Смертная любовь

Все детство он верил в то, что мир, на самом деле, не злой: он полон чудес, добра и любви, главное — знать, где искать. В сказки про судьбу он сызмальства охотно верил, каждую историю слушал внимательно, радовался за одноклассников, когда те находили родных людей, и не уставал ждать, когда такое случится и с ним. Он обожал разглядывать витиеватые надписи на плечах своих родителей. Пока мама читала ему сказку, он завороженно проводил пальцем по контуру незамысловатой фразы, бубня ее себе под нос. «С Вас тринадцать рублей, пятьдесят восемь копеек» не переставало удивлять мальчика своей простотой что в пять, что в одиннадцать, что в семнадцать лет. Он с очарованием смотрел на своего друга, Вову, который чуть ли не пищал от радости, всматриваясь в свои слова у себя чуть выше сгиба локтя. И он искренне радовался за свою девушку, когда та тоже нашла свою родственную душу и покинула его квартиру, сказав печальное «ты сам понимаешь, прости». Было сложно не верить в судьбу, когда все вокруг только о ней и кричало. Наверное, из-за этой слепой надежды он и стал таким общительным: никогда не знаешь, где встретишь своего человека. А он искал. Долго, терпеливо искал в Хабаровске, во Владивостоке, в Москве, в Петербурге. К двадцати трем годам он похоронил трех своих друзей. Он зачитывался любой научной литературой, которая попадалась ему под руку, чтобы понять, как судьба, на которую он уповал всю свою жизнь, мыслями о которой он только и существовал с детства, может так беспощадно проебываться, путая метки, хладнокровно обрезая нити жизней людей. Словно колоду карт перемешали неправильно. Но он продолжал надеяться. Продолжал зависать с друзьями, дорожа каждой минутой, проведенной с ними, продолжал записывать треки, веселиться, упарываться, пить. А сквозь туман мыслей, сквозь дым и алкоголь, непрерывно — мысль о судьбе. О человеке, который, через тысячи километров, через пелену звезд, через вечность времени тоже думает о нем. Ваня где-то вычитал, что боль при безответной связи сродни ожогам четвертой степени, а конец всегда один. Но, даже зная все последствия, он был готов умереть ради любви. Наверное поэтому он пошел на этот батл. Наверное поэтому он встал в первых рядах, прямо напротив чужого бек-мс. Он просто чувствовал, что должен стоять именно там, подсознательно знал, что обязан высокомерно смотреть из-за Славиной спины на Рудбоя. Он заранее понимал, что этим вечером доебется до незнакомца, которого неустанно троллил в твиттере последний год. Рудбой весь батл стоит каменным изваянием, на его лице не читается практически ни одной эмоции, а все тело напряжено, и у Фаллена уже начинают трястись руки от настойчивого желания сдернуть с него очки и заглянуть в глаза, чтобы хоть так узнать, что у него на уме. Он, словно в прострации, слушает счет, обнимает Славу, мокрого и заведенного до предела, пьет с Денисом пиво, поглядывая на угол «имперских». Рудбой пьет только воду, как и весь батл, что-то говорит Мирону, кусающему губы, — еще бы, Ване даже интересно, каково это: быть сброшенным с пьедестала, — но в его сторону не смотрит. Ваня допивает пиво залпом и, натянув нахальную ухмылку, шатаясь, идет в сторону этой траурной компании. — Мирон Яныч, может попросить поставить заупокойную мессу вместо Дрейка? Мирон поднимает на него пустой взгляд, встает с дивана и отвечает с такой же лукавой полуулыбкой: — А вот и главный подпевала подошел, антихайповская верная псина. А че один, без своего сутенера? Ваня видит, как напрягаются все его друзья. Рудбой, уже снявший надоедливые очки, обеспокоено сжимает его предплечье, будто умоляя остановиться и не ввязываться в еще один конфликт. — Ну а ты-то, я смотрю, весь свой бордель с собой притащил, — он внимательно смотрит, как Рудбой поднимается на ноги, готовясь встрять в ссору. — Ну расскажи, каково это, когда тебя на глазах сотни человек в рот отымели? А какие просмотры будут… — мечтательно тянет Фаллен, улыбаясь только шире. — А то ты не знаешь, — Мирон подходит ближе и расправляет широкие плечи. Ваня