И мир на шаг дальше от ядерной катастрофы

Тёплая светлая погода конца мая. Солнце припекает как летом, и стоять в темном костюме под прицелом поздних весенних лучей на открытой платформе аэропорта невыносимо. Ленивый майский ветерок не спешил облегчить участь встречающих, а лишь периодически одаривает делегацию прохладой. Воздух обвивает вспотевшие лица, охлаждая их ненадолго, и так же быстро убегает в даль. Кажется , что солнце, слившее просторы вдалеке в единый размытый мираж, не слишком уж обращает внимание на изнеможение людей; жар раскалённого асфальта чувствуется даже через туфли. Для только что переболевшего простудой Громыко такая погода, как ни странно, то что надо. И несказанно повезло, что репортёры будут поджидать свою добычу только у выхода в аэропорт, а сейчас люди, в чьих руках находится судьбы миллионов, целой планеты, стоят в относительной тишине. Сзади раздаётся тихое перешёптывание, которое подхватывает и разносит слабый ветер. На первый взгляд, слишком многим заняты головы членов МИД СССР, слишком многое поставлено на карту, но житейские проблемы не оставляю людей и тут, таково уж наше существо. Громыко прекрасно это понимал. Большой белый самолёт лениво заходил на посадочную полосу, осторожно соприкасаясь с горячей поверхностью. Вокруг засуетились люди, оживленные потоком тёплого воздуха, а министр стоял неподвижно. Его одолели воспоминания, всплывшие со дна памяти. Когда остаёшся с собой наедине, то нескончаемой чередой приходят картины прошлого . Тогда, ещё юному аспиранту с недавно появившийся семьёй, которую он взял с собой в Москву, ему предложили поступить в МГИМО. Хоть это и было совершено не в сфере его деятельности, молодой экономист готов был на переквалификацию, если того требовала партия. Он проводил нескончаемые вечера за книгами под тусклым светом лампы, зубрил. Андрей приложил немало усилий, чтобы познать тайны другого языка. Постепенно неизвестные законы написания и произношение одолевались и становились понятными. Конечно, его усердие не осталось незамеченным. Даже Молотов с интересом отметил успехи молодого ученого, активного деятеля комсомола, рассмотрев в нем потенциального хорошего специалиста. Но и теперь Громыко с утра до ночи занят на работе, погруженный с головой в самую гущу международных событий, пытаясь перевернуть ход игры в советскую сторону. Некогда помощник посла в США, теперь он глава МИДа огромной страны, с опасным орудием на руках, которое она будет держать наготове даже на грани изнеможения, потому что только так сможет выжить и защитить свои интересы, миллионов граждан, ещё верящих в справедливую классовую борьбу. В неё верил и Андрей Андреевич, но не только это упрямство позволило ему получить прозвище «мистер нет», а в первую очередь бульдожья хватка, с которой он брался за любую работу, сбрасывающеюся на его уже опытные плечи, извлекая максимум пользы. За некой непривлекательностью первоклассного дипломата, он срывал всё, что думал по поводу тех или иных мировых событий. Личное есть личное, работа есть работа. Его боялись и уважали во всем мире, при этом даже считали чопорным и скучным. Но что поделаешь, серьёзности Андрею было не занимать. А его преданность идеям коммунизма никогда не ставилась под сомнение. Громыко, человек выросший в советской среде, прекрасно понимал, что только революция помогла крестьянскому сыну подняться сюда, на платформу аэропорта, в пиджаке из английской ткани и светлой рубашке, только в снах вспоминая бескрайние просторы белорусского Полесья. По лестнице со спокойной энергией, окружённый размытым от тепла миражом, спускается ещё один инициатор этих переговоров — Генри Киссинджер. Он, хитрый, всегда твердо держащийся на земле (по крайней мере пытается таким казаться Громыко) член президентской администрации, который пробрался в большую политику из университетской среды. Вести переговоры с ним представлялось весьма интересным. Он никогда не оперировал какими-то силлогизмами, не повторял банальные фразы, у чему иногда прибегают не очень