Деревня Клойц: Краса незримого

--- How often do you see them? - All the time. They're everywhere.

Sixth Sense, M. Night Shyamalan, 1999

   Так уж случилось, что хотя родители Хорна были горожанами, сам он родился и вырос в деревне. Незадолго до рождения маленького Хорна в стране разразился очередной кризис. Сначала думали - ну кризис и кризис, сколько их уже было, но когда правительство в полном составе дернуло за границу, стало ясно - дело плохи.    Банки лопались как мыльные пузыри, акционерные компании шли по ветру, деньги дешевели так быстро, что за буханку хлеба вечером давали втрое больше против утреннего. Цены взлетели до небес и продолжали расти с каждым днем. Продуктов за деньги стало не достать, да и выменять на что-то становилось все труднее. Люди тысячами теряли работу. По улицам стало опасно ходить - за ту же буханку хлеба могли и пришибить в подворотне. Множились слухи о голодных бунтах, чумных эпидемиях, скорой войне. Понятно было, что из города нужно бежать, непонятно только было - куда.    А тут как раз пришла открытка от одного дальнего родственника мамы Хорна - дядьки то ли в третьем, то ли в четвертом колене. Жил он в какой-то глухой деревне далеко к северу от города. При обычных обстоятельствах родители Хорна никогда бы туда не поехали, но сейчас деваться некуда было - работы нет, есть нечего, за квартиру задолжали, мама Хорна на седьмом месяце уже. А в открытке по счастью этот самый дядька еще и приглашал их "как-нибудь приехать погостить". Рассудив, что в деревне всяко какое-нибудь пропитание добыть проще, чем в городе, родители Хорна на следующий же день ранним утром - чтобы избежать встречи с домовладельцем - отправились в путь.    Точной дороги они не знали, а потому двигались от одной почтовой станции к другой, показывая дядюшкину открытку с обратным адресом. К несчастью, разборчивым почерком дядюшка не отличался, и почтовики как один подносили открытку ближе к глазам, морщили лоб, разглядывали смазанный штемпель и говорили - "ну это вам дальше к северу" или ругались на почерк, а то и вовсе ничего не говорили, а только плечами пожимали. Добирались таким образом почти месяц. То что смогли унести с собой из дома, обменяли на еду в первую же неделю. Дальше кормились мелкими приработками - отец Хорна на все руки мастером был. Ночевали где придется - иногда удавалось выпросить какую-нибудь каморку в придорожной гостинице, иногда у кого-то из местных получалось переночевать на чердаке или на сеновале. Пару раз и под открытым небом поспать пришлось. Хорошо, погода стояла жаркая . Чем дальше от города они забирались, тем меньше встречали таких же беженцев, и тем добрее и сердечнее становились местные. Поначалу миновали несколько городков, потом череду поселков, а затем потянулись одна за другой деревни и деревеньки. В некоторых приходилось ждать по два, по три дня, пока не находился кто-нибудь, ехавший в нужном направлении. В конце концов добрались и до той деревни, откуда дядя и отправил открытку, однако тут их поджидал сюрприз.    Прибыли они вечером, и крохотная почтовая станция, ютившаяся на центральной площади по соседству с чуть большей по размерам церквушкой, оказалась уже закрыта. Почтальона они нашли в баре неподалеку. Почтарь, как и прочие до него, внимательно рассмотрел открытку с обеих сторон, приблизив к самому лицу, даже, кажется, обнюхал ее. Особое внимание он уделил наполовину смазанному штемпелю, поворачивая открытку то так, то эдак и цедя задумчиво пиво. Почесав с сомнением в затылке, почтарь вытащил из кармана печать и сравнил ее со смазавшимся оттиском. Не удовлетворившись увиденным, достал из другого кармана коробочку, в которой оказалась подушечка смоченная чернилами, и поставил на открытку еще один оттиск, после чего провел по нему краем рукава, смазав таким же образом, как и первый. Сравнил их оба и вынес важно заключение: "Да, печать-то, конечно, моя. И деревня Клок - это тоже здесь. Но вот дядюшка ваш тут не живет". С мамой Хорна едва не приключилась истерика, а почтарь, отхлебнув пива, продолжил торжественно: "Но я его помню. Он в деревне Клойц живет. Это еще чуть подальше к северу будет. У них там своей почты нет, вот они и ездят к нам, когда что отправить нужно. Вот и дядя ваш приезжает на телеге раза два в месяц. А последний раз - аккурат десять дней назад был. Так что подождите - дня через четыре явится".    Дядю они прождали три дня, перезнакомившись за это время почти со всеми обитателями деревни Клок и узнав массу полезного. Например, ближайший городок, где имелась хоть какая-то больница, находился чуть ли не в неделе езды. Отец Хорна устроился помогать деревенскому кузнецу вместо заболевшего подмастерья. Вечерами мужики угощали его пивом в единственном деревенском трактире и желали его жене благополучно разрешиться от бремени. Однако, когда речь заходила о деревне Клойц, они досадливо морщились и неодобрительно покачивали головами. "Зря вы это" - отвечали они отцу Хорна - "странные они все там какие-то". На вопросы о том, в чем же эта странность заключается, внятно ответить не мог ни один, они только пожимали плечами и неопределенно крутили в воздухе пивными кружками.    Если троюродный дядюшка и был удивлен приездом родственников, то виду он не показал. Особой радости он тоже не выказал, сказав просто: "А, приехали... Ну собирайтесь - как закуплюсь, домой поедем". Впрочем вид у него был такой невозмутимый, словно уже ничто во всем свете не может его удивить. И когда мама Хорна, немного смутившись, спросила его, отчего же тех, кто живет в деревне Клойц, считают странными, дядя и бровью не повел. Даже кивнул согласно: "Странные и есть. Да и кто из нас не без прибабаха?" После этого мама Хорна притихла и только поглядывала время от времени на дядю, ожидая проявлений его странностей. Отец Хорна, беспокоясь за жену, поинтересовался, где они остановятся на ночь. Дядя меланхолично взглянул на солнце, мелькавшее за верхушками деревьев и ответил: "Поторопимся, так еще засветло успеем".    - А нам сказали, что до вас дня три добираться, - растерянно сказал отец Хорна.    - Можно и за три дня, если дороги не знать, - дядя вдруг подмигнул ему.    Вскоре они свернули с тракта и поехали по наезженной колее, мало-помалу углубляясь в лес. Правил дядя, руководствуясь какими-то ему известными ориентирами; телега, хоть и поскрипывала, но не тряслась. Ехали они довольно долго, но и правда еще до заката добрались до места, где маленький Хорн появился на свет.    Родился он все-таки раньше срока, на второй неделе по прибытии в деревню. Роды были долгими и тяжелыми, и отец Хорна натерпелся немало страха. Еще хуже ему бы пришлось, если бы сразу по приезде не выяснилось, что в деревне есть своя повитуха - старая Эфла, о которой немногочисленные деревенские обитатели отзывались с большим уважением. Мальчик родился слабеньким и щупленьким, и родители боялись, что он не жилец, но Эфла оказалась искусна не только в повивальном деле. Она наготовила травяных отваров, которыми поила то мать, то сына (а разок пришлось и отца), и выходила обоих.    Вид у Хорна был бледный и болезненный, особенно пока он не подрос, и родители постоянно беспокоились за его здоровье, а старая Эфла непрестанно пичкала его горькими снадобьями. Жил он с родителями в доме, следующим за домом дяди Транта, а всего в деревне стояло восемь домов. Четыре - по одну сторону лужайки, и четыре по другую, образуя подобие улицы или площади. Лес почти вплотную примыкал к домам, просто поближе к деревне деревья стояли чуть пореже, а подальше - чуть погуще. Наверное, именно поэтому деревню было так трудно найти. Не зная дороги можно было проплутать в лесах не только три дня, а целую неделю, в результате же и близко не подойти к деревне.    Лет до восьми Хорн проводил время без особых забот и хлопот. Других детей в деревне не было, и играть ему приходилось со взрослыми. Но жизнь в деревне полна трудов, и у взрослых не так-то часто находилось время для игр. Да и игры, которые они предлагали, не были особенно интересными. Оттого много времени Хорн проводил один. Часто ему приходилось бывать в подлеске рядом с деревней. Здесь он наблюдал за перипетиями жизни муравьев, кузнечиков и прочих забавных созданий, которые во множестве обитали в окрестностях деревни. Некоторых ему удавалось поймать, чтобы рассмотреть вблизи, а затем выпустить на свободу, другие же оставались неуловимыми и выскальзывали у него прямо из ладоней. Еще он любил приходить под вечер к обрыву над берегом реки, садиться у самого его края на переплетенных корнях деревьев и смотреть, как солнце садится прямо в окрашенную золотом воду, как мельтешит над нею мошкара и летают низко какие-то птицы. Одному ходить на обрыв ему не разрешали, и вечерами он ходил хвостиком за любым из свободных взрослых и канючил, чтобы они посидели с ним на берегу.    Вскоре Хорн понял, что видит гораздо дальше, чем старая Эфла или дядя Трант, или даже мама с папой, да и вообще лучше, чем кто-либо из знакомых ему взрослых. Когда он показывал им пальцем на рыбку, выпрыгивающую из воды, или на птицу, камнем падающую в реку, взрослые чаще всего ничего не могли разглядеть. Старая Эфла так и сказала ему один раз - "у тебя молодые глаза, Хорн, вот они и видят далеко. А мои уже и близко-то не все видят". Мама с папой иногда делали вид, что видят то, что он им показывает и поддакивали ему, но Хорн быстро раскусил эту уловку. Он не хотел, чтобы родители или кто-то из взрослых друзей чувствовали себя в чем-то слабее, чем он, и потому перестал обращать их внимание на творившиеся вокруг интересные вещи.    Зимой дни в деревне становились совсем короткими, а вечера длинными и скучными. Такими вечерами мама с папой рассказывали Хорну что-нибудь интересное: про то, как мама встретила папу или как папа копил деньги на свадьбу, как они сбежали от домовладельца в городе и как искали и нашли деревню Клойц. Заходивший каждый вечер дядя Трант рассказывал Хорну страшные истории про заколдованных людей, которые умели превращаться в волков или в огромных летучих мышей, и кусали обычных людей, отчего те тоже становились заколдованными. Порой Хорн удивлялся - отчего весь мир не заселен одними только заколдованными волками и летучими мышами, и как только на свете остаются обычные люди, которые ни в кого не превращаются.    Пришло время - и мама с папой стали обучать Хорна грамоте. Специальных книжек для обучения в деревне не было, зато на чердаке у старой Эфлы нашлись несколько толстенных томов энциклопедии про животных. По этой энциклопедии Хорн и учился чтению. Он подолгу рассматривал картинки и читал подписи под ними: где они живут, что едят, какие у них повадки - все это было Хорну интересно. "Зверь сей в жарких странах только обитает, слоном зовется, и благодаря своему длинному носу прославлен, который хоботом именуется" - читал он по слогам. В энциклопедии были разделы про птиц и змей, и ящериц, и рыб, и насекомых, и всяких других зверей. Иногда Хорн находил в ней картинки со знакомыми ему животными - зайцами, белками, бурундуками, или с птицами, которых ему приходилось видеть раньше. Но некоторых созданий, которые в обилии водились вокруг деревни, он так и не нашел. Впрочем, в энциклопедии не было и волшебных волков и летучих мышей из рассказов дяди Транта. Наверное, дело было в том, что в ней не хватало одного или двух томов, по словам старой Эфлы. А может и потому, что энциклопедия была уж очень старая - даже старше самой Эфлы, и когда ее писали, всех этих зверьков еще просто не успели открыть. Поскольку в энциклопедии их не было, он попытался нарисовать некоторых из них и показать маме с папой, но они лишь рассмеялись и сказали, что у Хорна слишком богатая фантазия. Действительно, фантазия у Хорна была хорошая, а вот рисовал он из рук вон плохо. Поэтому, наверное, родители и не смогли узнать его рисунков. Но все же Хорну очень хотелось бы узнать, как же все эти создания называются по-настоящему. Может быть, они еще и не были никем открыты, и тогда Хорн сам смог бы дать им имена. Временами он подолгу раздумывал, как бы назвал какую-нибудь зверушку из тех, что не попали в энциклопедию.    Все изменилось в тот день, когда Хорн первый раз отправился в школу. Вечером накануне он долго лежал на чердаке у самого окна, наблюдая, как носятся по небу летучие мыши и ночные птицы - стремительные и бесшумные. Он представлял себе, как войдет в класс, сядет за ученический стол, как станет заниматься - упорно и прилежно, и станет рано или поздно первым в своем классе, а может статься - и во всей школе. Снизу доносились приглушенные голоса родителей - неразборчивые, но такие знакомые и успокаивающие. Заснул он легко и быстро, и сны ему снились той ночью только добрые и хорошие.    Наутро мама подняла его задолго до рассвета. Дорога предстояла неблизкая - в село Глорх, где - единственная на всю округу - имелась школа. Утро тогда выдалось холодное и ясное, лужи покрылись ледком, под которым виднелись белые пузыри, а воздух казался таким прозрачным, как будто его вообще никогда не существовало. Мерно поскрипывала телега дяди Транта, низко над дорогой проносились птицы. Хорн вскоре задремал, и проснулся ненадолго только когда они подъехали к дому тети Лиссы, где оставили его вещи, и где ему предстояло жить все время обучения в школе. Потом он снова заснул и спал уже до самой школы.    К началу урока они все-таки опоздали, и когда дядя, держа Хорна под руку, вел его по школьному коридору, они никого не встретили. Зато класс оказался полон детей, в молчании слушавших учителя. Все места на первых партах были заняты, и Хорну пришлось пройти в самый дальний угол, где под покосившимся шкафом у самого окна стояла свободная парта. Как только он сел, сразу стало понятно, почему на эту парту никто не польстился: винты на которых она держалась, разболтались, и стоило на нее чуть облокотиться, она тут же начинала угрожающе поскрипывать и крениться то в одну сторону, то в другую. В раме окна оказались широкие щели, через которые с улицы несло холодом.    Только Хорн начал обустраиваться за своей партой, как учитель назвал его имя, и ему пришлось выйти к доске и рассказать, кто он и откуда. Прочие ученики, казалось, вовсе его не слушали, и оживились только, когда он сказал, что приехал из деревни Клойц. Когда он возвращался к своему месту, его провожали ехидными улыбками. Прошло несколько минут, прежде чем он перестал ловить на себе косые взгляды.    