начинает уважать Славу только сильнее, такой напор хуй выдержишь без подготовки, а он стоял полтора часа с ним один на один. Он открывает рот, чтобы ответить очередной колкостью, которая, вероятно, привела бы к драке, но не успевает… — Тебе ебало что ли разбить? … не успевает, потому что сердце пропускает удар. Тело пробивает дрожью, и все, что он может ответить, это: — Че блять? Рудбой крупно вздрагивает и сразу же меняется в лице, а на руку самого Вани будто плеснули кислотой. Он инстинктивно хватается за свое правое предплечье, замечая еще более потерянный взгляд напротив. Из ниоткуда появляется Денис с Сашей, что-то спешно говорят и разводят парней в разные стороны. — Ты ебанулся? Хочешь драки блять? — зло шепчет Денис, уводя Ваню к барной стойке. Ваня только мотает головой, глупо глядя на покидающую бар сутулую высокую фигуру. Он не чувствует радости, не чувствует переполняющую сердце любовь, не чувствует счастье, что вот-вот сломает его ребра. Музыка становится слишком громкой, от гудящей толпы начинает болеть голова, а на шее у него будто затянута петля. Ваня бросает Славе «я домой» и суматошно вызывает такси, ноги сами доводят его до квартиры. Он все делает просто инстинктивно: разогревает оставшиеся куски пиццы, моется, ложится спать. Время словно останавливается, все дни сливаются в один — есть только бесконечные твиты про репера Охру, которых стало только больше из-за отчаянного желания получить хотя бы немного внимания, нескончаемый туман в голове и аккуратно выведенная, абсурдно смешная на запястье фраза, которую он постоянно бездумно гладит кончиками пальцев, словно так Рудбой сможет почувствовать его прикосновения на собственной коже, словно так Рудбой вспомнит, что нужен кому-то. У всех вокруг на запястье выведены сопливо-романтичные слова, за которыми всегда прячется совершенно очаровательная своей простотой история, а у него этот до смеха идиотский вопрос. И Ваня бы расхохотался, до черных пятен перед глазами бы заржал, но вместо веселья ощущает почему-то лишь тоску. Очередной ночью Ваня просыпается от ощущения, словно его руку рубят топором, пытаясь раскрошить кости в пыль. Собственный вопль буквально вытягивает его из пустого, черного сна, и он бежит в ванную, собирая плечом все дверные косяки. Пальцы судорожно щелкают по выключателю, он по инерции открывает кран и обливает запястье ледяной водой, глядя в немом ужасе на свою ставшую блеклой надпись. Он знает, что это значит. Он знает, почему его тело колотит в агонии. Он знает, потому что видел такое у Миши. Это значит, что его соулмейт умирает. Он несется в комнату, наощупь в темноте находя телефон, трясущимися руками набирает номер Дениса. Он отвечает только после двух пропущенных звонков. — Фаллен, сейчас три часа ночи, ты еба… — Мне нужен номер Мирона. В тишине он слышит бешеный ритм своего сердца. — Мне нужен номер ебаного Оксимирона, блять! — У тебя блять передоз? Какой нахуй номер Оксимирона? Не дам я тебе ничего, я не долбоеб, меня потом обвинять будут, что я телефоны сливаю! — Чейни, блять, пожалуйста, — он сам не узнает свой голос. Свой дрожащий от страха голос. — Это пиздец как важно. — Вань, да я не могу просто… — Сейчас где-то в Питере подыхает его кент, а ты о своей репутации обоссанной заботишься?! За пять секунд молчания по щеке Вани успевает скатиться слеза. — Сейчас скину. Это на твоей совести, — и сбрасывает звонок. Получив заветные одиннадцать цифр, — Ваня бы в жизни не подумал, что будет так счастлив получить номер Мирона, — он сразу кликает по сообщению, прижимая к себе больную руку, словно мать — плачущего младенца. Мирон отвечает спустя несколько гудков. — Слушаю, — голос даже не такой сонный. На заднем фоне кто-то увлеченно разговаривает на английском. — Езжай к Ване. — С кем я говорю? — Блять, с Мессией, второе пришествие случилось, спешу предупредить главного еврея России о надвигающемся апокалипсисе! — почти хнычет Фаллен в трубку. Когда, блять, все успели стать такими идиотами? — Фаллен? Ты что ли? Откуда у тебя мой номер? — Я все потом