По разбитым зеркалам,
по кудрявым волосам
Ты гадаешь,
в чём же выйти наружу.
Доверяя как себе,
нездоровой худобе
До конца не понимаешь,
кто тебе нужен.
Изображала жертву
как героиня мелодрам;
Ты поломала пальцы,
обновляя Инстаграм.
Меня сейчас стошнит
от твоего вранья,
Ведь тело — это храм,
не чешуя.
«По разбитым зеркалам» © Женя Меркель, Электрофорез
Цинсюань торопливо нажимает на дверной звонок уже в четвёртый раз, методично постукивая ногой по серому полу подъезда. Звук волнами распространяется по всей лестничной клетке, а после стремительным потоком врывается в грудь молодого человека. Бутылки вермута игриво постукивают в пакете, а щёки красные-красные. Он привычно улыбается. Дверь открывается с глухим скрипом, и владелец квартиры становится в проходе, явно без намерений впускать гостя. — Приветик, Мин-сюн! — юноша радостно смотрит на своего друга. — Прости, что без приглашения, — он смеётся чуть неловко: обычно Мин И впускает его без особых промедлений, говоря, что просто смирился, а сейчас… что-то не так. — Вот именно, что без приглашения, Цинсюань, — говорит он с нотками холодного — как и всё в жизни этого человека, — раздражения. — Я не ты, знаешь ли. У меня есть дела, — под убийственным взглядом юноша начинает улыбаться ещё ярче. — Да и к тому же… — он критически оглядывает своего недодруга и цыкает, мол, всё с тобой, придурком, ясно. — Ты снова пьян, не так ли? — Да брось, Мин-сюн, я выпил лишь самую малость! — он обиженно надувает губки, как делает каждый раз, когда его отчитывают, и смотрит так, будто он тут главная жертва. — Неужели из-за этого отправишь меня обратно на мороз? — добавляется уже пару секунд спустя с отчётливым пониманием: впускать его и вправду не собираются. — Да, — как ни в чём не бывало отвечает тот, уже намереваясь захлопнуть дверь, но Цинсюань не даëт этому случиться, быстро подпирая её ногой. — Ну что ещё? — в голосе хозяина квартиры больше усталости, чем гнева. — Ну Мин-сюн! — младший Ши ведёт себя как капризный ребёнок, и Мин И раздражённо вздыхает. Он явно не горит желанием видеть это чудо в своём доме, но выбирать ему толком никто не предлагал. — К сло-о-ову, я принесла нам ещё немного алкоголя, — студент смотрит на него с игривым блеском в глазах, демонстрируя пакет, мирно покачивающийся на пальцах его левой руки. — Не против выпить? — Против, — привычная грубость — никакого разнообразия! — Кхм, — юноша на миг становится более серьёзным. — На самом деле я кое-что узнала… это касается моего брата. Я не знаю к кому ещё пойти, поэтому решил рассказать тебе, — Цинсюань шумно сглатывает, явно нервничая: ему приходится ой как непросто, а если учесть и вечную холодность его лучшего друга, то всё усложняется ещё больше. — Прошу, впусти меня. И после этих слов Мин И почему-то сдаётся: обычно он попререкался бы ещё пару минут перед тем, как впустить это недоразумение на ножках в свою обитель, но тут нет: одно лишь упоминание брата, и всё — никаких уговоров не нужно. Младший Ши нервно улыбается и проходит в квартиру, мысленно благодаря одного из самых важных людей в своей жизни за понимание. Спорное, конечно, но всё же понимание. Брюнет захлопывает за ними дверь. Это почему-то вызывает мимолётную тревогу, от которой шатен быстро отмахивается. — Что ты хотел мне рассказать? — с порога спрашивает парень, которого возможность помянуть старшего Ши недобрым словом при каждом удобном случае радует просто до жути. Ветерок отвечает клишировано, мол, сейчас-сейчас, а после привычно по-хозяйски ступает на кухню, чтобы взять оттуда две самые яркие кружки — те, которые он сам когда-то притащил в квартиру друга. Откровенно говоря, многие вещи в этом доме принадлежали Цинсюаню; по его словам, у Мин И вкус был слишком мрачным, и жилище от этого походило на склеп. Сам парень так, разумеется, не считал, но спорить желанием не горел, поэтому без особых пререканий принимал безделушки от своего приятеля. Впрочем, в этот раз ему так просто пройти не дали: брюнет, кажется начавший заботиться о сохранении своего личного пространства, остановил друга, отправил его в гостиную и сам пошёл на кухню, из всего сервиза выбрав те самые яркие кружки, которые хотел взять Цинсюань — мелочь, а приятно. Захватил он, само собой, и штопор. Становилось ясно: без алкоголя этот вечер они не проведут. Парой ловких движений Мин И открывает ёмкость, не доверяя это дело уже слегка поддатому студенту. — Видишь ли, — выхватывая сосуд из чужих рук и разливая на двоих первую — хотя, судя по состоянию младшего Ши, тот уже успел приложиться к бутылке, — порцию алкоголя, юноша забавно морщит носик, — сегодня мне написал кое-кто. — Кое-кто — это кто? — с долей скепсиса уточняет Мин И, никогда не одобряя страсть друга ходить вокруг да около. — Я, честно говоря, сам не уверен, — как-то отстранённо отвечает парень, почти залпом осушая содержимое своей кружки. — Он представился Хэ Сюанем, единственным сыном семьи Хэ. — Никогда не слышал ни о ком с такой фамилией, — пожимает плечами брюнет, как будто бы вовсе не придавая значения словам своего недодруга. — Я тоже, — поддакивает младший Ши. — Ну, до сегодняшнего дня. — Допустим, — сухо отзывается собеседник. — И что сказал этот твой Хэ Сюань? — М-м-м… — юноша поджимает губы и отводит взгляд. Он будто бы что-то скрывает. Хотя почему будто бы. Этот человек потрясающе сочетает в себе излишнюю, в некотором роде наивную открытость и вечное, почти партизанское умалчивание. Мин И вопросительно поднимает бровь, этим жестом говоря, мол, серьёзно, ты захотел обсудить со мной что-то важное, а теперь сам отказываешься идти на контакт: — Так и будем в молчанку играть? Ты уже сказал, что это связано с Ши Уду. Так что теперь, будь добр, договаривай. — Он сказал, что мой брат сделал кое-что очень-очень плохое, — уклончиво отвечает шатен, не поднимая глаз. — Я… Прости, я знаю, как это сейчас прозвучит, но я, наверное, всё же не хочу это озвучивать. Я очень поспешил, когда решился на этот шаг. — Я не удивлён, Цинсюань, — ещё более сухо отрезает его извинения брюнет. Такое для них — абсолютно обычная ситуация: студент вечно прибегает с какими-то супер важными проблемами, а потом, только начиная ими делиться, забрасывает рассказ, ведь каждый раз оказывается, что тема эта слишком неуместна, а у кого-то слишком длинный язык. — Я… правда, прости, я ужасный друг, — говорит юноша, подливая себе очередную порцию вермута. — Я привык, — ноль эмоций — только факты. Ближайшие час они пьют практически в тишине, прерываемой лишь редкими рассказами шатена о его дражайшем брате.***
Ши Цинсюань держит в руках совершенно неподходящую под напиток чашку с принтом в виде очаровательной смущённой мордашки. В глазах рябит, а на лице наиглупейшая улыбка: сейчас всё — брат, возможные грехи его семьи, какой-то глупый господин Хэ, разрушающий и без того неустойчивую психику, — кажется таким неуместным и далёким, таким… ненужным что ли? Рядом с ним Мин И — его Мин И, — хороший алкоголь и вечер, который наверняка станет набором потрясающих воспоминаний. Ветерок — шутливое прозвище, которое студенту дали его одногруппники — прикрывает глаза, чувствуя, что его самого уносит своеобразными порывами: только это не игры стихии, а следствие опьянения. Быть может, не только алкогольного: всё же место действия и хорошая компания ощущений, как правило, дают не меньше, чем крепкие напитки. — Миииин-сююююн, — растягивает гласные юноша, чуть ли не роняя лицо с подпирающей его руки. Благо, выше обозначенный «Миииин-сююююн» ловит собеседника, не давая его лбу познакомиться с твёрдой поверхностью кофейного столика. — Осторожнее, идиот, — раздражённо цокает мужчина, довольно нежно — вопреки грубости своих слов — проводя пальцем невесомую линию вдоль скулы незваного гостя. — Если расшибёшь голову — я твои раны обрабатывать не буду, — в его голосе холодá глубоких вод и непоколебимая уверенность. И всё это, разумеется, ни капельки не трогает Цинсюаня, что, чуть ли не мурлыча, укладывается на поймавшую его руку, обвиваясь вокруг неё с немым обожанием. Ему так невозможно хорошо. — Как скажешь, Мин-сюн, — сбивчиво, уже с некоторым трудом превращая спутанные мысли в хоть сколько-нибудь понятные предложения, говорит молодой человек, — но вообще-то, — вдруг неожиданно серьёзно продолжает он, отчего-то действительно глубоко — даже слишком для своего нетрезвого состояния — задумываясь то ли над своими словами, то ли над словами лучшего друга, — нет, ты определённо не оставишь меня ране… рамне… ранено?.. в общем… м-м, о чём я говорил? Ха-ха! — он неожиданно для самого себя забывает, как произносится самое обычное слово, а потом и вовсе теряет нить повествования, начиная глупо, но вместе с тем крайне успокаивающе смеяться. — Ты перепил, — в ответ темноволосый лишь излагает очевидный факт, с некоторым пренебрежением оценивая повисшую на нём тушу — как-то иначе называть настолько пьяного человека он откровенно не хочет. — Давай довезу тебя до дома. Если не ошибаюсь, у тебя завтра пары. В ответ на эти слова младший Ши улыбается как-то уж совсем глупо, ведь — о боги! — его вечно холодный Мин-сюн готов не только заботливо отвезти своего проблемного друга чуть ли не на другой конец города, но и запомнить, когда у того проходят