Крыса

Келейку удалось нанять и вправду почти что монастырскую: в нижнем этаже купеческого домика в Замоскворечье — совершенно провинциального вида, каменном снизу и деревянном во втором этаже. В нем пахло сыростью, никогда не было достаточно тепло, а по ночам что-то скрипело, потрескивало и шуршало под полом, над головой и внутри стен. Но хозяин — бородатый красноносый мужичок, строящий из себя купца, — потребовал за комнату всего каких-то жалких четыре рубля в две недели, и Иван понял, что ничего лучше уже не найдет, даже если еще одну ночь пробродит по улицам. К тому же страшно хотелось спать, гудели ноги и болело плечо, на котором все это время протаскал сумку. И замерз, конечно, как собака, но с этим даже с помощью комнаты ничего поделать было нельзя. По правде говоря, четырех рублей у него не было — так чтобы прямо «вынь да положь». Было три с полтиной, да и то хотя бы полтину неплохо бы сберечь: живот и так сводило от голода, и съеденная вчера вечером в каком-то полуподвальном трактире плошка супа вспоминалась как манна небесная, хотя по запаху, вероятно, сильно от нее отличалась. Но обещать в две недели достать всю сумму он, пожалуй, мог. Найти работу — вопрос нескольких дней. И в этом, к счастью, хозяина даже не пришлось убеждать. А еще к этому дому его очень расположило то, что здесь, в отличие от предыдущих домов, где он искал пристанище, на него не посмотрели как на нищего оборванца. Ночь на улице, несмотря на мороз, он решил провести именно по этой причине: в Китай-городе в одном доходном доме сдавали дешевые каморки под крышей, и ему даже легко поверили на слово, что добудет деньги, но стоило ему снять пальто и войти из сеней в более светлое внутреннее помещение, как пожилая сердобольная хозяйка заохала и запричитала, глядя на его местами протертый до дыр и уже коротковатый и тесный сюртук, просящий каши сапог, бледные щеки и выступающие скулы. Уже одно то, что его разглядывают, заставило поежиться и пожалеть, что сунулся, а когда старушка принялась качать головой, расспрашивать и предлагать чаю и поесть, заверяя, что ни копейки за это не возьмет, и вовсе передернуло. Есть хотелось, даже очень. Но не так же. Он вежливо поблагодарил, наплел, что передумал, и, подхватив пальто и сумку и делая вид, что не обращает внимания на старухины уговоры, ретировался в ночь. На улице пошел снег, и от этого стало немного теплее. Тут Ивану и пришло в голову вовсе не искать ночлег, а проходить всю ночь по городу, нигде не останавливаясь, чтобы не замерзнуть. И чтобы не заснуть. Чувствовал он себя ужасно. Горячая смесь злости и смущения грела его минуты две, а потом он остался наедине с глухим раздражением и с морозом, легко преодолевавшим преграду в виде старого гимназического пальто. К утру, промерзнув до глубины души, так что пальцы не слушались и шевелились медленнее обычного, он с удвоенным рвением бросился искать комнату, готовый на любую дыру, только бы там не очень дорого брали и ни о чем не спрашивали. К обеду — точнее, к тому времени, когда нормальные уважаемые и принимаемые в обществе люди респектабельно садятся обедать, — он отыскал этот дом. Точнее, не отыскал даже, а вышел на него, как охотничья собака, руководствуясь только нюхом и одной ей ведомыми лесными привычками, нападает на след дикого зверя. Замоскворечье вывело его на этот дом само: подхватило, закружило и поставило, где нужно. Иван, разумеется, ни в каких городских леших не верил, но временами нравилось представлять, что город знает обо всех его бедах и украдкой помогает ему, как может. Если бы он сам был городом, он бы так и поступил: выбрал бы себе кого-нибудь и следил бы за жизнью этого человека, изредка подбрасывая ему счастливые встречи и удачные повороты. Другой вопрос — зачем выбирать такого скучного подопечного, как он? Уж в Москве-то жителей — на любой вкус. Это пусть маленькие города мучаются, такие, например, как… Эх, ладно, черт бы с ними всеми. У дома, если подумать, даже было несколько важных преимуществ. Помимо того, что правда недорого и что хозяину плевать, кто он такой и откуда взялся, еще и крыша, не пропускающая снег, и четыре стены, и постель с подушкой и одеялом. Это уже сколько, выходит, достоинств! В комнату его провела хмурая молчаливая старуха, и когда дверь за ней закрылась, Иван немедленно заперся на засов, шагнул