***
— Сынок. Помню. Январская вьюга тем вечером меланхолично завывала в сводах отцовского кабинета; люстра на мозаичном потолке мерно покачивалась из стороны в сторону, время от времени мелодично позвякивая латунными подвесами. В камине сухо потрескивали дрова; языки пламени причудливо двигались по направлению потоков морозного воздуха из трубы, пребывая в беспорядочном танце. Полумрак помещения, окутанного всецело объёмными, живыми тенями, будоражил пытливый детский ум, вырисовывая перед глазами нескончаемые тёмные коридоры, в чьих стенах эхом отражался едва-едва различимый не то приглушённый вой непогоды за окном, не то гнетущее шипение змей… Иронично, не правда ли? — Нерисса, — отчуждённый взгляд отца упал на лицо совсем ещё юной гувернантки, что изобразила изящный книксен, едва переступив порог обители. — Милорд? — Проведи завтрашний урок фортепиано в первой половине дня. После обеда нам с сыном необходимо отбыть в Ньюкасл по важному делу. Почтительный поклон головы и златовласая девица, шурша накрахмаленным передником, отступила к массивной двери. — А ты, Фин, — чуть поведя лицом влево и сместив фокус внимания на домового эльфа, продолжил отец, — сделай милость, отправься в кухню и будь готов подать бутылочку выдержанного огневиски с дальней полки погреба. В правой руке отца, покоясь на развёрнутой ладони, приятной тяжестью расположился гранёный стакан. Тягучая янтарная жидкость не заполняла его и наполовину, беззвучно переливаясь от стенки к стенке под бессознательные движения кистью. Цвет напитка был настолько контрастным и сочным, что невольно казалось, будто отец ударился в воспоминания и вновь, пусть и на мгновение, стал самым выдающимся зельеваром своего курса. — Будет исполнено, милорд, — гнусаво и вполголоса протянул эльф, отвесив топорный поклон. Привычные звуки кабинета разбавились неровным шагом босых ног. Престарелый домовик поравнялся с гувернанткой в дверях, не поднимая головы. — Можете быть свободны. Нерисса, я дам знать, как только наша беседа подойдёт к концу. Глухой и монотонный голос утонул в высоченных стенах с роскошными гобеленами и прислуга тотчас, заученно и тихо, покинула кабинет, оставляя меня наедине с отцом. С обветренных губ сорвался вздох упоения и облегчения, едва он совершил первый глоток спустя вынужденный перерыв. Поза человека, восседавшего в старомодном кресле, обитом малахитовым бархатом, в миг сделалась расслабленной, чуть вальяжной. Голова была откинута назад, а веки прикрылись, но лишь на несколько затянувшихся секунд. Шумно выдохнув, отец раскрыл глаза, вперив в меня свой немигающий взгляд. Напиток, разнёсшийся с кровью в едином потоке по телу, придал его антрацитовым глазам живого блеска. — Подойди ближе, сынок. Послушно двинувшись к столу отца, я заприметил, как скромно поскрипывают старые половицы, приглушённые ворсом пышного ковра. Тогда мне казалось, что я прогуливаюсь меж вечерних сумерек, ступая по сизым облакам, наползающим с горизонта. Магия отчего дома не рассеялась и тогда, когда я достиг исполинского дубового стола с затейливой гравировкой. Резные фигуры на дереве двигались, и один сюжет сменял иной так спешно, что невозможно было отследить все действующие лица. Камин по-прежнему скупо озарял помещение, однако всполохи пламени, бликующие на лаковой поверхности, придавали и без того мистической атмосфере кабинета завораживающих деталей. С головой нырнув в свои грёзы, мне не сразу удалось осознать, в какой момент мягкость пола сменилась ощущением полёта. Лишь спешно моргнув, отгоняя минутное наваждение, я обнаружил себя на коленях отца, в его крепких объятиях. — Вот так, — устроив меня поудобнее, отец как бы невзначай провёл ладонью по моим волосам, приглаживая непослушные тёмные пряди, — Марволо… Сын мой. Хочу поделиться с тобой новостью. Я поднял взгляд на отца. Закончив мысль, тот повернул голову в сторону панорамного окна. Невозможно было считать какие-либо эмоции с его лица в тот миг, но что-то в самом его голосе и движениях выдавало неподдельное… Воодушевление? — Отец?.. — позвал я робко, сжимая прохладными пальцами ткань полов его пиджака. — Твоя матушка носит под сердцем дитя, Марволо, — без лишних интерлюдий, вернув безмятежный взор на меня, произнёс тогда отец, — Через несколько месяцев ты станешь старшим братом. Ни единая мысль не желала укладываться воедино в голове пятилетнего ребёнка на тот момент. Буря за окном снесла на пути все преграды и уже подхватила моё тело, унося куда-то в астральные планы. Бесконтрольной вереницей в сознании одно ещё не свершившееся воспоминание сменялось другим: вот я, старательно играя с интонациями, читаю у плетёной колыбели сказки и легенды о великих волшебниках; вот мы вместе прячемся меж стеллажей библиотеки от миссис Дроу, выслушивая визгливые