занятия (а ведь этого не помнил даже сам Цинсюань!). Однако, к счастью или сожалению брюнета, вместо своих мыслей шатен высказывает почти детскую обиду, протестующе хмуря бровки. — Нет-нет-нет, никуда не поеду! — капризно и, судя по недовольному лицу собеседника, чересчур громко говорит он, лишь крепче вжимаясь в несчастную бледную руку. — Там холодно и неприятно, — поясняет он с внезапно просочившейся в голос грустью. — И одиноко, — дополняет молодой человек уже гораздо тише, будто бы признаваясь в чём-то абсолютно постыдном. Владелец квартиры тактично делает вид, что не услышал; юноша не знает, благодарен ли он за это. — У меня отключено отопление, а у тебя даже полы с подогревом, Цинсюань. В твоём доме просто не может быть холоднее, чем у меня, — с тяжёлым вздохом он высказывает очередной факт, на что молодой человек лишь тихо хихикает, уже, очевидно, зная, что собирается ответить. — Да, пожалуй, — он прикрывает глаза и голос его звучит как-то удивительно трезво, — но с тобой теплее, чем с какими-то там полами, — парень смеётся и носиком забавно трëтся о чёрную толстовку, чувствуя почти болезненную потребность в хотя бы чуть-чуть более тесном тактильном контакте. Он любит своего друга — безусловно любит! — но отстраненность и безынициативность того порой просто убивают безмерно уважающего чувство близости Цинсюаня. — Ты неисправим, — выдыхает Мин И с напускным раздражением, аккуратно заводя длинные прядки этого гиперактивного недоразумения за уши, ненароком — а может и по какому-то скрытому от его недодруга замыслу — задевая удивительно гладкую и очень нежную кожу румяной щеки. — Но тебе это нравится, Мин-сюн, — он смотрит снизу вверх с удивительной серьёзностью в затуманенных алкоголем глазах, на лице играет очаровательная улыбка, которая его спутнику ой как не нравится. — Не говори ерунды, — сухо отвечает тот, не прерывая зрительного контакта. — Но это не ерунда, — протестует юноша как-то совсем мягко, как будто бы абсолютно не желая спорить, но и не намереваясь сдаваться. — Почему ты продолжаешь быть таким холодным? Неужели один маленький разочек не можешь сказать, мол, да, нравится, Цинсюань, действительно нравится! Ну, или что-нибудь такое, а не… не!.. ну ты понял, — он обиженно надувает щёки, но уже спустя секунду меняет своеобразный гнев на безоговорочную милость и довольно смотрит на своего спутника. — А знаешь, Мин-сюн, — он улыбается, как-то опасно приближаясь прямо к лицу уже привыкшего к таким явным нарушениям границ собеседника. — М? — единственный короткий звук вырывается из его рта. — Я всегда хотела узнать… — молодой человек смотрит в глаза, как будто бы решаясь на следующий — уже более дерзкий, стоит отметить! — шаг. — Узнать… — его взгляд соскальзывает ниже, а зубы непреднамеренно цепляют нижнюю губу. К горлу отчего-то подкатывает ком: такой отвратительно вязкий, что в животе неожиданно поднимается целый шторм, который игриво щекочет внутренности и словно грозится брызгами дойти аж до гортани. Вместо последующих объяснений он просто прикрывает веки подаётся чуть вперёд, надеясь на то, что его намерения понятны и без всяких слов. К черту эти игры в молчанку, Мин И не ребёнок: захочет — оттолкнёт куда-нибудь подальше и, возможно, скажет больше никогда не появляться у него на глазах. Подумаешь! Цинсюань и не такое переживал… наверное. До губ, впрочем, младший Ши дойти всё же не успевает: на его лицо ложится бледная рука с тонкими, как у какого-нибудь ожившего трупа из случайной фантастической новеллы, пальцами. Что же… шатен был готов к такому исходу. Хотя, разумеется, и предпочёл бы иной. — Ты действительно перепил, — уже без раздражения констатирует брюнет, отрывая ладонь от чужих губ и аккуратно заправляя вновь спавшие на лицо прядки. Юноша смотрит на своего друга оторопело и понимает лишь одно: такого Мин И хочется поцеловать — а лучше зацеловать, чтобы и сантиметра тела, свободного от бледно-розовой помады, не осталось — и прижать к себе настолько сильно, насколько вообще может позволить физика. Не то чтобы Цинсюань влюблён в своего друга буквально до дрожи в коленях, но… вообще-то да, он влюблён. Ещё как. Вот только признать этот факт хотя бы самому себе абсолютно точно выше его сил — наверняка вселенная схлопнется, решись он на такой шаг. Ком в горле растёт до каких-то неимоверных масштабов, доходя до самого корня языка. — Мы поговорим об этом, когда ты протрезвеешь, хорошо? — молодой человек удивительно мягок; это смущает просто до невозможности, и шатен отчего-то не может не поверить в реальность происходящего. — Угу, — он прижимается носом к чужой шее, с огромным трудом прислушиваясь к собственному организму, что сейчас ощущается каким-то чужеродным: сердцебиение слышится даже в ушах, верх живота неприятно стягивает, а тело кажется излишне слабым. Цинсюань хмурится, отрываясь от острого плеча своего передруга: слюна в его ротовой полости начинает выделяться с какой-то чрезмерной активностью, а это ой как нехорошо — Ветерок со своим многолетним опытом попоек выучил это чувство практически наизусть. — И-извини, я отойду, — бормочет он, чувствуя, как от каждого неаккуратного движения мир начинает кружиться чуточку сильнее, расплываясь в глазах на манер уменьшающегося разрешения картинки. — Что случилось? — слышит студент за спиной, но ответить не успевает, торопясь туда, где, насколько он помнит, — а помнит он замечательно, ведь у Мин И бывает чуть ли не чаще, чем у себя дома, — находится совмещённый санузел. Несмотря на сильное опьянение, движется молодой человек весьма уверенно, почти не врезаясь ни в стены, ни в мебель, что в текущем состоянии можно приравнять к безмерной благосклонности госпожи Фортуны. У всего, правда, есть пределы, и никакая удача не длится вечно: уже на подходе к своей цели юноша, так и не успевая включить свет, спотыкается о так неудачно разместившийся в дверях порожек и летит на пол, еле успевая ухватиться за керамический бортик ванны. Что же, ладно, Цинсюань всё же тот ещё везунчик: если бы не быстрая реакция, то знакомство носа с полом было бы просто неминуемо. Однако, как нет худа без добра, так и добра без худа: резкое движение и странный металлический запах, смешавшийся с приторным ванильным ароматизатором, который когда-то давно сюда приволок сам шатен, делают своё дело, в ту же секунду превращая ощутимую тошноту в рвотные позывы, волнами прокатывающиеся по всему телу. Находящаяся на полу ладонь чуть скользит от странно вязкой жидкости — воды? геля для душа? — и младший Ши поспешно отрывает её, когда корень языка начинает чуть щипать от подступающей кислоты. Уже в следующее мгновение его рвёт на черную плитку, и это подмешивает к коктейлю запахов ещё один — горько-сладкий и отвратительный на психологическом уровне. Такой разброс ароматов в сумме с недавним опорожнением желудка приводят к новой волне слабости, и Цинсюань нерешительно отползает к месту, где, если его не подводила память, располагался выключатель: опьянение опьянением, а убрать за собой лишним уж точно не будет. Спасибо хоть, что ковра на полу нет. Морща носик от неприятной смеси сладости с металлом, юноша кое-как поднимается на ноги и нащупывает на стене еле заметную выпуклость. За дверью раздаются отчётливые, но очень лёгкие — почти невесомые — звуки шагов. Юноша быстро нажимает на пластмассовую пластину, и вся комната мгновенно светлеет. Глаза сами по себе прищуриваются, спасаясь от внешнего раздражителя, и шатен через силу и лёгкий дискомфорт распахивает их, смотрит секунды, промаргивается и вновь смотрит… …а потом ещё раз. И ещё. Молодой человек чувствует, как его руку — а за ней и всё тело — пробивает волна крупной дрожи; картинка перед глазами становится в разы чётче. Цинсюань отрывает пальцы от белой, но отнюдь не чистой поверхности и смотрит на них с оцепенением. «Что?..» — единственное, что появляется в его голове. Парень может поклясться: будь это какой-нибудь игрой, прямо сейчас на экране это слово появилось бы в виде огромной красной надписи, напечатанной странным шрифтом с подтёками, который создатель невесть под чем разрабатывал. Цинсюань шумно выдохнул, почувствовав, как сердце ударилось об уши: его кожа — воплощение идеальной аристократичной бледности — сейчас походила на сумасшедшую абстракцию в бордово-белых красках с тем же чёртовым ароматом металла. В глазах немного потемнело от ударившего в голову адреналина; к горлу вновь подступил ком — ещё более вязкий и кислый, чем в прошлый раз. Внутренние органы неприятно обожгло и, не будь младший Ши излишне взволнован, он бы определённо скривил лицо, смешно сведя бровки к переносице, но, увы, ситуация не та. Совсем не та. Кажется, с тех пор, как шатен обнаружил странную жидкость — называть это нечто "кровью" он даже подсознательно не осмеливался, — прошла целая вечность. «Сейчас я обернусь, а там просто ведро с краской упало, ха-ха…» — он нервно смеётся, чувствуя как вместе с желчью его организм вырабатывает ещё и тонны кортизола. — Ха-ха, ведро, именно так, да… да! — разрезает тишину надрывный, почти истеричный голосок. Откровенно говоря, он не то чтобы действительно убедил себя в этих бреднях о невесть откуда взявшейся краске, но хотя бы притвориться убедившимся сумел. Через