Учитель рассказывал что-то об истории их школы, о том, когда и кем она была построена. Хорн слушал его только в пол-уха, больше внимания уделяя тому, что происходит за окном. Там на площади двигались люди, проехала телега, перепархивали с крыши на крышу птицы. Одна из них привлекла его интерес - она выглядела крупнее прочих птах и ярче, и вела себя как-то странно - то медленно кружила над площадью, то совершала быстрый рывок и замирала в воздухе на короткое время. К сожалению Хорна, птица находилась слишком далеко от его окна, и он не мог рассмотреть ее во всех подробностях. Он мог лишь надеяться, что в своих перемещениях по площади она рано или поздно приблизится к школе.    И действительно, от церкви на той стороне площади птица стала двигаться все ближе и ближе к нему, набирая при этом скорость, как будто собиралась врезаться в школьное здание. Хорн от волнения забывшись даже привстал, облокотившись на парту, и та тут же протестующе заскрипела и накренилась, отчего Хорну пришлось тут же податься назад и обеим руками потянуть ее крышку в обратную сторону.    И в этот самый момент птица влетела прямо в класс. Она стремительно ворвалась в окно и замерла в воздухе, отчаянно маша крыльями. Хорн завороженно смотрел на нее, боясь случайно моргнуть и увидеть, что птица исчезла. Глаза его заслезились, и он все-таки моргнул. Птица никуда не делась. Она висела в воздухе, быстро-быстро маша крыльями и медленно поворачиваясь вокруг своей оси. И глядя на нее, Хорн не сразу осознал то несоответствие, которое в прах разбило весь его прежний мир.    Окно было закрыто.    Несколько секунд он смотрел то на целехонькое окно, то на птицу, невозмутимо висящую в воздухе. И тут он понял еще кое-что - все это время учитель перед доской что-то рассказывал, ученики слушали его, и никто, ни один из них, не повернул головы, чтобы посмотреть на парящую в классе птицу.    Хорн чуть привстал с места и протянул к ней руку, ему хотелось дотронуться до нее и убедиться в том, что глаза не обманывают его. Птица оставалась на месте, медленно двигающаяся к ней рука, казалось, не беспокоила ее.    Неожиданно он услышал свое имя. Хорн оторвал взгляд от птицы и увидел, что учитель смотрит на него с легким нетерпением.    - Ты хотел что-то спросить, Хорн? - повторил учитель.    Хорн не сразу сообразил, что тот от него хочет. В этот момент он понял еще одну важную вещь - его рука, протянутая к птице, не ощущала не малейшего дуновения воздуха от ее стремительно двигающихся крыльев. Он переводил взгляд то на птицу, то на учителя, не в силах выразить свои мысли.    - П-простите, учитель, - сумел он только выдавить из себя.    Учитель взглянул в классную книгу, раскрытую на его столе.    - Ты ведь из деревни Клойц, не так ли? - спросил он. При этих словах Хорн услышал за спиной несколько тихих смешков.    - Они все там двинутые, - прошептал кто-то сбоку.    - С тобой все в порядке? - спросил учитель и подошел к столу Хорна.    Хорн вздрогнул. Учитель вошел прямо в птицу, как будто она была сделана из тумана. Ее заостренный клюв торчал из груди учителя, а кончики ее крыльев появлялись из его плеч.    - Да ты весь дрожишь, - сказал учитель, положив ладонь на его лоб, - ты хорошо себя чувствуешь?    Птица вылетела из груди учителя и плавно, но очень быстро исчезла в стене класса - тем же движением, каким она в него влетела.    - П-простите, учитель, можно мне выйти, - сумел выдавить Хорн.    - Конечно, конечно, - учитель наклонился к нему и сказал на ухо, - уборная прямо по коридору.    Как вышел из класса, Хорн не запомнил.    Оказавшись в полутемном коридоре, он тут же увидел ее. Она висела над полом на высоте его роста и медленно поворачивалась вокруг своей оси, крылья ее размеренно двигались вверх и вниз. Он сделал шаг к ней - она не сдвинулась с места. Второй, третий - пока не оказался рядом с ней.    Теперь, когда он смог без помех рассмотреть ее, он снова обратил внимание на то, что не слышит свиста воздуха, рассекаемого ее крыльями, не чувствует его дуновений. Хорн протянул руку к ней - и кончики его пальцев исчезли внутри ее тела. Он не почувствовал ничего - ни холода, не тепла, ни покалывания - только любопытство. Птица была призраком.    И довольно странным призраком - прежде он не видел подобных птиц, и рассматривая ее, начинал сомневаться, можно ли вообще называть ее птицей. Тело ее, длиною чуть более его руки от локтя и до кончика среднего пальца, было покрыто топорщившимися цветными чешуйками; клюв, длинный и изогнутый наподобие сабли, заканчивался подобием раструба, и скорее напоминал хоботок у бабочки; а хвост двигался в том же ритме, что и крылья, и, казалось, принимал не меньшее участие в ее полете. Но при всем этом она была такой реальной, такой живой, такой настоящей - словно во всем мире была только она одна, а все остальное - сам Хорн, обшарпанные стены коридора вокруг него, деревня за стенами школы - лишь миражом. Это было очень необычное ощущение, но Хорн не успел прочувствовать его в полной мере, так как птица с силой взмахнув крыльями, взвилась вверх и исчезла в давно некрашеном потолке.    Остаток урока он просидел за скрипучей партой не шелохнувшись, глядя прямо перед собой, пытаясь понять, что же он сейчас увидел, и почему не видел никто другой. На перемене он не замечал шума и суеты других учеников и не отвечал на их вопросы. Так прошел и следующий урок, и снова перемена, и опять урок... Если бы учитель вызвал его, Хорн вряд ли смог бы даже назвать свое имя, не говоря о том, чтобы ответить на какой либо более сложный вопрос. Однако его не спросили. Весь день он просидел за партой с таким чувством, словно стоит на самом краю темной пропасти, и земля уже сыпется с тихим шорохом у него из-под ног, и стоит ему шевельнуться - как он сам рухнет в бездну.    Когда время занятий закончилось, он вышел из класса последним. Дядя Трант объяснял ему дорогу до дома, и сейчас ему нужно было сориентироваться. Он огляделся и остолбенел: в двух шагах перед ним из-под земли вынырнула длинная многоножка, и, перебирая коротенькими лапками по воздуху, заскользила, извиваясь всем телом, по направлению к витрине пекарни.    - С тобой все в порядке, малыш? - услышал он голос.    Хорн обернулся и увидел одного из учителей.    - Вы ничего не видели? - спросил он.    - А что я должен был увидеть? - настороженно спросил тот. Взгляд его стал цепким.    - Вы не видели червяка?    - Червяка? Да тут их полно, они всегда вылезают из под земли, когда погода влажная, - учитель наклонился - и указал ему на толстого дождевого червя.    - Ты ведь новенький, да? Из деревни Клойц? - на лице учителя явственно читалось понимание, - не бойся, они совершенно безобидны.    Как раз в этот момент та же многоножка вырвалась из булочной и описав несколько причудливых кривых, прошила учителя насквозь и ушла под землю.    Учитель улыбнулся, - разве у вас в деревне таких нет?    - Таких нет, - прошептал Хорн и негнущимися ногами зашагал по площади. Сзади раздались смешки одноклассников. Над его головой пронеслись несколько птиц, и исчезли в стене ратуши.    Первые несколько дней, возвращаясь домой к тете Лиссе, он ложился на кровать лицом к стене, закрывал глаза и думал - что же ему делать. Ему было страшно открыть глаза и увидеть - не тех созданий, что парили в воздухе вокруг, но слепых, невидящих всего этого людей. Однако невозможно было провести всю жизнь, повернувшись лицом к стене, и раз за разом выходя за пределы дома он постепенно привык к тому, что никто кроме него не видит переливающихся разными цветами многоножек, струящихся по витрине пекарни, покрытых чешуйками птиц, появлявшихся из одной стены и ныряющих в другую, и множества других удивительных существ.    Одни походили на мыльные пузыри, залитые солнечным светом и отблескивающие разными оттенками. Они лепились друг к другу и строили забавные фигуры, а порой и целые гирлянды, медленно дрейфующие под напором ветра, не существующего ни для кого кроме них. Другие выглядели как огромных размеров - в человеческий рост - бабочки с тремя крыльями. Так, наверное, мог бы выглядеть лист клевера, возомнивший себя бабочкой. С развернутыми крыльями они медленно двигались от ратуши к церкви, возле которой обычно сворачивались и начинали напоминать кочан капусты. Третьи напоминали медуз, щупальца которых торчали во все стороны, чуть заметно подрагивая. Некоторые были полупрозрачными, едва заметными, другие - до дрожи реальными.    Они находились между собой в сложных отношениях - трехкрылые бабочки избегали многоножек, многоножки - пузырей, а птицы не боялись никого, кроме огромного дерева с подвижными ветвями, которое выползало иногда из здания почты и покачивалось из стороны в сторону, перебирая голыми сучьями. Впрочем, выглядело оно действительно зловеще, и в такие дни Хорн тоже старался обходить почту стороной.    Одноклассники целыми днями донимали Хорна глупыми вопросами о том, не преследуют ли его больше дождевые червяки, не слышит ли он голосов и не видит ли призраков. Им это казалось очень смешным. Выросший в окружении всего нескольких родных и знакомых, Хорн терялся от обилия сверстников вокруг. Более же всего его пугало то, что кто-то может узнать о том, что он видит, и его действительно сочтут сумасшедшим. Поэтому он принял решение никому ничего не рассказывать - ни учителям, ни тете Лиссе с дядей Трантом, ни родителям - вообще никому.    В школе он мало общался с одноклассниками, да и на учителей производил впечатление ребенка слегка заторможенного, немного не от мира сего. Казалось, что ему трудно подобрать слова при ответе на самые простые вопросы, а он и в самом деле мучительно выбирал каждое слово, чтобы ненароком не дать собеседнику намека на то, что творится прямо у того за спиной. Учителя много раз пеняли ему на то, что даже стихи он декламирует тихим, лишенным эмоций голосом, а ему между тем стоило немалого труда добиться того, чтобы голос его звучал ровно вне зависимости от того, что он видел в данный момент.    Несмотря на это, успевал он в школе на "очень хорошо" и "отлично". Он был полон решимости понять, что с ним происходит, но рассчитывать в решении этой загадки мог только на себя. Хорн очень много читал - учебники, энциклопедии, справочники. Только художественная литература не интересовала его, поскольку выдумки ничем не могли ему помочь. Он обращался с книгами с аккуратностью, и учителя охотно давали ему литературу домой. Отношения не складывались у него только с учителем рисования: Хорн честно пытался рисовать, но рисунки выходили кривоватыми и какими-то ненастоящими. Кроме того, ему часто приходилось подглядывать в рисунки одноклассников, чтобы не нарисовать ничего лишнего. Иногда, увлекшись процессом, он замечал в рисунке детали, которым там было не место, и рисунок приходилось уничтожать, порвав на мельчайшие кусочки. Учитель же, не понимая истинной подоплеки, считал, что Хорн стремиться к недостижимой безупречности рисунка, и нередко поругивал его за это, отчего тот лишь еще больше замыкался в себе.    В деревню к родителям он выезжал на выходных и на каникулах. С ними он старался быть сердечнее и ласковее, но их всегда интересовали одни и те же вопросы - что они проходили в школе? Не дерется ли он с ребятами и не задирают ли они его? Что нового он прочитал? Интересы же Хорна лежали в совсем другой плоскости.    Он подолгу наблюдал за разными существами, населявшими окрестности села Глорх, сравнивал их с теми, которые попадались неподалеку от родной деревни, пытался их классифицировать по тем же принципам, которые подчерпнул из энциклопедий, запоминал количество конечностей, глаз, ворсинок. Зарисовывать их он не рисковал.    Долгое время его беспокоили кошмарные сны, в которых существа, оставаясь невидимыми для всех, кроме него, пожирали его знакомых, друзей, родственников, а потом начинали гоняться по опустевшим улицам и за ним самим, проходя сквозь стены и вырастая перд ним из-под земли. Его беспокоил страх того, что он может и сам стать невидимым для других людей, провалиться в реальность этих созданий, и остаток дней провести среди них, видя людей в лучшем случае в виде бесплотных призраков. Но шли месяцы, ничего страшного не происходило, и кошмары потихоньку стали отступать.    Несколько лет он пытался найти какие-то закономерности и соответствия между миром, в котором жил, и тем, другим. Однажды, возвращаясь к тете Лиссе мимо дома одной из ее подруг, Хорн увидел как из его стены выбрался огромный наполовину прозрачный паук с пятью длинными ногами и целым пучком поменьше, доплыл до середины улицы перебирая конечностями, а потом сложил лапки и камнем ушел под землю. В тот же день Хорн узнал, что эта женщина умерла. Когда он увидел потом этого паука неподалеку от дома одного из учителей, то страшно перепугался и почти месяц потом, здороваясь с учителем, спрашивал того, как он себя чувствует. Однако же учитель оставался в добром здравии.    Вокруг людей непрерывно появлялись и исчезали, замирали и двигались, летали и ползали по невидимым поверхностям самые разные существа - откровенно жутковатые и небывало красивые, отталкивающие и манящие взор. Люди заболевали, поправлялись или умирали, с людьми порой случались несчастья или напротив - им везло, но все это происходило само по себе. Никакой связи между обитателями своего мира, и того, часть которого он имел возможность наблюдать, Хорну найти не удалось. На то, чтобы окончательно убедиться в этом, у него ушли почти все школьные годы.    Сосуществуя с этими призрачными созданиями, Хорн пытался их изучать - по мере своих сил и пока довольно скромных возможностей. Он выяснил, что они не отражались в зеркалах из амальгамы или серебра, в проточной или стоячей воде, не были видны в темноте или при слишком ярком, бьющем в глаза свете. Они беспрепятственно проходили сквозь каменные стены, деревья, тела животных и людей. Легко уходили под землю и так же легко из-под нее появлялись. Их не могло существовать, но они были. Просто их никто не видел. Никто кроме него одного.    Школа села Глорх давала лишь образование начальной ступени - первые четыре года. Этого хватало большинству детей самого села и окрестных деревень. Хорну же хотелось учиться дальше. Родители его тоже были уверены, что ему стоит поступать в городскую школу. Учителя, после беседы с родителями и дядей Трантом, выдали для Хорна рекомендацию, с которой он и попал в школу второй ступени города Бахра.    Городишко этот располагался в трех днях езды от села Глорх. Родных тут у Хорна не было, и жить ему приходилось в школьной пристройке, оборудованной для малоимущих учеников. Впрочем, в пристройке этой он только спал. Остальное же свободное от школьных занятий время он проводил преимущественно в мясной лавке. Сюда его пристроила на работу школа, чтобы оплачивать кровать и стол. Он мог бы выбрать лавку бакалейщика или зеленщика - работа там была бы попроще, но остановился именно на мяснике.    