к кровати и не то что не раздеваясь, а не снимая даже пальто и сапог, вполз под одеяло. Сперва он не понял, стало ли теплее, просто лежал, обхватив колени руками и закрыв глаза, наслаждаясь тишиной и темнотой. Потом стало ясно, что на улице, конечно, все-таки было холоднее, а в комнате все тепло, что есть, сосредоточено возле внутренней стены — ближе к печке, должно быть, если здесь вообще есть, кому ее топить. Несколько минут он собирался с духом, а потом рывком, чтобы не успеть передумать, сбросил с себя одеяло. Надо было переставить кровать к теплой стене. Попытаться. С виду кровать выглядела тяжелой. Он ухватился за ледяную железную трубку в изголовье и потянул всю конструкцию на себя, упершись ногами в пол. Раздался пронзительный визгливый скрип, и сердце в груди проделало акробатический кульбит: он же переполошит сейчас весь дом! Но ничего не случилось. Скрип все еще стоял в ушах, а дом не отозвался ни единым звуком. Только, если не показалось, в углу что-то пошевелилось и сдавленно пискнуло. Ну и пускай. Иван усмехнулся. Уж мышей-то он точно не боялся — не кисейная барышня, потерпит. Кровать удалось сдвинуть еще на пару шагов, а потом усталость пересилила — он свернулся клубком, вдавившись спиной в решетку изголовья, растирая покрасневшие и до боли замерзшие от соприкосновения с холодным металлом ладони. Мысли улетали в самые темные, покрытые паутиной углы разума, куда он, если честно, пока учился в гимназии, и дорогу подзабыл. В голову неумолимо лезло, что он наконец-то оказался там, где и должен быть, что все это время от нищеты его удерживали люди, которые принимать в нем участие были вовсе не обязаны, а делали это из милосердия, из жалости — еще бы не жалеть сироту. Потом подумалось, что сирота — это еще мягко сказано: куда лучше быть сиротой, чем сыном такого отца. Тут к милосердию примешивается какая-то гадливость: подобрал, мол, щенка, а то как, жалко же, а нет-нет да и посматриваешь — а не такой ли шелудивый и бешеный, как папаша? И чем старше становится щенок, тем сильнее растет подозрение и тем больше сердобольные и добродетельные начинают о своем благодеянии жалеть. А еще чем старше становишься, тем больше сам обо всем этом понимаешь. Больше замечаешь — взглядов, вздохов, поджатых губ. А чего не замечаешь — можешь себе представить и домыслить. Легко. Вспомнился отчего-то Алешка — как он искренне ничего такого не видел и ни от чего такого не страдал. Иван думал тогда, это у него потому, что мелкий еще. Подрастет — и до него дойдет. А теперь временами казалось: нет, не в этом дело. Просто Алеша и вправду никого не тяготил. Алешу все любили — а как не любить такого покладистого, открытого, доброго — природно, природно доброго, а не по убеждению — незлобивого, без единой порочной склонности? А угрозу, что вырастет похожим на отца, как бы горько ни было признавать, видели только в нем, в Иване. Был бы он таким, как брат, — жил бы сейчас преспокойно у какого-нибудь родича или попечителя, в тепле и сытости. И не вспоминал бы, что где-то есть отец. Он не писал Алеше и не знал его новостей, но надеялся, что именно так он сейчас и живет. И пусть не только об отце, но и о брате не особенно-то вспоминает. Не стоит ему. Зачем? Иван зажмурился и еще сильнее сжался в комок. В горле свербело. Как бы вытянулись лица у всех этих попечителей, если бы они увидели его сейчас! И какое везение, что он уехал от Ефима Петровича тринадцатилетним мальчишкой! С тех пор в прошедшие три года в нем успели развиться такие мысли, что положения облагодетельствованного сиротки уже, пожалуй, и не вынес бы. А ведь чем пуще даешь почувствовать, что понимаешь, что происходит, тем сильнее и они видят в тебе не милого щенка, а зубастого волчонка, в любой момент готового обернуться взрослым зверем и впиться в кормящую руку клыками. И все больше они требуют от тебя — пусть не прямым словом, но взглядом, намеком — благодарности, и все меньше ты можешь им ее дать. Кому и что нужно сломать в этом порочном кругу? Почему ему, почему всегда ему — и никогда им? Горло от поступающих слез болело уже по-настоящему, так что даже от самой этой боли легко можно было бы заплакать. Но глаза оставались сухими. Так было всегда, уже очень давно: когда-то в детстве он, конечно, наверное, плакал, как полагается, но последние лет семь внутри само собой