опытные дипломаты . Но глава советского МИД не спешил демонстрировать уважение зазнайке. Американец и так достаточно самоуверен. При этом он будто умел предугадать склонности людей вокруг, в особенности главы ЦК КПСС, говоря ему то, что он хочет слышать, давая ничего не обязующие США обещания. Так или иначе он смог обаять самого Мао Цзэдуна. И поэтому Андрея удивляло его притяжение, манеры общения, умение наладить контакт с кем угодно. За миловидным личиком с большими очками, волнистыми темными волосами, человеком дополняющим прекрасным чувством юмора свою речь, скрывался настоящий ловец, тихо подсаживающий на крючок глупых рыбешек. Он готов был ждать столько, сколько надо, лишь бы добыча клюнула, и тогда он её не за что не упустит. И если тебе показалось, что ты смог раскрыть его настоящие мотивы, то он устроит всё так, что всё равно останется победителем. Это не могло не восхищать и одновременно настораживать Андрея Андреевича. Хотя в голове Громыко никак не вязалось, что это интеллигентный, на первый взгляд, человек может оказаться таким ценителем плейбоя, и даже иметь кличку «Генри-поцелуй». «Целовался он наверное хорошо», — от таких мыслей на лице министра слегка разгладилась тень морщин. Добрынин иногда пересказывал некоторые подробности их индивидуальных бесед по телефону и любил приводить шутки самого советника по национальной безопасности о своих похождениях и всезнающем КГБ . Между этими двумя, помимо секретного канала, успело образоваться некое подобие дружбы. Хотел бы Андрей услышать захватывающие истории американского госсекретаря из первых уст, вслушиваться в продолжительный смех в трубке, и прикоснуться к лёгкой атмосфере, без ноток цинизма в голосе Генри. Правда, глупая мечта? — Рад видеть Вас, господин Громыко, — гость, слегка запыхавшись после спуска по лестнице, пожал протянутую ему руку. — Добрый день, господи советник. Как долетели? — с серьезным радушием спрашивал советский дипломат гостя. — Признаюсь Вам честно, я даже не смог вздремнуть: всё изучал Ваши ремарки в тексте, — американец опустил руки в карманы, осматривая краем глаза взлётную площадку. Наверное, таким образом он пытался продемонстрировать негодование по поводу педантичности коммуниста в этом, и сотне других вопросах, хотя после долгих совместных часов проведенных за переговорами должен был привыкнуть к такой упрямой черте Андрея. Ведь Генри не раз замечал, что подчас физически чувствовал напряжение в плане самодисциплины коллеги. Они вместе покидали взлётную площадку. За главам делегаций следовал молодой переводчик из советского МИДа — американцы слишком боялись утечки. А возможно администрация Никсона дошла до такой стадии всеподозрительности, что не гнушалась возложить эту ответственность на партнёров. — Я рад, что Вы приняли моё приглашение приехать раньше, Генри. Обсуждение деталей, даже канцелярских, волнует меня больше всего, — глава МИДа изобразил сдержанную улыбку, продолжая говорить спокойным и размеренным темпом, словно выступал по радио. Откуда-то налетел ветер, принеся долгожданную прохладу на широкий залитый бетоном простор. — Я не удивлен, что Вы всегда готовы ко всему, — гость внимательно вглядывался в собеседника через толстые стёкла очков, продолжая идти с ним в ногу.— В правду, Андрей, Вы единственный человек, который может обойти меня. Это ценно! — Киссинджер глупо улыбался. Он был как всегда циничен. — Ну обойти может любой, я просто делаю это чаще остальных. На такое замечание собеседника Генри наконец достал руки из брюк и слегка ткнул в коллегу пальцем. Они оба дружелюбно улыбались. Их обволокло мигающие белыми вспышками пространство. Пару типичных, но внешне дружелюбных фраз для съемки такого исторического момента — и вот они уже едут в правительством кортеже на Смоленскую площадь. Для американца это была уже не первая, и явно не последняя поездка такого рода. Он вообще, успел привязаться и к Громыко, и к Брежневу, даже побывать на охоте с последним. Но если радушного Брежнева можно было читать как открытую книгу, то