Елка

Меньше всего на свете Гэвин ожидает увидеть елку. То есть он предполагает, что светящаяся и переливающаяся конструкция из причудливо изогнутых металлических ветвей — именно елка, потому что она стоит в углу, а Коннор сидит перед ней на полу и, сложив руки на коленях, смотрит, как завороженный. Под ней даже устроено несколько коробок: таких же минималистичных и монохромных. — Это что, елка? — спрашивает Гэвин пораженно. В доме Коннора, где он живет с Девять и — да — Гэвином, в спальне, наполовину завешенной паутиной Девять и напоминающей пещеру, «елка» смотрится инородно и даже дико. Ну и Коннор… ксеноморф? Насколько Гэвин знает, религия ксеноморфов включает Священную Мать народа, но не включает рождения какого-то особенного бога — все дети Элен Рипли совершенно равны. Ну, в теории. Коннор и не кажется особо религиозным, он даже к кошкам Девять равнодушен в хорошие дни, а в плохие — негативно настроен. Иногда сложно понять, что на самом деле вызывает у него чувства, а что — в лучшем случае белый шум. Сейчас он моргает, словно пробуждается от дремы, и поворачивает голову — смотрит на Гэвина внимательно и даже испытующе. — Да, — говорит он. Неожиданно. Сегодня действительно канун Рождества по общему календарю, но Гэвин и не думал праздновать. Он, откровенно говоря, давно уже не имел возможности действительно праздновать что-то такое: проблемы с деньгами в последние годы заставляли постоянно летать, а на работе и при прыжках в разные концы вселенной трудно найти тихий вечерок, добыть где-то хоть отдаленно напоминающее елку дерево, да и дарить подарки самому себе довольно глупо. Когда-то в детстве, очень давно, они праздновали с родителями… но те времена ушли. — Но вы же не празднуете? — на всякий случай уточняет Гэвин. Одним молниеносным, но плавным движением Коннор поднимается на ноги, и теперь он значительно выше Гэвина. Огни на «елке» роняют на каркас Коннора яркие блики, пляшут на сегментах его подвижного, ни на секунду не замирающего хвоста. Коннор сам похож на елочную игрушку из черного стекла. Он подрос после линьки и — хотя каркас уже не кажется полупрозрачным и слишком чувствительным, — по-прежнему гладкий и блестящий. Гэвину сразу же хочется потрогать его. Или, может, облизать. — Ты такой красивый, — вырывается у Гэвина совершенно неожиданно. Он сам смущается: с Коннором иногда так странно, что Гэвин не знает даже, уместны ли комплименты. Что Коннор слышит, когда Гэвин произносит человеческие слова? Да, их родной язык английский, они так говорили — не так уж и много они говорили о своей жизни на базе, на самом деле, — но думают они как ксеноморфы. — Ты тоже, Гэвин Рид, — сообщает Коннор спокойно. И не поймешь, всерьез или нет, насколько он и правда считает Гэвина привлекательным. Гэвин мягкий, и белый, и без хвоста (особый предмет гордости тех ксеноморфов, которых считают красивыми, как успел понять Гэвин), и все же — когда Коннор целует его и касается, то кажется, что он и правда видит красоту. — Мы не празднуем, дей… ствительно, — говорит он и забирается на свое ложе, разглядывая Гэвина выжидающе. Он не пользуется «переводчиком», всегда говорит с Гэвином по-английски, и от этого сердце тоже сжимается — как и от значимости его приготовлений. — Но ты празднуешь. Чтобы хоть каплю скрыть нахлынувшие чувства, Гэвин шагает к елке, с преувеличенным интересом разглядывая «украшения». Вместо гирлянд кое-где висит паутина. Смотрится неплохо, хотя и… экзотично, решает Гэвин, вот нужное слово. Экзотическая елка, сделанная ксеноморфом специально для него. Что-то внутри лопается и тает, пузырится, как кипящее молоко. Как кислота, которой Коннор умеет плеваться и однажды даже показывал Гэвину — жутковатое зрелище. — Я понимаю, про что этот праздник, — говорит Коннор. Про что этот праздник? Гэвин хмыкает, не удержавшись, — забавно звучит. — Про семейное единение или сказочный дух доброты и света? Коннор хмурится: его темная маска на мгновение мрачнеет. — Про умирающее и возрождающееся божество, искупившее грехи человечества? — поправляет он словно бы цитатой из учебника. Гэвин снова усмехается от неожиданности: так внезапны вдруг эти академические познания. — Чего смешного? Коннору не нравится, когда над