***
За большим длинным столом сидят четверо. Синди, сложив ладони на коленях, нервно цепляет ногтем изгиб пальца, не отрывая взгляда от рук, но все же волнительно поглядывает на роскошно накрытый стол, полный явств, а после поднимает глаза на сидящего напротив Джека — парень в быстром темпе перебирает камни на своем браслете, отчего повисшая тишина нарушается глухим стуком камушек друг о друга. Заметив взгляд девушки, он ободряюще улыбается, поджав губы, и сам неловко опускает глаза. Мустафа, замечая настроение друзей, устало усмехается, явно пребывая в своих мыслях, но спустя время легкая, пусть и вымученная улыбка появляется на губах, когда он видит, как тонкая полоска света, проскользнувшая сквозь плотный тюль, падает прямо на его тарелку. Подобная незначительная мелочь заставляет парня поднять голову, встретиться взглядами с Ясмин, что сидела напротив, и позволить ей улыбнуться в ответ. Каждый из них молчит, думая о чем-то своем. Волнение окутывает всех присутствующих в этой огромной столовой, такой белоснежной, роскошной, но в то же время изящной, и вместе с ними закат, уступая место вечеру, погружает комнату в нежные сиреневые тона, нежно переходящими в розовый. Еще какое-то время они поглядывают друг на друга, словно ищут немую поддержку в каждом, утешение, а может, инструкцию к дальнейшим действиям, потому как стул во главе стола пустует, а его хозяин скоро явится, прилетевший на несколько часов позже. Твердые, но вместе с тем неспешные, несколько вальяжные шаги слишком громко прорезают чуткую тишину столовой, и все подбираются, выравнивают спины, собираясь с мыслями. — Всем доброго вечера, — говорит властный спокойный голос. Молодые люди в один голос отвечают ему, и Зейн, отодвинув стул, присаживается за стол, коротко кивая. Мужчина жестом приглашает прислугу приступить к обслуживанию, и они тихо, быстро и очень аккуратно накладывает каждому тыквенный суп-пюре. — Как ваш полет? Все прошло отлично? — спрашивает Ясмин. — Благодарю, все хорошо. Благо, отныне в Сефере у меня осталось лишь одно дело. Оно отложено на неопределенный срок, — мягко улыбается. Ребята слегка кивают и вновь утыкаются взглядом каждый в свою тарелку. Зейн, заметив сочувственный взгляд Ясмин, коротко моргает, дернув головой, задавая немой вопрос. — Вы очень устали, — сочувственно отвечает девушка, чуть нахмурившись. Джек молча поворачивает голову к хозяину дома и замечает, что он действительно измучен. Зейн по-прежнему статен, горд и совершенно расслаблен, однако странное ощущение некой обесцвеченности во взгляде, легшей темными, пусть и неявными, синяками под глазами, и образе мужчины не дает расслабиться. Ясмин украдкой, будто не желая смущать Зейна, окидывает его взглядом, напрягается, видимо, хочет что-то озвучить, но не набирается смелости. Мужчина на это ничего не отвечает. — Мы все давно не ели. Лучше начать с чего-то легкого, — переводит тему. — Прошу, не стесняйтесь. Всем приятного аппетита. Сказав это, мужчина, дабы не смущать остальных, первым приступает к трапезе. Он не видит, как Синди старательно моргает, лишь бы не позволить слезам выступить на глазах, как Джек благодарно кивает, чему-то улыбнувшись, а Мустафа отчаянно желает что-то сказать, но не собирается с силами. Ясмин смотрит на Зейна какое-то время, тепло улыбаясь, а затем тихо желает мужчине того же и берет ложку. Зейн постепенно начинает задавать простые отстраненные вопросы, вовлекая каждого в разговор. Напряжение и странное волнение постепенно сходят на “нет”, молодые люди начинают улыбаться, обсуждать бытовые, непринужденные темы и кушать с бòльшим аппетитом. Мужчина, сделав небольшой глоток воды, наблюдает за тем, как молодые люди оживленно обсуждают свои наблюдения насчет темпераментного менталитета итальянцев, его особенной схожести с арабским, когда Марокко остался где-то далеко позади. Поворачивает голову к Ясмин, которая слушала их с легкой улыбкой. Девушка, чувствуя на себе чужой взгляд, смотрит на него, и глаза её были полны доверия и расположенности к мужчине — от этой мысли горечь на кончике языка. Немой диалог, полный невысказанных чувств, слов благодарности, разрывающего душу откровения, идет между ними каждый день, в котором они по-прежнему разделяли один путь. Нечто ценное, разбухающее в сердце, что приносит лишь боль, ощущает он каждый раз, стоит ему увидеть Ясмин, и девушка, которая разделяла каждую эмоцию, терзающую девичью душу, чувствует то же самое. Они никогда не говорили о том, что происходило с того самого дня, когда Ясмин была вынуждена бежать из Сефера после разоблачения ее личности на площади. Постоянное присутствие Зейна рядом, его безоговорочная помощь и поддержка, которую она за всю свою жизнь не ощущала даже от родного отца, его содействие и надежность в борьбе против чудовищных событий в некогда родном городе, — все это выжгло на сердце бесконечное чувство благодарности, глубокого признания, уважения, доверия. Вдвоем они пережили кровавую ночь, в которой каждый мог предстать перед Всевышним, однако оба друг друга сберегли. Ощущение родного присутствия вселяло на душе покой, терзаемый легким волнением в груди, который и по сей день был для обоих непривычен. Ясмин чувствует, как неприятие волнение, будто стянувшее грудную клетку, давит на нее, когда она замечает во взгляде Зейна эмоцию, совершенно незнакомую ей. Шумный разговор ребят, звон посуды, шелест деревьев за окном и даже биение собственного сердца — это стирается, оставаясь где-то далеко позади, пока она видит Зейна, покрытого трещинами, видит этот абсолютно несвойственный мужчине уставший, опечаленный взгляд, молчаливое признание, скрытое в кривой, горькой ухмылке, старательно спрятанную за улыбкой. Нечто, чему Ясмин не может дать объяснения и что заставляет её медленно сходить с ума, ломает ребра, пытаясь дорваться до сердца, холодит кровь при ощущении чужого рядом, при осознании того, что ей, смертной, известно быть не должно. Это заставляет девушку увести взгляд, свести красивые длинные брови на переносице, испугаться собственного нехорошего предчувствия, реакции на него, осознания чуждой и неуютной ситуации, в которой она никогда не была. Желая как можно скорее отвлечься, она просит Мустафу передать ей тарелку с салатом и вовлекается в крайне неинтересный для нее диалог. Мужчина, разумеется, это замечает, а потому до конца вечера её не беспокоит, отчаянно пытаясь избавиться от кома в горле, не дающего нормально дышать. — Зейн, — вдруг громко, моментально смутившись, говорит Синди, когда столовая погрузилась в тишину. Мужчина молча ждёт ее слов. — Спасибо… вам, — старается звучать твердо, а сама не знает, как от дрожащего голоса произнести предложение. — За все. Разбитых, потерянных, преданных, Зейн забрал их из Сефера. Они не задавали вопросов и не спрашивали ни о чем — стояли в самом центре аэропорта, держа наспех собранные вещи, пока Зейн регистрировал их на самолет, и просто следовали за мужчиной. Он привез их в Италию после всех трагичных событий. Предоставил им дом, отправил их вперед, посадив на самолет, а сам остался решить некоторые вопросы. С того самого дня, как Сефер пал, а после него остались лишь руины и обескровленные жители, никто из них не обсуждал пережитого. Каждый оставил огромную часть себя в том городе, в той жизни. Кто-то потерял смысл жизни, проживая глубоко внутри разрушенные ценности и смысл, кто-то лишился семьи, даже если они по-прежнему живы, а кому-то Господь подарил вторую жизнь. Благодарность девушки, от которой глаза мгновенно заблестели от слез, была тяжелой ношей на сердце. Она прикусывает пухлые губы, сжав до побелевших костяшек края белоснежной тарелки, все порывается сказать, как признательна она за спасение, за помощь, за поддержку, за приют, за возможность скрыться от всего мира в этом огромном доме и залатать свои раны перед следующим выходом в этот жестокий, но прекрасный мир. Все испытывают то же, что и она, а потому не могут совладать с чувствами, не могут превратить это волнение в грамотно построенные слова — так и молчат, проживая раз за разом ту самую темную ночь, после которой все равно наступил рассвет. Синди больше ничего не говорит, ощущая дружеские объятия Мустафы, и каждый из них так же тихо, словно боясь нарушить эту тишину, говорит свое “спасибо”, не имея сил произнести больше. — Живите дальше, — успокаивающе, исцеляюще звучит голос Зейна. — Отпустите, когда придет время, и живите дальше. Пусть ничто не омрачает сердце. Они улыбаются, хоть и разбито, тяжело, устало, но вместе с тем ощущают надежду, которая проникла в эту столовую вместе с последними лучами уходящего солнца, окрашивая все вокруг в огненный цвет. Ясмин, которая поняла значение этих слов иначе, чувствует, как болезненно щиплет в глазах. Она бросает тяжелый взгляд на Зейна, и понимая, что он упрямо не смотрит на нее в ответ, остается с этой горечью одна.***