глава советской дипломатии был слишком искусным произведением, правильность слога которого не облегчает восприятия, хотя спокойное повествование всегда позволяют знать, о чем идет речь, и никогда нельзя было застать автора врасплох. Американец не раз подмечал, что если бы не Андрей Андреевич, то, как маккартисты, или подобные слишком идеологизированные сограждане, считал бы всех русских коммунистов не только далёкими извергами, но и не стал бы инициатором разрядки. Личное уважение-симпатию Генри успешно сочетал с чувством собственного превосходства и национальными интересами. Он вообще придерживался теории реалполитик— немного аморально, но подходяще для главного дипломата сверхдержавы, неправда? Нет идеологических преград, полнота действий для достижения своих целей. Жить по заветам Бисмарка и Меттерниха для него значит прекрасно понимать происходящее вокруг. Американец вглядывался в светлые советские улочки залитые солнцем. Там спокойно гуляли люди, всё шло своим чередом. Подростки, освежающиеся у фонтана, девочка, испачкавшая платье в горошек мороженым, белым и холодным как снег, очередь из людей у бочонка с большой надписью «КВАС» – странный напиток, который пьют советские люди в жару — это всё маленькие элементы огромного государства, складывающихся в союз самых разных народов, которые пытаются жить по идеям Маркса и Ленина. Никто из гуляющих людей даже не догадывался, какие проблемы и мысли сейчас крутились в головах у главных дипломатов двух стран, от единственного слова которых зависит безопасность планеты. Тихо и мирно было вокруг, будто завтра и не будет первого, за всю историю, прилёта президента Соединённых штатов — главного конкурента Москвы на мировой арене. Генри высунул пуговицу из петли пиджака — на удивление, в России бывает жара, а чёрный автомобиль сейчас сродни искусной комнате для пыток. — Каждый раз я отказываюсь в неловком положении из-за вашей погоды. Она привередливей любой кокетки, — попытался в шутку жаловаться американец, приспуская стекло двери. Из образовавшегося отверстия льнул воздух, потрепав гостя по кудрявой голове и закружил по салону машины (Громыко с грустью вздохнул — его снова продует). Переводчик, молодой член МИДа, спокойно переводил для обеих сторон. — Можем одолжить Вам и верхнюю одежду, только в этот раз, пожалуйста, не заворачивайте вещи в бумагу, потом не отгладишь. Генри дружелюбно похлопал по плечу «шутника», мол, не волнуйтесь, раздевать вас во второй раз я не буду, после чего полез в портфель с бумагами. — Думаю, Вам будет интересна последняя корректировка. Желательно одобрить её до приезда президента, — американец, моментально напустив серьёзность на лицо, протянул папку с документами в руки Громыко. Глава МИДа спокойно надел очки и принялся за изучение содержания, благо, ровная дорога до Кремля позволяла это сделать. Тишина воцарилась в машине, транспорт скользил по дорожной глади. Переводчик краем глаза пытался усмотреть текст на бумагах, что у него никак не получалось. Любопытство молодого человека нельзя было скрыть, и кто может знать, какая сила удерживала его от того, чтобы не изогнуться в самую невозможную позу и не вытащить что-то из белого листа. «Если сейчас он сможет разобраться в предложениях американцев, они потеряют меньше времени на утруску формальностей», — думал Андрей Андреевич. К счастью и гость это прекрасно понимал. Он утих, внимательно смотря в окно автомобиля, когда его коллега вчитывался в напечатанные чёрные буквы, пока машина везла их к месту назначения. Войдя в строгое здание на Смоленской площади, дипломатов снова захлестнуло людское внимание. Всё вокруг было слишком дерганым, внезапно свалившимся откуда-то. Казалось, огромные пространства здания в стиле сталинского ампира зловеще негодовали по этому поводу, пуская исковерканное эхо. И пока американец одаривал вниманием членов правительства, приехавших в МИД, Громыко с переводчиком живо поднимались в кабинет по старой бетонной лестнице, звук от которой терялся среди живости приезжих. — Андрей