все сжималось и удерживало слезы. Что ж, так даже легче жить. Звенело в ушах. Иван укусил себя за палец, чтоб отвлечься и вырвать, наконец, эти мысли из головы. Лучше подумать о чем-нибудь другом. Хорошем. Так-то, конечно, на первый взгляд — где же это хорошее взять, но ведь всегда можно придумать. Так, давай, соберись, выдумай что-нибудь. Вот он найдет заработок — поначалу можно давать уроки, а потом попробовать податься в газету. Вдруг что-то из этого выйдет. Тогда первым делом он, конечно же, переедет на квартиру поприличнее. Нет, еще раньше он купит новые сапоги и зимнюю шапку. Меховую. Чтобы можно было надвинуть на уши и не тереть их руками, чтобы не отмерзли. Нет, еще лучше придумал — сперва, разумеется, он пойдет и накупит снеди: даже не для того, чтобы все сразу съесть, а чтобы чувствовать, что и завтра будет сыт. Господи, как же было бы прекрасно иметь уверенность в том, что не останешься в один миг на улице без гроша в кармане! И как же больно отсутствие этой уверенности бьет по какой-то натянутой струне внутри, готовой порваться и перерубить тебя пополам. Со всеми твоими мыслями, мечтами, желаниями, какие еще остались. Со всем тем, что есть ты. Нет, так горло меньше болеть не станет. Лучше уж тогда вообще думать о чем-нибудь, чего на свете нет. Еще одна странная привычка, о которой лучше помалкивать, еще один его давний детский грешок — когда становится уж очень грустно или обидно, сочинять в голове фантастические истории. Теперь уже, конечно, стыдиться в голову не приходило — так, не открываться первому встречному, но в детстве сунулся как-то раз сдури ко взрослым — чуть в слабоумные не записали. Спасибо, больше не хочется. Зато есть повод гордиться собой: сам дошел до того, что ничего плохого в сочинительстве нет, и в школе уже строил из себя чуть ли не литератора: сам перед собой, конечно. Среди товарищей едва нашлось бы двое, с кем можно было изредка поделиться лучшими из сочинений, эдак как бы небрежно, не обнажая, как внутри все замирает в ожидании хоть какого-то их слова и тяжело срывается вниз, когда они отделываются дежурным отбрехиванием или вовсе не слушают. Бегать за ними он точно не стал бы — это не только унизительно, но и бесполезно. Кому слушать неинтересно, того никакими силками не заставишь. Ивану становилось почти страшно, когда он представлял, что найдет кого-то, кто хоть понатуральнее изобразит внимание. Вцепится же в несчастного мертвой хваткой и ни за что не отпустит. Надо следить за собою и не обманываться первым впечатлением. Ему нравилось иногда воображать себя литератором: таким, который уже написал один роман, стал знаменит, пусть хоть в узком кругу друзей, и работает над вторым. Друзья как-нибудь за чашкой чая попросили бы его рассказать, о чем будет второй роман, — и уж тогда бы он развернулся. Изложил бы все подробно и со вкусом, однако непременно сохраняя нераскрытые подробности, и тогда они бы… Он не заметил, в какой момент посреди этих размышлений погрузился в некрепкий зыбкий сон. Зато проснулся внезапно и от яркого ощущения: чесалась правая рука и ее как будто что-то кололо. Он дернулся и ударился плечом о железные прутья спинки кровати. Вот черт. Теперь будет болеть и второе — одно от сумки, другое от ушиба. Может, и к лучшему — для симметрии. Было еще светло: еще бы, не проспал, поди, и получаса, и когда он откинул одеяло, заметил рядом с собой на простыне свежее красно-коричневое пятнышко. Он вскочил на ноги и с трудом выпутался из пальто, потом, сдерживая дрожь, из сюртука и закатал рукав рубашки. Да, так и есть: на сгибе локтя проступила дорожка красных точек — какие побольше, какие поменьше — и зуд, теперь это было очевидно, шел именно от них. Клопы. Смешно сказать, но прежде он знал о них только понаслышке. Когда-то давно, в детстве, в доме отца они, должно быть, были — как в такой дыре не быть. Но это его память милосердно стерла из своих анналов, а дальше, ни у благодетелей, ни в гимназические годы — жил-то истинным барином, на учительской квартире — ни даже (удивительное везение!) в последние полгода суровая действительность не оборачивалась к нему своей малоприглядной физиономией. Теперь вот, видно, время пришло. Не обессудьте, сударь, теперь живете не один. А несчастным насекомым тоже кушать хочется. Иван сжал зубы. Посмеяться над собою решительно не