объясню, сейчас съебывай, где бы ты ни был, и езжай к Рудбою, иначе скоро надо будет искать нового бек-мс. Мирон, судя по всему, выходит на балкон, потому что шум на фоне затихает, а сам он становится серьезнее. — Что с ним? Откуда ты… — и замолкает, видимо, складывая все пазлы воедино. — Блять, серьезно? «Он ему не рассказал?» — Нет, я упоролся и решил простебать екс-короля репа в три часа ночи! — Понял, я еду. Ваня готов благодарить всех богов за то, что они послали Мирона вместе с его умом на эту землю, потому что ближе к пяти часам боль затухает. Он проверяет метку и готов расплакаться от облегчения, видя, что надпись еще на месте. Мирон, 05:26 Будет в порядке. Порезал себе вены, но его уже зашили. Скинул бы адрес больницы, но я уже не уверен, что он будет рад тебя видеть, когда проснется. В любом случае, спасибо. Вы, 05:26 Как проснется передай этому уебану что он нужен мне живым Вы, 05:27 Я думал он тебе рассказал Мирон, 05:34 Нет. Мирон, 05:40 У него сложно с этим, он не привык чувствовать ответственность за других людей, он испугался. Вам надо просто поговорить. Он будет тебя отталкивать, хамить, мб въебет, но не дай ему разорвать вашу связь. Ваня нервно кусает ногти, раз за разом перечитывая сообщения, пока не отправляет «Хорошо», хотя ничего, твою мать, не хорошо, и не ложится спать. Мирон пишет ему днем, что Рудбой пришел в сознание и через неделю будет выписан, вроде как, даже получилось не наводить шум с принудительной госпитализацией, хотя Ваня не удивлен — это же Оксимирон, у него везде свои связи. Через неделю он натыкается на чужую историю в инстаграме и с невыносимой, льющейся через край тоской, на случайном стоп-кадре замечает кусок бинта под рукавом кофты на левом запястье и пленку для новой татуировки — на правом. Ему бы разозлиться, ему бы попросить у Мирона номер Рудбоя и написать в личку, какой он неблагодарный идиот, думающий только о себе, но не получается. Вместо язвительности по венам растекается тягучая грусть. Ваня не знает, что у Рудбоя в голове, он не понимает, что должно было случиться с человеком, чтобы заставить его отречься от веры в свое предназначение, и он не хочет думать, что они закончатся, даже не начавшись. Наверное поэтому он каждую ночь целует серые буквы на своей кожей перед тем, как пойти спать. Наверное поэтому он перестает язвить в твиттере. Наверное поэтому он только сильнее начинает ощущать острую необходимость кого-то обнять. Мирон, 18:32 Мы скоро дальше уезжаем в тур, но завтра в восемь собираемся в семнахе. Вы, 18:34 Не думаю что АНТИХАЙПОВСКАЯ ПСИНА скрасит вашу тусовку и настроение главной царевны несмеяны Мирон, 18:36 А ты и не думай, Фаллен, делай так, как привык, — то, что хочешь. Ваня задумчиво тарабанит пальцами по кружке, поглядывая на спину Славы, жарящего им наггетсы. Вы, 18:39 Считаешь он будет рад меня видеть? Сомневаюсь что он вообще захочет на меня смотреть Мирон, 18:45 Хз, но выбор за тобой. Парень откладывает телефон в сторону и упирается лбом в раскрытые ладони. Самовольно пойти на виселицу без гарантий помилования? Ваня не привык делать так, Ваня не привык рисковать всем, Ваня не привык к разговорам, которые определят всю его жизнь, потому что раньше в них не было необходимости. До их встречи он и правда будто просто существовал, скитался из города в город, пропивал свою молодость, ориентируясь на блеклую веру в судьбу, как на путеводную звезду. И вот, наконец столкнувшись с ней лицом к лицу, ему страшно, потому что тревожное ощущение, что завтрашний день может стать для них последним, зудит в кончиках пальцев. Он может не суметь переубедить мужчину, может облажаться, может окончательно все испортить и так и не дойти до дома, оставшись валяться в переулках Лиговского, корчась от боли, если завтрашним днем им предписан их конец. — Ты че так загнался, мужик? Все ок? — Слава ставит на стол две тарелки с едой и вопросительно глядит на друга. — Да. Завтра надо будет сгонять кое-куда вечером, хз, во сколько вернусь, — он по привычке одергивает рукав толстовки, пряча запястье. Даже