причитания няни; вот мы впервые садимся в одно купе Хогвартс экспресса, неотрывно наблюдая за живописными осенними пейзажами за окном; вот мы спешно спускаемся на семейный ужин, одариваемые бесконечно любящими взглядами родителей, что сидят рядом и не расцепляют рук друг друга… — Марволо? — голос отца едва заметно дрогнул, и я отчётливо расслышал, насколько он обеспокоен моим выпадением из реальности. Крупная ладонь легла мне на спину и лишь ощутив тонкие разряды энергии, что сочились с самых кончиков его пальцев, я сконфужено произнёс: — Папа… — непривычное по своему окрасу, но такое необходимое обращение спокойно сорвалось с уст под глухие отзвуки собственного сердца в висках, — … а можно нам будет играть в «Чародеев» на поле? Вместе, против Кингстона и Ленгли. А то они совсем зазнались и вообще… А ещё… Ещё… — не успевая закончить одну мысль, я стремглав окунался в иную, на радостях напрочь позабыв о том, что никто из ныне живущих Гонтов не являлся легилиментом, — Мы бы помогали тётушке Ноктуа в сборе трав и прочих ингредиентов для её зелий! Руки отца бережно обхватили мои предплечья, приостанавливая бесконтрольный поток восторженного лепета. Я был счастлив. Искренне, по-детски наивно, но ведь… Я ведь был ребёнком. На осознание истинности своих чувств в тот январский вечер мне не понадобилось и минуты — мягко, по внутреннему наитию, счастливое воспоминание оказалось выжжено в памяти, не отягощённое ни единым намёком на какую-либо скверну. Я вот-вот должен был стать старшим братом. Память о том вечере будоражит моё сердце по сей день. — Само собой, сынок… Как только он или она научится ходить и разговаривать, — доносился шёпот откуда-то сверху, а поцелуй отцовских стылых губ осел на моём лбу эфемерной печатью, будто утверждая наше с ним право на это совместное воспоминание. Навечно.***
— Сынок, помоги мне, пожалуйста, — ласковая просьба матери застала врасплох, вынуждая прекратить перемежения с ноги на ногу и подойти, наконец, ближе. Пейзаж за окном сменился — весна пребывала в зените. Птицы завели свои трели во всяком кусте и дереве, глубоким лесом заполнившими сад поместья. Май расцвёл пышными благоухающими бутонами пионов, клумба с которыми расположилась аккурат под окном. Створки были распахнуты настежь, наполняя опочивальню солнечным светом и ароматами пробудившихся ото сна садовых цветов и растений. Прелая земля после первого весеннего дождя нехотя делилась с солнцем своей влагой — к обеду стало невыносимо душно. На ходу ослабляя узел шейного платка я поравнялся со складным мольбертом, возле которого, на простеньком табурете, восседала матушка. Её светлое лицо было сосредоточено — она то и дело щурилась, оценивая, насколько уместной была та или иная деталь. Утомленно выдохнув, она отложила кисти и палитру на кофейный столик неподалёку, изящным движением заправив за ухо сразу несколько опавших светлых прядей. После перевела на меня свой взгляд, открытый и тёплый. Приобняла любовно чистой рукой, устроив голову на моём плече, и уже вдвоём мы принялись рассматривать полотно с акварельным наброском. — Никак не могу совладать с композицией. Всё кажется таким… Плоским. Неживым. Ко всему прочему, мне не удаётся найти компромисс между хаотичным мазком и графичной линией. Чего-то явно не хватает, тебе так не кажется?.. Не понимаю. Есть предположения? — выжидающе склонив голову на бок, спросила матушка. «Вроде и пишу сельские ландшафты с ранней юности, но каждый раз как первый…», — под очаровательные в своей простоте едва различимые причитания матери, я скоро изучил полотно. Пытливо рассмотрев каждую деталь, вынес вердикт: — Возможно, стоит попробовать добавить теней? «Ну разумеется…», — шумно выдохнув, матушка будто словила великое озарение, подперев подбородок ладонью. Всё для неё было очевидно и лежало буквально на поверхности, но есть одна черта, присущая многим выходцам нашей семьи — зрить не в корень, но сквозь. Определённо, это осложняло бытие и привносило толику дискомфорта даже в самых незатейливых вещах. Фамильное сходство, которое едва ли добавляло Гонтам престижа среди прочих именитых династий Британии. Мышцы лица бодро зашевелились, но тотчас опали, едва не замыленным взглядом она оценила свой эскиз. Вполголоса произнесла: — Видит Мерлин, твоя дражайшая маменька — бездарность, Марволо. Блёкло усмехнувшись, матушка медленно повела головой от моего плеча к груди, цепляясь волосами за перламутровою пуговицу выходной рубашки. Заприметив сей факт, я поспешил исправить положение дел, аккуратно распутывая и вызволяя из плена волосок за волоском. Мне никогда не забыть шёлка её волос. Лоснящиеся светлые локоны, что отливали на солнце лунным серебром… Совсем как у тебя. — Очень красиво получается… Мамочка, — отчёго-то перейдя на лёгкий шёпот, словно то