силу, разумеется, но сумел. Юноша обернулся резко, дабы не растерять всей уверенности, не без труда соскребённой с задворок сознания. Обернулся и замер. В ослабленном большим количеством алкоголя организме произошёл выброс желчи; нервозность вкупе с огромным стрессом лишь усугубили и без того отчаянное положение, заставив Цинсюаня согнуться в очередном спазме. По ощущениям его горло горело, готовое вот-вот покрыться сотнями маленьких отверстий от кислоты, разъедавшей собою стенки. К сожалению или счастью, этого не произошло: юношу лишь вновь вывернуло на холодную и тёмную плитку ванной комнаты. Плитку, испещрённую грёбаными лужами из бордовой жидкости и рвотных масс. У Цинсюаня слезились глаза и плавился мозг. Он был на грани того, чтобы потерять сознание прямо на этом самом месте, собственным телом протерев весь этот ужасный беспорядок — молодой человек и думать не хотел, насколько это слово не соответствовало реальному положению дел. Это всё было неправдой. Неправдой. Абсолютно точно совершенной неправдой. Ложь. Ложь. Ложь. Он с титаническими усилиями поднял глаза на то, что до этого осмелился оглядеть лишь мельком. Сердце рухнуло в пятки с той же скоростью, с которой сузились зрачки студента; ком в горле увеличился до таких размеров, что начал душить, сомкнувшись на шее кольцом из красных вод. Таких же красных, как те, в которых лежал один из двух главных людей в жизни младшего Ши. — Гэ… гэ?.. — он прошептал одними губами, почувствовав, как стремительно из-под ног ушла опора. — Гэгэ..! Он хотел закричать, рвануть вперёд, вытащить тело из воды — боже, да сделать хоть что-нибудь! …но, увы, хотеть было поздно. Стоило одним лишь губам Цинсюаня дёрнуться в отчаянной неспособности сдержать крик, как его рот зажала бледная рука с такими знакомыми костлявыми пальцами. Осознание пришло в этот самый момент. Он находился в доме Мин И. Не было какого-то потрясающего магического перемещения в совершенно иной мир, где — вау! — по счастливому стечению обстоятельств медленно, но верно разлагался блядский труп единственного из живой — живой? да неужели! — родни Ши Цинсюаня. С начала и до конца сценой для кровавого действа был дом его лучшего друга. Ну что за ирония?.. Юноша замер, обездвиженный осознанием. Какой же бред. Какой же невозможный бред. Подумать только, молодой человек в течение последнего часа высказывал переживания — пусть и не те, которые планировал обсудить изначально — по поводу своего брата его же самому вероятному убийце. Получилась бы просто фееричная комедия. Только вот, увы, это не замысел какого-то ударившегося головой сценариста, а реальность — чёрно-кровавая, со слезами на глазах и рвотой на полу; реальность, в которой выжить не смог бы никто… но, откровенно говоря, Цинсюаню нечего было терять. Он начал беспорядочно двигать конечностями, отталкивая от себя то ли друга, то ли врага, то ли ещё какого-то невнятного носителя легко оспоримых титулов: адреналин бил по ушам, а шок побеждал здравый смысл. Младший Ши — где сейчас находился старший думать вот прямо совсем желания не было — спиной бился в направлении стены, дабы нанести хоть какой-то урон физически более сильному оппоненту. Тот смыкал руки лишь крепче, всеми силами сохраняя устойчивость: впрочем, это не помешало ему пару раз приложиться головой о чёрную плитку — спасибо всем отчаянно-истеричным стараниям шатена. У того, к слову, начиналась настоящая истерика, действия становились дерганными и нестабильными, как и настроение, балансировавшее между отрицанием, ужасом и яростью. В приступах истерики Цинсюань непреднамеренно кричал сквозь плотно прилегавшую ко рту ладонь: звуки получались сдавленными, но всё же ощутимыми, а потому брюнету приходилось-таки беспокоиться о том, чтобы избавить себя — а заодно и мнительных соседей — от постороннего шума. Действуя по наитию, молодой человек силой распахнул челюсти младшего Ши, резко протолкнув в ротовую полость три пальца: их подушечки достали до корня чужого языка, спровоцировав очередной рвотный позыв и появление на глазах нескольких крупных слезинок. К счастью для брюнета, это не самое приятное действо возымело успех: его передруг-недовраг замер, подсознательно испугавшись очередного опорожнения и без того истощённого желудка. Эффект это произвело даже в некотором роде терапевтический; из-за того, что юноше непреднамеренно пришлось взять контроль над своим телом, эмоции отошли на второй план, уступив, наконец, место логике. Плечи пробило мелкой дрожью, но Цинсюань не издал ни звука. Черновод, ранее обхватывающий талию молодого человека в попытках сдерживать его яростные порывы, продолжил делать это уже по абсолютно иным причинам: во-первых, позволить младшему Ши упасть лицом в грязь — в самом прямом из смыслов — ой как не хотелось, а во-вторых, дать ему сбежать было просто недопустимо. — Я уберу пальцы, если ты пообещаешь не кричать, — тихий металлический голос вызвал у шатена какой-то абсолютно животный ужас. Это был не его Мин И — Мин И таким не был. Нет-нет-нет; этот бред просто не походил на правду. — Не издавай никаких звуков, если согласен, — вместо пробуждения от всего этого невозможно правдоподобного кошмара услышал юноша. В ушах звенело непозволительно громко; картинка перед глазами растекалась как краска на холсте художника-недоучки, переборщившего с водой в своём бессмысленно жестоком сюжете, наполненном безвкусно-кровавыми цветами. Действительно ли Цинсюань молчал, сказать было сложно — воспринимать реальность для него было равносильно решению тех школьных задач со звёздочкой. Он что тогда с ними не справлялся, что сейчас не смог бы. Так или иначе, спустя несколько мгновений пальцы покинули его рот, напоследок мазнув по губам; Ветерок порывисто вздохнул, только сейчас поняв, как сильно ему не хватало кислорода. — Сейчас мы медленно выйдем из ванной, понял? — всё такой же отвратительно ледяной тон, от которого младший Ши натурально съёжился. Вот только от обморожения на начальных этапах ощущения такие же, как и от ожога, а потому перепутать их не составило особого труда: шатена морозило настоящими айсбергами чужих интонаций, но всё, что он мог почувствовать — разрывающее и сердце, и душу пламя самой настоящей первородной ярости, вспышкой ударившей в голову. — Какого чёрта ты считаешь, что смеешь указывать мне?! — затуманенными от слёз и гнева глазами он смотрит прямо на невыносимо-чёрное бедствие; руки без воли хозяина тянутся к вороту капюшона толстовки и тянут его на себя, совсем не заботясь о том, что нещадно перепачкают ткань в уродливом аналоге "краски", которую самому Цинсюаню называть "кровью" всё еще было страшно, — его губы дрожат, но в своём гневе он выглядит угрожающе отчаянно. — Это… это ведь всё неправда, да?.. — юноша резко отпускает мужчину, с ужасом смотря то ли на свои ладони, то ли просто в никуда. Что он тут делает? Что происходит? Почему его пальцы, измазанные багровой жидкостью выглядят настолько карикатурно? Почему он вообще существует?.. — Мин-сюн, — он поднимает пустой взгляд на своего единственного настоящего друга, но лица увидеть не может; вспомнить — тоже, — это же всё неправда, да?.. Это шутка? С губ срывается нервный смех, и лицо искажается секундной улыбкой — кривой до боли, неестественной настолько, что даже на подобие человеческой не смахивает, — а после лишь очередная всепоглощающая пустота. — Мин-сюн… — он смотрит так, будто умрёт с минуты на минуту, и его собеседника натурально воротит. — Ты убил моего брата? А в ответ тишина, такая гробовая, что даже мертвецы могут обзавидоваться. — Я повторю вопрос, — затишье превращается в бурю, и студента вновь бросает в дрожь: глаза в очередной раз вспыхивают в потрясающе ярком приступе гнева, и он буквально набрасывается на своего бывшего друга. — Это ты убил моего брата?! Тот, всё ещё сохраняя рассудок на пару с самоконтролем, перехватывает запачканные кровью руки и с силой отталкивает их владельца к противоположному краю комнаты: естественно, расчёт тут на то, что у младшего Ши сил достаточно, и он сможет избежать знакомства своего затылка с тёмной плиткой, но, увы, у молодого человека из преимуществ только адреналин — никак не силы. После двух приступов рвоты и эмоциональных потрясений бороться с относительно спокойным и абсолютно трезвым Мин И было затеей заведомо проигрышной; настолько же, насколько со стороны самого Мин И рассчитывать на силы Цинсюаня, находившегося в столь ослабленном состоянии. Глухой звук удара эхом отскакивает от стен, впечатываясь в сознание брюнета — молодой человек перед ним с болезненным стоном сползает вниз, оставляя, кажется, небольшой красный след на месте соприкосновения затылка с холодной плиткой ванной комнаты. Спустя ничтожные обрывки секунд взгляд младшего Ши вновь пустеет, будто мгновение назад из него высосали все жизненные силы: он невидяще смотрит прямо перед собой — на ванну с бездыханным Уду внутри — и не находит сил даже для того, чтобы сдвинуться с места. Дальше все воспоминания как большое размытое пятно, напичканное неуместными эффектами лишь для создания какой-то там особенной атмосферы, понятной лишь самому автору сего шедевра. Кажется, эмоции Цинсюаня вышли из-под контроля ещё раз, и он вновь набросился на своего лучшего друга — ироничный титул, однако, — со вспышкой ярости, вызванной желанием поскорее сбежать куда подальше: эта попытка оборвалась, правда, на том же месте; Мин И вновь приложил юношу о стену — в этот раз удар был целенаправленным и весьма точным. От боли и переутомления молодой человек потерял сознание.***