Андреевич, нужно быть осторожней с ксероксами: рабочие уронили один, пока несли сюда, — сказал молодой человек, когда мужчины вошли в зал, в ожидании важного гостя. Большая и холодная комната, казалось, требовала скорее начать приготовления. — Ничего страшного,товарищ Волков. Американцам придется немного заняться спортом: на первом этаже, в канцелярии, есть ещё один. — Спортом придётся заняться мне, Андрей Андреевич. — Ну вы же комсомолец, спортсмен. Поможете миру облегчить ядерную ношу, — говорил министр отцовским, с наигранной укоризненностью тоном. — Ой, да ладно Вам, Андрей Андреевич, — переводчик отмахнулся от подобных комплиментов. Он медленно прошёл вокруг стола, разлаживая белые бумаги на стопки. Сам Громыко опустился в небольшое кресло у тёмного читательского столика. Удобно облокотившись, мужчина прикрыл глаза. «Пока всё начинается хорошо, — оценивал ситуацию дипломат, — ничего не должно выйти из-под контроля. Ничего. Это слишком важно для союза, весь престиж и будущие соцблока поставлены на карту. Если получиться уменьшить объем вооружения, мы сможем перенаправить деньги в промышленность, или вечно голодный СЭВ. В любом случае, налаживание взаимодействия между двумя геополитическими полюсами необходимо для мировой безопасности. Импульс Октябрьской революции иссяк, но это не значит, что мы должны опустить руки. Поддержание просоветских режимов слишком дорого обходится для экономики союза, не говоря уже об огромных расходах на вооружение — тяжёлый, но необходимый для поддержания баланса в мире ядерный арсенал. Сейчас, когда Москва достигла ядерного паритета с США любые действия по взаимному контролю над вооружениям приобретает практическую целесообразность. Вот поэтому генеральную линию внешней политики Страны Советов можно сформулировать кратко: упрочнение мира на Земле. Главным во внешнеполитической стратегии была и остаётся борьба против ядерной катастрофы . Нельзя упускать возможность по предотвращению возможных…» — Извините, — со стороны двери раздался голос с лёгким немецким акцентом, — я был оставлен сопровождающим среди холодных стен МИДа. К счастью, мы нашли друг друга, — гость говорил это с улыбкой, пытаясь перевести глупый просчет в случайность, слишком Генри любил бывать в центре светской жизни. Он всегда целенаправленно заигрывал с прессой, советским руководством и американским истеблишментом. Громыко пытался разгладить суровость лица, приподнимаясь с кресла, но тут же опустился — его гость сел напротив, не убирая улыбку с лица. — Редакция подходящая? — поспешил спросить американец. Советский дипломат взял со стола записи, обрамлённые его ремарками, в руки. — Удолитворительная, но мне бы хотелось вернуть установленный нами ранее более точных последний абзац, — строго заметил Андрей Андреевич, открывая папку. — Он слишком растянут, — выпалил советник президента, пытаясь отсечь любые попытки указать на значимые замечания. Ему явно не хотелось лично говаривать каждое слово и запятую документа, которыми обычно занимались специальные помощники, то есть заниматься мелочами, влажность которых его коллега возводил в абсолют. — Вам жалко чернила? — Громыко поднял внешне безразличный взгляд от бумаг. — Потомков, которые будут его читать, — Киссинджер тоже говорил с лёгкой иронией. — А вообще, Вы должны принять во внимание, что последний абзац больше говорит о готовности сторон к соблюдению договора, чем содержит реальные условия. — Тем не менее он всё ещё является частью документа. Представленный вами вариант имеет много неточностей, которых с лёгкостью можно обойти, — хозяин МИДа провел карандашом по строчкам, — Взять тоже слове «воздержание». Не употребить ли более точное «не применение»? — Принцип равенства имеет основополагающее значение, но всё зависит от контекста, — гость осматривал покои, будто отделка помещения вызвала в нём неподдельный интерес, больший, чем замечания сидящего напротив. — Контекст один, границы разные. Вот ещё пример: «необходимы». Лучше будет употребить «обязательны». Разве я не прав? — после вопроса Андрея на лице американца проявилась легкая кривизна. Он выдохнул, слегка наклонился к сидящему напротив Громыко, полностью убрав улыбку с лица, и с почтительной интонацией произнёс: — Я не могу не согласиться с вами, но такими темпами, господин министр, мы снова придем к обсуждению допустимости ракет средней дальности в Европе.