смешно становится: не понимал Рудбоя, решившего промолчать об их связи, а сам-то. — Но у меня есть просьба, возможно странная немного. — Че такое? — Если я не отпишусь тебе до десяти вечера, то пиздуй на Лиговский и ищи меня по окрестностям семнахи. Слава перестает жевать и непонимающе смотрит прямо в глаза. — Ты там что ли с диллером новым встречаешься завтра? — Ну типа того. В ответ он получает настороженный кивок. Его трясет, пока он около десяти минут выбирает, что надеть. Его трясет, пока он едет в душном автобусе до центра города. Когда он открывает двери знакомого бара, то вообще готов упасть на пол от тревоги, сковывающей все тело. В помещении шумно и душно, к нему сразу подбегает улыбающийся Мирон и жмет ему руку в знак приветствия, но парень все так же продолжает выискивать в толпе знакомую макушку. — Он в туалет отошел, пойдем пока познакомлю тебя с ребятами, — говорит Мирон, заметив чужое недоумение, но Ваня, понимая, что это их шанс побыть наедине, отвечает: — Ща, я это… руки помою. Мирон понимающе кивает и хлопает по плечу, на удивление, слишком добродушно ведя себя с бойцом вражеского лагеря. Мужчина должен был бы, если не завязать драку, то хоть смотреть высокомерно и язвительно, но почему-то этого не делает. Видимо, он действительно благодарен Ване за спасение жизни своего друга. Рудбой умывается и испуганно дергается, заметив в отражении чужой силуэт за своей спиной. Он глядит загнанным в ловушку зверем, в секунду закрывается за десятком дверей, хотя Ваня еще ни слова не сказал. Парень пытается приветственно улыбнуться, изучая чужое хмурое лицо. — Ну приветик. — Хули ты тут делаешь? — Ваня тяжело вздыхает, понимая, что ему надо будет извернуться в три погибели ради того, чтобы хотя бы не встречать ненависть в чужом взгляде. — Тебя Мирон позвал, да? Фаллен кивает. — Ну ахуенно, че, — Рудбой порывается к выходу, но Ваня хватает его за руку, отчего их обоих словно накрывает холодным ветром. Он почти что может чувствовать метку на чужом запястье, и на секунду ему видится черная нить, пронизывающая их руки. — Да погоди ты, дядь, может, поговорим хоть? — Не о чем нам говорить, — но руку не выдергивает. — Судьба проебалась, такое случается, мы не обязаны из-за какого-то выдуманного предназначения теперь клясться друг другу в вечной любви. — Да ты еблан что ли? Ты же не только меня мучаешь, но и себя, когда сливаешься, — Фаллен не отпускает его запястье, будто это последнее, что удерживает Рудбоя здесь. Будто, если это прикосновение разомкнется, его мир разрушится. — Я не ебу, че у тебя случилось, но я не хочу сдаваться. — Отъебись от меня, Фаллен, — тихо говорит Рудбой, его голос едва различим из-за музыки, которую слышно даже за стенами туалета, но Ваня различает. Различает и хмурится. — Да чего случилось-то? — он подходит ближе, пытаясь заглянуть в глаза, наблюдая, как парень сжимает кулаки. — Ты же сам мучаться от этого будешь, дебик, объяснись. Рудбой сжимает челюсти, покорно молчит, от взгляда не уходит, но выглядит так, будто вот-вот ударит его. И Ваня рискует. Рискует и берет его ладонь в свою. — Дядь, ну мы же взрослые мужики, давай поговорим, — он поджимает губы и решается на такое униженное, такое отчаянное: — прошу. Он пытается улыбнуться уголками губ, чтобы снять напряжение, но Рудбой внезапно выдергивает руку из чужой ладони и делает шаг назад. — Фаллен, съеби, я ничего не хочу с тобой, ни свиданок, ни поцелуев, ни жизни — ничего, блять! Ваня глупо моргает, а сам пытается понять, как так проебался. Он же различал во взгляде искреннюю заинтересованность, он, мать его, буквально чувствовал чужое отчаянное желание быть любимым и нужным кому-то, что Рудбой сейчас вообще несет? Он бежит, как маленький мальчик, от судьбы, бросая в землю и раздавливая свой, их, шанс на счастье. — Ну и к чему это? Я же знаю, что тебе… — он пытается выровнять голос, вернуть себе самообладание, не позволить просочиться ноткам неуверенности. — Нихуя ты не знаешь! — он толкает его к раковине и засовывает руки в карманы штанов, в миг становясь