Распахнуть веки было чрезвычайно сложно, весь находившийся в полумраке мир давил на глаза и виски своей болезненно-сильной для непришедшего в себя Цинсюаня яркостью. От дискомфортных ощущений во всём теле и полного непонимания ситуации юноша застонал. Воспоминания о событиях до потери сознания были закованы в кандалы и запечатаны где-то в дальних уголках мозга, а потому юноша пытался понять ситуацию с невиданной ранее тяжестью: он, конечно, знал, что хорошей памятью не отличался никогда, но это было чем-то новеньким. — Мхм, — он сдавленно простонал, попытавшись откинуть голову. Та, разумеется, встретилась с керамической плиткой: боль от места соприкосновения волнами разошлась по всему телу и вернулась к мозгу. Младший Ши простонал снова — в этот раз стон вышел куда громче, — резко, даже несмотря на весь дискомфорт, распахнув веки и уставившись прямо перед собой. Только в этот чёртов момент он понял, что что-то абсолютно не так, как должно быть. Ой как не так. — Какого?.. Хах! — он с истеричным смешком поднял голову настолько высоко, насколько вообще смог. Его руки!.. Его руки, крепко связанные между собой верёвкой — кажется, самой обычной, бельевой, — были примотаны к настенной сушилке из покрашенного в чёрный, как и вся эта грёбаная комната, алюминия. Цинсюань поражённо выдохнул и активно зашевелил кистями в попытках выбраться… боги, да хотя бы пошевелиться! Он вспомнил, он всё вспомнил. «Господи боже, это не сон, господи, блять», — лихорадочно проносилось в голове юноши, пока взгляд попеременно то размывался, то вновь собирался во вполне чёткую картинку, всё это время раздирая сознание своего несчастного хозяина нескончаемыми пульсациями. Ветерок пытался дышать, но с каждой секундой это становилось лишь сложнее и сложнее: пазл собирался во всё более жестокую реальность, и боль от неё окутывала хрупкое горло своими когтистыми лапами. Парень оглядывался по сторонам, находясь в шаге от истерики: его движения становились всё резче и хаотичнее, пока взгляд случайно не коснулся ванны и шатен вконец не замер. Вернее, нет, замерло лишь его сердце — тело в это время натурально затрясло. — Гэгэ… — он проговорил практически одними губами; звук вышел настолько тихим, что даже сам студент его не услышал, — Гэгэ?.. — юноша не понял, действительно ли он сказал это. Говорил ли он хоть что-нибудь? А чувствовал ли? Что-то происходило? Это всё вообще существовало? В голове был лишь туман, в сердце — зияющая дыра, а вместо любых желаний лишь одна нескончаемая жажда смерти. Или, может, он уже мёртв? Как мертвецы вообще должны понимать, что они мертвы? А должны ли? В чём смысл жизни, если ты осознаешь, что уже мёртв? Перед глазами забегали разноцветные мушки, а под ложечкой в очередной раз засосало — теперь от боли, — и молодой человек убедился в том, что всё-таки был жив: мертвецы так мучаться не могли. Точно не могли. Он им завидовал. Юноша сделал глубокий вдох и размеренный выдох: голова неприятно закружилась, но он к этому слишком привык, чтобы обратить хоть какое-то внимание. Дискомфорт поразительно быстро стал чем-то абсолютно обыденным — будь его психика той же, что и несколькими часами ранее, он бы засмеялся. Глупо, истерично, болезненно, но всё же засмеялся бы. Сейчас даже этой раздражающей защитной реакции не осталось — какой же отвратительно забавный бред; от него становилось лишь более тошно, но и это Цинсюань ощущал лишь через тягучую призму самого кошмарного и в то же время самого отвратительно-умиротворяющего чувства — а чувства ли? — в своей жизни, апатии. Смеяться не хотелось, плакать тоже. Но особенно сильно не хотелось существовать — да, именно существовать. Жить-то он уже не жил, но тело почему-то всё ещё находилось в этом ненастоящем мире и ещё менее настоящей комнате. Оно таким отвратительно тяжёлым бременем тянулось к черному полу, стоя на коленях в ритуальной, почти молитвенной позе перед самым обыкновенным трупом. Как смешно. Ветерок не смеётся. Глаза замирают двумя ни на чём не сфокусированными пыльно-зелеными стеклышками, сейчас куда больше напоминающими объективы фотокамер, а не органы человеческого тела. Возможно, младшему — ха-ха, единственному! — Ши стоит подумать о причинах всего происходящего; понять, почему Мин И убил его брата; почему, убив, позволил своему другу попасть в дом с трупом; почему позволил войти в ванную; почему… просто почему. Только один человек знает ответ на каждый из этих вопросов. Стоит спросить, не так ли? Возможно. Всё равно шатен не рассчитывает выбраться живым… Нет, не так: он надеется сдохнуть здесь и сейчас. Прямо с этим потрясающим видом на тело Уду, что тонет в собственной крови. Превосходно. Интересно, если Цинсюань встретит свой последний миг прямо тут, это место можно будет расценить как братскую могилу? Если да, то будет ли его дражайший Мин-сюн приносить сюда цветы? Шатен ведь безмерно надеется увидеть у своего трупа букет тошнотворно-желтых амброзий. Одарит ли лучший друг его подобным символическим вниманием? При жизни ведь никогда не одаривал, лишь с отвращением отстраняясь и с вечным недовольством цокая языком: Ши тогда вечно смеялся, никогда не демонстрируя и толики обиды. Был уверен, что это притворство, обыкновенная деталь характера, не позволявшая продемонстрировать привязанность. Что же, думать юноша никогда не умел: родился идиотом, вырос идиотом и умрёт тоже идиотом; такова судьба — ничего личного, как говорится. Вот только букеты на могиле не понадобятся: Цинсюань был смертельно бледным с запёкшейся кровью на затылке, когда вдруг осознал этот факт. Его глаза раскрылись так широко, что удержались в глазницах с божьей помощью, не иначе. Амброзия зацвела прямо в лёгких. — Брат..! — в сравнении с прошлым еле нарушавшим общую тишину шёпотом это было не криком, а настоящим воплем, за которым последовал резкий звук приближающихся шагов. Младший Ши, вновь впавший в разрывавшую мозг истерику, резко дернулся вперёд, как будто бы и вовсе забыв и о связанных руках, и о головокружении: — Брат! — ещё громче, ещё отчаяннее. — Брат, прошу! Брат, я сейчас… я! Ах!.. Он продолжал попытки сократить расстояние между ними, пока сознание расщеплялось на атомы, — амброзия доросла до корня языка. Юноша задохнулся в немом крике. — Гэгэ, прошу, держись! Я… я почти!.. Запястья тёрлись о верёвки, плечи болели от перенапряжения и неестественной позы, но Цинсюань этого не чувствовал, продолжая рваться вперёд — туда, где увидел мимолетное шевеление. Думать о том, что это было просто каким-то помутнением уничтоженного чрезмерным стрессом рассудка, не хотелось абсолютно. Боги, да ничего не хотелось — единственное, что заставило Ши почувствовать себя хоть сколько-нибудь живым, двигалось пару мгновений назад и грозило оказаться мечтой, так активно выдававшей себя за реальность. А дальше секундная тишина... — Не ори, — голос раздаётся прямо над ухом, чужая ладонь уже привычно ложится на рот, и Цинсюань наконец чувствует что-то, кроме паники. Этим чем-то оказывается смесь боли и страха. Анатомически неверное положение лопаток заставляет замереть, раскрытые глаза наполняются слезами, а взгляд с тихим ужасом уходит вбок — к некогда самому дорогому человеку. — Говори тихо, Цинсюань, — приказывает брюнет с ледяным спокойствием. — Ты меня понял? Юноша пытается кивнуть, но даже такое простое движение отозвается тянущей болью где-то чуть ниже шеи. — Приму это за ответ, — пальцы медленно отдаляются от чужих губ; взгляд наполнен всё тем же безмерным холодом, который Ши еле различает из-под накрывшей глаза пелены. Страх вновь становится каким-то далёким и непонятным: его заменяют отчаянные попытки сосредоточиться на ускользающей реальности. Юноша смаргивает слёзы и, уже не чувствуя боли — как, собственно, и всего остального, — переводит взгляд обратно на тело брата. Тот больше не двигается, но Цинсюань уверен, что он жив. Просто уверен и всё. Иначе и быть не может. — Гэгэ… он шевелился, Мин-сюн, — он говорит сдавленно и с отчётливой хрипотцой в голосе. — Мин-сюн, прошу, сделай что-нибудь! — шатен внезапно срывается на крик: такой подрагивающий, надрывистый, скачущий от тона к тону и сбивающийся шёпотом, слишком ослабленный, чтобы иметь привычные нотки твёрдости; Ши ломается так же, как и его несчастный голос. — Прошу… — еле слышимая мольба застревает на губах, боясь выйти к своему мучителю. — т-ты!.. Я обещаю, что никаких обвинений не будет, Мин-сюн; прошу, только спаси его, — он повторяет в истерике, убеждая не то почившего вместе с Уду «Мин-сюна», не то убитого отчаянием себя. — Умоляю, Мин-сюн! — он не может смотреть никуда, кроме тела брата в ожидании малейших движений, шевелений, хотя бы вдохов. Сейчас Цинюсюаня устроит всё, что угодно, но, увы, когда он требует так мало, всё, что ему достаётся, — оглушающее ничего. Это разбивает похлеще физической боли, которая, к слову, ослабевать даже не думает, лишь приглушаясь терзаниями душевными, несколько