Медленно, однако вместе с тем неумолимо быстро проходят дни пребывания в солнечной Флоренции. В доме Зейна практически никогда не нарушается тишина — каждый проводит время либо вне дома, бесцельно слоняясь по улицам, либо, закрывшись от всего мира, сидит в своей комнате. Сам хозяин отсутствует днями, появляется поздней ночью, и за эти две недели только дважды разделил с ними ужин. Несколько раз Джек сообщает друзьям о своих наблюдениях, почему это такой статный, в самом расцвете сил мужчина, как Зейн, вдруг какой-то осунувшийся, с синяками под глазами, что отчетливо заметил, когда столкнулся в коридоре с ним ранним утром, однако те не воспринимают слова ученого всерьез. Вполне возможно, что мужчина сильно устает на работе и поглощен решением насущных вопросов. Парень на это лишь качал головой и только задумчиво провожал Зейна взглядом, не имея ни возможности, ни внутренного права озвучивать что-либо. Сама Ясмин не находит возможности поговорить с Зейном на этот счет. Жизнь продолжалась, у нее был свой неспешный, расслабленный шаг, особенно здесь, в этой колоритной яркой стране, и ребята, все еще потерянные, несколько зажатые, пытаются привыкнуть, не растворяясь в толпе темпераментных жизнерадостных людей и старясь не пропускать эту жизнь мимо себя. Дом Зейна стал для них убежищем, в котором они могли не притворяться и залатать свои раны, и жили они тихо, находя молчаливую поддержку друг в друге. Однако разумным становится вывод, что нахождение в подвешенном состоянии более невозможно, пора признавать реальность, в которой они все находятся, и подстраиваться под ритм новой жизни. Сегодня Ясмин, не задавая лишних вопросов самой себе, молча поднимается с постели и, одевшись, покидает дом под вопросительный взгляд Мустафы в саду. Девушка, не желая, чтобы кто-либо составлял ей компанию, отправляется гулять по городу. Время уже идет к вечеру, на улице становится больше людей, однако это не доставляет ей неудобств — напротив, ощущая легкое волнение в груди, искажая в неловкой улыбке губы, она впервые за все эти дни ощутила себя живой, настоящей. Воспоминания прошлого, что тянули к ней свои мерзкие щупальца, не дотягиваются до хрупкой девушки, которая сливается воедино с ритмом шумной Флоренции и даже находит в этом причину для улыбки. Ноги сами приводят ее к берегу реки Арно, что протекала через сам город. Постояв некоторое время на мосту Понто-Веккьо, приучая себя к течению новой жизни, к реальности, в которой она действительно находится, девушка решает пройти вдоль реки. Блестящими от долгожданного ощущения живости глазами она наблюдает за местными жителями, которые встречают окончание рабочего дня в компании родных и друзей, гуляют, заказывают еду, напитки, что-то бесконечно обсуждают… Ясмин смотрит на каждого человека так, словно впервые оказались среди людей, словно ей открылась та жизнь, которая ранее была совершенно незнакома. Задумавшись о своем, бесконечно тревожных, но в то же время волнительных мыслях о будущем, о настоящем, которое настолько прочно, что, кажется, абсолютно неустойчиво, о самой себе — ведь в зеркале до сих пор не узнает ту Ясмин, пытаясь привыкнуть к новой, — девушка не замечает, как доходит до противоположного берега реки, где практически нет шума и большого скопления людей. Она слегка расширяет глаза при виде завораживающей картины, когда водная гладь становится одним целым с небом, что было практически одного цвета, а после, оглянувшись по сторонам, искренне удивляется, как оказалась в столь спокойном умиротворенном месте. Ясмин, зацепившись взглядом за дальнюю скамейку, на которой нет людей, решает провести немного времени здесь, чтобы встретить закат. Слегка повернув голову в сторону, наблюдая за бликами яркого солнца на воде, она делает несколько шагов и замирает. Ощущение знакомого присутствия заставляет дернуть головой до того, как красивый профиль серьезного мужчины признают глаза. Ясмин видит, как Зейн, сидя в ресторане за столиком на улице, задумчиво смотрел вдаль, наслаждаясь теплым вечером. Спустя мгновение, стоило девушке признать в нем своего человека, он прикрывает глаза, и легкий ветерок роняет передние пряди ему на лоб. Ясмин медленно двигается к нему, отчего-то широко улыбнувшись, будто впервые увидела мужчину в каком-то уязвимом состоянии, волнуется даже, словно собирается вторгнуться в личное пространство, пусть они и находятся на улице среди людей. Аромат гибискуса доносится до нее, заставляя на мгновение забыться, вспомнить нечто особенное, то, что превратилось в ценное воспоминание, однако никогда не дòлжное было таким становиться. Ведомая желанием, значения которому дать не может, Ясмин делает еще несколько аккуратных шагов в его сторону, сцепив руки в замок за спиной, и, слегка наклонившись, произносит вкрадчиво: — Примечательно, что вы продолжаете сидеть на месте, когда показалась женщина. “Примечательно, что вы продолжаете сидеть на месте, когда показался мужчина”. Зейн, нахмурившись, оборачивается и встречается взглядом с Ясмин. Она стоит позади него, позволяя теплому ветерку играться с подолом ее длинного белого платья, на котором расцветают голубые цветы. Ее густые волосы собраны в низкий хвост, а глаза лишь слегка подведены тонкими стрелками — такой контраст их первой встречи. Девушка ухмыляется довольно, очевидно, добившись той реакции, ради которой все и задумывалось, и погружает их в особенный момент, о котором знают лишь они двое; прямо сейчас некое откровение случается между Зейном и Ясмин — оба это чувствуют и никак тому не противятся. Зейн, не скрывая эмоций, тепло улыбается, от чего девичье сердце пропускает удар, и поднимается на ноги. Она сидела к нему спиной за столиком, нашла, казалось, покой в своем саду, где витал аромат цветов и мускуса. Вернувшаяся домой, пораженная, покоренная, но определенно не смирившаяся с этим, она не отвела взгляда, стоило ей привстать, смотрела открыто, с этим вызывающим макияжем для столь великолепного традиционного наряда, что как-то неправильно подчеркивал её зеленые взрослые глаза. Тогда она еще не знала, как обуздать собственное пламя, что горело ярко в юном сердце, как выстоять в этой борьбе, в которую втянула ее собственная жизнь, а сейчас едва ли избавилась от горького пепла, в который превратилось все, во что она верила, к чему стремилась, за что боролась. Прошлое, окутав их двоих общим воспоминанием, не переходит черты, не касается сердца, позволяя лишь печальной улыбке коснуться губ. “Простите, но глаз на затылке у меня нет, а вы не настолько заполняете собой пространство, чтобы я сразу могла вас заметить”. — Простите, но вашу острую реплику про глаза на затылке вынужден буду видоизменить, — беззлобно усмехается и показывает ладонью на стул напротив. — Прошу, прекрасная госпожа, заполните собой пространство. — Не помешаю? — неловко спрашивает. — Ну что вы, — искренне. — Пожалуйста. Ясмин, с трудом сдерживая глупую улыбку, коротко кивает и заходит в ресторан, сопровождаемая официантом, и проходит за столик. Зейн отодвигает для нее стул, ждет, пока она присядет, а после, поправив его, садится напротив. Улыбчивый официант тут же принимает заказ, который делает для нее Зейн. Ясмин широко и обезоруживающе улыбнулась — на удивление, Зейн ожидал такой реакции, а потому ответил тем же. Девушка неосознанно задерживает взгляд на его расслабленном лице, ловит момент, как летний ветер вновь рушит его идеальную укладку, сбрасывая заправленные пряди на лоб, закрадывается под рубашку, расстегнутую больше, чем положено, а после, вскинув брови, внимательно всматривается в интерьер ресторана. — Вы гуляли одна? — Да… не хотела ни с кем разговаривать. — Понимаю, — кивает. — Правильно, что вы выходите в свет. Спустя некоторое время в ресторане начинают включать фонари и зажигать на столах свечи, погружая все вокруг в уютную особенную атмосферу. Ясмин любуется, с искренним интересом наблюдая за всем вокруг, украдкой поглядывает на мужчину, который, повернувшись к реке, пребывал в собственных мыслях. Игра свечей, тусклый свет, возможно, играет сейчас злую шутку с восприятием, однако сердце Ясмин неприятно укалывает мысль, что Зейн, кажется, потерял в весе — на запястье и тыльной стороне ладони слишком сильно выпирали вены, а рука выглядела такой тонкой, будто иссохшей. Девушка переводит взгляд на его лицо, и синяки под глазами кажутся ярче, глубже, щеки — впалыми, а красивые мужественные черты лица утратили свою жизнь. — Зейн?.. — обеспокоено говорит она быстрее, чем успевает подумать. Мужчина молча поворачивается к ней и ожидающе смотрит. Вместо ответа она смотрит на его руку, он замечает этот взгляд и непринужденно опускает ладонь на подлокотник стула. — Слушаю, Ясмин, — мягко. — Вы же не болеете? — настороженно. Зейн беззлобно усмехается, не отводя от нее проницательного взгляда. Он молчит, заставляя ее смутиться столь странному бестактному вопросу, опустить глаза на поданные блюда, и лишь после говорит: — Я здоров, Ясмин. Право, не имею представления, что заставило вас задать подобный вопрос. — Джек говорил нам пару раз, что вы выглядите… неважно, — не замечает, как жестикулирует руками от волнения, — и я подумала, это усталость. А сейчас показалось, будто вы… Простите, я не хотела задеть. Ясмин вновь опускает глаза, даже приклонив немного голову, не видит, как печальны стали янтарные глаза, как исказились губы в горькой улыбке, но то было лишь мгновение. — Ничего страшного, — мягко. Это позволяет девушке поднять голову. — Я, видимо, устаю сильнее обычного, разрешая насущные вопросы. — Берегите себя, Зейн, — вырывается из уст. Чувства, старательно скрываемые, от которых не получится сбежать даже в самом дальнем уголке мира, настигают в самый уязвимый момент. Скольких Ясмин потеряла, оставила в Сефере, сколько принесли себя в жертву, а сколько были готовы принести в жертву ее… Раскрывшаяся правда, снятые маски, за которыми друзья и враги имели одно лицо, потрясения и откровения, которые