Впрочем лавку мясника он избрал не потому, что здесь платили чуть больше, чем в других местах. Главной причиной стало то, что здесь - единственные на всю улицу - обитали колючие шарики. Размером всего с кулак Хорна, они обладали внушительном набором игл, которые то выпячивались из их тела, то прятались обратно. Если он смотрел на них достаточно долго, начинало казаться, что они источают слабый мерцающий свет. Иглы их - как и тело - выглядевшие полупрозрачными, как толстое мутное стекло, были покрыты каким-то тонким узором, который Хорн все надеялся рассмотреть. Шарики то летали над прилавком, то прятались внутри коровьих туш или самого мясника, то зависали наверху, уходя почти в самый потолок, и растопыривали иглы. В такие моменты между иглами их иногда проскакивали искры. Иногда на лавку устраивали налеты уже знакомые Хорну пауки - в городе они ходили стайками и были покрупнее, чем в селе. Реже сверху через крышу пикировали бабочки-трехкрылки. Цели и те, и другие, преследовали, судя по всему, гастрономические, однако поручиться за это Хорн не мог, поскольку ни разу не видел, чтобы налетчики добились успеха. Шарики в таких случаях действовали всегда на редкость организованно и слаженно, выстраиваясь в сложные защитные структуры, топорща иглы, и, кажется, даже выстреливая маленькими молниями. Наблюдая за их жизнью, Хорн продолжал работать - мыть и убирать лавку, подносить мясо покупателям, отгонять окрестных собак - и нередко оставался ночевать в лавке, поскольку работы было много, и заканчивал он зачастую уже заполночь.    По выходным, когда лавка оказывалась закрыта, Хорн отправлялся в библиотеку. Городская библиотека значительно превосходила по своим запасам все книжные ресурсы его родной деревни и села Глорх вместе взятых. Вскоре он перезнакомился со всеми библиотекарями, и даже завоевал некоторое их расположение, благодаря тому, что возвращал взятые книги не только в срок, но зачастую и подклеенными в местах надрывов.    Однако, хотя в библиотечных книгах и удалось выяснить много полезного об устройстве мира, они не дали ему ничего нового по тому единственному вопросу, который его интересовал. В школе он также не услышал ничего полезного для себя. Единственной надеждой узнать что-то ценное, оставалось поступление в университет. В этом решении не было честолюбия или карьеризма, оно было для Хорна необходимостью, потребностью: так же как он должен был дышать, пить, питаться время от времени, чтобы жить, ему нужно было знать и понимать - что происходит.    Поэтому к подготовке к поступлению Хорн приступил за два года до окончания школы. Он меньше времени стал проводить в наблюдениях и размышлениях о природе видимого ему, и больше времени - в библиотеке. Выбор его пал на старейший из учебных институтов всех союзных государств - университет города Кархалахамы, факультет точных наук, ибо никакой другой факультет не мог дать ему знание разницы между зримым и незримым.    Он прорешал все задачники по физике и математике, которые смог найти в школе и библиотеке, выпросить у учителей, обменять в книжном магазине на припрятанную в мясной лавке вырезку. Отдав немалую часть своих сбережений, он выписал по почте каталог стандартных заданий факультета точных наук, и убедился в том, что с легкостью решает их все.    Школьные экзамены он сдал с отличием.    Вступительные испытания в университете города Кархалахамы начинались всего через три дня после окончания испытаний школьных, и чтобы успеть вовремя Хорн впервые в жизни поехал поездом, потратив на билет едва ли не половину накопленных денег. Поездка эта оказалась одним из самых сильных переживаний в его жизни. Позже ему приходилось ездить и на поездах, и на автомобилях, даже на аэропланах, но то - первое - впечатление так и осталось самым сильным.    Поезд тронулся, стал набирать скорость, мимо поплыли поля, холмы, городки. Ему повезло оказаться у самого окна, и всю дорогу он, не отрываясь, смотрел в в него, глядя на огромные конструкции, словно зависшие среди облаков, на медленно выплывающие из-под земли и устремляющиеся ввысь прозрачные сферы, внутри которых двигалось что-то похожее на цветки роз, лениво шевелящих лепестками. Никогда прежде он не видел ничего подобного.    Опасаясь, что еще не скоро может оказаться в этих местах и увидеть снова все это, Хорн торопливо принялся набрасывать карандашом увиденное - тонкими контурами пейзаж и облака и более четкими, уверенными линиями парящие среди облаков структуры. Он делал наброски прямо в той тетради, где решал задачи по физике и математике. По мере рисования движения карандаша становились все медленнее и медленнее, пока не остановились вовсе. От отчаяния он был готов расплакаться - как всегда рисунки не отражали и десятой доли всего того, что он видел. Поезд ехал больше суток, и когда наконец добрался до Кархалахамы, Хорн чувствовал себя опустошенным. Закинув рюкзак со своими пожитками на плечи, он отправился на поиски университета.    Кархалахама восхитила его. Он бродил по ее набережным, тонким мостикам, поднимался по узким винтовым лестницам на ее знаменитые башни, но не видел их. Вокруг сновали сотни созданий, среди которых изредка попадались уже знакомые ему, но гораздо больше было таких, которых он прежде не видел. Он выглядел восхищенным туристом, вращающим головой то в одну сторону, то в другую, когда подходил к университету.    В канцелярии ему, как соискателю, выдали экземпляр университетского устава - такой ветхий и потрепанный, что страницы готовы были вывалиться из него все разом и разлететься в разные стороны. Сдавать его назад по причине непотребного состояния уже не требовалось, и за неимением клея Хорн скрепил рассыпающиеся листки длинной медной булавкой.    На факультет точных наук полагалось сдать три экзамена - по математике, физике и черчению. Они следовали друг за другом с промежутком в один-два дня. На это время Хорн остановился в одной из студенческих гостиниц, выбрав самую дешевую комнатушку на чердаке. Задачи по физике и математике не показались Хорну сложными - он решил несколько тысяч подобных, пока готовился к поступлению. Сложнее было с черчением, но и тут он справился со схемой гораздо быстрее прочих соискателей - Хорн представил себе заковыристую деталь, чертеж которой нужно было изобразить, такой же прозрачной и лучащейся, как и все те создания, которых он видел. После этого изобразить ее чертеж было уже делом техники.   В день оглашения результатов Хорн пришел в канцелярию уже ближе к закрытию, чтобы не толкаться в толпе. Он был уверен в результате. Однако на стенде со списками поступивших его фамилии не оказалось. На его робкий стук вышел секретарь, который, подслеповато щурясь, и то и дело сверяясь с бумагами, пояснил, что да, экзамены сданы на отлично, да, проходной балл набран, но поскольку квота на студентов из провинции на эти пять лет по избранному им факультету уже исчерпана, принять Хорна они никак не могут.    От этого известия у Хорна закружилась голова. Он чувствовал себя не просто преданным, но преданным вдвойне или втройне. Один в чужом городе, без средств к существованию, без работы, и самое главное - без надежды выяснить правду о том, что творится вокруг него.    Обычно сдержанный и немногословный он попросил встречи с деканом факультета, а когда секретарь, пряча глаза, объявил, что декан заседает сейчас на ученом совете, потребовал препроводить его на совет. Зажав секретаря между письменным столом и стеной, Хорн перечислял ему все те пункты устава, с которым он ознакомился накануне, и по которым имел право на поступление и на встречу с деканом. Испуганный секретарь трепыхался в углу, но не сдавался.    Начиная отчаиваться, Хорн вытащил из кармана плаща книжицу устава и попытался показать секретарю те статьи, на которые ссылался. Секретарь же, пытающийся высвободиться из своего угла, в очередной раз дернулся и толкнул Хорна под руку.    Булавка с тихим "дзинь" раскрылась и желтоватые страницы , зловеще шелестя, запорхали вокруг. Когда они все осели, секретарь вдруг замер, глядя на устремленную в его направлении иглу булавки, пискнул, сглотнул, а потом, вжавшись в стену, изъявил согласие проводить Хорна хоть на ученый совет, хоть к ректору.    Как Хорн выяснил много позже, появление его на ученом совете произвело немалый конфуз, и имело значительные последствия для университета. Как раз в тот момент, когда Хорн вошел в зал совета, деканы факультетов привычно переругивались с чиновником из городской управы по поводу тех самых квот на число студентов. И появление его на совете стало большой удачей для противников этих квот, которой они и не преминули воспользоваться.    Дело его было поднято, задачи и выполненные им решения - зачитаны, полученный им балл - признан наивысшим из достижимых. Однако противоположная сторона не желала уступать, и ссылалась на всевозможные декреты, указы, циркуляры и уложения, по которым принять Хорна никак не было возможно.    Оппоненты стали переходить на личности, о Хорне уже забыли, спор грозил перейти в долгую и некрасивую свару, когда к Хорну тихонечко подошел декан факультета точных наук. Утирая лоб, он извинился перед Хорном за то, что не может взять его к себе, но тут же предложил - с учетом его исключительной подготовки - стать вольнослушателем. Проблема, однако, заключалась в том, что посещать лекции факультета в качестве вольнослушателя мог лишь студент самого университета; посторонние на лекции не допускались.    Держа Хорна за рукав, декан обошел все своих союзников в борьбе с чиновниками. Хорн вынужден был решить несколько задач для декана химического факультета, описать строение человеческого сердца для декана медицинского, рассказать о классификации головоногих декану биологического, однако все было напрасно - хотя все они признавали незаурядные способности Хорна, зачислить его своим студентом не был в состоянии ни один. В последнюю очередь они подошли к декану факультета искусств. Его факультет был открыт только в этом году, и его позиция в отношении квот на обучение еще не была известна.    Он выслушал декана факультета точных наук, с недоверием осмотрел Хорна с ног до головы, и спросил со скепсисом:    - Вы хотя бы рисовать умеете, молодой человек?    Хорн хотел было ответить отрицательно, поскольку свои рисунки не считал чем-то заслуживающим внимания, но декан точных наук уже подсунул тому тетрадку, в которой Хорн решал задачи - ту самую, в которой он делал зарисовки в поезде по дороге в Кархалахаму.    Декан факультета искусств не без брезгливости взял замызганную тетрадь в руки и начал листать. По мере того, как он переворачивал страницу за страницей, брови его приподнимались все выше и выше. Закрыв тетрадку, он оглядел Хорна уже с новым выражением.    - Я беру вас молодой человек! - громко объявил он, перекрыв голоса спорщиков.    - Позвольте! - вскричал кто-то на другом конце зала, - а как же квоты?    - На моем факультете есть еще три свободных места, из них одно - по квоте, - ответствовал декан факультета искусств, поднимаясь с места, - и я не вижу причин, по которым я могу отказать в месте этому одаренному молодому человеку.    И вполголоса обратился к Хорну:    - Давайте сюда ваши бумаги, я должен их подписать.    Таким образом Хорн все же попал в университет и получил возможность посещать те лекции и занятия, о которых мечтал. Через несколько лет только ему стало известно, что из-за скандала, вызванного его появлением на совете, квоты все же были расширены, а затем и отменены вовсе.    Оформив все должные бумаги, Хорн получил комнату в студенческой гостинице. Обстановка ее отличалась аскетизмом - кровать, письменный стол и стул. Предполагалось, видимо, что все недостающее, студенты должны приобретать самостоятельно. Впрочем, Хорн был рад и такой комнате. Благодаря поручительству декана факультета искусств с него не потребовали немедленно платы, и теперь он - впервые в жизни - располагал собственным, ему одному принадлежащим жилищем, пусть даже и временным.    За время, остававшееся до начала занятий, ему удалось - не без протекции своего декана - устроиться смотрителем в библиотеку университета на вечернее время. Для него университетская библиотека со школьного еще возраста была чем-то сродни храму, и теперь он имел возможность прикоснуться к этой святыне. Ежедневно, незадолго до сумерек, он приходил в читальные залы, садился за столиком, спрятанным меж высоких стеллажей, и обкладывался стопками книг - по оптической физике, по офтальмологии, по химии газов и жидких тел, по неврологии и даже по богословию. Его место укрывалось в самой глубине библиотеки, и посетители случались здесь редко, так что большую часть времени он мог посвятить чтению или созерцанию. Здесь обитали длинные и очень гибкие создания, напоминающие ленты, вроде тех, что девушки вплетают себе в волосы. Неторопливо и вальяжно они перетекали из одного шкафа в другой, наполняя узкие проходы извивами своего тела.    Похожие ленточники - только чуть покороче и попроворнее - проникали порой и в его комнату сквозь стены или потолок. Однако гораздо более частыми гостями в студенческой гостинице оказались маленькие, быстрые и не очень хорошо видимые рыбки (во всяком случае походили они именно на рыбок, насколько Хорну удалось разглядеть). Появляясь небольшими группками, они постепенно собирались во все большие скопления, и водили хороводы в коридоре гостиницы, в ее столовой или в комнатах студентов.    Хорн всерьез увлекся только становившейся модной в то время фотографией, в надежде с ее помощью запечатлеть хоть что-то из увиденного. Всю стипендию он тратил на реактивы для фотографических пластин, на сами эти пластины, на все более сложную оптику и десятки всех тех деталей, которые превращают любителя в профессионала. Он извел две сотни пластин, фотографируя свою комнату - в разное время суток, при различном освещении, меняя экспозицию, используя самые дикие сочетания химикалий. Все было тщетно - ни на одном снимке не было видно и следа той феерии, что творилась здесь ежечасно.    Сосед, живущий в комнате напротив, оказался бакалавром медицины и страстным фотографом. Это обнаружилось случайно: как-то раз Хорн оставил дверь к себе приоткрытой, а сосед, выходя из своей комнаты, заметил лежащую на столе стопку фотографических пластин. Он тут же постучался к Хорну, и они пробеседовали не меньше получаса о новейших достижениях в области фотографии. Соседа восхитил минимализм жилища Хорна, но в еще больший восторг он пришел, увидев сделанные им десятки фотографий. Он изрядно утомил Хорна своими восторгами, но знакомство оказалось небесполезным - в конце разговора сосед упомянул о новых методиках фотографии. Это были новейшие технологии, пришедшие в медицину из физики и позволяющие делать снимки объектов, скрытых от невооруженного глаза, - ключей в застегнутой сумке, монет в деревянном ящике и даже костей внутри человеческого тела. Хорн читал об открытии лучей, пронизывающих одни материалы и поглощавшихся другими, в нескольких научных журналах, и эта идея показалась ему перспективной. В университете было всего две таких установки - одна, экспериментальная, в физической лаборатории, а вторая в университетской клинике. Он, разумеется, предпочел бы экспериментальный вариант, который, если верить статьям в научных журналах, обладал весьма широкими возможностями. Однако та лаборатория, при которой состояла установка, была закрыта для вольнослушателей, и попасть в нее ему было практически невозможно. Другое дело - аппарат в клинике. Он хотя и обладал куда более скромными характеристиками, никем специально не охранялся, да и вообще активно использовался врачами клиники для диагностических нужд.    