более глубокими. «Мин И» смотрит сверху вниз с нечитаемым выражением лица — шатен чувствует тяжесть его взгляда даже из-под толщи собственной отстраненности от мира. Продолжается эта немая пытка, правда, всего секунд десять, по истечении которых ночной кошмар самого безмятежного на вид мальчишки выходит прочь. Младший Ши так и замирает, не способный более пошевелиться. Время ускользает подобно увядающим лепесткам голубой магнолии. Цинсюань всегда был такой магнолией — чистой, благородной, прекрасной и… — Идиот. …связывающей судьбы. Крадущей их. А голос сверху ледянее прежнего — это больше не айсберг, а тёмные воды, из которых выплыть невозможно; выбраться живым — тем более. Их температура — резкий и суровый минус, но замёрзнуть они не способны, потому что живут лишь для того, чтобы топить грешников в своих обманчиво тёплых объятиях. Чёрный демон чёрных вод в тихой ярости — его владения вот-вот уничтожат очередную бренную душу; пленник не двигается, тяготящийся возможностью остаться на этом свете без брата: уж лучше они уйдут вместе — шатен готов к такому исходу. — Знаешь обо всём, что он сделал, но даже с этим не перестаёшь хвататься за внушенную тобой же жизнь? — он так близко. Так невозможно близко, что юноша его даже не видит. Ничего не видит. — Скажи мне, Цинсюань… — он замолкает на секунду, думая о том, что собирается озвучить. — Мин—.. — тихая попытка вмешаться. Абсолютный провал. — Не называй меня так, — твёрдо, твёрдо… так безумно твёрдо: даже не скажешь, что они под водой. Чёрные воды воистину поражают; наповал — в самое сердце, по дороге задевая место, где, кажется, было лёгкое. — Замолкни хоть на минуту, Цинсюань, и послушай меня. А Цинсюань и замолк. Ему нечего терять… да и приобретать тоже нечего: вот так новость — богатенький паршивец растерял всякую склонность к капитализму: смотрите все, это ведь так занимательно! Занимательно то, как ничтожно слабые люди ничтожно глупо теряют себя. Со смеху умереть можно. — Узнал, что его брат — отморозок, убивший целую семью без зазрения совести, и закрыл на это глаза, — брюнет подошёл вплотную и, кажется, наклонился. Цинсюань не увидел бы этого при всём желании — перед его взором расплывалось абсолютно всё, но это, черт возьми, не волновало. «Мин И» схватил его за корни волос, силой подняв измученную ударами голову так, чтобы обзор на труп стал ещё более удачным. «Мин И»… Мин И? Шатен замер — не то чтобы он двигался до этого, но сейчас замирание было в том числе и моральным, — его зрачки сузились. «Откуда? Откуда он знает, что сделал мой брат?..» — к горлу подобрался ком, его затошнило уже от стресса, а в глазах всё размылось ещё сильнее. Юноша полагал, что на всё белом свете было лишь два человека, знавших эту тайну настолько подробно; Мин И не был никем из них, а вот младший сын семьи Хэ… Ши начал фокусировать зрение, но получалось это из рук вон плохо. — Смотри, Цинсюань. Смотри внимательно, — а в голосе чистая ярость. Холодная как чёрные воды; тихая как лёгкий ветерок. Секунда — и он способен различить тёмный силуэт мужчины. Некогда самого дорогого на всём свете. Ещё секунда — и вот уже виден кухонный тесак — когда тот вообще успел здесь оказаться? — из прочной стали с отвратительно неподходящей бирюзовый ручкой, обклеенной ещё менее подходящими стикерами. Младший Ши как-то подарил его просто из-за того глупого факта, что Хэ Сюаню — не Мин И, Мин И не существовало никогда — было неудобно резать мясо ножом. Цинсюань смотрит и не дышит — ну что за ирония, что за чёртова ирония. — Ми… — он хочет произнести несуществующее имя. Ему больно. Он не может вымолвить и слова. — Смотри внимательнее, Цинсюань. И не смей отводить взгляд, — чёрные воды топят, но шатену не холодно, отнюдь. Всё, что он чувствует, — всепоглощающее ничего. Голова Ши Уду лежит прямо на бортике ванны, и шатен даже не понимает, в какой момент этот абсолютно неуместный тесак оказывается прямо у шеи его брата. Он почти пьян. Ему почти больно. Он почти ничего не чувствует. Умереть хочется безумно. — Пожалуйста… прошу, — он вроде как и вовсе молчит, почти бессознательно наблюдая за этой пыткой и неслышимо для себя шепча мольбы; как же ему отвратительно. — Пожалуйста. — Хватит врать себе. Этот ублюдок мёртв. Удар… несильный пронзающий рывок с левой стороны шеи вглубь не более чем на пять сантиметров. Тесак пронзает плоть, а картинка от этого рушится на тысячи тёмных кубиков, фигурка за фигуркой осыпаясь из самого эпицентра раны. Свою боль Цинсюань не чувствует, парализованный и морально, и физически, но боль Ши Уду — мёртвого, давно ничего не ощущающего — чувствует более чем прекрасно: она пробирает до дрожи и немого крика, застревающего в горле вместе со всё новыми и новыми приступами тошноты. Кровь ярко-красным фонтаном хлынула из артерии, прорубленной Хэ Сюанем, окрасив собой и самого убийцу, и его жертву, и даже неестественно бледное лицо шатена, которое после этого стало и вовсе белее первого снега. Время замерло, утянув в свой бесконечно-мимолетный танец всю тёмную комнату. Юноша смотрел на лицо своего брата так, будто видел его в последний раз. Хотя почему же будто?.. Тонкие бескровные губы, беззлобно сжатые в одну линию, вечно сведенные к переносице брови, даже сейчас выглядевшие хмуро, и глаза… какие у Ши Уду были глаза? Цинсюань отчего-то совершенно не мог вспомнить ни цвета, ни формы — картинка просто никак не хотела образовываться, будто не хватало каких-то деталей, маленьких, но несомненно важных кусочков пазла; спутанное сознание просто не способно было их сгенерировать и от этого становилось паршивее некуда. Но проблема решилась сама собой простейшим из способов: на замену недостающему фрагменту пришло то, что предстало перед взором, — тёмно-синие океаны, разлившиеся в чужих радужках. Цинсюань широко распахнул веки прямо так, как пару секунд назад это сделал его брат: — Гэгэ! — крик сорвался с губ сам по себе, от него замер и сам Хэ Сюань. — Ублюдок, — привычное самодурство в смеси с явным высокомерием — совсем не те эмоции, с которыми должен говорить человек в подобном старшему Ши положении. Шатен замирает подобно мраморному изваянию: его не трясёт, он не чувствует себя плохо, ему даже не больно — все жизненные силы как будто бы разом уходят из покрытого слишком яркой кровью и погружённого в слишком тёмные воды тела. Его брат жив. Жив. Был? Был жив. Всё ещё жив. Жив ли? У Цинсюаня дёргается уголок губ, но он и близко не улыбается: нервный смех как защитная реакция почему-то и в этот раз совсем не работает. — Гэгэ, прошу… — голос выцветает, из нежного летнего ветра превращаясь в ничто. И к этому ничему юноша удивительно быстро и удивительно сильно прикипает. — Прекрати. — Выродок… ты… — Уду чуть запинается от боли и слабости, но лицом своего состояния никак не выдаёт. Его глаза, на секунду метнувшиеся к младшему, переключились обратно на Хэ Сюаня. — Ты… не достоин… моего брата. Лучше бы… сдох… ради него, — он говорит отрывисто, становится очевидным и то, насколько тяжело даётся ему каждое новое слово. А Цинсюань даже не знает, что ему чувствовать: слова жестокие, а действия ещё жёстче — все тут изранены до агонических криков и затяжных обмороков. Всех жалко. Но жертв в этой истории нет — только злодеи со стереотипно почерневшими душами и задымлёнными лёгкими от тысяч выкуренных до самого фильтра отвратительно горьких сигарет. Юноша удивительно отчётливо помнит, как тесак одним яростным ударом прорубает трахею, сталкиваясь с керамическим бортиком ванны по другую сторону шеи: так отчётливо, что будто бы и вовсе не по-настоящему. Младший Ши молча смотрит на то, как острие прорубает кожу и хрящи, а вместе с ними давно раздробленное сознание шатена. Хэ Сюань оторопело прикусывает губу, не до конца осознавая произошедшее — мертвец ожил на его глазах. Слишком разговорчивый и слишком румяный мертвец со слишком активным кровообращением. Слишком. Слишком. Слишком. Черновод истерично вдыхает пропитавшийся запахами крови и рвоты воздух — это не делает ситуацию лучше: головокружащая тревога змеёй обматывается вокруг шеи и душит… душит, душит. Брюнет отпускает рукоять тесака, так и оставляя его торчать из теперь точно абсолютно мёртвого тела. На Цинсюаня он смотреть и не хочет, и не может: тот буквально источает тихую болезненность, и это — вкупе с тем, что сам Хэ является причиной такого состояния — заставляет страдать почти физически. Ещё один глубокий вдох. Молодой человек покидает комнату, тихо прикрывая за собой дверь. Этот ветреный олух сам виноват: выбравший не ту сторону должен, — даже обязан — поплатиться за свою ошибку. Надо же, до последнего цеплялся за своего ублюдского братца; никак не мог принять его жалкую смерть… принять смерть? Но ведь Цинсюань был прав. Ши Уду оказался жив. Жив? Абсолютно жив. Он не умер тогда, во время их стычки. Он просто… потерял сознание? От лица отлила вся кровь, и юноша уже сам стал походить на мертвеца: он наконец понял всю абсурдность ситуации: самооборону, превратившуюся в умышленное убийство. Ну что за хаотичное шоу. Шесть лет тому назад неизвестный поджог дом семьи Хэ, похоронил в языках пламени отца, мать, сестру и возлюбленную маленького Сюаня. После этого инцидента он жаждал исключительно мести — самой холодной, но сладкой до невозможности. И вот уже полтора года прошло с того момента, как план перешёл в активную фазу: Хэ Сюань взял личину Мин И, влез в долги ужасающих масштабов, такие, что переодически не хватало и на оплату счетов за отопление, чтобы только подделать документы с помощью Хуа Чэна — старого делового партнёра его семьи, к которому отец наказал обращаться в случае непредвиденных проблем. Такое отчаянное решение было принято для того, чтобы вклиниться в бизнес-сферу, с которой, как полагал брюнет, был связан поджигатель. А через полгода после того перевоплощения самая надоедливая на всём белом свете девушка пристала к нему на каком-то нетворкинг-мероприятии в Шанхае. Сначала он даже не отмахнулся от неё — незнакомка и внешне, и по характеру чем-то напомнила ему его дражайшую Мяо-эр, самую прекрасную девушку из всех, что он когда-либо видел: её улыбка, энергичность, простой, но вместе с тем изящный стиль и эти прекрасные глаза цвета свежих трав и бурных рек. Но, разумеется, неизвестная не была Мяо-эр; откровенно говоря, «она» даже «ей»-то и не была. Как Хэ Сюань выяснил буквально через неделю, чёрт пойми зачем согласившись на личную встречу. Эта надоеда — младший сын семьи Ши и просто самый странный на свете парень, который одевается и в смокинги, и в платья и вечно скачет между местоимениями, путая окружающих. Цинсюань был величайшим идиотом на земле и непросыхающим пьяницей с глупой, но заразительной улыбкой. Но Хэ Сюань идиотом оказался всё же большим, ведь он на эту улыбку вёлся. Вёлся, цокая языком и закатывая глаза, с презрением смотря на пустые бутылки из-под алкоголя и грубо ловя того, кто их осушил, на самом деле искренне беспокоясь. Вёлся, невзначай задевая чужие длинные волосы и незаметно для себя делая взгляд чуточку мягче. Вёлся, по ночам прося прощения у Мяо-эр за эту аморальную привязанность. Вёлся и чувствовал, как горит вечно холодное тело и теплеет замурованное в чёрных водах сердце от глупых пьяных голосовых с абсолютно несерьёзными признаниями в любви. Вёлся и понимал, что это губит его с неприкрытым энтузиазмом. А потом появился он — старший Ши и просто самый большой ублюдок на свете. Внешне они с Цинсюанем были похожи до ужаса, но характеры у этих двоих были настолько разными, насколько это вообще можно было представить: один мягкий, — пусть местами и скрывающийся за высокомерной маской, — яркий и ласковый до невозможности, второй, — его брат, — надменный, заносчивый и абсолютно антипатичный человек лет на шесть старше своего куда более привлекательного родственника. Сначала нелюбовь Хэ Сюаня была скорее подсознательной — невесть откуда взявшееся отвращение, не более, — однако две недели назад, ещё совсем недавно, он выяснил, что Уду и был виновником главной трагедии в жизни Черновода. В тот момент он вспылил, пожелал возмездия, почти бросился к мужчине с оружием, остановленный лишь брошенным Хуа Чэном: «Ты этим ничего не добьёшься, тебя повяжут быстрее, чем ты сумеешь хотя бы добраться до него». И тогда пришлось остыть, передав бразды правления столь привычному холоду. Для начала он решил просто поговорить, вознадеявшись на совесть своего врага: позвал старшего Ши к себе, налил ему чай, признался, что он и есть Хэ Сюань, сказал, что хочет суда. Вот только совесть вполне ожидаемо оказалась похороненной в грудах чужих костей: в душе Уду для неё места не осталось. Он, почувствовав угрозу, почти моментально схватился за первое попавшееся оружие, а дальше… Дальше Черновод особо и не помнил — всё будто было в клубах дыма; сделано на чистом адреналине. Нож он, кажется, перехватил и по ходу драки ненароком вонзил в чужое тело, потом неосторожное движение, распоротый живот и удар о тумбу — момент, и самодур неподвижно лежит на полу. Куча идиотских случайностей, которая привела к трагичному исходу, ныне мирно лежащему в соседней комнате, — что-то такое и называется судьбой, не так ли? Хэ Сюань в полубреду ощущает себя практически спокойным; руководствуясь чистой интуицией, переносит мёртвое — как он думал — тело в ванну и включает воду, даже не раздумывая о температуре: таким образом надеется избавить жертву от лишней крови. Что-то о влиянии холода и тепла на тело его не сильно-то и колышет — тогда он вообще об этом не думает; и, возможно, тем самым невольно спасает чужую жизнь: вода, в которой он замачивает тело, оказывается просто ледяной. Это замедлило кровопотерю. Кухню брюнет отмывает почти бессознательно, из транса выходя лишь после четвёртого звонка в дверь. Цинсюаня впускать не хочется до тошноты, но тот лезет, навязывается и допускает фатальную ошибку — упоминает брата. И тогда в Черноводе что-то словно трескается — лёд среди вод, — и он отходит. Почему-то больше не страшно — все чувства уступают место какому-то больному, извращённому интересу. Кого себе в спутники выберет безмятежный бриз? Правильный ответ стоит всем жизней; неправильный — тоже. Яркий ветер кладёт свою ладонь на тихую морскую гладь, сторонясь слишком тёмных для его ослепительной красоты вод. Вот только воды эти, искушённые ароматом перемен, что некогда доносил до них ветер, отпустить его уже не могут. И не отпускают. Почему они должны?.. Ведь ветер вечно уверял, что чёрные воды для него что-то да значат: называл их лучшим другом, лез за пьяными поцелуями, штормами сносившими лодки рыбаков, и клялся-клялся-клялся. Клялся, что не бросит. Но клятвам этим, как оказалось, и гроша цены не было: при первой же возможности ветер вернулся к родной комфортной пучине с похороненными в ней судьбами. Хэ Сюань шумно выдохнул, постаравшись успокоить слишком гулкое сердце. Вдох. Он достаёт из ящика кухонной тумбы — той, от которой ещё не полностью отмыл кровь Ши Уду, — красивый бокал с замысловатым узором на ножке. Выдох. Ноги сами несут его обратно к ванной комнате, и он, отбрасывая такие лишние вещи, как логика и здравый смысл, повинуется. Головокружение. Дверь открывается со слишком громким скрипом; Цинсюань не дергаётся и будто бы даже не замечает. Возможно и правда не замечает — видок у него полуживой. Примерно как у рыбы, выброшенной на сушу. Тошнота. Хэ Сюань с нечитаемым выражением лица подходит к неподвижному и теперь уж точно мёртвому телу Ши Уду. С головы всё ещё стекает кровь: кажется, Черновод бродил по квартире не так долго, как сам считал — впрочем, оно и к лучшему. Не помешает плану. Мужчина поднимает часть трупа за волосы, подставляя под ошмёток шеи бокал: отключившиеся пару минут назад глаза встречаются с теми, что ещё функционируют, но разницы между ними отчего-то и вовсе нет — то ли погибший ещё не до конца охладел, то ли живой уже давно потерял свою хвалёную живость. Брюнет молча смотрит то на медленно потухающие радужки, то на наполняемую алой жидкостью ёмкость, но длится это, к счастью или к сожалению, недолго. Как только бокал становится залит примерно наполовину, голова летит вниз, прочной черепушкой ударяясь о бортик ванной. Цинсюань неторопливо ведёт взгляд по всему её маршруту, оставаясь при этом таким же мертвенно безучастным. Звук такой, как если бы живой человек, упав, ударился о керамику, но вот по виду сцена напоминает скорее падение какого-то идиотского мячика со слишком извращённым узором. — Помнишь, ты говорил, что будешь на моей стороне? — юноша не двигает глаз, замирая подобно античной статуе. — Помнишь, как клялся, что не бросишь? — голос Хэ Сюаня всё такой же холодный, но он больше не звучит надменно — скорее уж жалко. — Помнишь? Тишина. Даже ветер замер. — Я спрашиваю, помнишь ли ты это, — Черновод подходит вплотную и садится на корточки. Ему не отвечают. Грубо хватая своего бывшего друга за подбородок, брюнет чуть не разливает драгоценную жидкость из изящного сосуда. Пальцы дрожат от напряжения и плохо скрываемой ярости: лицо молодого человека может и выглядит писано спокойным, но вот реакция тела всё же чуть более нестабильна и требует того контроля, на который его обладатель сейчас не способен. — Молчишь? Думаешь, сможешь отмолчаться? — он почти выплёвывает эти слова, сжимая чужую кость до боли. Им обоим на неё всё равно, — они оба не чувствуют своих тел. Ответом на очевидно риторический вопрос выступает тишина: будь на месте шатена кто-то другой, Черновод мог бы решить, что его намеренно выводят или банально не знают, что сказать, но сейчас… есть ощущение, что его собеседник банально не различает чужих слов: всё же тот выглядит так, будто и в сознании давно не находится. Но не то чтобы Хэ Сюань действительно позволит чему-то такому повлиять на себя. Ши не задумывались о его благополучии, когда устраивали пожар в доме чужой семьи, — он теперь тоже не будет. Ветерок заслужил. Определённо заслужил. Даже если не сделал ровным счётом ничего, а узнал о записанных на свой счёт грехах лишь несколькими часами ранее. Он решил скрыть. Он выбрал не ту сторону. Он заплатит. Иначе какая же это месть, верно? Руководствуясь такой логикой, Черновод не сдаётся и не прерывает зрительный контакт: он выбьет из этого лицемерного, — а в том, что всё его дружелюбие по отношению к Хэ Сюаню всегда было притворством тот уже даже не сомневался, — идиота ответ, даже если это будет стоить им обоим жизней. Откровенно говоря, если это будет стоить им