ним смеются, это Гэвину сказал Девять — вот только Гэвин ни разу не видел, чтобы над Коннором кому-то достало смелости посмеяться. Его собственная реакция — вовсе не веселье. — Я просто удивлен, — спешит объяснить он. — Что ты знаешь про Рождество. Не то чтобы он боялся Коннора, конечно, — хотя и стоит, — просто не хочет обижать того, кто так ради него старался. Коннор бывает поразительно черствым, но в то же время поразительно внимательным, и Гэвин понятия не имеет, что из этого — потому что он ксеноморф, что — часть его личного характера, а что — из-за его непростого прошлого. Коннор сворачивается на ложе, устраивая хвост на бедре, и от этого самого бедра теперь взгляда не отвести, настолько оно стройное, и гладкое, и — Гэвин в курсе — шелковистое на ощупь. У него слюна во рту собирается, что здорово отвлекает от разговора. — Когда нас обучали, то культуре уделялось особое внимание, — говорит Коннор, и до Гэвина даже не сразу доходит, что речь о культуре людей, — праздникам и традициям… Военные отмечали Рождество, и нам дарили подарки, — он не говорит, что за подарки, и в голосе совсем не слышно ностальгии, мечтательности, которые Гэвин вспоминает из своего детства. — Гэвин Рид, ты хочешь заняться сексом?.. — Я всегда хочу заняться с тобой сексом, — выпаливает Гэвин прежде, чем успевает обдумать вопрос. Он уже начал привыкать к этой странной прямолинейности ксеноморфов во всем, что касается секса — и уклончивости, гибкости в других вопросах, совершенно пристойных для Гэвина. И все же он сглатывает желание, потому что Коннор устроил ему елку, и нельзя теперь просто проигнорировать это и упасть на ложе, сплетаясь в страстных объятиях. Коннор ничем не выражает, но Гэвину кажется, он ждет чего-то — возможно, расспросов? — Тебе было весело? — произнесенный вслух, вопрос звучит глупо, почти наивно. И любые разговоры про базу Тета — опасная зона, не серая, а полностью беспросветно черная. Черная зона прошлого: то, что наверняка будет стоять между ними всегда — Коннор ненавидит людей, хотя успешно сдерживает свою ненависть при Гэвине, и даже сдержанный и угрюмый Девятка кажется более терпимым. — Я люблю тебя, — заявляет Коннор бескомпромиссно, стоит им подойти близко к черной зоне, и Гэвин верит ему сразу же — нельзя смотреть в это лицо и не верить. Просто Гэвин слишком часто думает об этом, когда Коннора нет рядом. Сейчас он ждет раздражения, гнева, но хвост Коннора лежит спокойно, а хвост — верный индикатор раздражения в большинстве случаев. Коннор улыбается — слегка, и между губ на мгновение просовывается кончик языка. Гэвина сразу же бросает в жар. — Нет, не весело, — отрывистый и короткий ответ не сочетается с улыбкой, но Коннор по-прежнему не выглядит злым, так что Гэвин расслабляется немного — но только немного. Он не готов к такому разговору — а с другой стороны, будет ли он когда-нибудь готов? — Это было странно. Но моим братьям давали дополнительную еду. Он улыбается шире, будто это воспоминание — приятное, несмотря ни на что. Гэвин садится рядом. Черная шелковая шкура Коннора теплая под его ладонью, приятная, хочется трогать и трогать, и Гэвин цепляет пальцем зубчик на хвосте. Тот острый, но Гэвин осторожен. Он пару-тройку раз уже порезался обо все эти «украшения». Коннор слишком жесткий с любой стороны, с которой только не подойдешь, жесткий, острый и опасный, но Гэвин знает, куда положить руку, чтобы обоим было приятно. — А тебе? — спрашивает он. Возможно, Коннор хочет об этом говорить? Коннор переворачивается на спину и смотрит на Гэвина своими загадочно мерцающими золотыми глазами, в которых не разобрать, что он на самом деле думает. Гэвин вспоминает некстати — ну естественно, после того уже, как он открыл рот и сболтнул то, что не стоило бы, — как Девятка рассказывал с пугающей отстраненностью, почему рост Коннора был ниже, чем у братьев. Даже сейчас, после линьки, он чуть-чуть меньше Девять — хотя еще подрастет по собственным уверениям, — и жуткие вещи, которые за этим стоят, порой мешают Гэвину спать по ночам. А он-то себя считает довольно толстокожим засранцем. Просто сложно представить, что под этой гладкой, будто бы металлической шкурой прячется хоть какая-то ранимость. — Мне нравились