Нельзя решать все проблемы по отдельности, не прибегая к некоторым обобщениям. — Отстаиваемая вами концепция связывания всех проблем воедино – метод нежизнеспособный и теоретически необоснованный . Хорошо, господин советник, — Андрей тоже начал играть в поддавки и даже предоставил тому на осмотр содержимое папки, расположив её на столе, — мне кажется, что нам следует оставить некоторые ваши предложения. — Безусловно, вы правы, — теперь он не отводя глаза всматривался в записи. Да, за лёгкостью разговоров у них всегда следовало некое обострение, и требовалось немало усилий, чтобы, сохранив учтивость, отстоять собственные соображения и снова вернуться к неподдельной дружелюбности. Двигаться осторожно, чтобы наконец нащупать общую почву. Возможно они оба по сути дела говорили об одном и том же, но вряд ли мужчины отчётливо слышали друг друга. Причём каждый обладал незаурядным упрямством, а в таком деле как дипломатия уступки имеют свою цену. Им приходилось, как бы это странно не звучало, договариваться. — Я могу увидеть этот текст в вашей новой редакции? — наконец сказал Генри и ближе наклонился к собеседнику, щуря глаза, тот, в свою очередь, тоже приблизился к нему. Они вглядывались один в другого. Огромный тяжелый локомотив не подмял гостя под себя силой своей аргументации, хотя оба упорно стремились достичь своей поставленной цели. — Конечно.Товарищ Волков, напечатайте пожалуйста, — внутри Андрей ликовал. Американцы просто не понимают всю сложность процедур принятия таких важных решений в советском союзе, когда бюрократическая машина начинает крутить свои шестерёнки ещё медленнее, и как важно было сохранить одобренный ЦК вариант договора. Переведя последнее слова, молодой сотрудник уселся за печатную машинку. — Учитывать ваш «карандаш»? — Ну конечно,товарищ Волков, — Андрей Андреевич снова спокойно улёгся в кресло. — И соображения Киссинджера тоже. Молодой человек взял документы в руки. Его лицо словно передернуло от сложности прочерка министра. Многие члены МИД неделями оттачивали навык понимания письменности своего начальника, а теперь переводчику надо было ещё и быстро «настучать» текст. Но зато теперь Андрей Андреевич мог спокойно ожидать официального начала мероприятия. В любом случае ему удалось добиться своего, хотя Генри по обыкновению был достаточно непреклонен на переговорах. А вот сам Киссинджер был не совсем на седьмом небе от счастья, и прищуривание глаз его выдавало. Он совершенно не знал русский, в отличие от Громыко, владевшего английским языком в совершенстве, поэтому не понимал всех разговоров коллег и кидал на них косые взгляды. И неизвестно, какие мысли сейчас кружили в его голове. — Господин Громыко, вот спорим мы с вами о всяких тонкостях и нюансах, стараемся обойти один одного, но жить без друг друга не можем, — после небольшой паузы заговорил американец, закинув ногу за ногу. Его раздражение в миг испарилось. Андрей, не желая отрывать переводчика, решился ответить самостоятельно, намеренно расставляя паузы: — Я и не говорил, что вы мне противны… скорее даже привлекательны, — министр говорил размеренно и спокойно.