если уже ничего не поменять

кащей всё обо всём знает. он в чужих глазах вездесущая страшная хтонь, которая летает как будто сверху над всеми, смеётся хрипло и наблюдает. ему, правда, от очередной выходки вовы хочется больше не знать ничего и ни за что не отвечать, просто опрокинуть стопарик, закрыться в комнате одному, совсем одному, даже без дебильных друзей, которые не друзья вовсе, а собутыльники, и смотреть в потолок, как паутина в углах висит, и дать имена всем паукам, окончательно ебнуться и разговаривать только с ними. вместо этого кащей устало прикрывает глаза, слыша замечательные новости, что вовку его вчера привезли из больнички живого и нездорового, в первую очередь головой. хотя таким он был всегда, ничего удивительного. похмелья кащей не чувствует, хотя сегодня не пил, и так давно уже, к слову, нет точной грани между трезвостью, похмельем и пьянством, вся жизнь напоминает одну сплошную белую горячку, и не только по ощущениям, а по нелогичности и абсолютной ебаности всего происходящего. может, это вова рядом так действует, всегда с ним всё непросто, и кажется даже, что эти два года, которые он служил, были очаровательными в своей простоте, по сравнению с происходящим сейчас почти каждый день пиздецом. без вовы вроде хорошо, только без вовы кащею никак, а пацанам уж точно совсем фигово. кто ж их еще развлекать будет? а то строгость и дисциплина больно уж не нравится. конечно, зачем это всё, если скоро приедет дядя адидас, усатый, заводной и истеричный, ещё и с целой сумкой историй со службы. кащей вздыхает и поднимается с дивана, направляясь к подсобке, раз уж там его отпизженная спящая красавица лежит. и по классике, покой принцессы охраняет её друг бурундук, или белка какая-нибудь, ну, то есть зима сидит у вовиной койки. кащей открывает дверь, и хотелось бы шумно, резко, но его тормозит ужасно раздражающая мысль, что не хочется вову побеспокоить, вдруг он спит. поэтому кащей успокаивает себя выводом, что просто двери ломать не хочется, лишняя морока, и спокойно тянет на себя ручку, откликающуюся привычным скрипом. никто там не спит, сидят шушукаются, сплетницы ебаные, интересно, они так всю ночь просидели и проговорили, не сомкнув глаз, как на девчачьей ночёвке? взгляд вовы перетекает на кащея, когда тот входит, а зима скорее зашуганно дергается и весь напрягается от его появления в их мирной картинке этого дня и закрытой теплой каморки. кащей вместе с собой запускает сквозняк. – я хочу наедине поговорить, вахит, устроишь? – зима разве что только зубами не скрипит от обращения по имени, но послушно глядит на вову, как собачка, которая никого не слушается, кроме своего хозяина. кащея бесит, что эта роль собачки в его с вовой отношениях передавалась, как шарик в пин-понге, а потом что-то сломалось, изуродовалось и теперь они оба просто злые псы, рычащие и прижимающие друг друга к полу поочередно, в слепом стремлении показать, кто из них хозяин. вова на зиму даже не смотрит, выдерживает паузу, непонятно только, думает или драмы нагоняет, как всегда. но через несколько секунд слабо кивает головой. зима встает со своего места всё ещё нехотя, и провожает кащея привычным холодным взглядом, проходя мимо него к двери. выходит и закрывает ее за собой. наверное ещё и остаётся снаружи подслушивать, чтобы потом всем рассказать. ну как всем? турбо своему любимому. а скорлупе, чтобы подслушать и их разговор, много ума не надо. – ну и че ты сотворил опять, доволен, вовчик? – ты уже и так всё знаешь, иначе бы не пришел, – вова провожает его спокойным взглядом от центра комнаты до табуретки рядом с диваном. вовин спокойный взгляд это уже давно не обезболивающее и не сонливость, это отсутствие уважения, и кащея это ужасно бесит. он себя чувствует учителем в школе, вокруг которого бегает куча оболтусов, не слышащих или просто не слушающих, которым он пытается что-то вбить в головы, а они этими знаниями или банальным здравым смыслом плюются. ну не лезет логика в горло, что поделать. если кто-то не уважает, значит надо заставить бояться, но вове и до этого далеко. он никогда кащея не боялся, даже когда пиздюком был. они тогда оба ими были, правда. вове хватало наивности восхищаться, но этого