огоньки, — обтекаемо отвечает Коннор. Зубы в его приоткрытом рту поблескивают в свете «огоньков» с елки, демонстративная нарядность атмосферы странно сочетаются с опасной зыбкостью разговора, и Гэвин наклоняется, прижимая губы к его губам. Не может удержаться от соблазна — ну или просто не знает, что сказать. Его раздирают эмоции: детский восторг от сюрприза мешается с неловкостью, любопытство — что-то же Коннор положил в те коробки? — со смущением от того, что сам Гэвин и не подумал о подарках. И о каких-либо праздниках вообще, хотя наверняка можно найти повод подарить Коннору что-нибудь, что его порадует. Что-нибудь красивое… Как сам Коннор. Тот тянется навстречу, но без порыва, мягко, и его губы под напором Гэвина кажутся почти податливыми. Это обманчивое впечатление, и Гэвин знает, как легко изрезать язык об его бритвенно-острые зубы — и все равно каждый раз забывает о любых предосторожностях, стоит им оказаться рядом. — А игрушки? — спрашивает Гэвин, разрывая поцелуй и пытаясь нащупать безопасную тему. — Куклы? Типа как… — он немного теряется в словах, — ксеноморфовые дети? Представить Коннора ребенком непросто: перед внутренним взором появляется точно такой же Коннор, только раз в пять меньше, и выглядит это дико. Пропорции детей ксеноморфов, как Гэвин видел на картинках и в видео, точно такие же, как у взрослых, только голова вытянута вниз, чтобы поместить мозг, но было ли у него такое же замкнутое, по-холодному красивое лицо? Или он был наивный и хорошенький, с большими глазами и светлой маской, с этими острыми ушками, которые и сейчас кажутся слишком милыми для кого-то настолько большого, острого и смертоносного, как Коннор? Коннор сверкает зубами — улыбается, будто Гэвин сказал что-то забавное. — С личинками, — поправляет он, — как ты их называешь, грудо… лом? Название — Гэвин согласен — так себе. Не самое приятное слово для детей — и способ завести этих самых детей тоже не самый приятный. — Не могу вообразить плюшевого грудолома, — признается Гэвин. Особенно усаженного для миниатюрного чаепития. — Неужели ты играл в дочки-матери? В королеву? Его голос невовремя дает петуха, и Коннор вздрагивает под ним — но больше ничем не выдает волнения. Просто его улыбка угасает. — Никто не стал бы играть в королеву, — произносит он с обманчивой мягкостью, спокойствием, под которым чувствуется сталь, — это самое страшное, что могло произойти на базе Тета. — Я думал, самое страшное — это погибнуть, — говорит Гэвин, снова не подумав. Губы Коннора растягиваются — только с такого близкого расстояния видно, что это не улыбка. — Нет. Хвост проползает вокруг талии Гэвина, стискивает плотным кольцом — с намеком, и несколько секунд Гэвину кажется, что разговор о прошлом закончен, Коннора напрягает откровенность, и он предпочтет секс. Тема настолько мутная, что Гэвин и сам, наверное, предпочтет секс — он до сих пор не уверен ни в своих реакциях, ни во взглядах. Он далек от политики, в отличие от самого Коннора, и слишком мало знает о реальных проблемах ксеноморфов и проблемах с ксеноморфами. И он человек, ему сложно выкинуть из головы полчища хищников, которые авторитарные режимы до сих пор используют для усмирения противников победнее… Он своими глазами видел, что ксеноморф может сделать с человеком. Что люди могут сделать с ксеноморфом, он тоже видел. Но сегодня Рождество, разве время думать о таких вещах? Не стоит, решает Гэвин, снова наклоняясь — губы Коннора жесткие и сухие, и Гэвин касается их языком, вынуждая приоткрыться. Точно пора переходить от разговоров к празднованию. Гэвин напоминает себе тоже купить Коннору и Девять подарки, углубляя поцелуй, чувствуя, как горячее и томное возбуждение разгорается в животе… — Любого солдата можно превратить в королеву, — говорит Коннор негромко, их губы рядом, но больше не соприкасаются, — заставить откладывать яйца до смерти. Если у тебя хорошая генетика и ты плохо себя ведешь… Звучит омерзительно. — Я думал, это обратимо, — Гэвин облизывает пересохшие губы. Возбуждения как не бывало, и он не готов к такому разговору — но теперь не может просто его свернуть. Это нечто, о чем Коннор никогда не говорил, отделываясь ироничными замечаниями и мимолетными черными шутками