выходило. А пора бы уже. Чувство было такое, как будто по всему телу кто-то ползает и шарится — куда бы удобнее впиться. Пусть это только казалось, но воли не хватало заставить себя не поддаваться этому ощущению. Он внимательно оглядел и вытряс над полом одеяло и одежду, а потом и подушку перевернул на другую сторону и несколько раз по ней ударил — кто не спрятался, он не виноват. Если не почудилось, пара черных точек метнулась под матрас. Живут ведь там, сволочи. Хотя, если под другим углом поглядеть, — это они тут аборигены, а он незваный гость. Хозяевам же он платит — по меньшей мере, обещался. Надо чем-то платить и клопам. Иван набросил одеяло на плечи — оставаться в одной рубашке дольше минуты в этом дантовом аду было невыносимо: дрожь колотила так, что зуб на зуб не попадал не фигурально, а действительно. Когда расправил одежду, чтоб протрясти, добавилась новая забота: со всей отчетливостью разглядел каждую прореху и стало гадко. Неудивительно, что на него смотрели косо. Сам бы на себя так посмотрел. Эдаким франтом на паперти бы стоять. Тьфу. Нитку бы ему сейчас и иголку, полцарства бы отдал. А ну, постой-ка!.. У старухи, в той комнате, через которую он проходил на пути сюда, на подоконнике лежала неготовая работа — кажется, вышивание, какая-то там не то салфетка, не то носовой платок… И иголка там, разумеется, была. И даже нитки нескольких цветов: что-нибудь да подобрал бы, тем более, что еще недельку походить — для всех вещей черные сгодятся. А для каких пока не черные, а серые, те можно не зашивать, потому что их не видно. Только вот — а добыть-то это все как? Попросить? Тогда придется объясняться, посвящать чужих людей в свои дела, пусть и с краю, а все равно этого ему очень не хотелось. Получится, чего доброго, как в тех домах, откуда вчера унес ноги. Стащить? Еще того хуже. Если даже и взять тайком, и вернуть незаметно, — все равно все может прахом пойти. Воровство, да еще и какое-то… до смешного мелкое, что ли. Нет бы хоть деньги, а иголку с ниткой — это глупо. С другой стороны, глупо — это если попасться. Коли все пройдет гладко, то осудить некому, а сам про себя он уж знает, что ему эти несчастные нитка с иголкой сейчас больше денег нужны. Иван сел на кровать и уставился в противоположную стену. Там отслоились и висели бахромой грязные желтоватые обои. От окна дуло, и легкий сквозняк время от времени колыхал эти ошметки бумаги, отчего они лениво шевелились, как щупальца полуживого выброшенного на берег морского чудовища. Украсть. Это ж надо, что пришло в голову — уж не заболевает ли он? Взять хотел, конечно, на время, но все равно кража, все равно — преступление. И все ради чего? Чтобы не разговаривать с какой-то незнакомой старухой и чтобы она не задавала ему лишних вопросов? Внезапная мысль вдруг поразила его и заставила еще сильнее закутаться в одеяло, потому что по плечам побежали мурашки, которые, на этот раз, клопами и прочими насекомыми уж точно не были. Он просто-напросто трус, вот и вся истина. Чуть наизнанку не выворачивался каждый раз, когда на него хоть краем глаза смотрели как на нищего гамена, а сам-то кто? Он и есть. Уже который месяц он боялся признаться в этом самому себе — да и сейчас, даже в эту самую минуту отрицал со всем возможным упорством. Разум отчаянно отказывался понимать, как он — тот, кто всегда восхищал учителей и тревожил попечителей способностями к учению, мальчик с будущим, — оказался никем, клопом, подпольным крысенышем? Пора его, разум, заставить это понять. Например, напомнить, из какой он семьи и кто его отец. Тогда все встает на свои места, верно? А красть он ничего ни у кого, разумеется, не будет. Сейчас встанет, пойдет к старухе и попросит. Без лишних подробностей, но и ничего не скрывая, если спросят, а в конце концов, авось, повезет и вовсе никакая откровенность не потребуется. А еще можно приврать, что ему только слегка заштопать — мало ли, случайно оборваться любой дурак может. Не будет же она потом проверять, сколько ниток он истратил на самом деле. Отрезая себе пути к отступлению, он встал, надел сюртук и вышел за дверь. Коридор встретил его скрипом пола и, кажется, даже стен и потолка, пылью, шорохами — скорее свойственными ночи, чем середине дня. В такие минуты, он знал по опыту, ибо попадать в ситуации вроде этой ему приходилось и даже, кажется, неплохо