непостижимая тайна, произнёс я, — правда. Не увидел, но услышал, как кротко она улыбнулась. Плавно оторвавшись от моей груди, мама расправила затёкшие плечи, после чего мягко коснулась моей щеки. Чуть нагнувшись, неотрывно смотря в глаза, тем же шёпотом она произнесла: — Ты очень добрый мальчик, Марволо. Добрый и заботливый. Из тебя получится замечательный старший брат. Вот увидишь, — одарив друг друга лучистыми улыбками вновь, мы утонули в объятиях матери и ребёнка. В тех объятиях, что навсегда, спустя многие годы, останутся с тобой, осев на плечах драгоценным грузом, что храним ревностно и трепетно. В тех объятиях, что окутают во время хвори; в тех объятиях, что заберут всю печаль и боль; тех объятиях, что священным щитом огородят тебя от ужасов и потерь… Увы, ты едва ли помнишь, как она умела улыбаться. Поверь, нет ничего прекраснее, чем улыбка женщины, что подарила жизнь. В самом беспросветном мраке она озаряет тебе путь, оберегая и направляя. Так всегда было… И будет. Узы эти нерушимы. Болезненный стон вынудил разорвать объятия дабы, преисполненным неподдельной тревогой, взглянуть на матушку — та, чуть согнувшись, сомкнула пальцы вокруг моего локтя, рвано выдыхая. Свободная рука покоилась теперь на округлом животе, что был сокрыт атласной тканью домашнего платья, горячо ею любимого. — Мама? Я тотчас пал перед ней на колени, не на шутку испугавшись. Пальцы рук, до того сжимавшие ткань моей рубашки, медленно разжались. Мама плавно, как по учебнику, села прямо, держа осанку. Давалось то ей нелегко, вне сомнений, однако как же изящно она вела руками и как величественно восседала на ничем не примечательном табурете… Образец высокого искусства с грацией королевской кобры и несокрушимой волей. Истинная леди. Никогда не слабая, крепкая словно кремень, открытая, как страницы любимой книги и прекрасная, подобно богине, что вознеслась из смертных, — Амелия Гонт. — Всё в порядке, сынок. Просто малыш толкается. Такое случается. Скептически приподняв бровь, я решил уточнить: — Но разве это не должно быть… Больно? Когда внутри тебя что-то… Толкается. Трогательная полуулыбка приподняла уголки её губ, очерчивая ямочки на щеках. Матушка приглашающе протянула руку: — Вовсе нет, родной. Можешь сам в этом убедиться. Если хочешь, разумеется. Не найдясь, что ответить, я лишь утвердительно кивнул, вкладывая свою руку в её. Мгновение — и маленькая ладошка расположилась чуть ниже её груди. Стоило пальцам вывести несколько незамысловатых узоров, и я ощутил… Ощутил. Испугался, растерялся и зарделся с головы до пят. Одёрнул было руку, но, почувствовав, как нежно женские пальцы поглаживают каждую фалангу, вновь вспомнил как дышать и выпалил: — Чувствую! Я… Чувствую, мама! На мой восторженный возглас матушка коротко, но звучно рассмеялась, перебирая непослушные пряди стоящего перед ней ребёнка. Ощущения были настолько нереальными, что я на миг даже допустил мысль о том, что всё происходящее — наваждение, полёт фантазии, та самая магия, о которой без устали говорили взрослые. Хотелось больше, хотелось ближе. Тело и разум желало упиваться этим ощущением подобно целебному отвару тётушки Ноктуа — настолько оно было приятным. Нет, даже не так. Восхитительным и будоражащим. Реакции тела быстрее, нежели реакции разума, потому следующее, что я сделал — приложил голову к животу, крепко-крепко обнимая женщину передо мной. Едва голова легла поверх ткани платья, как я ощутил новый толчок, более ощутимый. — Ты ему понравился, — заговорщицкий шёпот раздался словно сквозь водную толщу, — Запомни этот момент, Марволо. Запомни и храни его в памяти всю свою жизнь. Ещё нерождённое дитя признало в тебе свою плоть и кровь. Наступит день, душа моя, и мы с отцом покинем этот мир, но не унывай, молю тебя. Вы всегда будете друг у друга. Всегда, понимаешь, Марволо?.. Да, мама… Понимаю. Я крепко зажмурился, продолжая прислушиваться к ощущениям, что дарил ребёнок в утробе нашей матери. По детской щеке беззвучно скатилась одинокая слеза.***
— Что сказали целители, Амелия? Отец сердечно поглаживал живот своей супруги, то и дело останавливаясь, пребывая в попытке самостоятельно убедиться в благополучии своего ещё нерождённого дитя. — Малыш развивается согласно срокам, дорогой. Патологий не выявлено, всё идёт своим чередом. А ещё, — маменька вдруг коснулась мужской руки, переплетая их пальцы, — мистер Гнолл высказал свой скепсис касательно выбранного нами имени. Знаешь, он так презабавно нахмурил свои седые брови, едва я рассказала о том, как мы ночи напролёт проводили у семейного древа, цепляясь за имена выдающихся ведьм дома Гонтов. Отец стремительно взглянул в глаза матери, ища в них немой ответ на повисший в воздухе вопрос. Атмосфера в комнате накалилась до предела и рассыпалась на многочисленные осколки, едва