не щадили девичьей души. Лишь спустя время сердце начинает болеть, осознавая масштаб потери, сжимаясь и скуля от страха и тревоги от одной мысли о том, что может оно потерять кого-либо еще. Именно поэтому сейчас, задумавшись, что когда-то она может лишиться в жизни и Зейна, она чувствует, как предательски щиплет в глазах, вызывая жалкие слезы. Одно представление об этом выбивает почву из-под, заставляет стыдиться своей слабости. Ей тяжело видеть Зейна таким, тяжело видеть его усталость, бессилие. — Не хочу, чтобы вы болели. Думайте что хотите, — смахивает небрежно скатившуюся по щеке слезу, отвернувшись. Зейн наклоняется вперед, чуть повернув голову, чтобы она вернула свой взгляд на него, а после, осторожно накрыв ее ладонь своей, несколько раз похлопывает — по-дружески, по-свойски — и убирает руку. Девушка сталкивается с ним глазами и слышит: — Пусть у вас все будет хорошо, Ясмин, — искренне, серьезно. — Пусть ваше сердце не знает горя, а все дурное обходит вас стороной. Не позволяйте ничему омрачить вашу улыбку. Отпустите все и живите дальше. У вас вся жизнь впереди, — он откидывается на спинку стула, — поэтому не болейте сами. — Не буду. Главное, сами следуйте своим словам. Ясмин улыбается, приступая к трапезе, и уже не придает значения тому, что Зейн ничего не ответил. Он наблюдает за тем, как вкусно кушает девушка, а на вопросы о том, почему он сам лишь ковыряется в лазанье, говорит, что почему-то оказался не так голоден. Вечер поистине прекрасен. Под конец ужина Ясмин замечает в другой части ресторана старинный рояль, за которым открывался вид на Арно. Волнительно улыбнувшись, она смотрит на Зейна и вскидывает брови, показывая в сторону музыкального инструмента. Мужчина возвращает ей взгляд и говорит: — К сожалению, здесь не играют. — Жаль, я бы хотела послушать, — пожимает плечами. Зейн, улыбнувшись, вдруг спрашивает: — А не хотите сыграть сами? Ясмин изумленно раскрывает глаза и непонимающе смотрит на мужчину. — Я?.. — даже показывает указательным пальцем на себя. — Да, вы, — невозмутимо, мысленно умиляясь реакции. — Я бы с удовольствием послушал. Девушка взволнованно улыбается, поглядывая на рояль, и, кажется, совсем не против такому раскладу. Приподняв брови в смущенной усмешке, она вдруг ерзает на стуле и мысленно спрашивает у него разрешения на то, чтобы пойти к инструменту, сесть и играть в ресторане, полном людей. Зейн на удивление широко улыбается и утвердительно кивает головой. — Какую композицию сыграть в таком случае? — ожидающе смотрит на Зейна. — Как чувствуете, Ясмин. Позвольте музыке выразить ваши чувства, что вы держите на душе, не позволяя ему исцелиться. Красивая улыбка тяжелеет, однако не исчезает с лица. Поджав губы, она молча кивает, понимая смысл его слов, и выходит изо стола. По-прежнему смущаясь, прикусив губы от волнения, она, вцепившись в ткань платья, идет к роялю. Садится за него, тихо открыв крышку, и невесомо проводит по клавишам, проверяя настроенность рояля, после чего тихо проигрывает простую мелодию, привыкая к инструменту. Подошедший официант, широко улыбаясь, подтверждает, что инструмент не расстроен и можно играть. В заведении становится непривычно тихо. Ясмин, глубоко вздохнув, кладет пальцы на нужные клавиши и, выждав момент, начинает играть.Бетховен — Соната №17 “Буря”
Борьба, напряженность и страстность вырываются из сердца, заставляя говорить о себе через тонкие девичьи пальцы, нажимать на клавиши. Мечущаяся душа, которая отныне не сможет находиться в клетке, которая сделала шаг, а затем второй, третий, выбираясь на свободу. Роковая ночь, казалось, самая темная в жизни, которая, уступая рассвету, непременно оставит самого себя. Все, что чувствовало сердце, никак не готовое к испытанию, что послал ей Господь, высказывалось сейчас через музыку, через искусно переплетаемые ноты, складывающиеся в трагично-возвышенный рассказ, личную исповедь, откровенный монолог, который никогда и никем не будет понят до конца. Однако сидящий за столом мужчина, пожалуй, единственный в этом ресторане, а может, и во всем мире, кому не нужно объяснять то, как болит сейчас ее душа. Зейн видит, как сосредоточена Ясмин, играя, и понимает: каждый стук по клавишам, чуткое переплетение белого и черного, отточенное нажатие на педали, смена одной ноты на другую — музыка ее израненной души, которой все вокруг стали свидетели. Было больно, горько, одиноко… не будет такого человека, который смог бы тебя понять, когда, упав на кафельный пол в ванной, ты делаешь напор воды сильнее, лишь бы он заглушил твой жалкий плач, когда тебе уже настолько плохо, что на части разрывает. Ясмин помнит эти ночи… когда плакат с ее лицом вывесили на главной площади… когда обстреляли собственный дом, а отец травил самого себя… когда не раз намеревались избавиться, как от бесполезного, лишнего, тяжелого… когда чуть не лишили жизни в бескрайней пустыне. Ясмин говорит, говорит и говорит, не издавая ни звука, играет эту сонату, не отдает уже отчета, что душа ни на миг замолкать не хочет — высказать всю боль, отдать ее до последней капли, лишь бы ничего внутри не оставалось. И Зейн видит в ней себя. Снова. Ясмин столкнулась с жестокостью, несправедливостью и грязью этого мира, вынужденная подстраиваться под их правила, дабы заполучить желаемое, вынужденная оказаться в самом ее эпицентре, чтобы добиться правды. “…неприятно от одной мысли, что вы видели сегодня все, на что способен человек, который не знает, куда себя деть. Настолько искушенные вседозволенностью, они устраивают подобные забавы, чтобы хоть как-то научиться чувствовать…” Потому что видел и он. Те, кто вероломно убили отца, продолжали жить, как ни в чем не бывало, и пользоваться вседозволенностью, которую сами, оказалось, себе разрешили. И в этой безнаказанности, беспринципности и всевластии — той стороны жизни, о которой узнал лишь сейчас — они могли убить человека, обречь любимых людей на вечную тоску и боль, и продолжать брать и брать, все не насыщаясь, не видя границ, не видя этой грязи и крови. Те, кто ее видели и хотели это показать, до следующего рассвета не доживали. И Зейн, который решил сыграть по их правилам, видел эту агонию в игре Ясмин, которая, пожалуй, единственная на всем этом белом свете смогла понять, в каком адском пламени он жил все это время. Она знает, какой ценой достается способность, наступив самому себе на горло, отречься от собственных принципов, от своей истинной сущности, спрятать ее, затоптать, сломать, лишь бы она не выдавала себя. Кровавая тогда дана была клятва — юнец в подтверждение сердце свое, вырванное собственноручно, на алтарь возложил, лишь бы небеса услышали. Ночь освещала осторожно очертания комнаты, не позволяя ему потеряться в этой кромешной тьме, пока он, спрятав лицо в ладонях, давился собственными слезами. Не заканчивались они, полосы уродливые на красивом сердце оставляли, заставляя согнуться надвое, не в силах и вдоха сделать, хвататься за ткань рубашки до треска, желая дотянуться до груди, расцарапать, сломать ребра, вырвать то, что все еще бьется, лишь бы успокоилось, лишь бы не было так больно. Потерять нечто важное и ценное для человека сродни вырванной части сердца. Она будет кровоточить всегда, болеть и тянуть, забирая все внимание на себя, особенно когда ты будешь пытаться криво-косо заштопать, лишь бы не замарать самого себя в этой крови. Ночами эта боль становится невыносимой, и даже самые сильные, мудрые, принимающие любое решение Господа как благо, зажимают себе рот, лишь бы стены не услышали их протяжный вой, лишь бы ни единого всхлипа не вырвалось из уст. Ты, готовый умереть от боли, думающий, что вот, пришел момент, когда ты просто не выдержишь, сдашься, отпустишь, проживаешь каждую секунду вновь и вновь, ведь понимание, вонзаясь сотнями, тысячами игл в сердце, что родного человека больше нет, заставляет гореть, надрываться, но никак не умирать. В этом же доме, цепляясь за шелковые простыни на изножье кровати, но уже не сдерживая криков, надрывного плача, пытаясь произнести имя любимого мужа, который отныне никогда ей не ответит, сидел на коленях еще один человек, раненная в самое сердце женщина. Она, уткнувшись лицом в простыни, кричала сорванным голосом, задыхалась от собственных слез, понимала где-то в глубине души, что сын ее, слыша это, и сам сильнее сжимался, потеряв свои опору и крепость, сидя на полу у кровати, подгибал колени под себя, давился слезами, выл протяжно от невыносимой боли. Ушел из жизни любимый человек. Убили его жестоко, вероломно, обрекая на вечные муки, на сожженное дотла сердце молодого человека, который до конца своих дней будет помнить, как по чьему-то приказу некогда благородный и сильный человек лежал у порога собственного дома в луже крови. Тональность становится выше, окрыляя, поднимая, казалось до небес, но оставляя под собой темные лужи, крики и слезы, это мрачное ощущение свободы и удовольствия, когда они все вынуждены смотреть тебе вслед, вынуждены считаться с тобой, изменять правила игры из-за тебя, когда ты оказался достаточно силен, чтобы дать им отпор. Ясмин, которая держалась достойно перед своими врагами, не делая ни шагу назад — напротив, возможно, слишком отчаянно бросаясь с головой в пучину этой кровопролитной резни, сильнее давит на клавиши, переходит к крайним клавишам, вжимает их как можно резче — не высказанная, не способная быть высказанной боль выходит наружу. Их лица — все, до единого — складываются в образ перед глазами, заставляя сердце биться чаще, сильнее, отбрасывая назад, демонстрируя сердечное уродство и слабость, заставляя вспоминать все темные ночи, в которые они ее толкнули. То же видит и Зейн, и взгляд его темнеет, кривятся губы в злой усмешке. “Можно ли открыто вершить справедливость, когда те, против кого ты борешься, так играть не привыкли?” Вместо радикальных действий, обагряемых кровью, слез родного человека, которому бы вырвал сердце, он предпочел сесть по ту сторону игрального поля, и принять их правила, не позволяя страху уступить. Шахматная доска, на которой не должно было остаться ни одной фигурки, ведь Зейн, как одержимый, прокручивал в голове, как лично пристрелит всецело презираемого им человека, превратилась в его личное пространство, где лишь он властитель. Отсутствие слабых мест, умение наблюдать и вовремя, абсолютно незаметно, передвигать фигуры лишило его врагов права на императив. С того самого дня они сами решили свою судьбу. “…вместо того, чтобы убить этих людей, я предпочел держать их к себе близко. Стать тем, кому они доверяют свои секреты…” Богатство, обретенные статус, власть, сила… одинокий дом, в котором никогда не было души, а тени слишком боялись своего хозяина, чтобы одолевать даже в господствующей тьме. Открытые двери в этом огромном городе, в каждой из которой — его пристреленная совесть, его загубленная душа, отданная в жертву чему-то более могущественному, чем лишь мертвое тело врага под ногами. Зейну кажется, то было не с ним, а может, и не в этой жизни. Какие-то отдаленные воспоминания, более не терзающие душу, не съедающие ее заживо, ведь стрелка часов продолжает свой ход, но все еще оставляющие осколки битого стекла на сердце. Зейн переводит нечитаемый взгляд на Ясмин и после устало прикрывает глаза. Лиричная музыка сменяется воспоминанием, в котором юная девушка нашла опору в этом мрачном холодном мужчине. Из города, над которым нависли свинцовые тучи, который потонул в крови, криках и слезах, стоило одному секрету открыть другой… когда уродливые маски спали, покрывшись трещинами, и обнажили эти чудовищные лица, за которыми никогда не было ничего человеческого, она смогла выбраться лишь с его помощью. Ясмин, явно пребывая не здесь, загадочно улыбается — вспоминает то, в какой хаос превратился некогда роскошный, величественный риад Идриса Салеха, в котором хотели найти в ту ночь убежища все нелюди. Воинственен был взгляд из-под длинных нахмуренных бровей — Ясмин смотрит в одну точку, филигранно переплетая боль и облегчение, горечь и радость, кровь и вино, смерть и жизнь, где ни одно не существует без другого, заставляя всякий раз быть готовым оставить часть сердца на этом пути. Последние аккорды как те руины, в которых остался величественный город, в которых каждый из них бросил, сбежав — а может, и вырвав добровольно — нечто важное, особенное на сердце, и что уже никогда не срастется, заполнив эту странную душевную пустоту. Последние ноты как благодарность, выраженную через музыку, за спасение и понимание, и Ясмин отчего-то чувствует слишком хорошо, что Зейн это понимает. Удивительно для них обоих, но в каждом моменте они вспоминали друг друга, и были в памяти горькая благодарность, израненные откровения и зародившаяся надежда. Зейна и Ясмин связало нечто большее, чем общий путь, где каждый добился чего-то своего. С помощью другого они смогли сохранить то человеческое, что жило в каждом из них, смогли завершить начатое, отстояли право на собственное сердце. Дымка рассеивается, возвращая из разрушенного Сефера в колоритную безмятежную Флоренцию, где солнце уже село за горизонт, и приятные сумерки уступили свету высоких фонарей на улице. Ясмин сидит к мужчине спиной, но чувствует, как прямо сейчас между ними был слишком откровенный диалог, в котором оба не заметили, как обнажили собственные души — ту, на которой нет места от свежих порезов и нарывов, и ту, которая все еще кровоточит вопреки отполированной до блеска красоте. Возникшая огромная толпа людей даже не сразу замечает, что девушка закончила играть. Сначала редкие, аплодисменты сменяются громкими, бурными, искренними от тех впечатлений и эмоций, которые подарила эта восточная красавица. Шумно выдохнув, девушка поднимается с места и слегка кланяется, положив ладонь чуть выше выреза на груди, принимая эти непрекращающиеся аплодисменты. Переводит взгляд на Зейна, который не сразу вырывается из этой омута вязких мыслей. Он безмолвно моргает, чуть кривя губы, и мысленно просит дать ему немного времени. Блестят его красивые глаза, и Ясмин, у которой дрожат руки, тяжело сглатывает, не в силах отвести глаза. Ресторан возвращается в свой привычный уклад, гости садятся на свои места, а прохожие двигаются дальше. Ясмин уходит в уборную, где несколько раз подряд, набрав в ладони ледяную воду, с силой выплескивает ее на лицо, желая как можно скорее прийти в себя. Это вызывает дрожь на разгоряченном теле, чуть притупляя биение бешено колотящегося сердца. Оперевшись руками о бортики раковины, она долго пытается выровнять дыхание, запрещая событиям прошлого прокладывать трещины дальше, опутывать в свои узоры ее едва залатанное сердце. Она не знает, как себя вести и чувствовать дальше, ощущая, что выдала намного больше, чем должна была, этому мужчине, а главное, увидела и сама того, чего, наверное, Зейн показывать и не хотел. Прикрыв глаза, она тяжело дышит и пытается успокоиться. В это время Зейн, зарывшись пятерней в волосы, окончательно портит укладку, оттягивает ткань широкой рубашки, будто из-за нее грудная клетка ходит ходуном, будто из-за нее под веками жжется так мерзко, так нещадно, как двадцать лет назад, когда он только учился контролировать свои эмоции. Мужчина закрывает ладонью рот, устремив взгляд янтарных глаз куда-то вдаль, и полон какого-то смутного осознания, от которого сердце проживает свою очередную боль. Чувствуя, как ему становится плохо, а сердце, сжатое в кулак, пронзают острой иглой, из-за чего он не в силах сделать и вдоха, Зейн пытается успокоиться. Быстро, не позволяя панике разрастаться, он достает из кармана брюк пластину таблеток, вытаскивает одну и кладет под язык. Сконцентрировав внимание на дыхании, на каждом глубоком вдохе и выдохе, уже ясным взором он замечает, как Ясмин идет к нему. Неловко потирая ладони, она присаживается за свой стул и криво улыбается. — Кажется, простая игра превратилась в целое представление, — усмехается. — Это было прекрасно, — не сразу отвечает. —Благодарю вас. Ясмин несколько теряется от такого откровенного взгляда, с которым были сказаны эти слова, и, смутившись, поворачивает голову к реке, все еще пытаясь унять внутреннюю дрожь. Зейн и сам, будто испугавшись, опускает глаза и неловко оглядывает ресторан. Спустя время им приносят десерт, и девушка отвлекается на него. Вдруг на сторону мужчины ставят чашку ароматного кофе по-восточному — это заставляет Ясмин искренне удивиться, ведь Италии не знаком подобный способ варки кофе. — Мой дорогой друг! — ярко улыбается обаятельный мужчина. — Специально для тебя. Прекрасная леди, — обращаясь на итальянском, — желаете кофе? Ясмин хмурится, смущенно улыбаясь, и смотрит на Зейна — тот переводит ей, и она с удовольствием соглашается. Мужчина только отходит от стола, чтобы приготовить заказ, как слышит “не нужно”. На недоуменные взгляды отвечает: — Я не буду, Маркус. Госпожа может выпить и мой. — Не будете? — издает нервный смешок Ясмин. — Я могу пошутить про… — делает круг в воздухе указательным пальцем. — Снег в жару? Конец света? — Можете. Красивая улыбка Ясмин вдруг застывает на пухлых губах, покрываясь трещинами, а сердце, сжатое в кулак, кажется, вот-вот лопнет. Для человека, который не хочет кофе, он слишком устал, подавлен — его эмоции в этот момент на лице, такие яркие, живые, совсем не привычные для такого невозмутимого и холодного, как он, заставляют девушку ощутить мерзкий, липкий холод по спине в столь теплый летний вечер. Мужчина позволяет себе лишь короткий взгляд в сторону белоснежной чашки, отчего взгляд янтарных глаз вдруг неестественно гаснет, а после он даже не притрагивается к десерту. Откидывается на спину плетеного кресла, кладет ладони на ручки и прикрывает глаза. Ясмин давится кофе, он отвратителен и мерзок на вкус, а от пары ложек десерта начинает тошнить. Ей не о чем с ним говорить, он явно пребывает в своих мыслях, а сама она остается один на один с разрывающими душу чувствами. Есть что-то, чего она не может понять, что-то, что отчетливо упускает, но дать тому определение не может. Постепенно привычный образ Зейна возвращается, он ведет разговор на непринужденные темы и даже смеется вместе с другими посетителями ресторана над представлением в соседнем здании. Ясмин предпочитает более ни о чем не задумываться — окружающая обстановка расслабляет, а мягкая, адресованная лишь ей одной улыбка Зейна притупляет остальные чувства. — Прогуляемся? — предлагает он, когда, рассчитавшись, выходит к ней на дорогу. — Конечно. Они идут вдоль берега не спеша, спокойно, в некоторой степени даже отрешенно. Держатся на удобной друг для друга дистанции, не разговаривают, не поворачиваются. Каждый пребывает в своих мыслях, а возможно, в этот миг им слишком хорошо, чтобы о чем-либо думать. Ясмин наблюдает за тем, как лунный свет прокладывает дорогу на водной глади, заставляя поверхность искриться, будто драгоценными