Сначала Хорн планировал придти в клинику с какими-нибудь жалобами и тем или иным путем напроситься на это исследование, но от этого плана ему пришлось отказаться. Расспросив соседа напротив, он выяснил, что снимки, получающиеся в итоге, охватывают очень небольшой участок пространства, в котором находится больной. Рассчитывать же на то, что одновременно с ним между излучателем аппарата и чувствительной пластиной попадет кто-то из тех существ, которые его интересовали, к сожалению, не приходилось. Другой минус заключался в том, что окрестности клиники и те ее помещения, куда Хорну удалось проникнуть, чтобы осмотреться, оказались довольно скудно заселены - здесь встречались лишь плохо заметные паучки-прядильщики, все время перебиравшие ножками разной длины, и изредка выбрасывавшие сети-паутинки, дрейфующие по воздуху в разных направлениях. Отказавшись от этого замысла, Хорн придумал другой план.    Потратившись на выпивку для полудюжины медиков, ему удалось убедить витающую в алкогольных парах компанию, что сделать несколько подобных снимков не в клинике университета, а прямо в общежитии было бы весьма забавным развлечением. Медики загорелись этой идеей, сочтя ее достаточно безумной, и всей компанией отправились в клинику, откуда вернулись уже после заката, везя на подводе громоздкое оборудование. Аппарат оказался гораздо больше, чем Хорн мог себе представить, но развеселившуюся компанию это не смутило. Остаток ночи они собирали агрегат, доставленный ими в расчлененном состоянии, двигали по комнате мебель и делали снимки - просто комнаты, стола, тумбочки, Хорна и друг друга в разных позах и сочетаниях. Рано утром они - все такие же веселые и жизнерадостные - сбросили тяжелое устройство из окна прямо в телегу, и увезли его в туман - возвращать обратно в клинику.    Этот эксперимент, как и прочие до него, оказался безуспешным - на снимках Хорн не обнаружил ни следа тех эфемерных сущностей, что плясали и веселились в одной комнате с ними. Однако эта выходка имела серьезные последствия. Самым незначительным из этих последствий стал выговор держательницы гостиницы. Гораздо более важным оказалось то, что через несколько дней в комнату Хорна зашел куратор их курса, чтобы объявить о грядущей выставке современного искусства, на которую студенты должны были по традиции представить свои работы. Хорн пытался отговориться - отсутствием времени, бумаги, таланта, но куратор не отставал, и тогда чтобы отвязаться, Хорн сплавил ему папку со всеми снимками и зарисовками, оставшимися после той вечеринки.    Выставка, протекавшая обычно довольно вяло, имела в этом году грандиозный успех. Ее гвоздем стали фотографии и рисунки Хорна, а весело отплясывающие скелеты красовались на афишах по всему городу и на несколько лет их стилизованное изображение даже стало символом выставки.    Учеба меж тем шла своим чередом. Хорн переходил с курса на курс, слушал лекции - по искусству и по физике, посещал семинары - по живописи и по химии, ходил на практические занятия - по анатомии и по математике. Он жалел, что не может посещать сразу все занятия по всем предметам, и поглощал все новые и новые знания из разных областей. Новую информацию он поглощал как губка. Ему легко давались науки - он без труда замечал те внутренние связи и закономерности, которых не могли разглядеть другие студенты.    Изредка он получал письма от родителей и писал им в ответ. Они гордились его успехами, благодарили за те деньги, которые он высылал им время от времени, приглашали погостить на каникулах. Он же питал к ним чувство, близкое к обиде, - за то, что они ни разу не выбрались в город, чтобы навестить его; за то, что они так и жили в деревне, не интересуясь ничем из того, что волновало его ум; за то, наконец, что он не мог поделиться с ними - самыми близкими ему людьми - своей тайной. На все их приглашения он отвечал одинаково - вежливым отказом.    Его сверстники устраивали гулянки и пирушки, ходили на цирковые или театральные постановки, бегали на свидания с девушками. Хорн же, как одержимый, сидел в библиотеке над учебниками или мерил быстрыми шагами набережные Кархалахамы, преследуя новых, незнакомых ему до того созданий. Студенческие пьянки казались ему бессмысленной тратой времени, которого ему и так катастрофически не хватало. Актерские представления он считал надуманными и скучными - у него перед глазами ежедневно разворачивались события куда как более красочные, захватывающие и загадочные.    С девушками же ему просто не о чем было говорить. Их интересы лежали в какой-то другой, недоступной пониманию Хорна плоскости. На младших курсах он пробовал встречаться с несколькими, но каждый раз, когда он начинал говорить о вещах ему близких - прослушанных лекциях, прочитанных книгах, обдумываемых им идеях (не тех идеях, которые по-настоящему волновали его, конечно, а обычных) глаза их быстро стекленели, и он видел, что они с трудом сдерживают зевоту. Самая стойкая выдержала три свидания с ним, после чего сбежала без объяснения причин.    Неудивительно, что он прослыл занудой и педантом. За глаза его называли "всезнайкой", сокурсники перешептывались за его спиной, а девушки, глядя на него, переглядывались и пытались скрыть насмешливые улыбки. Поначалу эти вещи обижали его, но со временем он махнул на них рукой - ему и без того было чем заняться.    В коридорах университета он встречал иногда декана своего факультета. Тот каждый раз приветливо улыбался Хорну, пожимал ему руку и интересовался успехами в учебе.    Хорн чувствовал себя неловко при таких встречах, поскольку живопись интересовала его менее всех остальных дисциплин, которые он имел возможность изучать в стенах университета. Декан, похоже, был осведомлен о его разносторонних интересах, но увлечений Хорна никак не порицал (хотя и не поощрял тоже).    Так продолжалось до четвертого курса, когда занятия по рисунку в числе других преподавателей не стал вести и сам декан. После одного из первых занятий он попросил Хорна остаться в аудитории. Хорн с неохотой повиновался - в библиотеке его ждали недочитанные книги.    Декан же молча прошелся из стороны в сторону перед столом Хорна, обдумывая, по всей видимости, как начать разговор.    - Ты знаешь, Хорн, - сказал он наконец, - твое стремление к точным и естественным наукам похвально, но нельзя объять весь мир. Это почетно - быть физиком или химиком, и объяснять как устроена наша Вселенная, но не менее, а, возможно, и более почетно - показать ее людям. В этом и состоит наша задача - задача людей искусства.    Здесь он сделал паузу и внимательно взглянул на Хорна. Хорн молчал. Он не считал себя человеком искусства.    - Обратить внимание людей на те картины и сцены, на те детали, которых они не могут наблюдать, которых не замечают - это и есть призвание художника, - продолжил декан, присев на краешек стола.    Хорн задумался над горькой иронией его слов: он каждый день видел множество картин, сцен и деталей, которых никто другой не мог ни наблюдать, ни замечать, но желания поделиться с кем-то увиденным вызывало у него лишь страх. Больше того - возникни у него такое желание, он был уверен, - оно не могло бы привести ни к чему хорошему.    - Взгляни туда, - декан указал рукой в задний угол комнаты.    Хорн послушно обернулся.    Сквозь косое окошко в потолке внутрь пробивался золотой солнечный луч, в котором гонялись одна за другой пылинки. Меж ними извивалась маленькая ленточка, словно нежащаяся в потоках света.    - Что ты видишь? - спросил декан.    Хорн открыл рот, чтобы перечислить - шкаф, стену, окно, луч света, но декан оборвал его:    - Не говори - нарисуй!    И подвинул Хорну лист бумаги.    Хорн быстро, но аккуратно и точно набросал карандашом требуемое. За исключением ленточки, конечно.    Декан коротко взглянул на его рисунок и поморщился:    - Нет. Не так, как вас учили, а так, как ты видишь. Рисуй! - и протянул новый лист.    У Хорна по спине пробежал холодок. Он был уверен, что декан не мог видеть ленточку. Но что же он тогда имел в виду?    Хорн еще раз глянул в угол. Он видел как падает из окна свет узким пучком, как отражается от матовой поверхности пола и под какими углами. Видел движущиеся в воздухе пылинки - те что плясали внутри солнечного луча, и те, что носились вне его, видел как оседают она на пол, собираясь в клочья пыли. Видел грязные разводы на стекле дверцы шкафа, оставленные тряпкой уборщицы, и корешки книг за стеклом. Видел паучка, плетущего паутинку на стене под самым потолком. Видел, наконец, ленточку, порхающую между шкафом и стеной, и то и дело исчезающую внутри книг в шкафу. Он помнил свойства света, законы его преломления и изменения в разных средах. Помнил о токе воздуха и его влиянии на неупорядоченное движение пылинок. Помнил родовую и видовую принадлежность паучка и структуру его ловчей сети. Но как же было изобразить все это на бумаге?    Декан с любопытством следил за ним.    Хорн снова взглянул в угол - с мучительным вниманием, пытаясь совместить то, что видел он сам, и то, чего не видел декан. Мелкими, тонкими штрихами испещрял он поверхность бумаги, пытаясь перенести все то, что он видел и чувствовал на ее поверхность. С огромным трудом он удержался от того, чтобы не нарисовать трепетавшую в воздухе ленточку - она так и просилась в рисунок, так органично и естественно в нем выглядела бы.    Рисование заняло у него много времени - луч солнца успел изрядно сместиться по полу комнаты, когда он закончил. Результат ему не понравился - казалось, что в рисунке зияет чудовищная дыра, как если бы кто-то вырвал в его сердцевине кусок бумаги. Декан, однако, терпеливо ожидавший завершения его работы, выглядел довольным.    С этого времени Хорну регулярно приходилось рисовать после занятий для декана, который в то время, как Хорн возился с бумагой и рисовальными принадлежностями, поучал его чем одна бумага отличается от другой, какова разница между грифелями из разных стран, как следует смешивать между собой краски для лучшего результата, и как их смешивать не следует - и многим другим вещам, которые Хорн полагал поначалу бесполезными.    Рисование было для него лишь тягостной необходимостью, способом оставаться в университете, получая знания из других областей. Однако со временем мнение его переменилось.    Сидя в лабиринтах книжных полок библиотеки, Хорн попробовал как-то раз зарисовать те ленты, которые в обилии водились там. Рисунки он, конечно, уничтожал. Однако пытаясь их изобразить, фиксируя на бумаге траектории их движения, запечатлевая их с разных позиций и под разными углами, Хорн сумел разглядеть некоторые детали, которых прежде не видел. Он увидел те тончайшие ворсинки, которые покрывали тела ленточек и шевелились порой, словно под дуновениями неощутимого ветра. Рассмотрел спиральные нити, медленно вращающиеся прямо под поверхностью тонкой кожицы ленточек. Углядел рисунок из мелких точечек - строго индивидуальный для каждой ленточки - на их головах (если, конечно, это были головы). Снова и снова безуспешно пытаясь передать бумаге красоту окружающего его мира, Хорн учился видеть все глубже, все дальше, все точнее.    Учеба меж тем шла своим чередом. Достигнув пятого курса Хорн прослушал несколько лекций по психиатрии, и снова всерьез задумался о своем душевном здоровье. Ему и до того не раз приходила ему в голову мысль о возможном сумасшествии, и, надо признаться, весьма его тревожила. Он провел немало часов в университетской библиотеке, изучая монографии, посвященные творчеству душевнобольных: рассматривал репродукции их картин, читал стихи, написанные ими. Действительно, их творчество было несколько... своеобразно, и некоторые из них, если верить, описаниям, приведенным в руководствах, демонстрировали симптомы, отчасти напоминавшие все то, с чем Хорну пришлось столкнуться. Однако же разобраться в этих совпадениях ему отчаянно мешали запутанная терминология психиатров, словно специально созданная для того, чтобы вводить в заблуждение невежд, не принадлежащих к их кругу, и отсутствие какого бы то ни было опыта в этой области.    Решив разобраться с этой возможностью до конца, он добился встречи с главой кафедрой психиатрии и в длинной, полной недомолвок и словесных уловок беседе, сумел добиться разрешения на визит в лечебницу при университетской клинике под предлогом написания научной работы, посвященной живописи в психиатрии. Этот визит стал для Хорна очень печальным и очень ценным опытом. Он впервые увидел человеческие существа в столь жалком состоянии. Ему удалось побеседовать с несколькими пациентами, проходящими интенсивные курсы лечения, поговорить с врачами лечебницы и сестрами милосердия, у него получилось даже пробраться в архив и изучить истории болезней, однако в главном он так и не преуспел. Вопрос о состоянии собственного рассудка так и остался открытым. Эта неопределенность угнетала его, однако из общения с врачами он четко уяснил, что они способны подобрать диагноз даже для абсолютно здорового человека, и поэтому просить их о помощи было бы, по меньшей мере, неразумно.    Порой ему казалось, что он был бы готов признать себя умалишенным, лишь бы только понять причину того, что множество вещей, доступных его взору, оставались невидимыми для всех остальных. Однако по прошествии некоторого времени Хорну пришлось признать, что задача не имеет решения. В сущности, это была очень тонкая дилемма - безумен ли он сам или же мир вокруг него. В конечном счете, даже знание ответа на этот вопрос ничего не изменило бы в его с миром отношениях.    Наконец университет оказался позади. Хорн с блеском защитил дипломную работу (ту самую - по материалам рисунков душевнобольных) и представил собственный творческий проект - серию рисунков с видами города. Ему самому рисунки казались ополовиненными, кастрированными, город на них пустым и серым без всего того многообразия существ, которых он привык видеть на его улицах и площадях. Экзаменаторы, однако же, поставили его работе наивысшую оценку.    