о жизни на базе, в которых лжи и преувеличений (или преуменьшений) наверняка было больше, чем того, что он реально пережил. — Кому надо это обращать? — он издает странный звук — смешок, — у тебя это все вызывает отвращение? Слишком проницателен, думает Гэвин. Слишком проницателен и все же ошибается. — У меня не это вызывает отвращение, Коннор, — говорит Гэвин твердо, — ни с кем нельзя так поступать. И я рад, что с тобой такого не случилось. Нет, ты не подумай, не то чтобы я против детишек когда-нибудь в будущем, — спешит сбавить пафос он, — просто пока не готов и все такое… Он смеется в ответ на шокированное лицо Коннора — и тот после паузы смеется тоже, искренне и громко, и Гэвину так хочется поцеловать его в этот момент, что губы болят. Невозможно сопротивляться таким порывам. Может, это и не губы у Гэвина болят. Может, что-то другое — внутри. — Знал, что ты девчонка на самом деле, — шепчет он, снова касаясь нижней губы Коннора языком. Тот облизывается в ответ — язык у него куда длиннее и подвижнее, и Гэвина моментально в жар бросает от одних воспоминаний, что Коннор этим языком умеет делать. — И весьма горячая! Коннор жмурится от смеха, пока сам Гэвин замирает от внезапности осознания — они говорят о таких вещах и даже смеются, и какой же долгий путь им пришлось до этого пройти. Долгий не по времени, а в отношениях. Он поворачивает голову и смотрит на «елку» — конструкция больше не кажется такой пугающе непривычной. Да, она не похожа на елку, но она похожа на рождественское настроение, — и у Гэвина душа замирает в ожидании чуда. — Если что, ты тоже будешь матерью, — сообщает Коннор насмешливо. Он притягивает Гэвина к себе, обнимает и зарывается лицом ему в волосы, и Гэвин чувствует нежность даже раньше, чем ужас. — Ты же не согласишься, чтобы я зачал детенышей с другим мужчиной, Гэвин Рид? — Коннор добавляет в голос драмы, и от этого акцент становится заметнее, и вопрос — конечно — интересный. — Боже упаси, — соглашается Гэвин, — но все же пока я официально чайлдфри. Привык к своей грудине, все такое… Коннор, — он серьезнеет, — если у тебя праздники людей вызывают неприятные воспоминания, то не стоило. Ну, это все устраивать. Коннор молчит несколько секунд — Гэвин чувствует, как его дыхание шевелит волосы за ухом, и притихшее было возбуждение вновь поднимает голову. Поднимает… хм, голову. — Я хотел порадовать тебя, Гэвин Рид, — произносит Коннор прямо, и в самой этой констатации больше чувств, чем в самых пылких признаниях — сердце Гэвина сжимается, словно его скручивает в безжалостном кулаке, но вместо боли он испытывает радость. — Я боюсь, что ты чувствуешь себя одиноко. Гэвин вспоминает свои мрачные мысли, когда впервые прилетел сюда с Коннором: казалось, ему придется жить в темных влажных — похожих на кишки — проходах, увешанных трупами несчастных и заполненных только и мечтающими сожрать его ксеноморфами. Или не сожрать. Завести с ним «детенышей», ага. Поселения ксеноморфов разочаровывающе обыкновенны. Изначально вычурный декор поражает воображение, но сквозь непривычный вид быстро проступают обычные магазины, фабрики и космопорты. Есть районы, в которые Коннор рекомендовал (весьма настойчиво) не ходить — и естественно, был очень зол, когда Гэвин на эту рекомендацию тут же положил болт. Положить болт на его злость куда труднее, чем на «рекомендации», разъяренный Коннор — живое воплощении мифологической фурии из книжек, только снести тебе голову может вполне не мифологически. — Тебе не дорога жизнь, Гэвин Рид? — наступает он, хвост мечется из стороны в сторону, и только влюбленное сердце вынуждает Гэвина оставаться на месте и вскидывать подбородок, а не сматываться. Гэвин не боится Коннора, просто иногда приходится себе об этом напоминать. — На базе Эпсилон не было офицеров, только рядовые солдаты, и я на них не имею никакого влияния! Непонятно, что бесит его больше — легкомыслие Гэвина или отсутствие влияния на солдат базы Эпсилон. Возможно, то и другое одновременно: за прошедшие месяцы Гэвин успел уловить и что амбиции Коннора простираются далеко за пределы угона древних кораблей, и что найдутся не менее амбициозные ксеноморфы, которые влегкую сожрут Гэвина, чтобы подукоротить амбиции