справлялся, нужно не думать заранее, а идти и делать, и думать уже на месте, чтоб шло, как пойдет. Нужно-то оно нужно, но сейчас отчего-то решительно не выходило. Представлял себе старуху, взгляд, которым она на него посмотрит, и, самое неприятное, чувствовал заранее вещи, которые полагалось чувствовать только после, да и то — если получится, как хуже. Может же и как лучше выйти. Дверь к старухе была прикрыта, но не заперта. Он протянул руку и толкнул ее, усилием воли, почти физически стараясь удержать мысли от бешеного галопа, в который они в любую секунду были готовы броситься. Старуха сидела в кресле посреди комнаты, заветное вышивание лежало у нее на коленях. А сама она спала, уронив голову на грудь. Сколько ни буравил он себе мозг предчувствиями и планами, а к такому оказался не готов. Разбудить ее? Да, наверное, надо ее разбудить. Или зайти позже? Зачем ей мешать? Да и редко разбуженный человек бывает в хорошем расположении духа и дружелюбно настроен к разбудившему. И тут в груди шевельнулось и подняло маленькую змеиную головку что-то чужое, прежде незнакомое. «Так бери, что тебе надо! — крикнуло оно. — Бери: не видишь, что ли — она же спит! Ей до тебя дела нет, давай, вперед!» Содрогаясь от отвращения, Иван поймал эту странную мысль за тонкую шейку и развернул к себе, заглядывая ей в глаза. Это было ошибкой: идейка, даром что тощая, как червяк, оказалась способна гипнотизировать взглядом, как большие тропические змеи из зоосада. Он сделал шаг вперед, потом еще шаг. Змий-искуситель не унимался, извивался все пуще, склизко выворачиваясь и пытаясь вырваться на свободу. «Зачем привлекать к себе внимание? — шипел он. — Помнишь, как ты себя чувствовал, когда люди узнавали о твоем незавидном положении? Еще раз захотелось?» «Будто положение человека, взявшего чужое и убегающего, краше», — возразил змию Иван. И произнес вслух, громко и четко: — Сударыня, простите! Проснитесь, пожалуйста. Но она не проснулась. Только внезапно всхрапнула чуть громче — у Ивана резко подскочило сердце — и пошевелилась, поудобнее устраиваясь в кресле. — Извините! — позвал Иван снова. Ничего не произошло. Кричи, не кричи — никакой разницы. Глухая она, что ли? Замолчавшая было змейка встрепенулась с новой энергией, но он уже не обратил на нее внимания, и она затихла, свернувшись тугим клубком где-то в районе затылка. Он сделал еще несколько шагов вперед, оказавшись к старухе чуть ли не вплотную и потянул ее работу на себя — не чтобы взять и уйти, а чтобы уж точно ее разбудить. Рука старухи, лежащая поверх пялец, как-то безжизненно упала ей на колени, Иван на секунду успел испугаться: а жива ли она вообще, вспомнить, как она только что храпела, чуть успокоиться и снова вздрогнуть, потому что вышивание с громким стуком упало на пол. Он наклонился поднять его, уперевшись коленом в пол, и, когда поднял голову, встретился с внимательным взглядом старухиных открытых глаз. — Ой, — сказал Иван. — Простите, я тут… Я просто хотел… Он неловко попытался подняться с пола, но не удержал равновесия, и пришлось упереться еще и рукой, чтобы совсем не упасть. Черт, репетировал же, считай, речь! Почему так сложно просто взять и объясниться, как человек? Он умолк, собирая в пучок разбредшиеся мысли, и просто протянул старухе ее работу назад. Возвышающаяся над ним в своем кресле, при задернутых шторах, за которыми, по всей видимости, уже сгущались сумерки, она выглядела темной каменной глыбой, у подножия которой ему, казалось, ничего не оставалось, кроме как свернуться клубком и сжаться в надежде, что его, такого маленького, не заметят. Но старуха вперила в него свои бледные голубовато-серые глаза, которые, мало того, что глядели на него сверху вниз, еще и как будто бы пронзали его насквозь, прощупывая и изучая. Выдерживать этот взгляд было тяжело, но он зачем-то не отворачивался, так и замер — с протянутой рукой, в которой держал старухины пяльцы, и едва ли не на коленях. Старуха повела крысиной мордочкой, будто принюхиваясь, сощурилась и вдруг оттолкнула его руку своей сморщенной сухонькой трясущейся рукой, которая оказалась у нее противно холодной — ощущение было, как от прикосновения мокрой птичьей лапы. Иван инстинктивно подался назад и прижал к себе пяльцы, и разомкнул губы, чтобы спросить, что, в конце концов, происходит, и потребовать объяснений, и