Впрочем, он и сам признавал, что техника его стала совершеннее и лучше: рисунки Хорна отличались неимоверной точностью и четкостью, он изображал на них мельчайшие детали, которые способен был разглядеть. Ему это казалось естественным, преподавателей и сокурсников отчего-то поражало.    Помимо выпускной работы для родного факультета он написал несколько других работ - по физике, химии, математике и биологии. Будучи вольнослушателем, он не мог представить эти работы в качестве дипломных, но деканы этих факультетов остались от них просто в детском восторге, обещая опубликовать их в ближайшем будущем, и ненароком интересуясь, не будет ли он против, если они рядом с его именем поставят и свои. Его приглашали остаться в университете - на разных факультетах, на разных кафедрах. Предлагали магистратуру и аспирантуру без конкурса, а то и сразу ставку ассистента, прочили стремительную научную карьеру. Но у него была иная точка зрения.    Оглядываясь назад, в прошлое, Хорн понимал, как наивна была его вера в то, что наука сможет ему чем-то помочь. Наука только задавала новые вопросы, ответы на которые порождали еще больше вопросов - и так без конца. Он остался один на один со своей загадкой, и никакая наука не была способна помочь в ее разрешении.    Хорн видел, что тот, другой мир, который он имел возможность наблюдать, меняется, движется. Его жители кочевали с места на место, подчиняясь каким-то сложным закономерностям, по замысловатым маршрутам, но он мог наблюдать только ту часть их пути, которая пролегала в самой Кархалахаме и ее окрестностях. Для того чтобы проследить за ними дальше, ему требовалось отправиться в путешествие.    Несколькими днями позже он пришел в экспедиционный отдел университета. В руках он держал толстую кожаную папку со своими фотографиями и рисунками. Начальник отдела долго рассматривал его работы, покачивая головой и цокая языком. А потом принялся отговаривать Хорна от поездки, пугая его тяготами путешествий. Его пытались переубедить деканы трех факультетов и даже сам ректор. Им это не удалось.    Так Хорн впервые оказался в джунглях. Ему приходилось тяжело - он обгорел под жестоким южным солнцем, и кожа клочьями слезала с него; он отравился чем-то - наверное, водой - и страдал от изнурительного поноса. Он потерял почти четвертую часть своего веса, и напоминал скорее скелет, чем живого человека. Местные насекомые отчего-то невзлюбили его, и то и дело жалили в незащищенные части тела. Он был загружен работой целыми днями. Тяжелая камера и запас пластин для нее натирали плечи. Камера то и дело ломалась, и ее приходилось чинить, вычищая муравьев и мошек, каким-то мистическим образом набившихся внутрь. И, тем не менее, Хорн был почти счастлив - каждый день, каждую минуту он узнавал что-то новое.    Джунгли были наполнены жизнью - обычной и той, другой. Она кишела здесь во всех проявлениях - органика жрала, испражнялась, размножалась и издыхала, чтобы породить новую органику. Чтобы не стать частью этого круговорота, требовалось быть очень внимательным, очень осторожным. Жизненно важно было различать ядовитых насекомых и змей от безвредных, опасные растения от съедобных, следы присутствия хищных животных от безобидных. И Хорн научился.    Увидев мелькнувшую в зарослях тень, он мог наверняка сказать, кому она принадлежит. Глядя на древесный лист, он способен стал определить, прячется ли под ним жук-пальцерез. Видя трухлявое бревно, он знал не только то, какие змеи под ним спрятались, но и в каком они настроении. Он не смог бы объяснить, откуда ему все это становится известно, и как приходит к нему это знание, он просто видел это, и удивлялся лишь, что другие не в состоянии этого сделать.    Именно здесь он впервые научился наверное отличать существ материальных от невидимок. Он обнаружил здесь и некоторых из старых своих знакомых, но гораздо больше было созданий прежде не виданных - причудливых, загадочных, странных, и, несмотря на свою чуждость, завораживающе красивых.    Днями напролет он фотографировал и зарисовывал грызунов, амфибий, пресмыкающихся и насекомых, ночами же садился на краю лагеря и по памяти, в колышущемся свете костра, пытался воссоздать на бумаге облик всех тех невидимок, которые попались ему на глаза сегодня. Теперь он знал сотни их разновидностей, и не мог больше всецело положиться на свою память. Он боялся упустить какие-то детали - возможно мелкие и незначительные на первый взгляд - но способные объяснить ему природу открывавшихся лишь его взору картин.    Один раз, после особенно тяжелого дня, когда он трудился над новой серией рисунков, его застиг начальник экспедиции, обходивший лагерь. Хорн слишком поздно почувствовал его приближение, и не успел спрятать свои рисунки.    - Черт! Что это за страшилище ты нарисовал? - воскликнул начальник, дыша табаком. Новая мысль пришла ему в голову, и он принялся озираться, схватившись за кобуру на поясе: - или, может, ты видел такую поблизости?    - Это только мои фантазии, - холодно ответил Хорн, настороженно глядя на начальника, - я же художник.    - Нездоровые у тебя фантазии, парень, - покачал головой тот, и успокоившись, протянул руку к сумке, откуда торчали края других ночных рисунков.    Хорн опередил его, щелкнув замками сумки перед самыми его пальцами.    - Извините, - сказал он спокойно, хотя внутри него все клокотало, - они еще не закончены. Сегодняшние образцы - в соседней сумке, - и протянул ему папку со сделанными в течение дня зарисовками.    Начальник экспедиции ушел к своему костру, сжимая двумя руками папку с рисунками. Хорн слышал, как он бормочет по дороге - "художники... все они больные на голову"...    Хорн не делал ничего особенного - он просто делал свою работу, делал как умел. Оказалось однако, что умеет он куда как больше прочих. Его фотографии всегда оказывались лучшими, его рисунки - самыми точными. Там где другие смотрели, он видел. Его память хранила те мелкие детали, которых никогда не помнил никто другой, а благодаря аналитическому уму он обыденно и буднично мог делать сопоставления и выводы, которые другим давались лишь путем долгого и кропотливого труда. К концу экспедиции к его словам прислушивались все - от носильщиков до ученых.    По возвращении в научных журналах вышло несколько статей с его снимками и рисунками, благодаря чему его имя появилось в числе соавторов. Хорн видел эти статьи - слишком много неточностей, слишком много домыслов. Однако иллюстрации были сделаны без искажений, и потому возражать против публикации он не стал.    Почти сразу же по возвращении Хорн собрался в новую экспедицию - теперь на север. Затем, через несколько месяцев - в следующую...    Он выступал в роли фотографа или художника, а если эти места были заняты, готов был на любую другую работу. Хорн снимал животных для зоологов и растения для ботаников, рисовал для антропологов портреты туземцев, вычерчивал карты для геологов и проводил съемку звездного неба для астрономов. Ему было все равно, чем заниматься в экспедициях, все равно, как хорошо оплачивалась его работа - наградой для него служила возможность путешествовать, побывать в местах, куда он не попал бы при других обстоятельствах, рассматривать и изучать всех тех созданий, которые встречались на пути экспедиций.    Хорн плавал в открытом океане с гидрологами и ихтиологами, погружался с ними под воду и обнаружил, что в морских глубинах обитают все те же самые существа, что и на поверхности. Разве что видно под водой их было хуже. Вместе со спелеологами Хорн исследовал пещеры - они были и там, хотя на виду появлялись не слишком часто.    Хорн объездил большую часть мира, побывал во всех частях света. Он составил подробные карты, в которых помечал, где обитают какие существа. И со временем экспедиции перестали удовлетворять его запросы - чтобы проследить за миграциями пузырей или за перелетами бабочек-трехкрылок ему нужна была свобода от кого бы то ни было.    Помимо всего прочего, его тяготило людское общество. Даже в экспедициях, когда Хорн оказывался в местах совершенно безлюдных, его спутники раздражали его. Они суетились, задавали глупые вопросы, беспрестанно тревожились о каких-то пустяках и мешали его наблюдениям.    Способность же Хорна видеть все обострялась. Более того, порой ему казалось, что многое он видит четче и отчетливее, чем в юности. Он отчетливо стал читать по лицам людей, что они чувствуют или думают. Зачастую он мог предугадать их слова за секунды до того, как они будут сказаны - еще в тот момент, когда они только зарождались у человека в голове. И это было еще одной причиной того, что Хорн избегал людей. Они говорили совсем не то, что думали, а думали по большей части лишь о деньгах, о власти, и об удовлетворении своих страстей. И до того малообщительный и закрытый, Хорн замкнулся еще больше. Он редко появлялся в обществе, а в тех случаях, когда отклониться от общения с людьми не удавалось, предпочитал отмалчиваться или ограничиваться односложными ответами.    Единственным человеком, с которым он продолжал встречаться с большей или меньшей регулярностью, оставался декан факультета искусств. Не потому, что он был лучше прочих, и не потому, что видел больше, нет. Он был слеп в той же степени, что и все другие, но в силу представившейся ему возможности видеть время от времени мир глазами Хорна на его рисунках он, похоже, чувствовал какую-то фальшь, какое-то несоответствие в окружающем его мире. И его тянуло снова и снова смотреть на те немногочисленные рисунки и картины, которые Хорн мог ему показать, чтобы увидеть как мир становится на них настоящим. Конечно, все это были лишь мысли самого Хорна. Он никогда не стал бы говорить на эти темы с деканом, как, впрочем, и тот не горел желанием обсуждать свое отношение к бывшему ученику.    Помимо всего прочего, Хорн чувствовал себя обязанным этому человеку - именно его усилиями он смог научиться запечатлевать на бумаге увиденное.    Декан меж тем уже давно перестал быть деканом - он сделался за эти годы советником президента академии искусств, и, похоже, дело шло к тому, что в ближайшие годы он и сам может занять пост президента. Хорн, однако, по старой привычке про себя называл его все еще по-старому.    Он, вероятно, был очень занят - лекции, председательство на заседаниях академии, работа в музеях должны были отнимать у него все время. Однако каждый год декан находил несколько свободных дней для того чтобы посетить Хорна.    Хорна было трудно найти - он останавливался то в одном городке, то в другом - непредсказуемым образом, в зависимости от того, как складывались обстоятельства. Но возвращался ли он из экспедиции или собирался в следующую, снимал ли номер в захудалой гостинице или комнату в маленьком домике - декан всегда находил его.    Сначала от него приходило письмо - в парадном белоснежном конверте, запечатанном гербом академии. А на следующий день появлялся и он сам - обычно под вечер, когда начинало темнеть. Одетый в старый потертый сюртук со следами гипса и краски он приезжал из мастерских своего музея, облаченный в парадный мундир с орденами и медалями - с заседания академии.    Хорна тяготили эти визиты. После получения письма ему приходилось прятать все свои рисунки и наброски, которые могли его выдать. И все равно - на протяжении всего визита он чувствовал себя как на иголках, постоянно ожидая какого-то подвоха.    Декан же, напротив, каждый раз радовался словно ребенок. Раздеваясь, он рассказывал Хорну последние новости о прошедших выставках, о новых своих выпускниках, о жизни академии. Потом он распаковывал короб с привезенными из столицы деликатесами (привычку привозить еду с собой он завел после того, как однажды у Хорна в доме не нашлось и корки хлеба для того, чтобы перекусить с дороги). Это всегда смущало Хорна, декан же улыбался и называл это "скромным знаком внимания".    Потом они вместе ели, и во время трапезы декан продолжал рассказывать свои истории. Хорну часто казалось, что таким говорливым декан становится единственно потому, что боится услышать тишину, которая повиснет между ними, стоит ему замолчать. После ужина декан извлекал из короба бутылку какого-нибудь дорогого вина, разливал его по стаканам (также предусмотрительно привезенным с собой), и начинал бродить по комнате, продолжая что-то рассказывать.    Время от времени он натыкался на какой-нибудь рисунок из тех, которые Хорн считал безопасными, брал его в руки и внимательно изучал. Иногда он брал с полки книги и в задумчивости листал их или перебирал бумаги, в беспорядке лежащие на столе. Хорн же следил за ним опасливым взглядом чтобы в нужный момент встать, подойти и сказать извиняющимся тоном - "Извините, декан, эти работы еще не готовы".    Декан вздыхал тяжело, отходил от стола, и замолкал на несколько минут. Дальше разговор всегда шел по накатанной колее - декан начинал сетовать, что Хорн закапывает свой талант в землю, что он мог бы добиться гораздо большего, выдавал десятки разнообразных комплиментов технике и стилю Хорна, и предлагал свою помощь. Хорн же отмалчивался и отнекивался. Менее всего ему хотелось добиваться успеха в мире людей. По мере того, как зрение его и способность замечать скрытое все обострялись, он видел все новые и новые отталкивающие детали в окружающих его людях. Даже общество декана было ему в тягость - а ведь декан был одним из лучших.    Мечтой Хорна оставалось подняться в небо, чтобы увидеть вблизи сооружения, наподобие тех, что так поразили его воображение во время первой поездки в Кархалахаму. Снизу они походили на замки или целые города, парящие среди облаков с множеством высоких башенок и шпилей, возвышающихся над легкими и ажурными стенами. Несколько раз он присоединялся к метеорологам, поднимавшимся в небо на воздушных шарах, но с облачными городами их маршруты не пересекались. Однако и эти экспедиции оказались ему полезны - Хорн научился управляться с воздушным шаром. Скопив за время своих путешествий определенную сумму, Хорн зафрахтовал воздушный шар и несколько раз поднимался на нем к своей цели. Когда он оказался достаточно высоко для того, чтобы рассмотреть эти облачные города вблизи, обнаружилось, что они вовсе не похожи на людские поселения, да и вообще, по правде говоря, ни на что не похожи.    Основу их составляли плотно переплетенные между собой то ли создания, похожие на змей или на корни деревьев, или на щупальца осьминога: они непрестанно шевелились, ощупывали друг друга, пульсировали, вытягивались и сокращались. Самые маленькие из них были толщиной с руку Хорна, самые крупные по размерам походили на стволы многолетних деревьев. Время от времени такой змеекорень мог высунуться из общего сплетения на десяток-другой шагов и замереть, чуть покачиваясь и поводя безглазым закругленным концом из стороны в сторону, будто осматриваясь, а затем так же стремительно исчезал - словно кто-то внутри сплетения дернул его что было сил за хвост.    