Коннора, и как сложна политика ксеноморфов, в которую Гэвин, сам того не желая, оказался вовлечен. А ведь он простой механик — и его это вполне устраивает! Сожрать Гэвина до сих пор не сожрали, хотя он успел познакомиться даже с Маркусом и его свитой. Про Маркуса Коннор поговорить не любит, зато его братья любят, а у Девятки так и вовсе горит его полированная задница — порой от гнева, а порой и от ревности. Ничего не значит, с другой стороны: Девятка ревнует ко всему, у чего есть хвост (большая удача для Гэвина, у которого хвоста нет), и по этим рассказам Маркус — и его свита — выходят не самыми приятными парнями. Ксеноморфами. Которые и не прочь заплатить парочке солдат с базы Эпсилон за голову какого-нибудь симпатичного бесхвостого механика. Но, может быть, Девять просто нагнетает — он любит иногда добавить драмы, хотя по нему и не заподозришь. Любой ксеноморф, как-то не так (с точки зрения Девять) поглядывающий на Коннора, вызывает у него гнев. Так что из уважения к чувствам Коннора — исключительно! — со злачными районами Гэвин на время завязывает, тем более что и в остальных есть на что посмотреть. Особенным шоком становится то, как много тут людей. Обычных людей вроде Гэвина, не каких-то суперсолдат, просто гражданских специалистов, которые спокойно работают с ксеноморфами и на ксеноморфов. И, иногда, с ними даже хм… сожительствуют. Вот как Гэвин прямо сейчас. — Здесь полно людей, — напоминает он, заглядывая Коннору в глаза. Он проводит пальцем по шее Коннора под подбородком, прямо там, где темная окраска шеи переходит в светлую на лице, прижимает большой палец к губам — таким же темным, — и не может сдержать вздоха, когда Коннор высовывает кончик языка. Будто дразнится, но Гэвин знает уже, что это признак возбуждения — как и блеск в его глазах, и беспокойные движения хвоста. Коннор умеет замирать неподвижной статуэткой, но обычно он пугающе — и волнующе — подвижен. — Собираешься праздновать с ними? — спрашивает он. Намек в голосе едва заметен: акцент Коннора становится сильнее, когда он взволнован или о чем-то задумался, — и язык обвивает палец Гэвина, а следом его обхватывают губы, сжимая осторожно, но настойчиво. Гэвин откашливается: во рту внезапно сухо, как в трюме после химобработки, а в штанах жарко, как в двигателе во время взлета. И ракеты в полной боевой готовности, конечно. — Собираюсь праздновать с тобой, — сипит он. — Нахрена мне какие-то люди… И… — он облизывает губы, потому что произнести важные слова порой труднее, чем сходить в район, полный недружелюбно настроенных ксеноморфов, или сказать приятелю Маркуса «отвали», или… — Спасибо, Коннор. Мне жаль, если тебя это ранит, но я очень благодарен. Я знаю… — он запинается, потому что нет, на самом деле он не знает — и даже не уверен, что хотел бы действительно знать, что сможет знать такие вещи и жить как прежде, — я уверен, что тебе было нелегко, и Шесть наверняка мне лицо обглодает, потому что решит, что я тебя вынудил. Коннор хмыкает — издает тихий стрекочущий звук, означающий сомнение и иронию, дескать, как бы ты меня вынудил? — но Гэвин знает, насколько он на самом деле бывает уступчив. Когда любит кого-то. Просто Гэвину до сих пор странно чувствовать себя этим «кем-то». Он искренен сейчас, как никогда, и пронзительный взгляд Коннора смягчается, а хвост обвивает талию Гэвина почти нежно. — Он уже почти не ненавидит тебя, — говорит Коннор, улыбка слабая, но это все же улыбка, — праздник не ранит, Гэвин Рид, это было давно, и мне хотелось доставить тебе радость. Тебе нравится? Мне не удалось достать хвойное дерево, — он морщит нос, — но так тоже красиво, да? — Очень красиво, — соглашается Гэвин. Даже если бы Коннор груду металлолома принес или свой хвост после линьки, Гэвину было бы красиво. — Что я пытаюсь сказать, Коннор… — он подбирает слова, потому что все звучит как-то не так, но и молчать Гэвин не может. Так важно вдруг становится, чтобы Коннору не было от всего этого больно, чтобы не приходилось мучить себя, чтобы доставить радость кому-то, кого он хочет побаловать. Гэвин не его брат — которым такое, судя по всему, было нормально, — он любит Коннора без всяких жертв с его стороны, без насилия и фальшивых улыбок. — Слушай, на это