вообще, какого черта… — Забирайте-забирайте, — проскрипела старуха и добавила, когда заметила (а скорее унюхала, — показалось ему) его испуг, смущение и недоумение, — берите, занесете потом. Нитки, иголку, что там вам надо… — Но… как вы догадались? — Иван боялся лишний раз пошевелиться, чтобы не спугнуть это чудо: она ничего не спросила, не сказала ничего лишнего, не было никакого замечания по поводу его состояния, никакого жалостливого тона, неужели и не будет? — Как вы определили, что… что мне нужно? Он кое-как встал, цепляясь за ручку старухиного кресла. К ладоням прилипла густая серая пыль, похожая на мышиную шерсть, если бы кто-то, будто собаку, вычесывал мышь, да притом с собаку ростом. А когда он попытался стереть ее, она скаталась черными нитями и осталась на линиях ладоней, не желая отпускать его так просто. Старуха не ответила. Она махнула рукой — идите-идите, мол, отсюда — и снова уронила голову на грудь. — Спасибо, — пробормотал Иван, — спасибо вам огромное, я непременно… Он хотел сказать, что обязательно принесет все назад, как только сможет, но его перебил новый старухин всхрап. Она откинулась в кресле, подобравшись и прижав к животу костлявые руки. Уснула. Опять. Вот так вот просто, и нечего не придется делать, и зря крепился? Он потихоньку пошел к двери, оглядываясь так часто, что получалось, что шел почти спиной вперед. Даже жалко как-то: так усердно готовился, считай, репетировал, а тут на тебе — спектакль снят с подмостков. С другой стороны, кому он сдался, этот спектакль? Лучше же, лучше в тысячу раз, что так! Внутри у него благодарно тявкнула побитая дворняга, которой, кажется, уже хватит синяков. По крайней мере, на сегодня. Он снова очутился в коридоре, но, хоть светлее не стало, а даже напротив, новое впечатление о нем составилось вовсе не такое мрачное, как прежнее. Стало даже как-то теплее — вероятно, оттого, что нервное напряжение разрешилось. Вместо тревоги и недавних слез у него в животе, груди и горле поднималось что-то веселое, звенящее, ярморочно-разноцветное. Змий внутри лениво постучал хвостом ему по черепу: «Эй, чугунная башка, шить-то хоть умеешь?», и он ответил ему со всем достоинством: «Сам ты такой. А я все умею». И в это даже верилось, пусть и на одну-единственную минутку. Змий ничего больше не возразил. Он вообще не был склонен говорить, когда его не слушают — легче ведь просто подползти к сердцу и легонько, с самого краю вбрызнуть яд: друг мой, а как эта женщина сообразила, что тебе нужны ее нитка с иголкой? Думаешь, заметила, что ты брал, и догадалась? А ну как с самого начала знала, что ты придешь, потому что первое, что ей бросилось в глаза, когда она тебя увидела, — это то, что ты… сам знаешь кто, дружочек. На тебя смотрят как на ни-ще-го, мой хороший, успокойся уже и смирись. А что, скажешь, неправы они? Или кое-кто просто боится признать очевидное? Но яд этот был не такой, от которого немедленно падаешь на землю и корчишься в конвульсиях, а тонкий, разъедающий нутро так медленно, что и не заметишь сперва, а когда поймешь — будет уже поздно. Все-таки змий знал свое дело. За окном уже изрядно стемнело, так что вид на двор походил на графическую картинку, поверх которой кто-то растушевал карандаш. Обломок свечи у Ивана с собой был, но зажигать его он пока не стал: нечего расходовать. Он сел у самого окна, и видно было сносно, ниткой в иголку попадешь. Легче было бы, конечно, возле печки, тогда руки не дрожали бы от холода и пальцы были бы ловчее, но тут уж одно из двух: или свет, или тепло. Хотя при таком свете все одно глаза испортишь, он и так в последнее время стал за собой замечать, что щурится, когда нужно разглядеть что-нибудь вдалеке, а порой и вовсе не видел дальше, чем шагов на двадцать, особенно в сумерках. Очки, что ли, купить — но на какой, спрашивается, капитал? Стежки ложились ровно, один возле другого, и в полутьме даже казалось — а ничего, вполне сойдет, никто и не заметит. При свете дня не то будет, конечно, но все пристойнее, чем в дырах ходить. Неплохо бы, пользуясь моментом, и штаны подлатать, но от одной мысли о том, чтобы их снять, становилось невыносимо зябко, а чтоб на себе зашить — это ему так не извернуться. И черт бы с ними, так походит. Теперь главное — не упустить из виду то, что другие из виду не упустят, а иначе замкнутый круг получится: к людям в таком виде не подойдешь, чтоб улучшить состояние, нужны деньги, а чтоб достать деньги — нужно к людям идти. Когда он закончил, тьма наступила уже нешуточная, благо что на дворе зажги фонарь, хоть результат работы увидеть можно было. Иван встал и с удовлетворением потянулся. Сердце, правда, что-то слегка кольнуло, когда вспомнил, что пора возвращаться к старухе, но быстро прошло — все самое сложное позади, чего еще бояться? И тут раздался едва слышный шелест, а потом легкий звон — будто крохотный металлический предмет упал и покатился. «Нет, — пронеслось в голове у Ивана, пока сердце разгонялось, чтобы понестись вскачь, — нет, нет, нет! Только не это, ведь в полу такие щели, я же никогда не достану, и что я тогда скажу?..» Но было уже поздно. Все, что осталось от старухиных ниток, лежало на полу прямо возле одной из щелей между половицами, а иголки нигде не было видно. Иван встал на колени, потом и вовсе лег на холодный пыльный пол, прижимаясь глазом к щели, но кроме черной тьмы ничего разглядеть там не удавалось. На миг показалось, будто что-то блеснуло маленькой звездочкой, но как появилось, так и исчезло, как если бы убежало. Подпол был наполнен шорохами, в нем кто-то жил, кто-то ходил туда-сюда, скрипел, подтачивал старые доски, цыкал и урчал. Может, он и блестел, а вовсе не иголка? — Эй, там кто-нибудь есть? — позвал Иван, сам не зная зачем, не отзовется же крыса или сверчок. — У меня иголка провалилась, а мне она очень-очень нужна. Вы не могли бы ее достать? А то я не знаю, как буду смотреть в глаза женщине, которая мне ее одолжила. Шорох усилился — или это только так показалось? Палец меж половиц, разумеется, не пролезал, и Иван попытался вытащить одну из досок целиком — но она оказалась приделана на удивление крепко, никакой силы не хватит оторвать, только зря ногти обломаешь. Он заозирался в поисках какого-нибудь длинного тонкого предмета, но, как назло, ничего подходящего в комнате не было. Черт. Кроме шуток — что же ему теперь делать? Он отчетливо представил, как снова будит старуху для того, чтобы сообщить ей, что потерял ее иголку и что лежит она теперь под полом, а выудить ее оттуда — ну никак нельзя. Змий обрадованно приполз, почуяв свою любимую эмоцию, и одобрительно закивал головой, покачивая длинными клыками. «Да-с, — прошипел он, — вот мы и вляпалис-с-сь. Вс-с-се к этому вело, n’est pas?» «Pas, — раздраженно бросил ему Иван, — и вообще ползи отсюда подобру-поздорову, сам разберусь». Но верилось в это уже с трудом. И тут за спиной раздался совсем уже громкий шорох и тонкий писк, который ни с чем нельзя было перепутать: крыса. Крыса действительно обнаружилась: в углу у нее оказалось что-то вроде норки, и она сидела на пороге, умывалась обеими розовыми лапками, поглядывая на Ивана, который так и застыл на полу над заветной щелью. Крыса была средних размеров, серенькая, с острой мордочкой, розовыми лапками и хвостом и с внимательными черными глазками. А прямо перед ней лежала швейная иголка — та самая, что провалилась под пол. Иван осторожно подполз к крысе, чтобы не спугнуть. Она немного отступила к стене, но не убежала и продолжала не сводить с него круглых глаз. «Бешеная, наверное», — заметил змий. Иван отмахнулся от него. Он двумя пальцами взял иголку, и его рука оказалась совсем близко к крысе, так что он даже ощутил исходящее от нее тепло. Он посмотрел крысе в глаза и прошептал: — Спасибо. Крыса моргнула. — Это… это вы вытащили? — спросил Иван. Змий закатил глаза: «Он обращается к крысе на вы. Вы только посмотрите на него! Ну где это видано, где это слыхано? Ты сам-то в курсе, что ты псих, а?» Иван сквозь зубы послал его куда подальше по-французски, чтобы крыса не поняла и не подумала, что он это ей. А потом протянул крысе руку. Сначала она продолжала неподвижно стоять и смотреть на него, затем, когда, наверное, целую минуту, он не убирал руки и старался не шевелиться, медленно подошла и ткнулась мордочкой в его пальцы. А потом, убедившись, что рука пустая, снова подняла голову и укоризненно заглянула ему в глаза. — Простите, мне нечем отблагодарить вас, — шепнул Иван. — У меня с собой только книги, вы их, наверное, не станете. Свечка еще есть, но она стеариновая, вам не понравится. Крыса смотрела на него с таким видом, как будто говорила: «Это уж ваши проблемы, сударь, как вы