жизней, то брюнету такой исход понравится даже больше. Через минуту Цинсюань то ли сдаётся, то ли просто приходит к собственным умозаключениям: — Убей меня, — тихо шепчет юноша после молчания, которое казалось вечным, — пожалуйста, — невесть зачем дополняет он. Черновод смотрит на бывшего приятеля сквозь кровавую вязь бокала: — Не дождёшься, — в его словах ледяной гнев. Не такой ответ он ожидал. Не на такую реакцию рассчитывал. Пальцы, побелевшие от напряжения, приподнимают замершее в мраморной ловушке изнеможённое лицо и без особых усилий распахивают рот. Шатен секунды две смотрит безразлично и немигающе, всё ещё не осознавая, что происходит. Эмоции возвращаются с первой каплей крови — Цинсюаня дёргает от страха, но удерживающая челюсти рука не даёт ему сомкнуть губы. Лица молодых людей расцветают истеричным румянцем: одному настолько плохо, что он не может этого осознать, а второму даже почти хорошо. Но "почти" всё же чертовски коварное слово. — Нет. Нет… — Хэ Сюань отнюдь не весело улыбается, заливая жидкость в чужой рот. — Не так просто. Тебе придётся заплатить за неправильный выбор. Всем приходится. Он льёт кровь в младшего Ши, а захлёбывается отчего-то сам. Ветерка трясёт, и он ломается окончательно, не чувствуя больше ничего — Черновод же в это время ощущает больше, чем когда-либо. Они оба разбиваются так, будто сделаны из стекла. Даже треск слышен. …ах да. Это не от них. Брюнет, кажется, давит слишком сильно — бокал разлетается на несколько крупных осколков; остатки крови выливаются на лицо Цинсюаня. Эта кровь отчего-то ощущается как продолжение его собственного тела: она бродит по губам, расползаётся по коже и втекает в артерии — стремится, кажется, добраться до самого сердца. Но то, увы, от постороннего вмешательства защищено льдами из чёрных вод — вод, которые не замерзают. Что же, только что все в этой комнате утратили остатки разума.***
Следующие сутки младший — уже единственный — Ши проводит в бреду: он стоит на коленях словно верующий, что пришёл просить у богов милости; стоит и смотрит на то, как его лучший друг обескровливает и расчленяет тело его брата. Делает он это, разумеется, неумело, не имея никакого опыта, а оттого сцена выглядит лишь страшнее — оттого больнее на неё смотреть Цинсюаню. Но он смотрит. Не потому что выбора нет, а потому что сопротивляться уже не хочется. Часу где-то на третьем, правда, ему на глаза наматывают шарф перекрывая обзор: шатену от этого ни горячо ни холодно, но от запоздалой больной заботы ощущения самые противоречивые. Останься у молодого человека эмоции, он бы определённо разрыдался. Сутки напролёт он не смыкает глаз, слушая шелест, хлюпанье и шум от работы с наждачкой. Иногда студенту кажется, что он слышит брата — в такие моменты он просто улыбается себе под нос, понимая, что сходит с ума. В конце концов… может оно всё и к лучшему. Всё же братья Ши занимали не своё место — они станцевали вальс на костях и теперь несут наказание. Так, пожалуй, и должно быть. Всё же темные воды Хэ Сюаня прочнее какого-то жалкого бриза. Он был достоин этого места с самого начала. Младший Ши всё так же подавлен, но больше он не чувствует и отголоска прежней злости. Он просто устал. Он просто хочет домой. А дом лишь там, где его родные. — Господин Хэ, — он слышит шаги где-то в коридоре. — Не могли бы вы развязать мне глаза? — тихий и спокойный голос, никакого шторма. — Не насмотрелся на кровь? — грубо отвечает его лучший друг. — Нет, — Цинсюань сглатывает. — Хочу помочь. — Помочь с чем? — проскальзывает нервозность. — Избавляться от трупа твоего брата? — явная насмешка, мол, сам себя хоть слышишь? — Да, — так же спокойно, и это почти пугает. Смотреть на багровые краски уже не страшно. Называть уродливые акварели "кровью" тоже. — Да неужели? — Черновод одной рукой сдирает с чужих глаз повязку, а после быстро развязывает юноше руки. — Вперёд. Моющее там. Он отходит к дверному проёму и наблюдает, ожидая буквально чего угодно: от попытки побега, до нападения. Младший Ши с тихим стоном возвращает руки в нормальное положение, и Хэ Сюань с ужасом понимает, что он их вывихнул. Ну разумеется: резкий толчок в неестественное положение — тут если ничего не случится, то чудо, не иначе. А Цинсюань ещё и провёл так практически сутки без всякой помощи; и ведь даже не пожаловался — совсем не в духе избалованного мальчонки. Мужчина наблюдает за своим бывшим другом ещё минуту и убеждается, что тот — да-да-да — действительно собирается убирать, действительно портит свой драгоценный маникюр и не брезгует отходами человеческого организма. Подумать только, неугомонное недоразумение, ставшее чуть меньшей неженкой, — мечта, но счастливее это почему-то никого не делает. Черновод хмурится и бросает тихое: — Вставай. Ветерок непонимающе моргает. — Ты выглядишь отвратительно. Я дам тебе новую одежду. «Я волнуюсь; я никогда не хотел, чтобы с тобой произошло это», — никогда не будет высказано.***
Цинсюань торопливо нажимает на дверной звонок уже в пятый раз, методично постукивая ногой по серому полу подъезда так же, как и пару дней назад. Звук волнами распространяется по всей лестничной клетке, а после стремительным потоком бьётся о грудь молодого человека, не находя в ней отклика. Сегодня у него нет пакета с игриво постукивающими бутылками вермута, а вечно румяные щёки выглядят почти мертвенно бледными. Он привычно улыбается. Дверь открывается с глухим скрипом, и владелец квартиры молча отходит, пропуская гостя внутрь. Прошло меньше недели, а Цинсюань как ни в чём не бывало выдаёт уже такое приевшееся: — Привет, Хэ-сюн! — он чуть ли не прыгает на друга, но глаза остаются подозрительно тусклыми. — Ха-ха… Весь энтузиазм оказывается исключительно внешним: юноша подходит почти вплотную и имитирует попытку объятий — действительно обнять он не пытается. — Я снова без приглашения, и я безумно раздражаю! — в этот раз Черновод впускает его без промедлений, но Цинсюань как будто бы оказывает тихое сопротивление собственным действиям. — Но посмотри, я абсолютно трезв! — говорит он почти гордо, но выглядит это настолько поверхностно, насколько вообще возможно. Хэ Сюань хочет что-то — правда, хоть что-нибудь — сказать, но у него не выходит. — К сло-о-ову, у меня для тебя небольшой подарок, — Ветерок забегает в квартиру и с игривой ухмылочкой демонстрирует конверт, зажатый меж пальцами его левой руки. — Что это? — вечно холодный голос заполнен непривычным волнением. Волнением не от подарка, а от самого присутствия бывшего друга. — Открой и посмотри, — Цинсюань ребячливо улыбается, отдавая белый свёрток своему спутнику. Перед глазами почему-то плывёт, а от сердца к самым кончикам пальцев расползаются тонкие нити тревоги, разрезающие плоть подобно острым проволокам. Студента тошнит, и он просто мечтает о том, чтобы его научили останавливать это. Он ведь делает всё правильно, да? Он не плохой человек, верно? Он не совершает ошибок? Ну же… Кто-то просто обязан избавить его от этих навязчивых волнений, ведь сам он никак не может справиться. Жалко. Хэ Сюань забирает конверт из измученно-блеклых пальцев, почти слившихся с бумагой. Младший Ши почему-то за свою ношу цепляется, хотя инициативу в вопросе её передачи всего мгновение назад проявил сам: столь свойственная ему нерешительность лишь усиливает нервозность. Черновод хмурится и с небольшим усилием вырывает свёрток — взгляд Цинсюаня почему-то опускается в пол, а улыбка становится практически болезненной, будто юношу вот-вот стошнит. Прямо как несколько суток назад — да и, откровенно говоря, каждый день после того самого случая. Брюнет на очевидно отклоняющийся от нормы вид своего спутника хмурится, но внимания старается не обращать: тот, очевидно, не в лучшем состоянии, поэтому подобные колебания эмоций неудивительны. Хэ Сюань вскрывает конверт, сопровождаемый громким звуком разрывающейся бумаги, — у младшего Ши перед глазами колеблются воды. Тёмные глубокие воды; столь холодные, что с ними не сравнятся ни лёд, ни пространство тёмной материи. …и от холода их так жарко, что мозг расплавляется на жидкое золото, становясь несправедливо драгоценным. — Что это? — от тона Хэ Сюаня хочется упасть: ноги держат хуже пушистых облаков ваты. — Эти фотографии… я нашёл их в личном архиве брата, — Цинсюань поднимает глаза и вновь у-лы-ба-ет-ся, и если раньше эта улыбка вызывала разве что мимолётную жалость, то сейчас… ох, сейчас дела обстояли совсем иначе. — Я не об этом. Ну разумеется Черновода шокировало то, что у Цинсюаня сохранились снимки, которые должны были сгореть вместе с домом семьи Хэ, но проблема была в другом. И младший Ши — ублюдок, что, судя по всему, оказался ничем не лучше своего аморального братца — должен был прекрасно знать в чём. — Их лица. Что с их лицами? — он сжал пальцы до побеления костяшек, складка меж бровей стала невероятно глубокой даже по меркам вечно хмурого парня. На фотографиях была его семья. — Я… — шатен посмотрел на друга с какой-то странной, почти одержимой надеждой, источник которой брюнет определить банально не смог. — Я просто хотел показать, что верен нашей клятве, — он шумно сглотнул. — Помнишь же, да? Мы обещали друг другу, что в этом мире теперь будем только мы. Помнишь? Помнишь, да? — его дыхание