же можно по-разному смотреть, да? Рождество же не обязательно человеческий праздник, и можно или помнить обо всем этом дерьме — ну или сделать вместе что-то новое, — он торопится объяснить, потому что мысль о совместной традиции опьяняет, а еще он правда хочет, чтобы плохие воспоминания заменились чем-то хорошим. — Вроде как два пути — ну типа как у тебя есть два хвоста. Его ладонь на бедре Коннора скользит выше — туда, где внизу живота в складке под щитком прячется «второй хвост». Который Гэвин очень не прочь сейчас потрогать как следует. Маска Коннора темнеет от смущения, и он прикрывает глаза рукой, будто разговоры про его «второй хвост» ужасно непристойные. — Священная Мать, — бормочет он, — теперь и ты оза… бочен моим хвостом. Будто и не понимает, о каком «хвосте» речь. Будто дело в обычном хвосте, по которому Гэвин как раз проводит рукой — тот удивительно бархатистый под прикосновением, теплый, сворачивается и разворачивается под лаской, сам льнет навстречу руке в нетерпении. — У тебя охуенный хвост, — скрипит Гэвин, потому что в горле пересыхает — от возбуждения и ревности одновременно, — как можно им не озаботиться? — О, красивый, ты считаешь? — игриво спрашивает Коннор, убирая руку. Гэвин считает, что и вторую челюсть у Коннора счел бы красивой, если бы ее не отрезали при рождении, потому что его хищная красота ослепляет, не в одном хвосте тут дело. Ладно. Немного в хвосте. — Красивый, только слепой этого не увидит, — соглашается он. — Ты и сам прекрасно знаешь, что от тебя все без ума. Скажешь еще, не балдеешь от этого? Коннор улыбается. — Не такой тще… славный, как Девять, — напоминает он с обманчивой мягкостью, — не стараюсь так себя украсить. Будто ему нужно себя украшать. Они с Девять очень похожи, идентичны даже — отличается только форма маски и цвет глаз, да Девять еще покрупнее, — но обычно сходство совсем не бросается в глаза. Девять кажется неторопливым и спокойным там, где Коннор как ртуть, весь состоит из движения, гибкий и стройный, словно бы перетекающий из одной позы в другую. Девять проводит за «украшением себя» буквально часы: полирует каркас, наносит рисунки, укладывает «волосы», мажется травяными составами для мягкости и блеска, а иногда даже покрывается с ног до головы какой-то мазью прежде, чем заползти в гнездо, где обитает со своими кошками — чтобы утром появиться в блеске красоты и прилипшей шерсти. Коннор просто падает спать в любой позе, а потом встает идеальным, разве что с чуть-чуть художественно разлохмаченной челкой. Это чудо. — Это несправедливо, — говорит обычно Девять, но не обиженно, а как-то даже философски, как о чем-то очевидном и закономерном. Гэвин подозревает, конечно, что Коннор лукавит и обмазывается бальзамами, когда никто не видит, но за руку его поймать до сих пор не удалось. Или за хвост. Поймать. — Поэтому крутишь хвостом перед всякими фуражирами? — возмущается Гэвин. Коннор знает, как использовать свою красоту, и свой хвост, и свое гибкое, подвижное тело, и свою харизму, перед которой беспомощны не только «фуражиры». И свой интеллект, превосходящий любое воображение. — Ты слишком много слушаешь Девять, — Коннор отводит взгляд, и на мгновение не понятно, смеется он или раздражен, — который слишком ревнивый. И хочет меня контро… лировать. Это скользкий вопрос, и сейчас — наверное — не стоит к нему возвращаться, — но кто в здравом уме не захочет контролировать, перед кем там Коннор крутит своим хвостом? — Он любит тебя, — говорит Гэвин негромко, заглядывая Коннору в глаза. Их губы так близко, что устоять невозможно, и он касается нижней кончиком языка, осторожно нажимает — но тут же отстраняется, стоит Коннору податься ему навстречу. — Я тоже люблю тебя, дело не в контроле. Дело и в контроле тоже, по крайней мере в том, что касается Девять — его затянувшейся попытки сепарации, его ослепляющей любви, в которой слишком сложно и медленно пробуждается понимание, что у Коннора тоже есть желания, кроме заботы о братьях, — и особенной преданности любимчикам: Девять и Шесть. У Коннора это понимание тоже не спешит. Просто Гэвин нихрена не считает, что случайные связи с какими-то там фуражирами — хорошая идея, чтобы почувствовать себя отдельной личностью. Он