камнями, рисовать свои причудливые узоры, отдавая глухим журчанием воды. Зейн прерывает долгое молчание и говорит: — Спасибо вам, Ясмин. Девушка замедляет шаг, а после и вовсе останавливается. Она не кажется сбитой с толку или растерянной словами Зейна, будто подсознательно чувствует, что ему действительно есть, за что благодарить. Мужчина и сам замирает, оставаясь на пару шагов впереди нее, и стоит к Ясмин спиной. Она, уставившись пустым взглядом в его затылок, чувствует, как болезненно сжимается сердце, перенося ее обратно в Сефер. В ушах еще слышны крики народа, их паника, торопливый бег, куда глядят глаза, выстрелы и вой сирен. Она видит перед собой Салеха, который упал замертво, пронзенный насквозь мечом, прямо посреди пустыни, видит спасенных девушек, раненых друзей, разрушенный дом, разгаданные одну за другой тайны, и ей становится тяжело. Однако, во всем этом она особенно хорошо все еще чувствует сильную руку Зейна, держась за которую, смогла выйти из этого живой. Зная, о чем говорит сейчас мужчина, она не видит смысла задавать наводящих вопросов или заставить говорить его самого. Какой ценой досталась их победа и спасение она понимает и сама. — В день, когда я решила сбежать от отца, решилось все, — начинает. Сведения о том, что взбалмошная дочь Кадира Аль-Азиз попала в полицейский участок, рассматривая цветок, подаренный мятежником на площади, да еще и подкупившая сотрудника службы, чтобы помочь другому человеку, Зейн узнал на одной из встреч высшего общества. Тогда, непринужденно попивая кофе, практически не слушал он очередные сплетни и бестолковые разговоры мужчин, однако что-то не позволило ему сделать очередной глоток — поставил медленно чашку на блюдце, нахмурил слегка брови и понял, что, оказывается, с такой Ясмин он незнаком. — Его дочурка совсем из ума выжила, — гогот в ответ. — Не думает, видимо, что отцу тем самым яму роет. Всю свою жизнь он знал лишь дочь своего друга — непоседливую, доставляющую бесконечные проблемы отцу; ту, которую видел лишь мельком, иногда позволяя себе не более, чем переброску парой дежурных фраз, когда сталкивались друг с другом на очередном мероприятии. Ему не было дело до этой девчонки — мысль, что она выросла, вернее, что она приступила к действиям, заставила его в тот же день предстать в доме Аль-Азиз. — Вам нужно было, чтобы я включилась в игру. С вашей помощью отец не запятнал руки в крови невинных людей. Рухнувшая для Ясмин картина мира стала для мужчины надеждой. Той самой, которая, прорастая в сердце, заставляет глубже вдыхать теплый воздух, озираться по сторонам в волнении, нервно цеплять манжеты рубашки, поправлять и без того идеальную укладку, но все это мысленно, отрешенно, ведь она стояла напротив, в ней горело то пламя, которое ему пришлось собственноручно потушить, ведь ему нужно было чужими руками довести начатое до конца. — Я увидел в вас себя, — отвечает не сразу. — Юную, открытую миру, с обостренным чувством справедливости. Однако, в отличие от меня, вы смогли. “Иначе будете сильно переживать, когда его всё-таки казнят”. Он ведь знает, что это за чувство, сжимающее сердце в железные тиски. Он знает то отчаяние, с которым каждый вдох — мучение, знает, что вовлечение в подобные события влечет за собой неизбежный плач сердца — неважно, получится у тебя или нет. Он помнил каждую темную ночь, которая тянула свои руки в самый яркий непогожий день, помнил её железную хватку на шее, с которой ему нечем было дышать, с которой он, такой юный, открытый миру, мог позорно задыхаться, спрятавшись ото всех в ванной, ведь образ мертвого отца возле собственного дома под веками выжжен, а убийца по сей день на свободе ходит. “Прошу, не стоит, я все равно не поверю, что девушка вашего уровня примется защищать какого-то бедуина”. Зейн понимал, что эта непокорная девушка сможет сделать то, чего не смог он, когда предпочел извлечь из этого выгоду. Все его слова, сказанные в ту ночь, когда холодный ветер обдавал разгоряченную кожу, а девичья книжка лежала на мраморной плитке, были лишь с надеждой — такой несвойственной, казалось, давно умершей — что Ясмин сможет сделать так, как могли все когда-то давно. И не ошибся. — Вы тогда говорили о себе, — грустно улыбается Ясмин. — Я узнала про вашего отца через книгу. “Большая часть убийств донельзя карикатурна или банальна, а если уж человек выполняет чьё-то поручение… Видите ли, если кому-то нужно убрать человека, кому-то важному, разумеется, он просто отдал приказ. Понимаете, о чем я?” Зейн, не желая поддаваться нахлынувшей слабости, делает шаг вперед. Затем еще и еще, ступая при этом медленно, несколько небрежно. — Я благодарю вас за то, что у вас получилось. — Без вашей помощи ничего бы не было, Зейн, — говорит она. — Это вы смогли отомстить за отца. Я лишь оказалась в нужное время… в нужном месте. — Зейн, — останавливает она его. Мужчина оборачивается, смотрит на нее бесконечно печальным, горьким взглядом, как если бы говоря — “мое сердце истекает кровью”. Никто не видит — невозмутимо это серьезное красивое лицо, да только на рубашке кровавые разводы появляются, и Ясмин чувствует, как ему физически больно. Видит, как он порывается что-то сказать, пытаясь подобрать слова, поэтому не торопит его, сама совладать старается с нахлынувшими эмоциями. Криво усмехнувшись, Зейн вдруг тихо, осторожно говорит: — Знаете… в ту ночь, когда я молил Аллаха облегчить мою боль, родились вы… — Аллах, Аллах, ты велик, пощади, молю, пощади, — сложил руки в молельном жесте, стоя на коленях. — Облегчи мою боль, мне очень больно, молю, взываю, пощади… Только сейчас, наверное, Ясмин понимает, что тогда она спасла не просто город, не просто защитила себя и своих родных — она помогла этому мужчине в чем-то важном, значимом, что никто до этого не смог, а может, и даровала то, что никто бы преподнести не смог, — эта мысль обжигает сердце. Девушка долго молчит, не зная, какие подобрать слова после подобного откровения, но чувствуя, что во взгляде и настроении Зейна нет больше какой-то тяжести и боли, спрашивает: — Вы… — мнет пальцы. — Отныне… все в порядке? — с надеждой в глазах. Не сразу понимает он, как крупные слезы, безмолвно орошая лицо, омывают соленой влагой его губы, что искажены в горькой улыбке. Этот легкий на первый взгляд вопрос заставляет сердце разбухнуть, натянув нервы, будто бы струну, разбередить те криво-косо, наспех заштопанные раны, чувствовать тошноту от крови, от которой уже мутит. Сердце, проклятое, кровь качает, колючей проволокой окутывая этот жалкий орган, ведь оно, даже когда все хорошо, напоминает, что никогда и ничего не было в порядке. Зейн, обнажив зубы в белоснежной улыбке, кривит рот, насупив брови, видя, как Ясмин, сочувственно смотрит на него. Он слышит это легкое журчание воды, редкие колыхания волн, ощущает кожей мягкость и трепетность ночного воздуха: его невесомые касания, заставляющие душу млеть, тихий ветерок, от которого хочется лишь прикрыть глаза, наслаждаясь моментом. Однако это все настолько отчетливо показывает уродливость его сердца, отсутствие его важной части, которая была жестоко, чудовищно вырвана, оставив свои мерзкие следы, а после неумело обработана, когда под рукой ни инструментов, ни средств первой помощи. Сейчас же это место пусто, в нем вырезаны все гниющие, неправильно сросшиеся куски, оно обезболено и свободно. Эта мысль вызывает очередные слезы, позволяя смиренно принять волю Господа, заглядывая в красивые глаза напротив. Ясмин не смущается мужских слез, что были на лице этого некогда холодного мужчины. С уст Зейна срывается глубокий вздох, когда очередные слезы скатываются по щекам, прячась в изгибе челюсти. — Отныне все в порядке, Ясмин, — говорит тихо, но твердо; помнит о часах, которые показывают текущее время. — Отныне все хорошо. Ясмин благодарно кивает, трепетно улыбаясь, за подобное откровение, за доверие, за правду, и сама ощущает соленую влагу на щеках. Разговор, что был нужен им обоим, позволил спустя долгие месяцы наконец вздохнуть спокойно. Прошлое, которое услышало то, что должно было, медленно пятится назад, прокладывая путь в следующий день, куда отныне ей нет доступа.***