Из переплетения змеекорней вверх, к небу, тянулись тонкие и длинные стебельки, похожие на бамбук - с такими же утолщениями по ходу побега. При ближайшем рассмотрении, однако, выяснилось, что утолщения эти играют, скорее, роль суставов, и длинные стебли (некоторые выстою с двух- а то и трехэтажный дом) могут изгибаться в разных направлениях, складываться и раскладываться. Порой они сплетались между собой, образуя огромные косицы, качающиеся туда-сюда, порой выстраивались в строжайшем порядке, совершая одни и те же движения в одних и тех же узлах-суставах одновременно - целый лес, отплясывающий свой странный танец.    В зарослях этих обитало много зверушек, которых Хорну не приходилось видеть на поверхности земли: одни как гигантские, размером с его воздушный шар, радиолярии, активно перебирающие своими лучами, другие - похожие на крабов с множеством глаз на длинных гибких стебельках и массивными клешнями, торчащими из панцыря по всей его окружности; третьи - словно морские коньки, только размером с настоящую лошадь и тремя хвостами - одним подлиннее и двумя покороче. Были и другие - много других, которых было не так-то просто рассмотреть в деталях, поскольку шар Хорна носило ветром, облачный город двигался своим ходом, не завися от земных ветров, а сами эти создания жизнь вели суетную, быстро перемещаясь по змеекорням и побегам.    Те же башенки и шпили, которые Хорн наблюдал снизу, тоже оказались живыми. Нижняя их часть со множеством хваталок разной длины и формы елозила по сплетению змеекорней, а верхняя, покрытая чешуей, вздымалась неподвижно над облачным городом, заканчиваясь тонким острием. Чешуя их всегда была окрашена черным и Хорн прозвал их чернохвостами.    В небе Хорн проводил целые дни. Проводил бы и недели и месяцы, но полеты оказались делом слишком дорогим. Вообще недостаток денежных средств все более и более стеснял Хорна. Он мог позволить себе экономию на еде или на теплой одежде, мог жить в крохотных комнатушках, но не допускал и мысли о том, чтобы отказаться от своих поездок, зарисовок, записей. Ему случалось голодать по нескольку дней, случалось ютиться на чердаках или в подвалах, но он не оставлял своих наблюдений. И тем не менее, этого было недостаточно.    Ему требовалось гораздо больше денег - чтобы следовать за волнами мигрирующих существ, чтобы снова подниматься в небо, чтобы сохранять свой разрастающийся архив. Хорн зарисовывал существ, каталогизировал свои рисунки и записи, строил гипотезы, писал о своих наблюдениях целые трактаты, которые никому не мог показать. Он ясно сознавал, что становится параноиком, но мысли о том, что к нему однажды придут дюжие санитары, запихнут его в медицинскую карету и запрут в палате сумасшедшего дома, не оставляли его.    Отчасти с целью самоуспокоения, отчасти из любопытства он предпринял попытку пройти обследование в университетской клинике. Он оплатил все исследования, хотя среди работавших там докторов оказалось много его старых знакомых по общежитию. Хорн не хотел быть кому-то чем-то обязанным. Ему сделали снимок черепа (он вспомнил ту анекдотическую историю с лучевой установкой - впрочем ее уже давно заменили на гораздо более совершенную), сняли энцефалограмму, провели целый комплекс разных анализов. Его смотрели терапевты, неврологи, окулисты, хирурги. Результат не удивил Хорна: он оказался здоровым. Ни одного хоть сколько-нибудь существенного отклонения доктора у него не обнаружили.    Он не рискнул проконсультироваться лишь с психиатром, хотя и полагал, что такая консультация могла бы оказаться небесполезной. Иногда его посещали совсем уж бредовые фантазии - о том, как однажды (непременно ночью) к нему явится некто с маской на лице и скажет что-нибудь вроде "ты знаешь нашу тайну и должен умереть". Разумом он понимал всю беспочвенность таких фантазий, но поделать с собой ничего не мог. Хорн становился все более скрытным, все более мнительным - он прятал и перепрятывал свои рисунки и записи, посвященные своим наблюдениям, оставлял потайные метки в комнате или в номере, где жил, чтобы иметь возможность определить по возвращении - не было ли тут кого за время его отсутствия. Немного успокоиться ему удалось, лишь сдав свои архивы на хранение в банковский сейф, арендовав его на ближайшие несколько десятков лет - для надежности.    Иногда его мучило желание поделиться с кем-то своим секретом. Вот только кому он мог бы все рассказать? Психиатров он избегал еще со студенческих лет, начавшим входить в моду психоаналитикам не верил, как не доверял и священникам, принимающим исповедь.    Где взять денег? Этот вопрос все более и более занимал ум Хорна. Он устраивался на сезонные работы в тех городах, куда заносили его наблюдения, пытался подрабатывать фотографом, пытался даже продавать некоторые из своих картин, но средств на его проекты все равно катастрофически не хватало. Ощущая, как уходит время, которое он мог бы потратить с куда большей пользой, Хорн приходил в отчаяние. После долгих сомнений и колебаний он решил наконец воспользоваться помощью декана.    В тот год Хорн остановился в небольшом городке под названием Кархал. Городок этот ничем не выделялся среди десятков других таких же поблизости, по крайней мере для обычных людей. Для Хорна же городок этот представлял интерес в первую очередь тем, что под главной его площадью обитало огромное паучиное дерево - едва ли не самое большое из тех, что ему приходилось видеть. Деревья эти встречались ему и ранее, но по стечению обстоятельств располагались они либо слишком глубоко под землей, что позволяло видеть только их вершины, либо внутри каких-то зданий, что также мешало их наблюдать. Тут же дерево расположилось под самым центром площади, под самой его мостовой - распластав многочисленные руки-ветви с незрелыми еще паучками по площади, и поднимаясь время от времени в полный рост. Лучше всего было изучать его ранним утром - когда солнце позволяло уже видеть площадь во всех деталях, а людей на ней было не так много. К сожалению, довольно скоро она наполнялась торговцами, приказчиками, повозками с товаром, балаганами и шатрами, покупателями и праздношатающимися. Требовалась большая внутренняя работа и сосредоточение для того чтобы отрешиться от всех этих лотков, прилавков, телег, от суеты сотен людей, кишащих на площади, и видеть только дерево, медленно ворочающееся частью над, а частью под мостовой. Сотни белесых, прозрачных паучков отшнуровывались от его ветвей и в потоках неощутимого ветра плыли - одни ввысь, к небесам, другие - через через рыночную толпу, через стены домов все ниже и ниже, уходя один за другим под поверхность земли.    Именно в один из таких моментов, когда Хорн, отрешившись от мира материального, созерцал их неспешный полет, к нему и постучался почтальон с конвертом, запечатанным гербовой печатью академии. Декан обещал прибыть наутро, и известие это отчасти обрадовало Хорна, отчасти раздосадовало. Он полночи возился со своими рисунками и набросками в попытках упаковать их таким образом, чтобы до них нельзя было добраться, и выбирал те их них, которые был готов показать гостю.    Утром невыспавшийся Хорн сидел перед окном и наблюдал как обычно за разворачивающимся и сворачивающимся деревом - сегодня оно оказалось на редкость активным. Руки чесались схватить бумагу с карандашом и делать новые и новые наброски. А вместо этого приходилось сидеть, ждать декана и в бездействии видеть, как разлетаются по небу маленькие паучки.    Декан прибыл в то утреннее время, когда на площади уже разворачивались в полной мере лотки и палатки торговцев, покупатели же еще редкими и одинокими фигурками бродили меж ними. Паучиное же дерево вело себя этим утром необыкновенно - Хорн сразу это почувствовал - оно перебирало ветвями, дергало нервно стволом, то сворачивалось в один большой туго сплетенный клубок, то раскидывало свои ветви во все стороны на всю их длину. Наблюдать за этим было необычайно интересно, и когда в дверь позвонили, Хорн пропустил первые два звонка, прежде чем опомнился и сообразил, что звонят именно в его дверь.    И когда декан вошел, по обыкновению неся в руках короб с едой и напитками, Хорн поприветствовал его рассеянно и все время их разговора больше внимания уделял происходящему снаружи, за окном, где происходили вещи все более и более непривычные, нежели самому разговору. Там, снаружи, к дереву слетелись с разных краев города несколько семейств колючих шариков - тех самых, что были знакомы ему с детства еще по мясной лавке. Ощетинившись своими иглами, на кончиках которых вспыхивали и гасли маленькие огоньки, они облетали дерево хороводом, их становилось все больше и больше, некоторые пролетали совсем рядом, прямо в комнате Хорна, прямо перед его глазами. Декан же, как и в прежние встречи рассказывал с увлечением Хорну столичные новости, потчевал его привезенными деликатесами и вином. Хорн послушно кивал, поддакивал, однако все его внимание было приковано к происходящему на площади и он едва ли смог бы повторить, о чем рассказывал ему декан. Он весь погрузился в созерцание, забыв даже о предстоящем с деканом разговоре.    Дерево на площади выпрямилось и расправило ветви, вытянув их на всю длину. Одна из ветвей оказалась направлена прямо к окну Хорна, и он мог бы дотянуться до ее кончика рукой, если бы захотел. Пауки на дереве забегали, засуетились и потянулись в спешке по ветвям и стволу вниз, уходя куда-то под землю. Колючие шарики носились вокруг них в воздухе, с их иголок срывались маленькие искорки, подгонявшие отстающих паучков. Те же паучки, которые не созрели еще в полной мере, чтобы отделиться от дерева, ерзали на своих местах, дергались, и, казалось, хотели спрятаться, забиться внутрь дерева.    Завороженно следя за разворачивающимся на площади действом, Хорн совсем упустил тот момент, когда декан принялся расхаживать по комнате, разглядывая разбросанные по ней вещи и беря то и дело в руки то карандаш, то пресс-папье, чтобы покрутив перед глазами и рассмотрев внимательно, снова положить на место. Краем глаза Хорн видел, как он кружит вокруг стола, листает книги, взятые с полки, крутит в руках полупустой бокал вина. Наконец декан остановился в своих перемещениях и как-то особенно надолго затих.    Хорн обернулся.    Декан держал перед самыми глазами рисунок - один из тех набросков, которые Хорн выполнил накануне. На нем была изображена площадь - такой, какой ее видел Хорн. Паучиное дерево на рисунке развернуло свои ветви, устремив их к стенам домов, маленькие паучки срывались с кончиков ветвей и летели по улицам. Декан держал лист бумаги, вцепившись в него обоими руками, словно боялся, что его могут у него отнять.    - Скажите, Хорн, - спросил он прерывающимся голосом, - вы и правда так видите?    Хорн подошел к декану почти вплотную. Его тень накрыла декана и в его очках Хорн увидел отражение своего лица. Он заглянул декану в глаза - и в свое отражение - и тихо ответил:    - А вы и правда хотите это знать?    Декан его не расслышал, он весь был поглощен рисунком.    - Нет, наверное нет, - бормотал он. Он снял очки и устало потер глаза, - все это не так важно, Хорн. Важно другое, вы должны это понять, - ваши рисунки необыкновенны. Я... я никогда не видел ничего подобного. (Еще бы, - подумал Хорн). Вы не можете просто прятать их от людей. Они должны стать достоянием... достоянием общественности! Мы могли бы устроить вашу выставку в национальной галерее искусств - у меня там есть знакомые...    Хорн, чуть наклонив голову, приподнял брови.    Что он мог бы сказать декану? Что общественность интересует его менее всего? Что признание этой общественности и так называемая "слава" нисколько не привлекают его, а лишь отталкивают? Что у него уже есть все - или почти все - необходимое для жизни? Все эти слова - и много других - пронеслись вихрем в его голове. Но, глядя на декана, Хорн видел, что тот не услышит их и не поймет, а потому не было смысла говорить их вовсе.    Потому Хорн лишь покачал головой и сказал так мягко как мог:    - Извините, декан. Это абсолютно неприемлемо.    Декан настаивал. Повышал голос. Упрашивал. Ругался. И совершенно не желал расставаться с рисунком. Хорн никогда не отличался особыми дипломатическими способностями, но в этот раз ему просто пришлось выставить декана за дверь, примирившись с утратой рисунка. Он уехал бы из города и постарался бы скрыться от декана, но не мог оставить своих наблюдений за природой дерева на площади. Кроме того, он все же рассчитывал на то, что ему удастся разрешить свои финансовые затруднения.    Декан же заявился на следующее утро и снова принялся донимать Хорна. И весь следующий день тоже. Работа стояла. Наблюдать за деревом было невозможно. Хорн не пускал декана на порог, но тот громким голосом продолжал свои увещевания из-за закрытой двери или становился прямо под окном и кричал Хорну с площади. Все это привлекало внимание соседей, прохожих, да чье угодно, отчего Хорн чувствовал себя просто невыносимо.    Наконец Хорн дал себя уговорить. Это стоило ему тяжелого труда, поскольку каждый раз, когда он представлял себе, как кто-то чужой сморит на его картины, внутри него все переворачивалось. После долгого и утомительного разговора с деканом, в котором Хорн по нескольку раз отверг большую часть его предложений, он все же согласился принять каких-то знакомых декана, "больших знатоков живописи", по его выражению. Удовлетворенный хотя бы такой уступкой, декан исчез.    Но уже через несколько дней он вернулся. И не один.    С ним прибыли двое. Первый - повыше, с вытянутым, чуть скучающим лицом, из тех, что принято называть холеными и породистыми. Другой - пониже и покруглее, со взглядом оценивающим и слегка брезгливым. Оба, очевидно, находились где-то на самом верху социальной лестницы, и, вероятно, довольно давно, поскольку атрибуты своего богатства напоказ не выставляли, но и не прятали. Декан, смущаясь и запинаясь, представил обоих - высокий оказался банкиром, тот что пониже - каким-то аристократом.    Скрепя сердце, Хорн выложил для них несколько заранее приготовленных набросков и рисунков. Гости в молчании долго разглядывали рисунки и переглядывались время от времени. Наконец тот, что подлиннее, отложил стопку рисунков в сторону и сказал:    - Ваши рисунки действительно представляют определенный интерес. Однако по словам нашего уважаемого коллеги, - он сделал жест в сторону декана, - вы не слишком расположены их выставлять, не так ли?    - Именно так, - холодно ответил Хорн. В комнате повисла пауза.    Тот, что покороче, улыбнулся располагающе:    - То есть, вы хотели бы продать ваши картины, но при этом ограничить вашего покупателя в праве на их выставление?    - Да, - ответил Хорн, - а также на их перепродажу, дарение, аренду, использование в качестве залога, снятие с них копий и так далее.    Перед встречей он ознакомился с несколькими книгами по юриспруденции.    Гости переглянулись. В комнате вновь наступила тишина.    - Возможно, - поинтересовался длинный, - вы дадите нам возможность взглянуть на еще какие-нибудь из ваших работ?    Хорн вытащил из-за кресла, на котором сидел, завернутую в дерюгу картину, которую написал незадолго до первого визита декана в Кархал. На ней тоже была изображена площадь за его окном - в разгар идущей там торговли. Среди покупателей и торговцев, палаток и лотков тянулись длинные ветви паучиного дерева, пронзая человеческие фигурки, сбрасывая созревших паучков. Сверху, над площадью, застыли в полете трехкрылые бабочки среди вывесок и плакатов - казалось, что они запутались в них своими резными крыльями. Еще выше, среди надвигающихся с горизонта темных туч, виднелся облачный город. Хорн написал картину за два дня и собирался приобщить ее к своему архиву, поскольку на ней очень удачно были запечатлены паучки, срывающиеся с дерева - ниточки, на которых они висели, истончались, лопались, и при очередном рывке ветви паучки отправлялись в полет.    Когда Хорн снял с картины дерюгу, наступила тишина, лишь из-за окна доносились выкрики продавцов, расхваливающих свой товар. Декан и двое его спутников смотрели на картину так, словно она была последним, что им оставалось увидеть в жизни, и стоило им оторвать от нее глаза, как они тотчас бы погибли.    Хорн выждал минуту, потом еще одну, прокашлялся и спросил:    - Итак?    Длинный вздрогнул и пробормотал:    - Разрешите-ка взглянуть поближе.    Он перегнулся через стол, вытащил из кармана лупу и принялся изучать картину с ее помощью.    Короткий вытащил из кармана носовой платок, и утирая пот со лба, подошел к окну. Он выглядывал наружу и поминутно оглядывался на картину, словно сравнивая то что видел воочию, и то, что показывала ему она.    Декан взял в руки стопку рисунков, которые они рассматривали до того, и сделал вид что просматривает их снова, сам же продолжал смотреть на картину перед ним.    Эта реакция удивила Хорна. Сам он видел, что картина совсем не хороша, что в ней есть небольшие неточности и погрешности - не слишком много, но все же есть.    Гости тем временем приходили в себе.    - Думаю, - сказал короткий, - мы рассмотрим ваши условия. Но вы должны понять, что они снижают коммерческую ценность ваших работ.    - Да, - поинтересовался высокий, - а сколько бы вы хотели получить за эту, например, картину?    Хорн спросил в ответ:    - А сколько вы были бы готовы за нее отдать?    Высокий с низеньким обменялись взглядами. Низенький вздохнул.    - Вижу, вы нам не верите, - произнес длинный, - вполне разумно. Должен признать, что дело не только и не столько в том, что ваши работы, - он сделал небольшую паузу, подбирая нужные слова, - производят впечатление. Есть и другой резон: они могут оказаться выгодным вложением капитала.    Хорн лишь приподнял иронично бровь. Мысль о том, что кто-то был готов рассматривать его рисунки как вложение капитала казалась абсурдной, хотя и не могла не льстить ему.    Высокий продолжил:    - Я убежден, что ваши картины могли бы иметь необычайный успех. И они будут его иметь - рано или поздно. Но ваши условия очень серьезно ограничивают возможность их продажи. Мы могли бы выступить в роли посредников между вами и потенциальными покупателями, но вы должны понять, что это будет непростой задачей, и это отразится на нашей посреднической доле.    Он сделал паузу, сплетая и расплетая пальцы.    - Тем не менее, мы готовы принять ваши условия и обеспечить вас всеми гарантиями, которые вы сочтете необходимыми.    В разговор вступил низенький:    - Если вы не хотите, чтобы они выставлялись, - мы не будем их выставлять. Не хотите, чтобы они кочевали из рук в руки и перепродавались - хорошо, мы не станем их перепродавать. В течение определенного времени, конечно.    Высокий неодобрительно покосился на него и снова обратился к Хорну:    - Разумеется, все дополнительные условия требуют детального уточнения, однако мы готовы пойти на некоторые отступления от обычного порядка.    - Что ж, - сказал Хорн, - давайте уточним.    Он видел на лицах своих собеседников тени их чувств и мыслей, хотя сами они, вероятно, считали свои лица бесстрастными масками. Видел, как мало-помалу, по мере того, как его противникам приходится сдавать одну позицию за другой, в них растет досада. И одновременно - уважение к нему. Одного только он не мог взять в толк - почему они придают такое значение его картинам.    Несколько раз спутники декана порывались уйти, заявляя, что условия Хорна невыполнимы, но каждый раз оставались. "Уточнение деталей" затянулось до поздней ночи.    - Ну что же, - сказал, наконец, высокий, - давайте перейдем к вопросу об оплате. Какую сумму вы хотели бы получить?    Он подвинул Хорну листок с ручкой.    Хорн, подумав, написал на листке сумму, которую считал совершенно несоразмерной, подумал еще, и пририсовал после нее пару нулей.    Низенький взял в руки листок и лишь чуть-чуть прищурился, видимо, разбирая цифры. Потом молча передал листок высокому. Тот кинул на бумагу короткий взгляд и они с низеньким переглянулись - в который раз. Низенький кивнул.    Высокий приподнял губы в холодной отточенной улыбке и спросил:    - В какой из валют вы предпочитаете получать деньги?    Когда они ушли вместе с деканом, исчезнув в темноте ночи, Хорн в изнеможении рухнул на кровать. Он никогда так подолгу не разговаривал с людьми и не хотел, чтобы что-нибудь подобное когда-либо повторялось. Несмотря на все те условия, которые он им выставил, они согласились. Более того, они были довольны - довольны тем, что отдавали баснословные деньги за его черновики и наброски. Хорн ясно видел это, когда они уходили.    С того времени Хорн помимо рисунков и картин для собственного пользования делал еще копии, которые отсылал посредникам. Они же, в свою очередь, регулярно переводили на его счет деньги и присылали отчеты. Посредники устраивали закрытые аукционы, на которых его картины уходили за круглые суммы. Общался с ними Хорн исключительно по почте. У него были подозрения, что они неплохо на нем наживаются, но это его мало беспокоило.    Теперь у него появилась возможность вести тот образ жизни, который его привлекал. Хорн оставил работу в экспедициях. Он имел достаточно средств, чтобы самому снаряжать путешествия - туда, куда ему вздумалось бы.    Хорн колесил по разным странам и провинциям, изучая особенности все новых и новых видов созданий: периодичность их миграций, их метаморфозы, изменения их поведения. Он исчерчивал карты кривыми дугами, спиралями, кругами, пытаясь найти закономерности тех процессов, которые видел. Все чаще и чаще ему казалось, что он стоит на пороге разгадки, что вот-вот поймет и найдет то недостающее звено цепочки, тот ключик, который позволит ему понять - что движет этими существами и кто они такие.    Все его познания об этих существах носили описательный характер - он не мог поставить над ними опытов, не мог провести аутопсии, не мог их потрогать или пощупать. В какой-то из книг еще студентом он читал, что наблюдатель идеальный - наблюдатель никак не влияющий на объекты наблюдения. Это был как раз его случай. Однако видя все происходящее, он не был в состоянии его объяснить. У него было множество толкований, каждое из которых выглядело правдоподобным в тех или иных обстоятельствах.    Ночами он подолгу не мог заснуть и размышлял. Были они живыми существами или чем-то неживым? Двигал ими лишь инстинкт или все же разум? Обитали они только вблизи земной поверхности или еще выше - в верхних слоях атмосферы, межпланетном, межзвездном пространстве? Хорн ясно понимал, что скорее всего не получит ответов на большую часть своих вопросов, но не переставал ими задаваться.    Хорн все реже писал родителям, да и от них письма приходили уже не так часто, как в прежде. И письмо от дяди Транта, в котором тот сообщал об их смерти стало для него неприятной неожиданностью. За годы, которые он провел вдалеке от них, его сыновние чувства успели охладеть, подточенные расстоянием, временем, обидами, однако он привык думать о них, как о какой-то незыблемой и нерушимой части мира. Мысль же о том, что какой-то автомобиль в селе Глорх мог сбить их обоих казалась чудовищно нелепой. В том селе Глорх, которое он запомнил, не было никаких автомобилей.    Чтобы попасть на похороны, ему пришлось отказаться от очередной поездки по следам маленьких и проворных мерцающих медуз. Возвращаясь в места своего детства, он проезжал на автомобиле город Бахру, село Глорх, деревню Клок - и вспоминал первые свои наблюдения, первые догадки, первые гипотезы. Как же давно все это было... Как далеко он продвинулся с тех пор на своем пути... И как же мало по-прежнему понимал...    В деревне Клок он оставил машину, и вместе с ждавшим его дядей Трантом отправился в деревню Клойц - на подводе, как и в старые времена. Дядя постарел - волосы его стали совсем белыми, лицо покрылось морщинами, но лошадьми он правил все так же уверенно. Большую часть дороги оба молчали, только в самом начале пути дядя Трант пробормотал: "да... ушли они... да и мне скоро уходить"... Хорну нечего было на это ответить.    Родителей похоронили в подлеске рядом с деревней. Среди тех, кто собрался на похоронах, Хорн не знал никого, кроме дяди Транта и старой Эфлы, про которую думал, что она давно умерла. Она же, хоть и выглядела не самым лучшим образом, не так сильно изменилась со времен его детства. "А-а-а, маленький Хорн" - проскрипела она, протягивая к нему руки, но Хорн не совсем вежливым образом ретировался, сославшись на то, что хочет побыть в одиночестве.    Он бродил по залитому солнцем подлеску, поднимался к обрыву над рекой, углублялся в леса - навещал места в которых он играл и гулял в то беззаботное детское время. Теперь он ясно видел, что те зверушки, которых ему не удалось поймать в детстве, и не могли быть пойманы, поскольку не принадлежали этому миру. Он вспоминал, как пытался рассказать взрослым о своих тщетных попытках, а те лишь кивали и улыбались, называя его фантазером, и тоска нахлынула на него. Хорн вернулся в деревню, переночевал в домике дяди Транта, а наутро покинул деревню Клойц, чтобы никогда больше в нее не возвращаться.    Чтобы быстрее вернуться обратно, Хорн нанял аэроплан в городе Бахра. Ему не впервой было летать на этих шумных аппаратах, хотя управляться с ними он так и не научился. Они не нравились ему из-за слишком большой скорости - трудно было рассмотреть детали при таком быстром движении. Обычно, сидя позади пилота, он мало глядел по сторонам, погрузившись в задумчивость, снова и снова восстанавливая перед внутренним взором все то, что увидел интересного за последнее время.    Однако в этот раз мысли его были заняты прощанием с родителями, и Хорн без особого интереса смотрел как проносятся внизу холмы и болота Лисьего мыса. Погода была облачная, внизу шел дождь, аэроплан то нырял в туман, то выскакивал из него. Наверное поэтому Хорн пропустил тот момент, когда Башня показалась из-за горизонта и увидел ее сразу во всем величии и великолепии.    Он не поверил своим глазам - слишком неправдоподобным было зрелище. Она поднималась из болот и уходила ввысь - так высоко, насколько можно было рассмотреть, теряясь в темных облаках. Невообразимо огромная, она казалась хрупкой - так ажурна и тонка была ее конструкция. Она непрестанно менялась и казалась живым существом, рвущимся навстречу небу. Она была прекраснее всего, что Хорн видел за всю свою жизнь.    Вокруг нее суетились тысячи мелких точек - Хорн с изумлением узнавал в них тех созданий, которых ему приходилось видеть в разных уголках планеты. Он пришел в такое волнения, что едва не вывалился из аэроплана. Когда они миновали Башню, он провожал ее взглядом, пока она не скрылась за обрывками тумана.    По прилете он отменил все прежние планы, все встречи, и в спешке отправился обратно - к Лисьему мысу. Добираться пришлось сначала на поезде, а затем автомобилем, но машину вскоре пришлось оставить - слишком уж болотистой оказалась местность. Ни одна дорога не вела туда, и он двигался быстрым шагом, с трудом удерживаясь от того, чтобы не припустить бегом. Ночь, день, и еще ночь шел он так, почти не делая остановок.    Занималось утро нового дня, когда он увидел Башню второй раз в своей жизни. Ночью ударили заморозки, под ногами потрескивала корочка льда, на болотных травах белела изморозь. Красный диск солнца вставал из-за горизонта, и на его фоне Хорн увидел ее контуры. Он ускорил шаг, не сводя с нее глаз.    Его тень вытянулась перед ним узкой темной полоской, когда он наконец остановился. Башня высилась перед ним. Ее основание еще терялось за пологими холмами чуть поодаль, но он уже знал, что достиг цели. Хорн забрался на крутой холм, цепляясь за мокрую траву, отправляя в рот кислые красные ягоды, и уселся на его вершине.    Теперь он знал ответ по крайней мере на один из тех вопросов, что преследовали его с много лет. Они были разумны. Только разум мог создать такую совершенную красоту, такую изощренную сложность, такую гигантскую протяженность, такую... У него не хватало слов.    Благоговейно смотрел он на возящихся вокруг летунов, многоножек, ленточников, пауков, бабочек-трехкрылок, шариков-колючек и тысячи других существ. Если бы они могли его услышать, он поблагодарил бы их за то, что оказался здесь. Так и не найдя, что сказать, как выразить переполнявшие его чувства, он медленно спустился с холма, и к темноте достиг подножия Башни. Здесь он и заснул.     ...Все сочли это еще одним проявлением его эксцентричности - поселиться на отшибе, в самом сердце болот, в местности, где нет никаких благ цивилизации, и куда даже почта доставляется с опозданием. Но общественное мнение его не беспокоило, он задался целью и полон был решимости ее достичь.    Хорн сам исследовал почву приглянувшегося ему холма. Сам составил чертежи и нарисовал эскизы к ним. Собственноручно отбирал деревья для балок, камень для фундамента и стен, разные виды плиток для облицовки. Он строил дом своей мечты,и если бы это было возможно, предпочел бы каждый камешек укладывать самостоятельно. Понимая рассудком невозможность этого, ему пришлось смириться с наемными рабочими, нечистыми на руку подрядчиками, жуликоватыми поставщиками. Для строительства пришлось оплатить еще и прокладку дороги через болота. Дом обходился ему все дороже, но траты его не трогали. В душе он с нетерпением ждал того момента, когда строительство закончиться, и он сможет остаться наедине с Башней.    