собираетесь меня благодарить, но уж извольте как-нибудь, а то я так и запишу — неблагодарный и невоспитанный мальчишка, который не ценит оказанных ему услуг». — Могу вас погладить, если хотите, — предложил Иван и протянул руку почесать крысу под мордочкой, но она извернулась, вздыбив шерсть, и вдруг прихватила его за палец маленькими острыми зубками. От неожиданности Иван схватил ртом воздух. Больно почти не было, но на пальце выступили две крохотные капельки крови. Крыса посмотрела на него сочувственно и лизнула палец, который он даже не успел убрать, там, где укусила. А потом маленькой серой молнией метнулась в дыру между стеной и полом и исчезла без следа — если не считать за след укушенный палец. «Бешеная, — удовлетворенно констатировал змий, — а я что говорил? Ты, теперь, кстати, тоже, с чем тебя и поздравляю». Иван даже не слушал: в его голове зрел план. Он оделся в свежезашитое и пошел к старухе — та снова спала, и не составило труда положить ее вышивание на подоконник и снова поблагодарить в воздух, понимая, что слова останутся без ответа. В темноте спящая старуха еще сильнее напоминала крысу — маленькое острое личико, прижатые к груди скрюченные ручки. Но не она была его конечной целью. Он вышел от нее, а потом и из дома — на заснеженную замоскворецкую улицу. Где-то здесь он видел чайную лавку. Эй, Москва, раз уж твои крысы сегодня настроены дружелюбно, не подведи, выведи! Просьба снова была услышана — минут пять спустя он очутился прямо у дверей примеченного магазина. И толкнул дверь. Магазин встретил его жарким теплом и ни с чем не сравнимым ароматом чая, кофе и шоколада — и никогда еще этот запах не был ему так приятен. На этот раз он означал не Рождество в доме очередного благодетеля, а превосходное сочетание совершенной свободы, денег в кармане и магазина, куда пришел один. И никого ни о чем не надо просить, и некого благодарить. Это ли не чудо? — Здравствуйте, — громко сказал Иван появившемуся из неведомых чайно-шоколадных глубин продавцу, — а вы случайно не знаете, что едят крысы? *** В доме показалось будто бы теплее, когда Иван вернулся с восхитительно теплым пакетом, в который хотелось не только запустить нос, но нырнуть полностью и поселиться там до самого конца зимы. Ни старухи, ни купца, ни других жильцов не было видно, как если бы он жил тут один. «Не один, — поправил он себя. — С крысой». — Сударыня! — позвал он тихим шепотом, как только запер за собой дверь. — Госпожа… э-э-э-э крыса! Не желаете ли булки с сахаром? Ответом была тишина. Он позвал еще раз, потом еще раз, постучал по полу, но никто не выходил. «Даже крыса не хочет иметь с тобой дела», — обрадовался змий. — Я вас чем-то обидел? Я больше не буду вас трогать, обещаю! А хотите, и подходить не буду? — он отломил кусок булки и положил у входа в норку, а потом отошел как можно дальше и сел на кровать. — Вот, можете выходить. Я даже не приближусь, если не захотите. Когда он умолк, повисла беспросветная тишина. И это оказалось намного больнее укуса за палец. Самому тоже как-то есть расхотелось: с едой и со сном часто так — сперва хочется очень, так что думаешь и не выдержишь, а потом отпускает, и вроде как и обойтись можно. Черт бы с ним — будет запас, он потом съест. Крыса не возвращалась. Иван опустил голову на подушку и закрыл глаза. Что-то снова подступало к горлу — сейчас-то отчего? Впрочем, какая разница — поскребет-поскребет и пройдет, столько уже пережил и не заплакал, так и теперь нечего ждать. Он просто лежал и старался не думать ни о чем, и это все никак не выходило, и он даже не сразу заметил, что слезы вели себя как-то словно бы мягче: не царапали и не раздирали горло, а шли вверх и вверх. Пока не достигли цели, и он не обнаружил на щеках обильную влагу. Следовало бы удивиться, но его хватило только на то, чтобы перевернуться лицом в драную наволочку, зажмуриться и позволить плечам и спине дрожать, слезам — литься капля за каплей, увеличивая расползающееся мокрое пятно на подушке, а тугому тревожному клубку в животе — разматываться и теплеть. Он не видел, как крыса высунула усатую мордочку из подпола, поморгала черными глазами-бусинками, понюхала лакомство и осторожно взяла в зубы, приложила лапку к сердцу и скрылась снова. А змий где-то глубоко внутри него нырнул в море слез, поплыл, виляя хвостом, и залег на самое дно.