мама вполголоса бросила осторожное: — Это мальчик, Рейвин. Принятие произошло молниеносно. Отец стремительно припал к губам матери в чувственном поцелуе с несвойственной ему горячностью. Даже из моего импровизированного убежища чувствовалось, насколько эта новость заставила всё его естество трепетать в неконтролируемых восторгах. — Любовь моя… — разорвав поцелуй, выдохнул отец, касаясь своим лбом лба матушки. В тот миг они точно были где-то на грани между мирами, деля одно дыхание на двоих. Рук они так и не расцепили. Я беззвучно отодвинулся от щели между дверью в спальню и косяком, ретируясь в сторону выхода на задний двор. Где-то между этажами раздался скрипучий голос миссис Дроу, разыскивающей меня для дообеденного чтения. Тайком выскочив на улицу и подставляя лицом на милость душистой свежести и летнему солнцу, я мечтательно улыбнулся, прикрыв глаза. Это мальчик.***
Я видел сон. Или то было видение?.. Холодно. Я зыбко поёжился, выдохнув облако пара из саднящих лёгких. Темно. Мгла расползлась густой субстанцией перед глазами, лишая возможности ориентироваться. Страшно. Стены казались живыми, в них бесконтрольно копошилось нечто. Плач ребёнка доносился из глубины безразмерного помещения, пронзительный и тонкий. «Найти! Спасти!» — как в лихорадке повторял я про себя. Леденящий ужас обуял меня, едва со стороны, перемежаясь с какофонией шипящих звуков, до моих ушей донеслось эхо. «Найти! Спасти!» — не моим голосом произнесло нечто, сокрытое в тенях. Сладковатый запах разложения осел в носу, внутренности выворачивало наизнанку. Ребёнок кричал всё более истошно. Я сделал попытку двинуться с места, сорваться на бег и крик — что угодно, лишь бы колдовской морок потерял свою власть над моим сознанием. Я пребывал в отчаянии и в нём же тонул. Растеряв всякую надежду, передо мной, на расстоянии пары футов, материализовалась детская кроватка. Он так близко. «Вот оно! Хватай и беги! Спаси себя и дитя!..» … По оголённым лодыжкам мазнуло морозной стынью. Сердце стучало в набат под аккомпанемент многих-многих голосов, давно умерших, озлобленных, жаждущих. Туманная пелена торопливо застилала глаза. Серебристый змий с налитыми кровью зрачками обвил собой колыбель. Разъярённый и подлый, он стремительно бросился за витую перегородку, блеснув острыми клыками. Кажется, я слышал звуки разрываемой плоти… Плач оборвался слишком резко. Глаза выжгло вспышкой ядовито-зелёного, что в миг заполнила собой всё пространство. Я ослеп. И мир мой погрузился в непроглядный мрак. Я кричал. И меня совсем никто не слышал…***
… Надрывный крик вырвал меня из объятий Морфея. Не мой. Чужой, но я узнал бы этот голос из тысячи прочих. «Мамочка!» — ярким заревом лопнуло в голове и, наспех смахнув проступивший на лбу пот, я резво спрыгнул с кровати. Комнату покинул в чём был — в ночной рубахе да босым. Всё ощущалось неважным и незначительным. Всё, за исключением матушки, что, судя по непрекращающимся крикам, пребывала в мучительной агонии. Едва дверь в коридор раскрылась с сухим скрипом, как перед моими глазами предстала нетипичная для поместья суета, в которой маленький ребёнок виделся песчинкой в бушующем океане из людей: ошеломлённые служанки метались от комнаты родителей до парадной лестницы, звеня полупустыми склянками из-под зелий; домовик Фин, нервно озираясь на ходу, поторапливал группу джентльменов в вычурной форме («это что, целители из Святого Мунго?..»); миссис Дроу, фурией проносясь перед самым носом, сжимала сухими пальцами корзину с постельным бельём. Мне удалось признать в наспех собранной куче полюбившуюся маменьке шёлковую простынь с ажурной вышивкой. От былой белоснежности и накрахмаленности не осталось и следа. Бурые, грязно-коричневые пятна расползлись, и, кажется, въелись в структуру ткани, вытесняя всё изящество и лоск. «Кровь…», — в грудине ощутимо зажгло, к горлу подступил ком. «А чья?..» — сделалось совсем дурно, в ушах зазвенело. Я хотел бежать до заветных дверей сломя голову, как в последний раз. Однако оцепенение, настигшее меня в нескончаемом рое удручённых физиономий и горестных вздохов, оказалось проворнее моих желаний. Так и подвис на грани между сном и пробуждением, но в этот раз слышал крики отчётливо и совсем близко. Буквально рукой подать — мою комнату от спальни родителей отделял лишь зал для особых приёмов отца. Я совсем потерялся. Хотелось вторить осипшему голосу матери и кричать с ней наравне. — Юный господин, а Вы… Почему не в постели в столь поздний час? Высокая стройная фигура, что почти пробежала мимо, встала как вкопанная, едва поравнявшись со мной. Зашуршал передник, приподнялись полы воздушной юбки и в тусклом освещении коридора я разглядел бледное лицо Нериссы. Гувернантка присела передо мной на корточки, невесомо расположив ладонь на моём