— Вы, безусловно, достойный соперник, — добавил он в конце. — Наше общение в качестве представителей стран это одно… Что насчет Вашего личного отношения? – Киссинджер «расцветал» на глазах. О как же он был неотделим от светских разговоров или философских тем, в которых он пытался помочь собеседнику заблудиться. —Я правда об этом не думал, но раз Вы настаиваете, – Андрей Андреевич чувствовал неловкость. Наверное он в глубине души рассчитывал, что коллега не так скоро вернётся к обыкновенной открытости. —Да, мне правда интересно, — у гостя маячила еле скрываемая хитрая улыбка, и он явно не собирал уступать и в этой баталии. — Ну… — Если честно, я не обижусь, — Генри был весел, видно, непринужденные беседы его забавляли. Так он мог лучше разглядеть противника. — Вы же не собираетесь переносить наш разговор на бумагу? —Упаси боже, господин Киссинджер, я думал Вы лучшего мнения обо мне. — О, нет, я совсем не это хотел Вам сказать… Андрей Андреевич почувствовал, что такое русло не совсем подходит для продуктивного разговора, и по своему обычаю решил помочь собеседнику: —Знаете, довольно размыто вас представляю… Гость замолчал, и в его глазах заблестели игривые огоньки. — Вы чем-то напоминаете тёщю. Она обычно вызывает разные эмоции, но без неё просто нельзя представить гармоничную семейную жизнь, — уголки губ министра слегка поднялись вверх. На такой ответ Киссинджер рассмеялся в голос. Его по настоящему позабавили выводы коллеги и он наверняка захочет произнести подходящий контраргумент. Тот не заставил себя ждать: — А вы как ученица высшего заведения. Андрей с недоумением посмотрел на собеседника. — Они приятны и не глупы, особенно на старших курсах. — их обмен мнениями снова вернулся на мирную почву, и теперь переговорам ничего не грозило. Но как на такое ответить? Вроде и немалый возраст упомянул, а вроде бы и комплимент сделал, смотря конечно, как понимать контекст. Но Андрей к кивнул, мол, ваше дело. — Что, даже спорить не будите? — Меня, конечно, не устроило пару деталей… — Андрей начал было воспроизводить сухой тон, соответствую своему амплуа «холодного и неприступного» министра. — Кто бы сомневался, — Генри взмахнул руками и отвёл глаза, с чистой наигранностью. — Я напечатал, — молодой человек поднял лист вверх. Подойдя к дипломатам, он вручил им документы. Те ещё раз пробежались глазами по тексту и кивнули один одному. Мучительные притирания не прошли зря, и теперь главный черновик готов, осталось только сделать копии для каждого делегата. Мужчины направились к ксероксам. После включения из металлических ящиков раздался шум шестерней, запах чернила залил комнату. Андрей поглядывал то на американца, облокотившегося и смотрящего на устройство, то на свою машину. Из аппаратов выползали покрытие буквами бумаги. Машины гудели, слегка подергиваясь, а документы медленно печатались один за другим, устройства не спеша выстукивали буквы, пока машина американца не остановилась. Тот, не владеющий познаниями в технике, решил сделать роковой шаг и заглянул в аппарат. — Он сломался, — как будто это было не очевидно процедил Генри. — Наверное, именно его уронили. Я позову мастера? — Нет, мы должны раздать копии через пару часов. Товарищ Волков, — Громыко повернулся к переводчику, — сбегайте на первый этаж, напечатайте нам. Молодой человек грустно вздохнул, с одной стороны его переполняли чувство гордости и ответственности, но всё же сама ситуация была не из приятных. Переводчик повернулся к гостю, а тот зачем-то поднял листок к верху. — Вы мне не скопируете документ, если я его подниму повыше к потолку? — дразнил Генри своего коллегу. — К сожалению, камеры слежения устанавливали еще при царе. Они рассчитаны на людей, а не на документы. — сделал важное замечание главный советский дипломат. — Как жалко, — грустно произнёс американец,— вечно у вас всё работает не так, как не нужно. Он важно передал лист переводчику. Тот мигом вылетел из кабинета, случайно слишком громко хлопнув дверью. Молодой стажёр — этим всё сказано. Генри издал смешок и, положив руки в карманы, принялся медленно обходить круглый стол для переговоров. Андрей продолжал стоять у работающего ксерокса, как бы охраняя его от беды-напасти и внимательно наблюдая за гостем. Тот то поглядывал на Громыко, улыбаясь, то пытался всматриваться в документы на столе. Играть добродушного человечка у этого вашингтонского кукловода выходило прекрасно. Он, в некотором роде, был наделён актерским талантом. Гость, обойдя вокруг стол, начал возвращается обратно к месту происшествия, где всё ещё стоял Андрей. — Знаете, у Вас прекрасный