Через несколько долгих - слишком долгих по его мнению - лет дом был построен. На человека постороннего он, вероятно, производил впечатление удручающее и гнетущее. Сторонний наблюдатель чувствовал бы в нем незаконченность, незавершенность, как если бы какие-то жизненно важные его части стерли после окончания строительства огромным ластиком. Барельефы и орнаменты, украшавшие его стены, выглядели бы для чужого человека странно асимметричными, такому чужаку глядя на них, хотелось бы, наверное, дорисовать недостающие детали.    И только Хорн видел его настоящий облик. Только он видел изломанные темные шпили, вздымающиеся на его крышей и чуть подрагивающие на неощутимом ветру. Он один мог наблюдать, как водоворотами кружатся по стенам огромные призрачные светлячки, образуя недостающие части узоров. Лишь ему под силу было разглядеть, как выбирается из глубин колодца, перебирая узловатыми суставами ветвей, паучиное дерево, и бросает к Башне маленьких еще паучков-прядильщиков.    Когда он зажигал огонь в очаге, его языки смешивались с призрачным пламенем, тонкой струйкой струящимся из глубин холма, но котором стоял дом. В библиотеке на первом этаже гонялись друг за другом многоножки и ленточники, не пересекая в своем непрерывном движении стен или книжных полок - Хорну стоило упорных трудов расположить стеллажи таким образом, чтобы те не становились на их пути. На чердаке под самой крышей возились огромные чернохвосты, время от времени припадавшие круглыми ртами к бледной огненной струйке, поднимающейся сюда снизу. Но самое главное происходило в обзорной комнате, над проектом которой Хорн бился дольше всего. Она была абсолютно пуста, лишь с северной стороны стены были закрыты шторами. За шторами пряталось высокое и длинное - во всю стену - стекло, сделанное по специальному заказу.    Каждое утро Хорн приходил в обзорную комнату, садился на пол, скрестив ноги, и смотрел на Башню. Каждый раз она выглядела иначе, каждый раз он находил в ее облике что-то новое. Иногда ему казалось, что он мог бы сидеть так и смотреть на нее вечно - не нуждаясь ни в еде, ни в питье. Но каждое утро наступал момент, когда ему приходилось встать и заниматься работой. У него было много дел.    Он надевал высокие рыбацкие сапоги, накидывал плащ, брал чемоданчик с рисовальными принадлежностями и отправлялся к подножию Башни. Он обходил ее кругом, проходил насквозь ее основание, забирался на соседние холмы и рисовал, рисовал, рисовал ее. Дни становились похожи один на другой, и каждый был наполнен присутствием прекрасного.    Весь его досуг был посвящен одной только Башне. Он жил ею, он грезил ею, он дышал ею. Чем или кем она была? Каково было ее назначение? Как высоко она простиралась над облаками и как глубоко уходила в землю? Он, как и раньше, мог лишь строить предположения на этот счет.    Несколько раз он оплачивал аренду воздушного шара и даже аэроплана, чтобы обследовать ее подробнее, но до самого верха ему добраться так и не удалось. Он мог видеть, что где-то совсем высоко, гораздо выше, чем мог бы подняться шар или аэроплан, она раскрывается, подобно цветку, прямо в небеса. Заканчивалась ли она на том уровне или же простиралась еще выше - ему не дано было узнать. В конце концов он купил собственный воздушный шар, чтобы ни от кого не зависеть, и иметь возможность подниматься к Башне в любое время.    Во время этих полетов не раз его посещало ощущение того, что иллюзорна земля, остающаяся внизу, а Башня - единственное, что вообще реально в мире. Множество раз Хорн пускался в полет, следя за тем, как Башня становится все ближе и ближе, как она заслоняет собой все остальное, пока, наконец, шар не касался ее стены и не пролетал сквозь нее внутрь.    Когда Хорн первый раз собирался войти в Башню, то долго не мог отважиться. Ему казалось, что внутри он найдет наконец тот самый ответ, который откроет ему глаза на истинное устройство мира. Казалось, что уж тут теперь-то он непременно поймет все до конца. Казалось, что вот он - финал.    Сердце Хорна стучало как сумасшедшее, когда он впервые прошел сквозь стену Башни и оказался внутри. Это был пасмурный день, на небе висели низкие свинцово-серые тучи, но для Хорна света было более чем достаточно. Однако стоило ему сделать шаг и оказаться внутри Башни, как свет словно бы выключили. На мгновение Хорн испугался, что ослеп и рванулся назад. Свет тут же вернулся и Хорн увидел прямо перед собой стену Башни.    Видимо, внутри стена ее была целостной, и чтобы увидеть что-то, следовало пройти дальше, глубже. Хорн вдохнул, как перед прыжком в воду и снова вошел внутрь. Свет опять померк перед его глазами, но Хорн не останавливался и шел все дальше и дальше, пока впереди что-то не забрезжило.    Башня не оказалась внутри целостной, чего опасался Хорн, но не была и пустой. Внутреннее ее устройство оказалось сложнее и изощреннее, чем Хорн мог представить. Она была разбита внутри на множество разного размера ячеек, часть их которых сообщалась между собой, часть были изолированными. Некоторые были огромными, словно площади, другие маленькими и тесными. Одни сияли собственным светом, другие тускло помаргивали, третьи мерцали и переливались, четвертые - погружены во тьму; каждые по-своему. В самом же центре Башни, в ее сердцевине была пустота - широкий круглый туннель, распространяющийся далеко в высоту и, вероятно, вниз - под землю. Даже острого зрения Хорна было недостаточно, чтобы увидеть, на какой высоте заканчивается этот туннель. И хотя сам туннель был пуст и темен, все центральные ячейки Башни, которые видел Хорн, выглядели наполненными светом, а те, что располагались ближе к периферии, становились все темнее и темнее по мере удаления от центрального туннеля.    Внутри Башни кипела жизнь. На ближних к земле ярусах трудились тысячи и тысячи самых разных созданий. Они отстраивали новые ячейки и разбирали старые, принимали доставляемые снаружи грузы и отправляли их из Башни, трудились слаженно, четко и точно как единый механизм, напоминая Хорну устройство улья или муравейника.    Выше это сходство терялось. Обитателей башни становилось меньше, они двигались неспешно, словно в задумчивости, время от времени дотрагиваясь до стен или причудливых механизмов. Еще выше можно было найти огромные пустые залы, в которых по многу дней никого не появлялось. В одном по стенам висели зеркала, в которых отражалось внутреннее убранство Башни и редкие ее обитатели - все, кроме него самого и его шара. Тут Хорну всегда становилось не по себе - он начинал чувствовать себя призраком в мире призраков. В другом царила темнота, но если присмотреться, можно было увидеть тысячи маленьких огоньков, собирающихся в огромные спирали. Хорн полагал, что это своеобразная карта звездного неба, но как ни присматривался он, как ни старался, ему не удалось обнаружить очертаний знакомых созвездий. Еще в одном зале Хорн обнаружил большие прозрачные окна, которые менялись, если рядом с ними останавливался кто-то из жителей Башни. Хрустальная глубина окна темнела, и в нем становились видны движущиеся картины - облачные города или вереницы летящих наперегонки многокрылых птиц, а несколько раз Хорн видел в них и саму Башню со стороны. Видел ее глазами самих жителей Башни - без всяких болот вокруг, без нависших над головой дождливых туч - длящейся из бесконечности в бесконечность, окутанной собственным сиянием, изящно изгибающейся, словно танцующей в пространстве. Хорн часто поднимался на своем шаре в этот зал, надеясь, что кто-нибудь из живущих в Башне окажется там и он снова сможет увидеть эти картины. На самого Хорна хрустальные окна, понятное дело, никак не реагировали.    Ничего Хорну не хотелось больше, чем выпрыгнуть из корзины шара и пройтись по ее коридорам, подняться по широким спиральным лестницам, не предназначенным для человеческих ног, коснуться тускло поблескивающих механизмов и ощутить под рукой их холод. Каждый день ему приходилось бороться с собой и напоминать себе, что все видимое ему - нематериально. Этот факт приводил его в отчаяние.    Он понимал, что для исследования даже первых ярусов Башни не хватило бы целой жизни. Его же собственная жизнь, очевидно, уже далеко перевалила за середину. Лицо Хорна изрезали морщины, волосы его местами побелели, но глаза видели все так же остро, как и раньше.    Хорн поднимался все выше и выше на своем шаре, обнаруживая вещи все более и более удивительные. Своими наблюдениями, схемами, набросками он исписал несколько десятков толстых тетрадей. Нарисовал сотни картин. Он выучил внутреннее устройство нижних ярусов Башни, и случись ему каким-то чудом оказаться в ней во плоти, смог бы без труда пойти из одного ее края в другой. Но что-то манило его все выше и выше, к тем ее ярусам, где он еще не бывал, которые лежали на грани и за гранью безопасности при полете на шаре. Ему все казалось, что есть там что-то такое, на что стоит только бросить один взгляд - и все, абсолютно все, станет ясно.    Раз в неделю приезжал фургончик, который привозил ему запас еды, питьевой воды, топливо для генератора и свежую почту. С ним же приезжали наемные работники, убиравшие пустой дом. С водителем Хорн обменивался едва ли парой слов - тот выгружал все привезенное во дворе, получал деньги и, дождавшись работников, отправлялся восвояси. На время уборки Хорн покидал дом, чтобы не сталкиваться с работниками. Почту он читал - там по-прежнему было много приглашений на научные семинары и конференции, предложений к участию в новых экспедициях, оттисков статей, в которых фигурировали сделанные им когда-то снимки и рисунки. Отвечал на письма Хорн редко - он устал от людей, устал объяснять им очевидные вещи, которых они не видели и не хотели видеть. Так проходили дни, месяцы, годы. Хорн был полностью доволен своей жизнью и весь ее остаток намеревался посвятить одной только Башне.    Однако однажды размеренный распорядок его жизни был нарушен. Промозглым осенним вечером он сидел на корточках у очага, слушал как стучится в окна дождь, и бросал в огонь просмотренную уже корреспонденцию. Неожиданно мерный шум дождевых капель грубо нарушился бесцеремонным стуком в дверь. До еженедельного визита грузовика с почтой оставались еще два дня, и Хорн задумался над тем, кто бы это мог быть. Сюда не добирались рекламные агенты, никто не жил поблизости, а немногих оставшихся корреспондентов Хорн уже приучил к тому, что общается только с помощью почтовых отправлений.    Первой его мыслью было не открывать. Но стук не прекращался, напротив, - стал громче, настойчивее и размереннее, в нем чувствовалось упорство и настойчивость. Если несколько минут назад визитер наносил удары руками, то теперь явно воспользовался чем-то твердым и тяжелым. "Надо было все окна завесить, чтобы не было видно света внутри", - подумал расстроенно Хорн, бросил в огонь недочитанные письма, и отправился ко входной двери.    На пороге стояла девушка. Она выглядела совсем юной - много моложе него самого. На тяжелые ее ботинки налипла мокрая глина, полы кожаного плаща перепачкались, волосы промокли и растрепались. Личико ее выглядело миловидным, но чересчур серьезным и сосредоточенным. Возможно, связано это было с тем, что в дверь она колотила увесистым чемоданчиком, и в момент, когда Хорн отворил дверь, как раз занесла его для очередного удара.    - Чем обязан вашему визиту? - холодно поинтересовался Хорн, стоя на пороге и разглядывая гостью.    - И-извините, - проговорила девушка, торопливо пытаясь спрятать чемоданчик за спину, - у меня машина завязла на дороге, там такой ливень... Вы... вы не могли бы мне помочь?    - Простите, чем именно?    - Может быть у вас есть трос, чтобы вытащить машину... И переждать дождь...    Хорн с неохотой посторонился:    - Проходите.    И крикнул вслед, когда она прошла мимо, оставляя на полу комья глины и лужицы воды:    - Только ботинки снимите. И плащ тоже.    Он запер дверь, и указал ей в сторону обзорной площадки:    - Проходите туда, я сейчас принесу вам что-нибудь для согрева.    Через несколько минут он вошел на смотровую площадку с кружкой горячего чая в руках.    - Сегодня с машиной все равно ничего не получится, разве что завтра, если дождь перестанет. А как вы вообще здесь оказались?    - Я из университета. Прохожу практику по энтомологии.    - По энтомологии? - переспросил Хорн, - и на ком же вы специализируетесь?    - Чешуйчатокрылые, - произнесла она, - у вас тут очень красивые бабочки, - и сделала попытку улыбнуться - одними губами, глаза же ее все время возвращались к огню в очаге. Она подсела поближе к пламени и протянула к нему руки.    - О да, - приподнял брови Хорн, - особенно в это время года.    Девушка вспыхнула, и чтобы скрыть смущение, открыла чемоданчик и принялась перебирать его содержимое - это оказались пухлые картонные папки.    - Вы делаете зарисовки? - поинтересовался Хорн.    - Да, бабочки главным образом.    - Позволите взглянуть? - Хорн протянул руку к одной из папок.    - Нет! - девушка, быстро отдернула папку к себе, - извините, они еще не закончены.    Хорн с новым интересом взглянул на нее:    - Как скажете.    Мягкими шагами он подошел к смотровому окну и стал теребить шнур, раздвигающий шторы.    - Куда бы вы хотели отправиться дальше, когда мы вытащим машину?    Она задумалась.    - Наверное, пока остановлюсь где-нибудь поблизости. У меня еще нет данных по этому району. Разобью палатку где-нибудь подальше к северу. Туда ведет какая-нибудь дорога?    Хорн задумчиво подергал шнур:    - Дороги, как таковой, в общем-то, и нет. Пешком пройти можно, а на машине вы не проедете. Да вот взгляните сами.    И с силой потянув за шнур, он раздвинул шторы.    Он стоял спиной к окну, но ему уже не нужно было видеть открывшуюся панораму - он и так помнил ее до мельчайшей детали - сияющая ослепительной красой Башня, рвущаяся навстречу небу, и где-то над облаками раскрывающаяся навстречу нему огромными лепестками.    Девушка подняла глаза к окну.    Хорн подошел к ней и протянул руку к окну в сторону противоположную от Башни:    - Вот там проходит старая грунтовая дорога, если ее не размыло, можете попробовать проехать по ней. К северу по ней будет несколько холмов, где можно разбить палатку без риска затонуть в болоте.    Девушка автоматически кивала, и говорила "да, да, спасибо", но взгляд ее был устремлен в сторону Башни. Она вздрогнула, когда Хорн сдвинул шторы.    - Простите, - сказала она, - вы не могли бы еще раз показать...    - Завтра, - ответил Хорн, глядя в ее настороженные глаза, - я покажу вам дорогу. И многое другое. Но это будет завтра. А пока скажите - как вас зовут? И выпейте же чаю - вы совсем продрогли.    Он протянул ей тяжелую дымящуюся кружку и, неожиданно даже для самого себя, широко улыбнулся.