на фуражиров не подписывается, и — может — и не способен оторвать хвост голыми руками, но верный друг шуруповерт всегда с ним. По перфорации проще отрывать. Коннор растягивает губы, зубы сейчас кажутся ужасно острыми — они и есть острые, и у Гэвина, по идее, не должно от этого стоять. — С фуражирами покончено, — обещает Коннор. Ладонь Гэвина наконец проникает ему между ног, надавливая, пока хвост Коннора сжимается сильнее — Гэвин чувствует ягодицами зубчики, они давят через ткань штанов, и пора завязывать с разговорами про чужие хвосты и переходить к их собственным. Хвост Гэвина, например, наготове. «Второй хвост» Коннора выбирает этот самый момент, чтобы выскользнуть из-под щитка прямо Гэвину в руку. Он горячий и пульсирующий, влажный, весь покрыт смазкой, и острая головка протискивается между пальцев Гэвина. У того все мышцы сокращаются от предвкушения, а рот наполняется слюной, так хочется уже эту головку внутри. Гэвин ласкает ее большим пальцем, двигает рукой до основания — со складкой, в которой он обычно прячется, можно тоже много интересного делать, и именно оттуда сочится смазка. Член Гэвина заинтересованно тяжелеет, давит на штаны, а может, сразу Гэвину на мозг. Одновременно целоваться и выворачиваться из одежды сложно, но Гэвин как-то справляется — сказывается богатый опыт, к тому же, если Коннор станет слишком нетерпеливым, то может и порвать одежду, а Гэвин любит эти штаны. Секс с ксеноморфом — всегда острые ощущения и определенная доля рисков. Но Гэвин рисковый парень так-то, любит пощекотать нервы. Лезвие на конце хвоста Коннора прижимается к его голой заднице — игриво и с намеком, хотя какие уж тут намеки, — слегка царапает кожу, и глаза Коннора вспыхивают в предвкушении и веселье. — Осторожнее, дорогуша, — Гэвин дергает бровями. И охает, когда когтистая рука находит дорогу по животу Гэвина прямо вниз. — О, боишься лишиться своих мягких частей, Гэвин Рид? — усмехается Коннор. — Давай, скажи, что я неженка, на которого страшно нажать и все такое… — Гэвин охает, затыкаясь, потому что именно в этот момент Коннор нажимает — сжимает в своих когтистых и при этом ловких пальцах его — да, действительно нежный! — член. — Скажешь, ты моими мягкими частями не дорожишь? — Гэвин прижимает ладонь к груди, демонстрируя обиду, пока его мягкие части стремительно твердеют и скоро по жесткости сравнятся с броней Коннора. — Очень дорожу, — заверяет Коннор. Сейчас, когда он так возбужден, акцент сильнее, и переводчик в ухе Гэвина тревожно шевелится. Гэвин слышит отголоски фраз — бессвязных и эмоциональных, почти не оформленных во что-то понятное, и раньше его это пугало до чертиков, а теперь только сильнее заводит. Его вообще странные вещи в последнее время заводят: например, сейчас голова взрывается от того, как член Коннора выскальзывает из его руки и игриво протискивается между ног, и от того, как он давит на яйца снизу, у Гэвина не только голова взрывается, а вообще все меркнет и внутри, и снаружи. — Проклятье, — выдыхает он, потому что все другие связные слова вдруг заканчиваются, — Коннор… Коннор не тратит время на ответ. Одним быстрым движением он перекатывает Гэвина на бок, прижимая свою ладонь к его щеке — острые кончики когтей надавливают, но не прокалывают кожу, — их рты сталкиваются. Язык — длинный и настойчивый — проталкивается Гэвину в рот, все глубже и глубже, пока член Коннора куда осторожнее находит дорогу между ягодиц, и задница Гэвина сжимается от предвкушения и жара. Каждый раз это как буря, ураган — Гэвин в магию не верит, но кто сказал, что у ксеноморфов нет каких-нибудь хитрых феромонов? Он уж точно одурманен: это гладкое тело невозможно выпустить из рук, и каждый раз, оказавшись рядом, Гэвин буквально сходит с ума. Может, это все специально, чтобы жертва не сопротивлялась… Гэвин и не думает сопротивляться. Язык Коннора в его горле, от недостатка кислорода в глазах темнеет, Гэвин стонет — или ему кажется, что стонет, — и гибкая головка протискивается внутрь, узкая в начале, но все более толстая и настойчивая с каждой секундой… Разорвав поцелуй, Гэвин запрокидывает голову, хватает воздух ртом, пока Коннор все входит, и входит, и входит, и кажется, что дальше уже некуда — Гэвин не выдержит