участилось, а бледность усугубилась: вид у юноши был уже не просто болезненным, а будто бы и вовсе предсмертным. На Цинсюане не было лица, но в данном случае это лишь метафора. А вот у членов семьи Хэ лиц действительно не было — вместо них прожжённые раскалённой иглой дыры, окаймлённые следами из пепла. — Я… я сделал что-то не так? Я ошибся? Я… где я ошибся? — беспокойный Ветерок сжал одно из своих запястий, немигающим взглядом уставившись на друга. Черновод глубоко вдохнул и смял снимок. На младшего Ши он даже не взглянул. — Уходи, — всё, что он смог сказать. Цинсюань почти возразил. Почти. Что было дальше они оба помнили смутно. Один очнулся в огромном беспорядке с перевернутой вверх дном мебелью, а второй — невесть где и невесть когда, с бутылкой какого-то излишне крепкого алкоголя. Ветерок так и не понял, в чём состояла его ошибка, но к бывшему другу он не заявлялся почти месяц — ему отчего-то было совестно. Впрочем, спустя столь длительный промежуток времени вода и ветер всё равно не встретились на берегах этого крайне неромантичного мира, отвергшего бурный танец стихии; на пороге знакомой квартиры Цинсюаню открыли какие-то абсолютно незнакомые люди, на все вопросы ответившие незамысловатым: — Прошлый владелец уехал. Куда — не знаем; почему — тоже, дальше разбирайтесь сами. Подумать только: могущественные чёрные воды сбежали от слабых дуновений слишком тёплого ветра. Кому скажешь — не поверят. Вот и сам Ветер поверить не смог.***
С момента их последней встречи проходит четыре года и несколько месяцев. Хэ Сюань мажет губы бесцветной гигиеничкой, которую вечно подсовывал ему Цинсюань, и нехотя идёт на встречу с Хуа Чэном и его дражайшим возлюбленным, имя которого мужчина запомнил даже не со второго раза. Черноводу это всё безразлично до ужаса, но эти двое настаивают — приходится соглашаться, спасибо долгу. Место, в которое они его приводят, брюнет узнает сразу же. Узнает и хмурится, уже понимая, что ничем хорошим это не закончится. — Почему мы здесь? — стены детского дома, в котором он провёл свои подростковые годы, встречают привычным холодом. С момента его выпуска почти ничего не изменилось — разве что тут и там добавилась пара новых каракуль: учитывая строгость заведения, Хэ Сюань и думать не хотел, как сильно прилетело их авторам. — Гэгэ просто захотел вывести полудохлую рыбу в живые воды, — насмешливо хмыкает Хуа Чэн, смотря на своего должника с явным превосходством. — Ха-ха, — с расстановкой и явной фальшью смеётся мужчина, отворачиваясь и закатывая глаза: несмотря на его не самое лучшее отношение к специфичному юмору Собирателя Цветов, он ведёт себя уважительно, прекрасно помня о том, чем обязан этому человеку. — Боюсь, однако, это не ответ. — Просто, м-м, мы бы хотели вас кое с кем познакомить, — вежливо — Хуа Чэну стоило бы поучиться у своего суженого манерам — говорит Се Лянь, с некоторым сочувствием смотря на брюнета. — Меня? — Хэ Сюань вопросительно поднимает бровь. Времена, когда он стремился заводить новые знакомства под личной Мин И, уже давно прошли: этот образ умер так же, как и причина его создания. — Да, — Се Лянь неловко кивает, выискивая что-то или кого-то в бесконечных холодных коридорах. — Ох, вот оно!.. — он быстрым шагом направляется к обычной деревянной двери с сухой табличкой «Только для персонала»: во времена молодости Хэ Сюаня это помещение служило зоной сбора воспитателей и местом их непродолжительного отдыха. Как дела обстоят сейчас, он, разумеется, не знает. — Прошу, — Се Лянь останавливается прямо напротив входа в комнату и ободрительно улыбается Черноводу. — Этот человек ждёт вас там. — Какой человек? — брюнет остаётся настолько спокойным, насколько позволяет бешеный ритм сердца: разумеется, он догадывается, о ком идёт речь. Нет, не догадывается — знает. Он знает обо всех важных событиях в жизни Ветерка с момента смерти Ши Уду. Знает, что тот распродал всё имущество своей семьи, отдав вырученные деньги на благотворительность, знает, что он отчислился, а после вновь поступил, но уже в педагогический и договорился о практике — какое чудное совпадение! — в этом самом месте. Знает, что забыть свой главный кошмар Цинсюань так и не смог; знает, что в своей жизни он не оставил ни друзей, ни любви — только работу и вечерние порции самого дешёвого вина, с зависимостью от которого он справиться тоже не смог. Слабый. Слабый до ужаса. Но Хэ Сюань всё же слабее. Настолько слабее, что дверь он открывает не с холодной уверенностью, так прикипевшей к его сильному образу, а с болезненным головокружением. В комнате его встречает удивлённый взгляд знакомых глаз, отливающих перламутром. Мужчина — такой юный, но вместе с тем такой зрелый — роняет ручку и практически подпрыгивает на стуле: — З-здравствуйте, — говорит он преувеличенно формально, спешно подходя к своему собеседнику. — Вы и есть тот гость, о котором меня предупреждал господин Се? Я воспитатель Фэн, рад знакомству! — он живо улыбается, отвешивая небольшой поклон. — Всё так, — брюнет кивает, всматриваясь в заострившиеся черты родного и всё такого же прекрасного лица… — Я Хэ Сюань, — …в которых он утопает похлеще, чем в чёрных водах. Они говорят обо всём, кроме того, что им действительно важно: об этом нельзя — это табу. Оба делают вид, что друг друга не знают, потому что, откровенно говоря, знают слишком хорошо: и пусть Черновод сделал бесконечное множество пластических операций, изменив вместе с внешностью и свою личность, а Ветерок за последние несколько лет стал старше будто бы в два раза; пусть они не виделись почти половину десятилетия; пусть… Они продолжали знать друг друга слишком хорошо. Так, как не знал больше никто. И каждому так до дрожи сильно хотелось выяснить, как поживает второй; хотелось отбросить глупые любезности и невесть откуда взявшиеся разговоры о спонсорстве, которое, как выяснилось, и стало поводом для встречи (вот только почему что-то такое важное вдруг должно было решаться со студентом на практике никто не знал и, чего уж греха таить, знать не хотел). Друг для друга они в этой комнате оказались всего лишь незнакомцами, сведенными вместе по велению судьбы. Незнакомцами, сказавшими друг другу миллионы слов и разделившими тысячи воспоминаний. Лишь у одного из них хватает смелости сделать первый шаг: — М-м, — Цинсюань неловко трёт затылок, поджимая губы; ему явно приходится непросто. — А что у вас из личных планов, господин Хэ? Черноводу стоит соврать, увести разговор из этого русла — боже, да сделать хоть что-нибудь, но он сдаётся даже без иллюзии борьбы, тихо отвечая: — Всё сложно. — Неужели так сложно, что вы не можете справиться? Вы кажетесь мне очень стойким человеком, — шатен смотрит пристально, почти в самую душу. — У меня есть три варианта действий, но мне не нравится ни один из них, — он хмыкает, практически улыбаясь. Говорить это больно до ужаса. — Если ни один не нравится, то… — он шумно сглатывает, не отводя взгляд. — Вы выберете четвёртый? — От вас ничего не утаить, воспитатель Фэн, — он смотрит на Цинсюаня искоса и с явным переживанием, а сам Цинсюань же смотрит на него долго и пристально; в глазах зрелая печаль и то же глупое всепрощение, что некогда его погубило. — Господин Хэ… — он хочет что-то сказать, но на лице вспыхивает привычная улыбка, через которую слова не проходят. Впрочем, тут они и не нужны. Мужчина бесшумно выдыхает, быстро обхватывая чужие щёки руками, приближается к брюнету с такой непозволительной для себя твердостью, тормозит с секунду, если не меньше, а после аккуратно целует. Невесомые прикосновения, под которыми губы еле ощутимо сминаются. Хэ Сюань даже не думает отрывать друг от друга стиснутые зубы, а Цинсюань этого и не просит. Всё выходит так невозможно неловко, но вместе с тем в их особом стиле. Обоим это не нравится — оба не могут без этого жить. Брюнет обхватывает чужие бледные щёки, лишённые прошлой очаровательной мягкости, и отдаляет от себя этого несносного человека. Всего сантиметров на семь-восемь, не более, но всё же. — Не помню, чтобы разрешал себя целовать, воспитатель Фэн, — говорит он так холодно, как только позволяет слишком живое для чёрных вод сердце. — Мне подобное неприятно, — в эти слова он вкладывает всю душу и даже почти не врёт: ему действительно неприятно. Неприятно то, насколько всё это неправильно. — Я знаю, — мужчина спокойно улыбается: какая разница, сколько мостов сгорит, если перед каждым из них всё равно поджидает смерть, не так ли? — Я знаю, Хэ-сюн… — и он целует вновь; так же нежно, но в этот раз настойчивее, с явным желанием получить намного более глубокий контакт, которого так не хватало все четыре года. Брюнет не сопротивляется, и шатен углубляет поцелуй. Последний сын семьи Ши цепляется за него так, будто отдалиться — всё равно, что умереть: движения отчаянные и жадные, пусть это совсем и не подходит его привычному образу; последний сын семьи Хэ отвечает самозабвенно, но без намёка на страсть: он не боится того, что будет после — худшее уже позади. Им обоим и хорошо, и плохо, но это не имеет никакого значения. Всё-таки из трёх вариантов Хэ Сюань выбрал четвёртый, а Цинсюань… а Цинсюань обязательно постучит в дверь своего возлюбленного ровно семь раз, когда придёт время. Когда вновь придёт время.