плече. Выражение лица было встревоженным, а во взгляде читалась некая обречённость. Особенно громкий женский вскрик настиг мои уши, пульсацией разносясь по стенам и сводам особняка. Содрогнулось всё живое. Где-то в отдалении прозвучал раскат грома. — Отведи меня к моей матери, — сорвалось с уст бесцветное и не терпящее компромиссов. Слишком взрослое, не присущее столь раннему возрасту. В голосе ребёнка отчётливо слышались интонации отца. Рождённый Гонтом им же и останется. Этот нарыв не смыть с себя ни одной заживляющей мазью. Чопорная алекситимия впитывается с молоком матери и до конца дней остаётся с тобой. Чем раньше ты примешь это как данность — тем проще будет в дальнейшей жизни. Нерисса утомлённо выдохнула: — Прошу меня простить, юный господин, но, боюсь, к леди Амелии Вам сейчас никак нельзя… Дальше слушать я не стал. Отчего-то знал наперёд, что и как скажет простосердечная деревенская девка, что, сидя перед мной, сонно покачивалась из стороны в сторону, с силой разлепляя отяжелевшие веки. Стремительно двинулся вглубь по коридору, ловко огибая хаотично снующие фигуры. Тонкий голосок, окликнувший из-за спины, ни разу не тронул. Даже скорый стук каблучков по мрамору воспринялся скорее фоном, нежели прямой угрозой моему непреклонному решению. Где-то там, за внушительной двустворчатой дверью, пребывала в муках моя мать. А я, наивный несмышлёныш, отчего-то возомнил себя героем сказки, в которой «долго и счастливо, до конца их дней»… Что есть счастье, как не аллюзия на сокрытые в лихорадочной спешке страхи? Это чувство скоротечно, а порой даже вовсе иллюзорно. Ты ведь осознаёшь это? Некое предчувствие настигло меня у входа в комнату родителей, вынуждая клином вонзиться в ледяной пол. Интуиция ли, третий глаз или прочие небылицы, но мигом позже дверь распахнулась, глухо ударяясь ручкой о стены. Витражи и зеркала задрожали по всему дому, выливаясь в единую оду беспокойству, кое буквально правило балом в тех стенах грозовой ночью на исходе лета. Из комнаты ураганным вихрем вышел отец. Выбежал, если быть более точным. Пуская внутрь растерявшихся целителей, он говорил о чём-то громко и нетерпимо, подгоняя прислугу. Желваки играли на его лице, а тени от канделябров придавали возраста, лепя из лица тридцатилетнего мужчины грызло сухопарого старика. Отец настолько углубился в свои думы и раздачу наказов, что поначалу вовсе не заприметил маленькую, чуть сгорбившуюся, фигуру по левую руку от него. Увы, иллюзия незримости распалась на сотни сверкающих осколков, когда Нерисса, часто дыша, остановилась у входа в комнату. Отец направил на крикунью недоумённый, испепеляющий взгляд. Вот же повезло глупышке, столкнуться при таких обстоятельствах с Рейвином Гонтом. Готов поклясться, провалиться сквозь землю — меньшее, о чём она могла тогда мечтать. Никто в здравом уме не желал быть вознаграждённым таким взглядом отца. Девчонка опасливо отвела глаза и зацепилась за мой профиль, взмолившись: — Юный господин, прошу Вас!.. Отправимся в спальню, я Вам почитаю! Мы с отцом действовали синхронно: я голову поднимал, он напротив — опускал. Оба споткнулись о сконфуженные выражения лиц друг друга, теряясь в одинаково холодных, будто ранние зимние сумерки, радужках глаз. — Марволо… — потрескавшимися губами произнёс отец, не отрывая от меня немигающего взгляда. Тон его голоса, вопреки ожиданиям, был крайне отчуждённым. Выглядел он смертельно уставшим и опустошенным, вовсе не похожим на самого себя. Словно послеобеденная тень, расплывшаяся рябью по прохладным стенам дома в облачную погоду. — Мерлин, я так больше не могу!.. — протяжный, дикий вопль донёсся из опочивальни, сменяемый сдавленными рыданиями. Дыхание перехватило. Брови отца нахмурились, а губы сжались в тонкую линию. Силясь с безысходным отчаянием, он закрыл глаза, отвернувшись к дверям, за которыми пребывала в муках женщина, что уже подарила ему двоих достойных наследников. Кулаки крепко сжались, наверняка оставляя полукруглые следы от аккуратно подстриженных ногтей на внешней стороне ладони. От переживаний за участь супруги и нерождённого дитя отец не находил себе места. До слуха донеслось хрипловатое: — Нерисса, отправься в прачечную за чистыми полотенцами. Я взглянул на гувернантку. Девчонка, совсем ещё юная барышня, бросила ответный взгляд светлых глаз. Взгляд, полный сочувствия и беспомощности, что отразился в мелко подрагивающих плечах. Бедняжка… Едва сдерживала подступающие рыдания по страданиям не собственным, но своей госпожи. Добрая, светлая, хрупкая — одному Мерлину известно, что она забыла в этом поместье. С каждым элементом здесь она вступала в резонанс, будто солнечный луч, что отчаянно пытался достигнуть глубины уединённого озера. Схожим же взглядом она наградила отца, что до сих пор не сменил позы и стоял