этого напряжения, он растянут так сильно, что боится неосторожно вдохнуть, — и когти Коннора на его бедре теперь точно царапают до крови, а зубы прокалывают кожу на шее. Последняя его связная мысль — что когда-нибудь Коннор нечаянно откусит ему голову, но разве это не охуенная смерть? — а потом он может только двигаться, дергать бедрами, скользя по этому бесконечно длинному и извивающемуся отростку, задыхаться от жары и страсти. У основания хвоста у Коннора мягкое, чувствительное место, и Гэвин запускает туда пальцы, окончательно теряясь в реальности от ощущения, как Коннор пульсирует в нем. Он приходит в себя от горячего влажного языка, вылизывающего его шею. Паутина на потолке расплывается, постепенно обретая резкость, и Гэвин видит свисающий из белого облака рыжий хвост одной из кошек Девять. Зрелище затапливает Гэвина внезапной нежностью, счастьем — он поворачивает голову, встречаясь со взглядом Коннора, мерцающим и самодовольным. — Ты отключился, Гэвин Рид, — сообщает он. — Нет. — Да, — для убедительности Коннор кивает головой, его челка подпрыгивает. — Это все феромоны. — Феромоны? — задирает брови Коннор, и его маска кажется почти комично искаженной. Хвост обвивает ногу Гэвина — да, тот начинает чувствовать руки и ноги, а вместе с ними ноющую задницу, и это потрясающее ощущение. Гэвину вдруг невыносимо хочется облизать маленькие острые уши Коннора, настолько резкое умиление его охватывает. — Феромоны, — скрипит он, — которыми ты меня одурманил. — И нет, он не может сопротивляться: притянув голову Коннора к себе, он цепляет ухо зубами, запускает внутрь язык, чувствуя, как хвост Коннора сжимается на его бедре. — Надеюсь, ты ничего мне не подсадил в честь Рождества?.. Коннор смеется, потом стонет, словно простая ласка выбивает его из колеи. Чаще всего он как шаровая молния: резкий, и жгучий, и быстрый, врезается и уничтожает любое препятствие на месте, и в постели с ним редко находится место долгим вдумчивым нежностям… Но иногда сквозь фасад проступает что-то очень тонкое, нуждающееся в поцелуях и прикосновениях, взглядах и ласковых словах, и у Гэвина сердце разрывается каждый раз от того, каким недолюбленным кажется вдруг этот идеальный солдат. — Мои феромоны на тебя не действует, — говорит Коннор, поджимая губы — будто бы чтобы сдержать смех. — И ты ведь не Священная Мать вашей расы… — У Священной Матери моей расы было непорочное зачатие, — начинает Гэвин, не уверенный, что Коннор знает такие подробности про религию, — так, секунду! То есть были феромоны? — На тебя не действуют! — Коннор все же смеется, тут же пряча лицо на груди Гэвина, его горячее дыхание щекочет волосы на груди, и влюбленность, которая затапливает Гэвина, грозится его просто-напросто утопить. — Почему же я так сильно тебя люблю? — шепчет он. Коннор вскидывает голову, и теперь даже невооруженным взглядом видно, как он смущен. — Я красивый? — предполагает он кокетливо. — У меня красивый хвост? Я забочусь о тебе? Я хорошо занимаюсь любовью? «Любовью», говорит он, а не «сексом», и переводчик отзывается целым ворохом образов-слов, каждое из которых вынуждает Гэвина вздрагивать. — С этим всем сложно поспорить, — говорит тот внезапно осипшим голосом, — но дело не в красоте — я, знаешь ли, и без хвоста тебя бы полюбил, — он изо всех сил старается не смеяться при виде оскорбленного лица Коннора. — И не в том, что ты для меня делаешь. Коннор отводит взгляд, но тут же берет себя в руки. — Значит, посмотреть подарок тебе не интересно? — усмехается он. Он соскальзывает с ложа и одним движением оказывается у «елки», цветные огни расцвечивают его каркас так празднично, что дыхание застревает в горле, и лицо беззаботное и игривое — он наслаждается, вдруг понимает Гэвин, ему правда весело, он рад, что Гэвин тут с ним, а не пошел отмечать где-то с людьми. — Я ничего тебе не купил, — кается Гэвин. Коннор улыбается ему. — Достаточно сладких слов, Гэвин Рид. «Сладких слов» не достаточно, и Гэвин твердо намерен достать ему подарок сразу же, как выберется из постели — что, наверное, произойдет не сегодня, — но сейчас он улыбается и протягивает руку. — Тогда возвращайся ко мне, дорогуша, — предлагает он, — я должен воздать должное твоей красоте.