никогда больше не будет, а страха уж точно. – ты считаешь нормально вот так взять и ослушаться своего старшего, ты меня вообще, блять, слышишь, хоть во что-то мои слова ставишь? – кащей тянется и прикладывает ладонь ко лбу вовы, вдруг правда жар у этого долбоёба. но никакого жара нет, вова прикосновению мельком ухмыляется. – ты не старший мне больше, давно уже. и про ералаша ты напиздел, реально думал я не пойму? – головой своей подумай хоть раз, предположи, что я не совсем тупой и есть какой-то смысл в моих действиях. – че, всю жизнь не было, а щас появился? за такое нормальный пацан мог бы и въебать, но кащей прыскает и достает из кармана сигареты и спички. вова знает прекрасно, что рядом с кащеем ему с рук сходит многое, больше, чем с кем угодно ещё. кащей закуривает и думает где же у них всё пошло не так. а может, они с самого начала были сломанные и невозможные, и единственное, что их спасало – вечная изводящая разлука. и даже такие расходящиеся по швам, они всё ещё “они”. не кащей и адидас по отдельности, а “те два долбаёба”, как были когда-то, так и сейчас остались. поэтому как бы ни хотелось ему въебать, рука не поднимется. вова берёт сигарету из небрежно брошенной в него пачки и тоже закуривает. – реально важно как там, кто, когда и за что ушатал ералаша, если пока ты вот этой хуйнёй занимался, ещё пятнадцать таких же пиздюков как он могли подохнуть, и тоже мамки бы их потом плакали на похоронах? это у тебя справедливость такая охуенная, вов? – это закон пацанский, что за своих стоять надо, а не за жопу собственную трястись, как крысы. – один за всех и все за одного, ты че мушкетёров начитался? тебе походу даже война не помогла осознать, что в жизни так не работает нихуя. у тебя все смешалось в голове нахуй, то ты мне читаешь ментовскую мораль, строишь из себя там че-то благородное, то напрочь забываешь, что у тебя тут оказывается ответственность на плечах. не готов, вовка, так и скажи, думаешь я не пойму? я ж помочь готов всегда, – кащей жестикулирует активно, руками машет, плечами пожимает и тлеющую сигарету всё вертит между пальцев, удивительно как она ещё не развалилась. – да помог ты уже, – вова усмехается его словам и на несколько секунд морщится от боли, стараясь приподняться на руках и сесть в своей импровизированной койке. у него всё вокруг импровизированное, жизненные устои и шаблоны – кащей прав, как ни мерзко об этом думать – формируются у вовы под ситуацию, всё соткано в мире вокруг из каких-то допущений и условностей. можно сколько угодно оправдываться, что все просто выжить хотят, всем плохо, это у всех сейчас так – жизнь в полном раздрае. но только у вовы всё в раздрае внутри с самого возвращения... а вдруг нет? может он и ушёл на войну от этого чувства. легче об этом не думать вовсе. и не помочь тут никак. всё, что казалось устойчивым, теперь шатается ещё пуще прежнего, надо выбирать, куда шагнуть дальше, чтобы не провалиться. но это всё душно слишком, а вова не такой, он по этой крошащейся поверхности бежит со всех ног и думает, что пронесёт, раньше получалось как-то выбираться, значит и сейчас получится. а дальше что-то придумается. не придумается нихуя. кащей смотрит на вову и от его больного кряхтения глазами невольно пробегается по всему его телу, укрытому курткой марата и каким-то плешивым пледом. непонятно, где именно рана и насколько серьезная. спросить, конечно, не вариант. они докуривают в тишине, кащей упирается взглядом в пол, а вова себе в коленки, тишина врезается в голову гудением, но лучше тишина, чем кулаки и стальные трубы. когда окурок дотлевает, у них больше не остаётся повода молчать наедине, но оба помнят точно, что было время, когда поводы им были не нужны. – не делай больше глупостей, – подает голос кащей. тихо, почти бессильно, и жалко. он точно не ожидал, что будет звучать настолько жалко, когда вертел эту фразу у себя в голове. вова даже брови хмурит, а следом ему прилетает, – заебал уже. – говоришь как моя м-... а нет, всё, исправился, снова кащей, – негромко хмыкнул вова, положив голову на спинку дивана. кажется, надо бы ответить что-то серьезное или снова пуститься в бесконечный спор, хоть для приличия, мол, какие ещё глупости? но