похожим на разъяренного дворового пса. У Вани по спине пробегает холодок, и он вжимает голову в плечи. — Фаллен, отъебись от меня, мне не нужна твоя ласка, мне не нужны твои прикосновения, я не буду любить тебя, я не буду о тебе заботиться, я сделаю тебе, блять, больно, поэтому просто уйди из моей жизни, просто исчезни! И внезапно он понимает. Понимает, что злится не на чужой эгоизм, не на то, что парень собственноручно убивает его. Ваня злится, потому что видел эту агонию в глазах, он чувствовал под своими пальцами чужое бешеное сердцебиение, он слышал плач и полные отчаяния вопли. Он видел, как люди просят убить их, чтобы избавиться от этой невероятной боли. Он знает, как выглядит смерть. И его сердце рвется на кровавые куски от одной мысли, что Рудбой сам пройдет через подобное, когда разорвет их связь. Ваня застывает каменной статуей, а руки начинают мелко трястись от внезапной искренности, из-за которой все внутри сжимается, из-за которой хочется испуганно расплакаться. Он знает, что Рудбой пытается оттолкнуть его своей агрессией, своей напускной ненавистью, своим драматичным равнодушием. Знает все это. И еще он знает, что за всем этим прячется отчаянная надежда на счастье, которая уже почти выветрилась, как запах перегара в комнате после шумной попойки. Знает, поэтому молчит пару секунд, ждет, пока Рудбой успокоится, а затем подходит и целует, привстав на цыпочки. Парень под его ладонями напряжен, пытается укусить, отстраниться, но у него не получается увернуться от цепких пальцев, сжимающих его толстовку, и он в секунду тает под чужими прикосновениями, наконец, отвечая на поцелуй. Ваня отстраняется и долго пытается подобрать слова. — Кого ты потерял? Рудбой смотрит в сторону и трет нос, и Ваня бы хотел, чтобы он расплакался, чтобы он съязвил в ответ — что угодно, лишь бы не эта отталкивающая пустота, лишь бы не это серое разочарование в мире. — Отца. Потом и мать. Ваня держит его руку, сжимая чужие пальцы только крепче. — Не всегда люди, предназначенные тебе судьбой, могут тебя полюбить, — Рудбой покачивается, словно камыш на болоте, и все так же смотрит в сторону. — Мать полюбила другого мужика, наплевала на метку и ушла. Я думал, — его губы разрезает, не улыбка, нет, скорее судорога, — что никогда не прощу ее за отца. Она умерла через неделю после его похорон. Ваня впервые хочет забрать всю боль другого человека себе, ему кажется, что в нем разливается скорбь целой вселенной, которая находит свое пристанище во всеобъемлющей любви. Он обнимает парня, уткнувшись носом ему в ключицы, бережно поглаживая напряженную спину, и тихо шепчет: — Я потерял многих друзей из-за того, что у них были не те надписи, — воспоминания накатывают волной разбушевавшегося океана, но он лишь протяжно выдыхает. Он должен собраться. Ради Рудбоя. Ради них. — Я понимаю, почему ты бежишь от судьбы. Но, раз мы теперь есть друг у друга, почему бы нам не попробовать? Ваня сам поражается своему красноречию и этой теплоте в собственном голосе, с которой он никогда раньше не сталкивался. И парень под его руками медленно расслабляется. Они так и стоят, обнимаясь в тесном туалете бара, не говоря несколько минут ни слова. — Я хочу, чтобы ты был счастлив. — Почему? Мы даже толком не знакомы. Ваня только крепче вжимается в Рудбоя и пожимает плечами, что наверняка выглядит комично, но ему все равно. — Просто чувствую острую необходимость тебя любить. Этому не надо искать причин или объяснений, дядь. Я просто чувствую это. Не знаю. И плечи под его лопатками начинают содрогаться. И его толстовка пропитывается чужими слезами. И дышать становится немного проще. Ваня верно отписывает Славе, пока держит Рудбоя за руку, сидя в такси. У них нет вечности, но есть хотя бы эта ночь и завтрашний день вместе. Потом еще один, и еще. Они просиживают часы на чужой кровати, неразрывно держась за руки, обсуждая все, что могут, выговаривая все, что годами таилось где-то внутри. Когда Ваня целует в лоб спящего Рудбоя, он понимает, что сегодня они победили. И жизнь становится чуть спокойнее.