Ясмин, чувствуя себя намного лучше после того вечера, никак не ожидает, что мужчина станет от нее отдаляться. Девушка, не понимая тому причину, мрачнеет с каждым днем. Зейн практически не появляется дома, может, сославшись на усталость и отсутствие аппетита, даже не сесть за их стол, и с каждым разом взгляд Ясмин становится тревожнее, с которым она смотрит на мужчину. Стоит Зейну скрыться за углом, ведущим в спальню, она широкими от изумления глазами смотрит на Джека, видит, что друг и сам все мрачнее, но отчего-то упрямо молчит. — Может, мы уже надоели ему своим присутствием? — говорит Синди. — В конце концов, прошел месяц, как мы тут. — Мы и так уезжаем завтра, — угрюмо констатирует Джек. — Что? — вскакивает Ясмин. — Как это? Почему я не в курсе? — Потому что Зейн на днях улетает по своим делам. Надолго, — стараясь держать лицо, говорит Мустафа. — Поэтому нам тут больше делать нечего. — Ну нет, — злобно усмехается Ясмин. — Так дело не пойдет. Девушка поднимается с дивана и быстро поднимается на второй этаж, стремительно направляясь в спальню Зейна. Синди порывается ее остановить, но не успевает. Беспомощно, со слезами на глазах, она дергает головой в сторону ребят, которые и сами не знают, что им делать, головы виновато опускают. Когда Джек, удерживая в руках поднос с ужином, на который хозяин дома вновь не пришел, постучал в дверь его спальни — никто не открыл. На плечи оседала подозрительная, пугающая тишина, заставляющая сердце биться чаще, сильнее, будто нехорошее предчувствие окутывало, не давая вздохнуть. Парень постучался и второй, и третий раз — уже несдержаннее, нервнее, вслушивался в пугающее молчание, все надеялся услышать какие-либо звуки. Он, не зная, с кем советоваться, ведь дома остался лишь он один — остальные ушли гулять — нервно переминался с ноги на ногу, а потом решил, что если с Зейном все в порядке, а он просто не удослужился ответить на настойчивый стук в дверь, то это будет его проблемой. Поставив поднос на кофейный столик, он, осторожно сжав ручку, прошел в комнату. Было тихо и спокойно так, словно никто здесь и не находился. Джек, осмелев, делает еще один раз, украдкой оглядывается и резко подрывается с места. Зейн лежал, распластанный на собственном махровом ковре, без сознания, и оказавшийся в два шага перед ним на коленях Джек никак не мог достучаться до мужчины. Стоило тому после раскрыть тяжелые веки, мужчина еле слышно произнес: — Никто не узнает. Джек тогда заплакал — впервые за долгие годы — горько, надрывно, давился собственными слезами, отвернувшись, сидя рядом с ним на изножье кровати. Зейн от слабости в теле едва ли мог сидеть, однако запретил относиться к себе, как к больному. — Ясмин… — глухо. — Ясмин переживает, что вы злы или обижены на нее. На нас. Хотите, чтобы мы скорее уехали. — Хочу, — на выдохе, не раздумывая. — Вы слишком задержались, я не рассчитывал, — с одышкой, тяжело сглотнув, подкатывая глаза. — Я столько не продержусь. — Зейн, — произнесенное имя тонет в глухом плаче. Парень смотрел на мужчину, как ребенок, потерявший родителя из поля зрения на долгое время, а потом нашедший. Широко раскрыты его глаза, пока дрожали губы. Джек все порывался что-то сказать, да только воздух вылетал со свистом, пока этот статный строгий мужчина, осунувшись, сгорбившись, с трудом делал каждый вдох, удерживая ровно голову. — Вот поэтому, — не смотрел в его сторону. — Уезжайте. Без оглядки. Увезите Ясмин. Парень порывался узнать так многое, немедленно что-то предпринять, спросить, решить, но властный жест Зейна, раскрытая ладонь, на удивление полная силы, приказывающая молчать, заставила его замолчать, давиться собственными чувствами. Мелодичный девичий смех доносился с первого этажа дома. Глазами, полными боли и безмолвного смирения, мужчина посмотрел на Джека и сказал: — Нельзя тянуть. Немедленно собирайтесь. Ясмин требовательно стучит в дверь, не церемонится, дернув за ручку, которая оказалась закрытой. Терпеливо выжидает время, стучит еще раз, однако ответа нет. — Как некрасиво! — с обидой в голосе. — Я ведь знаю, что вы там, — снова стучит. — Зейн? Зейн! Я хочу поговорить. “Зейн? Слышите меня? Я хочу поговорить. Почему вы так поступаете?” — слышит он глухо из-за двери ванной. Испытывая головокружение, мужчина не сразу, опираясь о крышку унитаза, поднимается на ноги. Он нажимает на кнопку смыва и, покачиваясь, подходит к раковине, мгновенно опираясь на бортики. Включает воду, которая практически заглушает девичий голос, и ополаскивает лицо. Отражение напротив смутно, размыто, двоится, когда Зейн не с первой попытки выключает кран. Уколом в груди отдает ему собственная беспомощность, с которой он причиняет боль этой девушке, не в силах ни открыть дверь, ни предстать перед ней. Мужчина терпеливо ждет, когда звуки прекратятся, и лишь потом, удерживаясь о стены, выходит из комнаты, грузно опустившись в первое кресло. Зейн мысленно просит у Господа сил до завтрашнего вечера, когда Ясмин будет уже далеко отсюда. Прикрыв глаза ладонью, так и сидит он до темноты в спальне, не имея никаких сил даже пошевелить рукой или дойти до таблеток на прикроватной тумбе. — Ясмин, Зейн наверняка спит, — тихо говорит Джек. Мужчина, с трудом раскрыв глаза, поворачивает голову к тонкой полоске света под дверью. — Кто спит в восемь вечера, не обедав, не ужинав? — шипит она. — Он что, болеет? Вообще, ты почему так огораживаешь меня? И этот внезапный отъезд. Я что, не заслужила объяснений? — Мы же сказали тебе, что Зейн скоро уезжает. Нам тут уже нечего делать, пора жить дальше! — И куда он улетает? Почему мне ничего не говорит, избегает, отдаляется? — повышает голос. — Спросишь завтра. Правда, ну Ясмин, видишь же, свет не горит — спит, значит. Спустя пару минут споры прекращаются, и в коридоре вновь воцаряется тишина. Зейн, совершенно не обращая внимания на душащие слезы, медленно доходит до кровати и тяжело опускается. Сердце, от которого каждый вдох был поход на пытку, все еще не отпускает, и практически до середины ночи мужчина не в состоянии заснуть. Все мысли его были о девушке с изумрудными глазами, которую он вынужден оставить совсем одну. “Я лишь хотел тебя защитить, увезти подальше, дать тебе шанс залатать свои раны… Прости меня, Ясмин… Мне очень жаль…”.***
Ясмин, которая не спала до самого утра, практически с первыми лучами солнца приводит себя в порядок и идет к Зейну. Теряя терпение, она открывает дверь в его комнату и видит ее пустой — мужчины не было. Не справляясь со злобой и обидой, она едва ли не плачет, но упрямо идет узнавать у охранника, где же хозяин дома. “Ушел рано утром, вызвали на работу”, — сообщают ей. Разумеется, совершенно не довольная подобными словами, она не находит себе места, дважды собирает и разбирает любезно собранный Синди чемодан, мечется, словно птица в клетке, и чувствует себя совершенно опустошенной, когда Зейн молча проходит за стол и приступает к завтраку. Сегодня мужчина выглядит безупречно — идеально сидящий на нем черный костюм, уложенные волосы, дорогой парфюм и неестественно блестящие глаза. Ясмин невольно любуется мужчиной, видя его таким лишь в Сефере в последний раз, и как-то успокаивается, понимая, что он действительно был на работе. Зейн слишком медленно ест, однако съедает половину своей порции, даже беседует с ребятами, не смотря при этом на Ясмин. Джек с опаской осматривает Зейна, смотрит на Мустафу украдкой и принимается есть кашу. Практически сразу после завтрака приходит водитель, который сообщает, что готов доставить молодых людей до аэропорта. Ребята такому удивлены не были, лишь молча берут в руки ручную кладь, усиленно прячут глаза и двигаются на выход. Ясмин моментально мрачнеет, ведь до посадки еще пять часа, такая спешка ни к чему, а никто и слова против не говорит. Девушка бросает на Зейна недовольный взгляд, однако тот на это никак не реагирует. Они остаются одни, и мужчина только делает шаги в сторону двери, как слышит: — Вы не хотите поговорить со мной, Зейн? — дрожит голос от напряжения. С огромным трудом держась на ногах, судорожно сглотнув, ощущая, как действие обезболивающего сходит на “нет”, Зейн медленно поворачивается к ней и говорит: — Простите, меня ждут срочные дела. После того, как я вас провожу, я должен буду уходить. Разочарование, горечь, чувство обмана — сковывают грудную клетку железными цепями, и больно было настолько сильно, что глаза ее мгновенно блестят от слез. Она, грубо стерев соленые дорожки со щек тыльной стороной ладони, сама себе кивает головой и, схватив сумку, уходит прочь. Ясмин даже не смотрит на ребят и, убегая из дома, садится в машину. Ребята тяжело смотрят на Зейна, жуют нервно губы, еле слышно говорят какие-то слова благодарности, от которых челюсть сводит, и Зейн, который резко лишается почвы под ногами, коротко им кивает и говорит: — Все, достаточно церемоний, молодые люди. Вам пора, — подняв обе руки в сторону ворот. Они понуро плетутся к выходу и медленно покидают территорию дома. Стоило воротам закрыться, как вымученная, тяжелая улыбка Зейна медленно пропадает с лица, и уголки губ тянутся вниз. Он раскрывает рот, испуская тяжелый вздох, и очертания вокруг размываются, пока голова наклоняется вперед. Мужчина с трудом добирается до спальни — хватаясь за каждый предмет по пути, как за единственную опору, он спотыкается на лестнице и не сразу, превозмогая чудовищную боль, поднимается с колен, опираясь о стену. Шаги его спутаны, грузны, пусть и пытается держаться, до кровати остается несколько шагов, как тело, лишенное силы, накреняется вперед, и Зейн, запутавшись в ногах, неуклюже валится на пол у изножья. Мужчина цепляется за простыни, не желая поддаваться слабости, упрямо подняться хочет, не видит уже ничего перед собой, голова кружится, размывая очертания комнаты. Фактически распластавшись на махровом ковре, он все еще отчаянно держится пальцами за одеяло, словно это докажет, что не умер позорно на холодном полу в полном одиночестве от остановки сердца. — У тебя в любой момент может случиться инфаркт. Требуется немедленное хирургическое вмешательство. В твоем состоянии это смертельно, тебе с каждым днем будет становиться все хуже и хуже. — Сколько времени у меня есть? — С этим нельзя тянуть. Может, пару дней, а может, и месяц. Скорее подпиши согласие на операцию, и мы… — Не стоит. Врач, который был давним другом Зейна, был сильно поражен в тот момент, когда с губ мужчины сорвался облегченный вздох. Он тогда блаженно прикрыл глаза, кивая самому себе, а после, искренне улыбнувшись, покинул его, не слыша отчаянное: “Ты ведь убьешь самого себя!”