к нам спиной. Отвесив короткий книксен, Нерисса сорвалась прочь, будто поражённая драконьей оспой. Тяжкая то была ночь… Для всех и каждого. Едва стук каблуков затерялся где-то у парадной лестницы, ко мне неспешно повернулся отец. Опустил руку на вихрастую макушку, вяло перебрал непослушные пряди. — Этой ночью твоя мать подарит жизнь новому волшебнику дома Гонтов, сынок. Роды, однако, даются ей в крайней степени… тяжело. Кровь Салазара, она… — он пытался подобрать слова, помня о том, что ведёт беседу пусть и с собственным сыном, но всё ещё ребёнком пяти лет отроду, — имеет определённые свойства и потенциал, для раскрытия коих требуется некая… жертва. Болезненные стоны матери доносились теперь реже, лишь с приличным интервалом вновь срываясь на слабый вскрик. Силы покидали её. Нервы натянулись до предела. Мне только и оставалось, что крепко сжать зубы — уж больно не пришлась по вкусу затеянная дискуссия о неких «жертвах». — Я не желаю, чтобы мама страдала, — твёрдо обозначив свою позицию, ровно, как и давеча в разговоре с Нериссой, я подошёл к отцу чуть ближе, — Разве благо должно оплачиваться кровью и болью? Сражённый, по всей видимости, моей прямолинейностью, отец бесшумно опал на одно колено, обхватив мои плечи: — Марволо… То, через что проходит сейчас твоя мать, это… — он всё ещё старательно перебирал слова, спешно смачивая сухие губы, — необходимо. Тебе, мне, нашей семье, да вообще всему магическому обществу остаётся лишь принять этот факт. Что есть жизнь без страданий и боли? Бесцветное ничто, обманчиво сладко укутывающее тебя в свои удушливые объятия. Иллюзия, которую мы, единственные из оставшихся прямых потомков Слизерина, способны вырезать подобно нарывающему чирей. Наша кровь, она… — Брат! Я ретиво обернулся на оклик, поначалу даже не поверив собственным ушам. Ужасы той ночи помалу отступали, прокладывая дорогу всепоглощающей эйфории, ведь в нашу сторону, не сбавляя хода, уверенной и грациозной походкой надвигалась она. — Тётушка Ноктуа! Я бежал навстречу её раскрытым объятиям, немо прося утешения. Позабыв все условности и нормы этикета, туго объял женщину под коленями. Неуклюже ткнувшись носом, вдыхал запах летучего пороха, который осел на сдержанном нефритовом платье малыми крупицами. Кошмары во сне и наяву разнеслись по ветру, едва тётушка подняла меня на руки, любовно обводя пальцами крылья носа, переходя к линии нижней челюсти. Та ласка являлась взаимным приветствием, сакральным ритуалом, постижимым лишь нам двоим. Оплот здравомыслия, свободы от предубеждений и идеалов чистой крови, тётушка несла на своих плечах ношу, о которой никому не могла поведать. Все её страхи, боль, невысказанные обиды, запертые чувства и метания души отражались лишь в трепетных прикосновениях, кои она дарила своему племяннику. Маленькому мальчику, что был далёк от пересуд касательно происхождения, достатка и имиджа. Так же, как и сама Ноктуа. Думаешь, ты единственный из Гонтов любил и принимал её? Как бы не так… — Марволо, мальчик мой… Будет тебе. Тише, тише, дитя. Всё хорошо… — шелестящие тётушкины интонации расслабляли утомлённый разум. Разморенный и морально опустошённый, я безвольной куклой повис на тонкой женской шее. Устал слишком, запутался и грезил о том, чтобы всё быстрее закончилось. Ждал новое, безмятежное утро. — Ноктуа, дорогая моя сестрица, — отец возник пред нами могучим исполином, заслоняя и без того скупое освещение. Приветственно склонил голову и сердечно коснулся губами тыльной стороны ладони Ноктуа. — Прибыла так скоро, как могла. Мне очень жаль, что… снова не была рядом тогда, когда была нужна тебе, Амелии, детям. Рейвин, я… — Прошу, Ноктуа… Оставим этот разговор до лучших времён. Ты сейчас очень нужна там, рядом с целителями. Есть нечто, что их смущает, — отец бросил на меня мимолётный взгляд, после чего вперил его в тётушку. Со стороны это выглядело так, будто двое успели обсудить насущное на совершенно иных уровнях, доступных лишь по-настоящему родственным душам. Парадокс или насмешка судьбы? Рейвин и Ноктуа, вне всяческих сомнений, являлись могущественными волшебниками. Помимо прочего, каждый, в силу природной целеустремлённости и колоссальной эрудированности, обладал неоспоримым авторитетом и потому имел большой вес в семейных собраниях, особенно, если дело касалось побочных ветвей. Однако… Ни один из близнецов Гонт не закончил свою жизнь, окружённый любящими членами семьи и верными соратниками. Вот тебе и «проклятье Гонтов» — нелепая, глупая смерть в тотальном одиночестве. Вслушиваясь во вкрадчивые голоса отца и тётушки, я совсем не заметил, как меня разморило. Тяжесть в мышцах отступила, а веки предательски потяжелели. Не хотелось упустить ни единой детали взрослого разговора, но вот я уже неуклюже подавил зевок в плече Ноктуа, на