь в себя быстрее, но в целом… можно сказать, что с задачей ты справился. Прекрасная задача — встать. Встать с пола, на котором только что почти подох. Прекрасная задача для джоббера, просто превосходная — или как бы ты там сказал?.. Бейн вдыхает носом — рывок. Выдыхает ртом — выпрямиться. Одёргивает майку — я в порядке. И угрюмо спрашивает: — Так мы идём? Усмешка Загадочника становится шире: — И ты даже не спросишь, куда? Бейн пожимает плечами и морщится: в мышцах всё ещё неприятно отдаёт. — Мне без разницы. Это ложь, и ложь отъявленная, а врать он не умеет абсолютно, но едва ли Загадочнику есть дело до его лжи — он замечает только то, что хочет замечать. Бейна же замечать совершенно незачем — и это его более чем устраивает. Совсем скоро он будет свободным — так или иначе. Бейн ожидает очередной язвительной реплики, но Загадочник на удивление серьёзно кивает. — Идём. Он выдерживает паузу, словно раздумывая над чем-то, и, когда Бейн уже собирается поторопить его, Загадочник вдруг усмехается — не так, как обычно, а как-то по-другому. И смотрит ему прямо в глаза, долго и пристально — едва ли не впервые за всё время, что Бейн провёл здесь. — Тебе понравится. Его голос тоже звучит неуловимо иначе — Бейн плохо различает оттенки голоса, поэтому едва ли смог бы сказать, чем именно, — но Загадочник смотрит всё так же пристально и явно ждёт вопроса. Поэтому Бейн нехотя спрашивает: — Что мне понравится? И Загадочник улыбается — почти той же улыбкой, которую Бейн видел в Пенья. — Время пришло. — Время для чего? Его улыбка становится шире. — Время для бури, — отвечает он просто. А потом разворачивается — и, не говоря больше ни слова, идёт к выходу. Бейн так же молча следует за ним — и с каждым шагом становится легче. Близится новый матч — и поле на этот раз будет другим, он чувствует это — запах крови, запах смерти; он чует. Будущее ждёт. И он готов. Пяти капсул должно хватить.