английский. Очень жалко, что вы нечасто разговариваете на нём. – Генри подходил к собеседнику ближе, поправляя очки и пытаясь уловить малейшую эмоцию на лице непостижимого и вечно холодного Громыко. — У меня и прекрасный русский, не знаю, почему он вам не нравится. — Нравится, просто я его не понимаю. — Значит вы не всесильный инсайдер-всезнайка, — подвёл черту Андрей. Генри закатил глаза: — Я бы сказал вам что-нибудь едкое, но для меня Вы, в первую очередь, человек исключительных качеств. — Американец вытянулся, на сколько, на сколько ему позволял низкий рост. Воцарилась небольшая пауза, наполненная стуком ксерокса. Они смотрели на друг друга: Киссинджер — на Громыко, Громыко — на Киссинджера, пытаясь разглядеть в собеседнике напротив что-нибудь, тайные намерения. Но обо прекрасно понимали, зачем сейчас находились здесь, и для каких целей пошли на «разрядку». Это был не человеческий фактор, нет, больше практическая необходимость, вызванная развитием ядерных арсеналов двух стран, наконец пришедших к равновесияю. Но даже тут, не было ли у Киссинджера радости в том, что он спасает человеческого от реальной угрозы ядерной войны? В голове Андрея пробежали воспоминания: похоронки о братьях, фото разрушенных городов, тот злополучный фильм о ядерной атаке на Хиросиму. Подающая чёрная бомба, сравнимая по размеру с помещением кинотеатра, темнота и резкая вспышка яркого света, казалось, сжигающего экран вместе с людьми города, от которого через пару секунд не будет и руин. Тогда он сидел и тряс сына, проговаривая глупое: «Жахнуло! Жахнуло!». Это был немой крик человека, который краем разума понял страшные последствия появившейся угрозы, которую все по ошибки восприняли как волшебную пилюлю от любого насилия. Нет, это страшная ядерная мощь, которая таится в этой чёрной оболочке, в смеси с теорией игр, превратилась в реалии сегодняшнего дня.Мир, в котором человек живёт как частица этого мира, и внутренний мир самого человека – неисчерпаемы . Сейчас он, возможно, спасает тысячи, миллионы жизней. Людей со своими причудами, мечтаниями и тайнами. Прекрасные города с дымящимся заводами и старыми памятниками. Творения искусства, древние монументы и постройки. Всё это может не сможет выжить, если снарядный подарок посмеет упасть. У них ещё есть шанс избежать Армагеддона. Постепенно, на уголках его губ образовалась еле заметная улыбка. Чувствовал ли коллега тоже самое? Он, человек не понаслышке знакомый с грязью западного фронта, университетский исследователь, пытавшийся понять риски ядерного сдерживания и нарушения глобального равновесия, может ли он сейчас сказать, что имея власть и возможности не пытается всеми силами спасти человечество? Разве не об этом мечтает каждый здоровый человек в этом сумасшедшем мире? — Можно Вас обнять? — тихо спросил Андрей. — Да, — Генри ответил сразу, и тут же, осторожно, будто его боялись испугать, был взят за плечи. В ответ американец тоже обнял союзника, слегка подрагивая. Ему всегда казалось, что этот коммунист холодный и недосягаемый, как Эверест, но сейчас он был просто… человеком. Он находился всегда так близко и так далеко, а сейчас они словно поддерживают друг друга. Поглаживая по темной ткани пиджака Генри с удивлением заметил, что и холодным Андрей не был. Даже наоборот, от него исходила, на удивление, приятная в жару теплота, и вечное напряжение советского дипломата куда-то испарилось. Он боялся, любил, ненавидел. Обязательно иногда давал чувство эмоциям, хотя за всё время их долгого общения американец не разу не замечал подробного. Андрей был профессионалом высшего класса, общепризнанным воплощением советской внешней политики, и он нём обязательно будут говорить через десятилетия. И тогда Киссинджер будет рассказывать репорптёрам, молодым дипломатам об этом человеке, при жизни создавшем себе амплуа суровой последовательности. Но сейчас они были просто людьми. Чтобы скрыть появляющуюся улыбку Генри уткнулся носом в чужое плечо. Как же это глупо выглядело, как же правильно. Андрей стоял в обнимку