вова понимает, о чем кащей, даже если понимать его совсем не хочется. снова остаётся молчание, вова рассматривает свои руки, сбитые костяшки, которые никогда не заживают, но уже давно не болят. кащей рассматривает вову. тот скоро ловит его взгляд, но ничего не говорит. не страшно смотреть друг другу в глаза, невыносимо молчать, пока съедает чувство недосказанности, примерно как когда заходишь в комнату и сразу забываешь зачем. – зима там, наверное, за мою смерть уже всем богам помолился, – выдыхает кащей и дергает бровью, будто всё-таки пытается найти что ещё сказать, но опять натыкается на пустоту, огороженную забором из осознания их с вовой драматичной далёкости друг от друга, и слегка хлопнув себя по колену, встает с табуретки, направляясь к двери. – если хотел узнать, как я себя чувствую, мог бы так и спросить, никита. кащей застывает на секунду, а потом разворачивается. всё в этой фразе неправильно настолько, что от нее становится легче. – с чего ты взял, что мне не похер, вовчик? – звучит фальшиво насквозь, а изнутри так и лезет насмешливая улыбка, посмеяться хочется над самим собой. – я вижу, как ты на меня смотришь, – вова упрямо глядит прямо ему в глаза и говорит тихо. внутри радуется как ребенок, что получилось задеть чем-то и снова сократить расстояние, которое между ними положили два года без связи и разные взгляды на жизнь. вова скучает ужасно. – как же, просветишь меня? – кащей подходит ближе и склоняется над вовой, опираясь рукой на спинку дивана, прямо рядом с его головой. – как будто тебе жаль. зашёл вот меня проведать, так мило, – между ними совсем мало места, вова плавает взглядом по лицу кащея. так им комфортнее, так им правильнее, опять не думать головой и игнорировать умные взрослые мысли – хотя умные от глупых отличить отдельная проблема – это не решение, они ведь на проникновенных взглядах, пассивной агрессии и сокращенном донельзя расстоянии долго не протянут, но... пока что это “но” им, оказывается, необходимо, – не верю, что ты только поумничать зашёл. кащей смотрит на вову ещё пару секунд, а потом легко подаётся вперёд, впечатываясь своими губами в его, тот не удивлён ни капли, сам спровоцировал и сам сейчас послушно приоткрывает рот, позволяя себя целовать. нежно не получается, они друг друга кусают и сталкиваются зубами. вкус табака на губах у них общих, как и пропадающая недосказанность. плевать уже, что они за годы тысячу раз теряли себя и друг друга, поцелуи всё такие же как когда-то летом за гаражами и промозглой осенью в подъездах – торопливые и нужные. вове и кащею уже, к сожалению, никто друг друга не заменит, они приплавились случайно и как ни стараются, так и не могут оторваться. не хочется с этим мириться, это обидно до ужаса, но как и со многими вещами в жизни, тут им уже ничего не поменять. кащей тянется свободной рукой ниже, ведет ей по талии вниз, спускается к бедру и сжимает его, впиваясь пальцами. вова от этого вздрагивает и шипит, запрокидывая голову назад, и больно цепляется за руку кащея, хотя он уже отпустил. кащей откидывает одеяло с вовы и видит на его бедре несколько уже запекшихся ранок, как будто от гвоздей, да скорее не как будто, а от гвоздей они и есть. – пиздец, прости, не знал, – шепчет, поднимая глаза на вову, а потом целует его снова, только в висок и в щеку, потому что это самое ласковое, на что он способен. вова прижимается лбом к плечу кащея, пережидая боль от потревоженной раны, и через несколько секунд начинает тихо смеяться, – что, ты окончательно пизданулся или смешинка в рот попала? – нет, – он закрывает лицо руками и пытается успокоиться, – это же мы. мы всегда вот такие, как сейчас… всё говно, которое может произойти, произойдет с нами. – тебя не устраивает? вова отводит взгляд и поджимает губы. в конце концов, жизнь никогда не будет стабильной, долгой или “нормальной”, так пусть будет счастливой в общей сложности хоть на двадцать минут. какая разница? когда конец настанет, всё равно будет грязным и печальным. останется за скобками их истории, о нём напишут мелким шрифтом в эпилоге, никто и не заметит. две могилки на местном кладбище забудутся и зарастут не ромашками, а колючим кустарником. – меня всё устраивает.