что она участливо склонила голову, улыбнувшись мне уголками розоватых губ. — Отведи Марволо в спальню, пожалуйста. Он совсем утомился, — отец чуть отступил, и убаюкивающая атмосфера порушилась, как карточный домик, возвращая к неприглядной реальности. В секунду оживившись, я развернулся к нему торсом, сбивчиво пролепетав: — Но я хочу помочь! Кристаллически чистый альтруизм, не чуждый многим детям. Мне было страшно, по-настоящему страшно и, дабы не прослыть слабовольным трусом в собственных же глазах, нырял с головой в бушующий поток событий. Я, очевидно, не имел ни малейшего представления о том, чем могу быть полезен. На случаи озвучивания жестокой, кому-то неудобной, но неоспоримой истины отец всегда оказывался рядом. — Марволо, — он начинал терять терпение и тон его становился всё более повышенным и бескомпромиссным, — о чём мы говорили ранее? Принятие. Здесь и сейчас никто не способен помочь, лишь облегчить страдания, но на то так своевременно прибыла твоя тётя с запасом определённых настоек и мазей. Тебе необходимо вернуться в свою комнату. Сейчас же. Доброй ночи. Обозначив окончание беседы, отец развернулся на каблуках и растворился в полумраке опустевшего коридора. Едва дверь в спальню глухо затворилась, ко мне вполголоса обратилась тётя, что крепче перехватила меня в своих руках: — Идём, дорогой. И мы, плывя меж старинных портретов, что множественно украшали стены, неспешно двинулись до моей комнаты. Я был безгранично зол: на отца за его исключительную манеру озвучивать неугодное; на мать, за те муки, на которые она добровольно себя обрекла, считая то высшим благом; на тётушку, что так безропотно согласилась с отцом и, разумеется, на самого себя — за свою горячность, за свою беспомощность и свой ранний возраст. От переполнявшей естество обиды защипало в глазах. — Папа совсем меня не любит, — апатично произнёс я, едва голова коснулась пышной перины. Ноктуа, до того лихо менявшая прогоревшие свечи на новые, неторопливо обернулась. — Что ты такое говоришь, Марволо? — голос её выражал неподдельное удивление на грани с явным осуждением. Тётушка зажгла свечи на прикроватной тумбе и туда же отложила свою палочку. Шелестя драпированной юбкой, она воздушно села у изголовья кровати. — Он то и дело говорит мне о том, что я должен его понять. А я… Я совсем не понимаю того, о чём именно он меня просит. Ноктуа как-то вымученно ухмыльнулась. Было в этом жесте нечто… болезненное, знакомое. Ей удавалось понимать меня с полуслова. — Милый мой… — начала она, разглаживая залёгшую меж моих бровей морщинку, — Твой отец, он… Временами может быть невыносим. Временами даже может казаться, что он холоднее скалистой кручи, что столетиями оттачивается океаническими водами. Но, Марволо, поверь мне, он души не чает в своих детях: ни в Эребусе, ни в тебе, ни в том мальчике, что сегодня появится на свет. Отец одинаково любит и дорожит каждым из вас. — Тогда почему он такой?! Такой… Такой… — повысив голос, я старательно искал в недрах памяти эпитет, что полно охарактеризовал бы отца. — Безразличный? Обратив свой взгляд на лицо тёти, я заметил промелькнувшую на короткий миг тень… Глубочайшей тоски. Не найдясь, что ответить, я коротко кивнул. Ноктуа пододвинулась вплотную и я юрким зверьком перебрался навстречу, расположив голову на её коленях. — Бремя, возложенное на твоего отца от рождения, Марволо, меняло его год за годом, исправно вычленяя из жизни многие радости и эмоции. Скажу лишь, что он не всегда был таким и я, признаться, безмерно тоскую по тому мальчишке, который прыгал до потолка, получив весть о том, что единственный из своего потока получил «Превосходно» на ЖАБА по зельеварению. Или же по тому юнцу, который впервые узнал о том, что его новоиспечённая супруга в положении. Или… — поток далёких, безмерно тёплых воспоминаний унёс женщину в дивные дали, но она нашла в себе силы вернуться ко мне и продолжить диалог, — Твой отец — не злодей и не садист, Марволо. И он действительно очень любит всех нас. Помни об этом. Она так хотела обелить образ отца… Так искренне верила в том, что он однажды одумается и станет прежним. Бедная, наивная тётушка Ноктуа… Так сильно его любила, своего старшего брата, что позволила холодящему кожу забралу опуститься и намеренно утратила объективность. Любовь порой лишает воли похлеще искусно наложенного Империуса… По окнам мерно барабанил дождь, пламя свечи причудливо двигалось от лёгкого сквозняка, что прогуливался по помещению. Рисуя образы былого, я устало прикрыл глаза. — Засыпай, малыш, — донеслось до меня ласковым шёпотом, — Отпусти страхи и сомнения, ведь грядёт новый день. Я окунулся в блаженную дрёму и доверительно сжал ткань тётушкиной юбки. Почувствовал через подступающий сон, как деликатно Ноктуа огладила большим пальцем костяшки детских. Заснул под до боли знакомый мелодию: меланхоличный мотив, что женщина напевала себе под нос, периодически унимая неуместную дрожь в голосе… Она всегда понимала меня с полуслова…***