. Никто не сможет понять человека, который искренне желает умереть. Иметь возможность черту, после которой будет лишь мрак и пустота, но не имея наглости собственными забрать высшее благо Господа, тогда казалось высшей милостью для ослабленной души Зейна. Он слишком устал. И знать, что совсем скоро он покинет этот мир, даровало ему покой. Как жаль, что у этого плана была маленькая брешь. Зейна ведет, он не ощущает уже, как сильно напрягает мышцы, лишь бы подняться, опереться о кровать, лечь на нее, все взгляд сосредоточить хоть на чем-нибудь пытается, да все напрасно — за пеленой отныне его последний взор, размазана роскошная спальная. Постепенно все уходит на второй план. “…мы бессильны перед волей Господа”. Зейн устало, разбито ухмыляется, понимая — скоро все закончится. В полном одиночестве, в полной беспомощности, в огромной боли, он, наконец, обретет покой, к которому стремился двадцать лет. Мысленно прося прощения у матери, у Ясмин, мысленно здороваясь с отцом, он теряет силы. Внезапно чьи-то необычайно сильные руки не дают ему позорно свалиться всем телом прямо на пол, заставляя выпрямиться, держать голову. Касание прохладных ладоней к щекам разгоняет возникший перед глазами мрак, заставляет потерянный взгляд на нее перевести, в глаза ее изумрудные заглянуть. Ясмин падает перед ним на колени, выставив руки вперед, цепляется мертвой хваткой в его плечи и необычайно большими глазами, в которых застыли слезы, смотрит на него. — Зейн… З-зейн… — трясущимися ладонями поднимает его голову. — Я здесь… здесь… Она в отчаянии по сторонам оглядывается, думает, как бы его поднять, быть может, на кровать уложить, не дать прямо здесь перед Всевышним предстать. Не замечает даже, что его сильное крепкое тело своими тонкими пальцами, вцепившимися в ткань рубашки, удерживает, как он изо всех сил держится, касаясь из стороны в сторону, лишь бы позорно не навалиться всем телом на нее, лишь бы не упасть, пока она так отчаянно пытается удержать. Девушка, подхватив его под мышками, даже поднять пытается, однако он слишком тяжел для нее, едва ли шелохнулся. Отчаяние при виде этой ужасной картины бьет под дых, но она, всеми силами сдерживая уродливый плач, вновь пытается поднять. Не получается, не слушаются руки. Ясмин сдерживает жалостливый всхлип, когда пелена перед глазами закрывает вид на угасающего мужчину, который уже видит её. — Я… Я сейчас… Так… — голос искажен от кома в горле, напряжен до предела, не узнает его в глубине души. Она моргает часто, мотает головой, вцепившись в его плечи, вновь всю комнату оглядывает, до чего-то дойти пытаясь, а после чувствует, как мужчина едва ощутимо цепляется за ткань ее черного платья, не в состоянии и шевельнуть рукой. — У… ходи… — обессилено шепчет. — Не… надо… Не нужно ей такого видеть, а душе юной, хрупкой такое потрясение испытывать. Смерть никогда с пустыми руками не уходит, как плату за ее появление огромную часть сердца забирает. Зейн специально их всех выпроводил, держась из последних сил, лишь бы никто свидетелем его смерти не стал, тяжесть такую на душу не взял. Однако эта непокорная девчонка вновь его планы нарушила, развеяла руками своими этот туман, весну впустила в вечный холод, обнимает крепко, присутствием своим подпитывает, не знает еще, на что душу свою обрекает. — Зачем? — горько шепчет. — Зачем вы так поступили? — Я устал… — вымученно. — Я так больше не-е-е мо-о-огу-у… — тянет шепотом, чувствуя, как глаза наполняются слезами. Не знает он, что она обыграла их всех, проливая горькие слезы в ту самую ночь, когда Зейн на порог своей спальни не пустил, потому как все поняла. Потому, стоило воротам закрыться, она выскочила из машины и, бросив хлесткий злобный взгляд на Джека, полный презрения и обиды, на ребят, она резко дернулась обратно, в сторону дома, и никто не нашел смелости её остановить. Она бежала сломя голову, она была готова ворваться в его спальню, крушить, ломать, кричать, лишь бы получить ответы на свои вопросы. Время вышло. Признавать, что человек, который забрал часть твоего сердца, умирает, похоже на сожжение заживо, и как печально, что ты гореть будешь вечно. Смерть не любит спонтанных знакомств, она раскрывает свои костлявые объятия лишь по собственной воле, а ты обязан её принять. Зейн умирает, он бледен, словно снег, которого она никогда не видела, дышит едва слышно, через раз, запрокидывает голову, с трудом удерживая ее прямо, лежит на ковре, цепляясь за балку на кровати, не может обрести сил в ногах, чтобы подняться, так и раскинул руки в стороны после падения, не в состоянии согнуть ноги. Осознание нечто важного, что отныне никогда уже не срастется, придет не раньше, чем ты добровольно вскроешь себе грудную клетку, лишь бы не чувствовать. Для юной, едва начавшей жить Ясмин это останется уродливым шрамом, яркой меткой, изувеченной судьбой, от которой никогда она уже не избавится, потому что Зейн, к которому она пришла, упав на колени, уходя, обязан вырвать свою часть и оставить его кровоточить. Такова плата за встречу со Смертью, и она ни для кого не делает исключения. — Не уйду. Вы один не останетесь, нет, я не могу, — будто сама себе говорит, на выдохе, судорожно, обнимая его, прижимая его голову к плечу. Хочется кричать, громко, надрывно, так, чтобы небеса услышали, ведь он еще тогда, оказывается, в тот вечер практически прощался, ведь, облегчение почувствовав, уже прихода смерти ждал, уже тогда болен был. Все встало на свои места, и поведение его, и слова, и холодность — уберечь хотел, увезти, лишь бы свидетелем подобного не становилась. Сердце ее мучается сильно, интересно, выдержит ли, потому что Ясмин готова Господу молиться, лишь бы боль облегчить. — Ах, Ясмин… — вымученно усмехается, теряя ощущение времени и пространства. Отвратительная, жестокая по своей сути мысль, перерастающее в призрачную надежду, что сейчас бы, возможно, он бы и захотел дальше жить, выворачивает наизнанку душу, на которой не осталось уж живого места. Возможно, он бы захотел увидеть следующий рассвет, после которого сядет с ней за один стол за завтраком. Возможно, он полюбил бы ту жизнь, которая давно уж ему немила, ведь показать ее нужно было бы ей. Возможно, у него бы хватило сил на очередную борьбу, и в одну из ночей сердце бы срослось, окрепло, забилось бы ровно спустя столько лет. Зейн сам себе поражается, мыслям, что возникли в предсмертном состоянии, когда силы медленно покидают его, оставляя душу запоминать это ужасное беспомощное состояние, и просто прикрывает глаза, запрещая думать о том, что будет после. Сильная усталость царила на душе — только сейчас окончательно ее лишился. От этой мысли он безумно улыбается. Девушка гладит его по волосам, хлопает по спине, неосознанно начиная качаться из стороны в сторону, и Зейн, прикладывая остатки сил, аккуратно кладет ладонь на ее поясницу, полностью расслабляясь в девичьих руках. С его пустых стеклянных глаз, в которых догорают последние искры жизни, стекают на удивление живительные, крупные слезы, орошают лицо, будто давая время, давая возможность сделать последний вдох полной грудью, оказаться вновь в этой комнате, рядом с этой девушкой, ощутить себя живым. Дождь постепенно прекращается. Слышно, как с крыши капают капли воды, разбиваясь с глухим звуком о стоящие в вазе бутоны роз, стекают медленно по лепесткам, падая на подоконник. Звук этот успокаивающий, умиротворенный, и Зейн, и Ясмин за него, как за единственное спасение, держатся. Страшно. Невозможно страшно думать о том, что может быть. Ноет болезненное юное красивое сердце, забивается куда-то в угол, скулит жалостливо, страшится одной лишь мысли, что следующее мгновение может стать последним, а его в нем больше не будет. Липкое, мерзкое чувство, холодящее нутро, сгибающее пополам даже самый прочный, будто бы из стали, стержень, выбивает последние остатки самообладания. Не замечает уже Ясмин, как вздох каждый вылетает со свистом, как не в состоянии она всхлипы заглушить, пальцами зарываясь в жесткие густые волосы. Она смотрит в окно, на подоконнике которого стоят невероятно красивые красные розы, и навеки картина эта в памяти, на душе выжигает свои чудовищные узоры, а роса плачем её сердца становится. Пугается вдруг, что те слова, что в горле клокочут, изнутри разрывая, покоя не давая, Зейн услышать не сможет, а потом, как ни кричи, никогда уж не узнает, а потому, наклонив голову, прижимаясь щекой к его виску, сдавленно шепчет: — Спасибо, спасибо вам за все, что сделали за меня. Спасибо, что были в моей жизни, за всю доброту, за помощь, за поддержку. Всегда буду помнить, всегда благодарна буду, — быстро, порывисто, боится ведь, что следующее слово последним может быть. — Вы ведь мне всех заменили, вы ведь из тьмы вытащили, жить научили. Чувствовать. Стремиться. Стараться. Мечтать. Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо… “Я не хочу терять вас”, — говорит, а слезы душат, выворачивающие наизнанку всхлипы, стоны, кашель не дают отчетливо это произнести. Зейн всё понимает, все слышит, оттого острая игра пронзает сердце, заставляя сделать медленный вдох и замереть, не в силах двинуться. — Жи… ви… — хрипит. — Живи… Ясмин… Зейн, больше не в силах произнести и слова, лишь дважды хлопает ладонью по ее спине — едва осязаемо, на это последние остатки сил уходят, но Ясмин чувствует — сама сильнее его прижимает. Она давится слезами, дрожат пухлые губы, впитывающие в себя соленую влагу, однако ничем себя не выдает, до скрежета челюсти сжимает, лишь бы звука не выдать. Насупив брови, она глаза к потолку поднимает, хмурится, лишь бы притупить подкатывающую к горлу истерику. Каждый миг, в котором Зейн жив, сродни очередному жестокому ранению, оставляющему после себя глубокие кровоточащие порезы, потому что от них надежда, которая умирает последней, отчаянно верит, что после следующей секунды может быть дарована и минута, за ней — час, и оказывается, каждый миг может быть вечностью. Ей, простой смертной, не пришло еще время узнать, какая она, эта могущественная госпожа, в чьем присутствии замирает все живое. Ясмин еще укачивает в объятиях своего мужчину, гладит по спине, прижимаясь щекой к его макушке, не чувствует, как в спальне появился гость. Ее видит Зейн. Видит, как неспешны и вальяжны ее шаги, видит как никогда отчетливо, как стираются очертания роскошной спальни, исчезают звуки и меркнет свет, стоит госпоже, грациозно наклонившись, протянуть свою костлявую руку ему навстречу. Не смотрит госпожа на другого своего ребенка, который упрямо её не замечает, потому как не положено, крепко его обнимает, плачет без конца. Она улыбается, заглядывая в янтарные глаза своего такого сильного, но бесконечно печального дитя, и знает, что никогда не опаздывает. Последний, едва осиленный вздох свежего воздуха после дождя, последний глухой стук воды о стекло, последний брошенный взгляд на красные розы — и горькая усмешка, застывшая на красивом лице, тянет уголки губ вниз. Необычайно легкая голова медленно клонится к девичьему плечу, давит своей тяжестью, позволяя стеклянным глазам устремить свой взор на первую полоску света на полу, прорвавшуюся сквозь свинцовые тучи. Тяжесть на спине Ясмин исчезает — мужские руки грузно спадают на пол, издав глухой звук от удара костяшками. Она, раскрыв губы, делает глубокий, судорожный вдох, а после замирает, пока с дрожащих ресниц катятся крупные слезы. Девушка чувствует, как тяжелеет ноша в ее руках, как наклоняется на нее мужское тело, а голова падает в изгиб локтя. Пронзает лезвием самого острого меча осознание оборванной, навсегда остановленной жизни, что оставляет на девичьем лице отпечаток горя, с которым зеленые глаза отныне не блестят. Бросает на юную душу зловещая тень, в которой даже в самый жаркий день ей будет холодно, с которой ограниченной, безликой жить будет, даже если на свет вырваться удастся, — навсегда отныне сердце окутано мраком. Красивое лицо искажается гримасой боли, уже не сдерживает она горького всхлипа, жмурится до искр перед глазами. В груди стремительно разрастается зияющая дыра, она стягивает сердце, и от этого осознания Ясмин дышит через раз — горит синим пламенем её душа. Больно так, что девушка, так резко повзрослевшая, обескровленная, обесточенная, сгибается надвое, сжав плотно челюсти. В груди горит так, что разрывает изнутри, да только никак уже не избавиться. Сегодня она потеряла нечто важное, что-то, что уже никогда отныне не срастется, не излечится, так и будет кровоточить, о дорогом напоминая. Осталась её душа за тем порогом, теперь, куда бы ни пошла, не найдет ее больше, ключей не подберет, не докричится. Потеря эта болезненная, зияет огромной дырой, зудит, тянет, не знает она, растерявшись, что ей делать. Текут без конца слезы, нет им контроля. Она, будто бы не веря, что на нее обрушилась подобная чудовищная боль, голову к Зейну наклоняет, смотрит растеряно, отстраненно, будто не признает, всматривается. Сводит челюсти от слез, она часто моргает, да пелена перед глазами не уходит, не дает увидеть мужчину, она до боли жмурится, лишь бы в реальность вернуться. Безмятежно, непривычно расслаблено его лицо — он словно спит, обретя покой в ее нежных ласковых руках. Ясмин кивает сама себе, поджав губы, пока горючие слезы вновь лицо обжигают, соглашается с безликим, что действительно Зейн, оказывается, в её объятиях находится. Она вдруг касается ладонью его лица, гладит необычайно нежно своего родного человека, и из дрожащих губ болезненный, надрывный плач выходит. Разорвано надвое хрупкое сердце, все это склеить воедино придется, от разрыва этого с ума сойти можно, не бывает такого, чтобы действительность на голову рушилась, после себя ничего не оставляя. Ясмин наклоняется, полностью его тело обхватив, щекой к щеке прижимается, не сдерживая уже ни крики, из-за которых ребята болезненно жмуря, слез не скрывает, ни протяжный вой, пока она все боль свою выдержать пытается. Сегодня Ясмин потеряла друга, опору, человека, который, оказалось, все это время огромную часть сердца занимал. Болезненно это чувство, когда тебе хребет вырывают, заживо хоронят, не умерщвляя сердце, на жизнь, изуродованным, оставляют. Качает оно, проклятое, кровь, пока ты сидишь в этом морозе, где ветра суровые завывают, от которых кожа трещинами покрывается. Вырвана была её душа, покоится на её руках, да потеря только не признается. Ясмин его предплечья, сама себе боль причиняя, сжимает, надеясь, что все происходящее — лишь кошмар, от которого все не просыпается, в лицо осунувшееся, бледное, измученное, всматривается, каждую частичку разглядывает, все пропустить боится, как он глаза раскроет. Подбирается вся, запрещая себе делать даже вдох, потревожить боится, оттого кусает губы до крови. Не просыпается этот сильный мужчина, отныне спокойна его душа, это ей гореть между сном и явью остается, ей сквозь годы покалеченной, изувеченной пройти. Так и сидят они оба на полу, распластанные, обессиленные, Ясмин его в своих объятиях укачивает, цепляется за ткань идеально выглаженной рубашки, мнет её, на истерику переходит, когда, будто пытаясь его приподнять, в некогда сильном властном мужчине безволие видит. Он лежит на ее руках, словно бездушная кукла, нет больше властности и стати, лишь пустая оболочка, а душа его вырвалась из плена. Ясмин не просит его очнуться и не взывает к Господу с мольбой — резко пришло понимание, что то бессмысленно. Истерика лишь усиливается, пока разрастается сердечная боль, которую отныне вовек ничем не успокоить и не исцелить, и Ясмин, не зная, как с ней справляться, лишь позволяет ей пронзать своими острыми шипами ее нежное сердце. Все ее слова, которые не в состоянии произнести вслух, надрывный плач, крик, глупые вопросы — застывает комом в горле, от которого так просто задохнуться, и Ясмин молчит. Живут ли после такого дальше? Безусловно. Покалеченными, разорванными в клочья, разбитыми на сотни осколков, оставаясь безупречно целостными снаружи. О том, что кровит, не стягивается, не заживает, никто знать не будет. Слезы заканчиваются, неприятно стягивая кожу. Ясмин, глубоко вздохнув, по наступлению темноты безвольно опускает голову, прячет лицо в изгибе его шеи, продолжая удерживать мужчину на руках. Обессиленная, измученная, она вдруг хрипит, крепко его обнимая, потому что не чувствует, как бьется жилка, по которой определяют, жив человек или мертв. Гладит его по спине, сжимает бережно прохладную ладонь, замечая, что часы, которые так трепетно хранил мужчина, остановились. Бесшумный смех медленно превращается в громкий, истеричный и такой заливистый, что друзья немедленно срываются к ней. Ей смешно от той параллели, которую она провела: часы, остановившись в 19:40, показывают время, когда остановилось и ее сердце. Они говорят, что за каждой тягостью наступает облегчение. А что делать тому, для кого величайшая тягость — мертвое сердце, участь которого никогда уже не облегчить?***
Ни спустя месяц, ни даже год, ни два — не сможет подобрать слов, стоя возле его могилы. Она будет тщательно подбирать слова, жмурясь от палящего солнца, будет меняться, будет непременно стараться, но не сможет озвучить то, что клокочет в груди, оставляя на ней кровавые полосы. Она откажется признавать, а потому будет лишь упрямо молчать, рассматривая витиеватую арабскую вязь, читая молитвы за упокой его души, однако никогда с ним не разговаривая. Много времени прошло, да только слов так и не нашлось. Ясмин боялась рассказать что-либо даже мысленно, будто так необратимое наступит. Часть сердца покоится здесь, без нее она навек изуродованная и покалеченная, достойно это признает, к Господу с лишними вопросами не вопрошает. Лишь злится порой, когда особенно больно. Ей было проще открыть в Италии сеть кофеен, где делают фирменный кофе по-восточному, что стал особенно популярным на юге; приглашать порой музыкантов, которые играли для нее шедевры мировой классики, но отныне никогда не притрагиваться к роялю самой; проще жить, стиснув зубы, стойко переносить душевную боль, от которой даже и не пытается убежать, но которую до последнего откажется признавать. Горькая улыбка сквозь слезы искажает красивое взрослое лицо. Нет, сегодня она тоже ничего не скажет. Лишь поднимет голову к небу, на котором сегодня не было ни единого облачка, и позволит себе судорожный вдох, от которого до конца дня будет болезненно выть сердце, ведь оно, когда покалечено, претерпевает невыносимую боль без шанса на ее малейшее облегчение. Девушка аккуратно вытирает крупные слезы, что без конца орошали лицо и которым она уже не отдавала отчета, и глубоко вздыхает, переводя взгляд на могилу его отца. Сделав несколько осторожных шагов к могиле, Ясмин поднимает руку, на запястье которых блестят в лучах яркого солнца серебряные часы, неизменно показывающие “19:40”, касается подушечками пальцев, что еще были мокрыми от слез, выведенной арабской вязью надписи, будто поглаживая, и тихо уходит. “Здесь покоится всеми уважаемый сын Айюба, Зейн Аль-Аббас”.