почти не двигаясь. Казалось, что он не просто ощущает, чувствует внутреннее состояние коллеги, так отчетливо, как упругие пряди его волос, мягкость которых ощущалось через толщу одежды. Тот был явно полнее, чем казался внешне, и обнимать человека чуть ниже тебя не совсем удобно. Но разве будешь придираться к мелочам в такой важный момент. Они были в чём-то похожи — оба несли на своих плечах ответственность за тысячи судеб, оба имели стратегический взгляд на будущее своей страны, твёрдо отстаивали национальные интересы и тому подобные определения, призывные оправдать любую политику государства. Но самым тяжёлым для министра оказалось удержать сейчас в равновесии их самих, двух взрослых мужчин, давших волю эмпатии. И эта нежная и хрупкая конструкция из двух тел, которая возникла совершенно спонтанно, могла так же быстро рухнуть, в одну секунду, и тогда не было бы такого глубокого проникновения чувствами друг друга, какого-то спокойствия, от, казалось бы, обычного жеста доверия между людьми. В политике невозможна искренняя дружба и любовь, но вполне возможно… понимание. И для любого дипломата нет ничего лучше этого. Сколько сил и сидел люди тратят на убеждение, запугивание, а и иногда надо просто позволить себе быть человеком. Но тут, как назло, недавняя болезнь дала о себе знать, и Андрей попытался шмыгнуть носом, как можно тише, но это не ускользнуло от внимательного иностранного дипломата. — Вы плачите? — стараясь скрыть подступавший смех спросил Киссинджер. – Не плачте, я же с Вами… – он погладил Андрея по голове, стараясь как можно сильнее наиграть сострадание. От такой театральщины Громыко захотелось дать коллеги хорошего леща, но он сдержался. Не хватало ещё отводить его в медпункт — создавать проблем на свою забитую делами голову. — Если кого-нибудь из нас выкинут наверх, я буду Вам звонить, просто так, поболтать, — всё ещё не унимался, но уже серьезно говорил Генри. — Я и не сомневался… О, сейчас на моём плече образуется пятно. – Андрей сказал это ели сдерживаясь, но бросил все попытки сохранить спокойствие, когда возмущенный такой грубостью Киссинджер с удивлением посмотрел ему в лицо. Как он мог подумать, что госсекретарь может быть таким сентиментальным? Ёще бы платок предложил! — Извините, — глава МИДа попытался объясниться через смех. Вся эта ситуация больше напоминала детскую потасовку, чем реальное столкновения между представителями двух великих держав. — Я вот Вам не грубил, — Киссинджер недовольно скривил лицо и ткнул в коллегу пальцем. Андрей Андреевич был удивлен тем, как сильно его глупая шутка задела чистолюбие американца: тот продолжал на него дуться весь рабочий вечер. Точнее, он умело демонстрировал своё, как показалось ничего не знающему переводчику, неожиданно возникшие равнодушие к любым вопросам, кроме документов к мероприятию. Такое «спокойствие» ему не шло и выглядело инородно. Хотя для человека его должности присущи определённые рамки, Генри сам выбирал, где именно они заканчивались. Радушия Киссинджера хватило ненадолго, но за этим было забавно наблюдать, хотя министр дипломатично не подавал вида какого-либо интереса к этой перемене. И снова между ними наступило похолодание. И по закону диалектики, скоро очередная фаза их отношений должна сменить напряжение. Но после бумажной возни, когда казалось, что все проблемы остались на злобу прошедшего дня, гость сам подошёл и проговорил: — Отведете меня… на ужин, — он смотрел прямо в глаза с лёгкостью, будто его просьба была самой обычной и ожидаемой в такой ситуации. — Попросите у сопровождающего, господин Киссинджер, — спокойно ответил на такую странную просьбу Громыко. — Да ладно Вам! Всем известно, что члены политбюро меют доступ к дефицитным и иностранным вещам, — говорящий ткнул руки в бока. Он явно не собирался отказывать себе в чём либо. — А… — Андрей отвёл глаза в бок, — вы про это. Ну раз вы так настаиваете… Госсекретарь с радостным одобрением кивнул, а переводчик и министр устало переглянулись. Впереди их ждала очередная интересная баталия.