Преломлённые солнечные лучи коснулись моего лица, и я сонно моргнул, прикидывая в голове, который час. Поведя головой вправо, я обратил внимание на настенные часы — ровно два часа до полудня. Чуть привстав и опершись спиной о резное изголовье, я уложил назад опавшие за ночь пряди. Ноктуа вестимо рядом не оказалось. Единственное, что выдавало реальность её присутствия здесь прошлой ночью — бережно заправленное в матрац одеяло и зачарованная лягушка из листа сероватой бумаги, что, дождавшись моего пробуждения, лихо проскакала по постели, приземлившись в раскрытые ладони. Едва бумага соприкоснулась с кожей, лягушка обернулась полноценным листом, на котором каллиграфичным почерком чернилами было выведено:«Доброго утра, мой трогательный вьюрок»
Я искренне улыбнулся. Раздался стук в дверь. — Господин Марволо, господа… Ваши родители желают Вас видеть. Сон как рукой сняло. Аккуратно отложив записку от тёти, я поспешил к своему гардеробу, дабы привести себя в порядок. Негоже после даже столь… Насыщенной ночи представать перед родителями в исподнем. Наспех накинув домашний костюм и расчесав волосы, я вышел из комнаты. Нерисса, выглядевшая определённо свежее, нежели ночью, почтительно поклонилась и уступила мне дорогу. У самой двери я вдруг замер в нерешительности. Боялся ли чего или попросту волновался — уже и не вспомнить. Ясно было одно: коли родители позвали меня, надо думать, что всё сложилось лучшим образом, вопреки опасениям, и в нашей семье случилось пополнение. Тихое матушкино «войдите» в ответ на мой скромный стук и вот я уже в обители родителей, куда из-за плотных штор кое-как проникал свет утреннего солнца. Едва глаза привыкли к полумраку, мне удалось различить ещё две фигуры, стоящие поодаль от постели — то были отец и тётушка. Они о чём-то оживлённо перешёптывались, между ними явно разгорался нешуточный спор. Что-то не давало им покоя и, судя по тому, как страдальчески отец накрыл лицо ладонью, это «что-то» имело прямую связь с событиями прошлой ночи. Завидев меня, застывшего на пороге, Ноктуа предупреждающе коснулась локтя отца, и оба незамедлительно обратили на меня своё внимание. Губы тётушки тронула слабая улыбка, в то время как отец, шумно выдохнув носом, лишь приветственно кивнул головой. Напряжение повисло в воздухе. Знаешь, так случается, когда порывистые потоки ветра доносят до тебя разряженный воздух издалека, предвещая скорую непогоду. — Подойди к нам, сынок, не бойся, — еле слышно донеслось с кровати. Я кое-как различил тонкий силуэт женщины, что сидела на кровати. На её руках, укутанное в льняные ткани, покоилось нечто… Живое. Тёплое. Родное. Искомая частица, с которой, наконец, представилась возможность познакомиться. Едва я совершил первый шаг, как одна из половиц под ногами предательски застонала. Спешно подняв взгляд на мать, я увидел, как она подносит указательный палец к губам — просьба без слов. «Прости», — раздосадовано пролепетал я себе под нос и продолжил свой путь. Достигнув постели, я смущённо взглянул на матушку, а после, чуть вытянув шею, попытался разглядеть того, кто был сокрыт в слоях ткани. Заприметив моё любопытство, мама легонько похлопала по матрацу, приглашая взобраться на кровать. Разувшись, я как можно тише залез наверх. Едва пристроился поудобнее, вслушиваясь в размеренное дыхание матери, и она осторожно отогнула плотную материю, предоставляя мне возможность разглядеть круглое личико. Забавно причмокивая губами, кроха безмятежно спал. Я оказался настолько пленён открывшимся перед взором, разглядывая нос кнопочкой и пухлые щёки, что не заметил, как приоткрылись мои губы. — Он очаровательный, правда? — придерживая малыша за голову, спросила шёпотом мама, свободной рукой поглаживая мою прогнувшуюся спину. — Да… — на одном дыхании выпалил я. Хотелось касаться, ощущать тепло крошечного тела и вдыхать ароматы материнского молока, что напитали собой порозовевшую кожу. Позабыв обо всём на свете, я бездумно ткнул указательным пальцем в мягкую щеку. Спустя мгновение пришло осознание, я весь сжался, но, вопреки ожиданиям, дитя не пробудилось. Лишь презабавно дёрнулся маленький рот в подобии улыбки. Я поджал губы. По телу пронеслась мелкая дрожь. Мой брат… Мой маленький братик. — Знакомься, Марволо. Его зовут Оминис. О-ми-нис. Мысленно произнёс имя по слогам, пробуя на вкус. Красиво, по-Гонтовски благородно, возвышенно — воистину, всё было о нём. — Здравствуй, Оминис, — прошелестел я, склоняясь над младенцем перед собой. Прилёг рядом, ни на секунду не переставая как-то беззаботно и открыто улыбаться. Было… Спокойно. Здравствуй, Оминис…