times new roman

Стрелки часов подрагивают на без четверти пять, Солтберн дремлет в розоватой рассветной неге, еще на шажок приблизившись к катастрофе; Оливер ходит по чужому дому, трогает вещи, что-то возвращая на свои места, что-то — оставляя в беспорядке, как это сделали бы Кэттоны, презрительно смотрит на семейные фотографии в уродских рамках, расставленные на столиках и каминных полках (у него будут не фотографии, но камешки, свой собственный сад камней). Его не волнует, что кто-то из уже пробудившейся прислуги может его случайно встретить — он скажет, что заблудился или просто гуляет по поместью; какое, в сущности, их песье дело, пока он хозяйский гость? У Персея была голова Медузы, и ему самому победно поднять бы за волосы голову Феликса, чтобы повесить на стену как оленью — олененком тот и был, серьезно, ни одного хищника в этой проклятущей семейке. Кроме шуток: стребовать бы с Кэттонов еще больше за то, насколько все было просто. Невразумительного цвета рубашка-поло облепила тело Квика второй кожей, ворот стал удавкой, но ему нравится жариться на солнце, лежа у пруда и лениво потягивая колу, нравится сладкая тошнота похмелья по утрам после гулянок накануне. Вода хлюпает у Феликса в небрежно надетых на мокрые ноги мокасинах «гуччи», пестрые плавки чуть сползли, обнажая нежную розовую полоску от резинки поперек живота — Оливер в притворной стыдливости отводит взгляд, вызывая у Венеции смех. Вызывая хриплые стоны, когда он прикусывает кожу ее бедра и после мокро целует в живот прямо сквозь прозрачную ткань комбинации; его губы в ее крови, будто неаккуратно очерченные красной помадой с провокационно — старанием маркетологов — сексуальным названием. Венеция обнимает его ногами, смотрит сверху вниз и тяжело, прерывисто дышит; Квик будет скучать по этому пьянящему чувству власти, потому что править всегда нужно кем-то. Случайности — что-то для богатых, для серебряных ложечек, старинных сервизов с непроизносимым названием, собрания сочинений Шекспира, грозного и незримого призрака бабули в одной из гостевых комнат (кстати, да, что теперь Оливеру делать с чужой бабулей? это волнует его больше семейного кладбища на заднем дворе). Квик смотрит на лабиринт и ждет, когда там сам собой заведется настоящий минотавр, из плоти и крови; в Солтберне многие заблудились, но не хозяин, нет. Он слышит в темноте шелест листьев на кустарниках и девчоночье хихиканье и идет на этот звук, замирая в тени самшита, когда смех сменяется вздохами в унисон. Бутылка отравленного вина, которую Оливер держит за горлышко, липнет к вспотевшей ладони. Как это красиво: всеми любимый, золотой мальчик, золотые бутафорские крылья, распростертые на парковой дорожке — словно Икар подлетел слишком близко к солнцу и камнем понесся к земле. Икар ответил на звонок с чужого телефона, хотя кто его об этом просил (богатенький мальчик, где же твои манеры?). Патриция Хайсмит когда-то писала, что следует делать после того, как убьешь своего лучшего друга — съездить бы в город, зайти в «уотерстоунс» и уточнить; честно купленная в магазине книжка с карандашными пометками Квика едет обратно в поместье во внутреннем кармане его пиджака. Оливер плачет на могиле Феликса старательно, навзрыд, за всех Кэттонов сразу, трясущимися руками завязывая на кресте нитяные фенечки. Венеция (ради разнообразия впервые за несколько дней трезвая) кусает губы и роет в земле ямку мыском лакированной черной лодочки, опустив раскрасневшиеся глаза, чтобы после смотреть уже насмешливо, пусть и видя Квика в пьяном расфокусе. Она произносит по слогам, будто разговаривая с ребенком: «чу-жак», «не-зна-ко-мец» и идет ко дну в окружении облепивших тело волос, душистой пены и крови, будто солтбернская Офелия. «…красивые — красивой, спи, дитя», — вспомнит Оливер утром; бедняжка Венеция так любила брата, что не хотела и не могла жить без него. Камушек с ее именем он достает из пруда последним.