Но в крови горячечной подымались мы, но глаза незрячие открывали мы

Нас водила молодость В сабельный поход. Нас бросала молодость В кронштадский лед.       Дверь в квартиру открывается медленно, тяжесть холодного металла поддается с трудом, ведь руки почти не шевелятся, на кистях уже выступают новые фиолетовые пятна от грубой чужой хватки, которую вряд ли когда-нибудь забудет Вахит.       Квартира встречает побитого, неживого парня оглушающей тишиной, пустотой. Сквозняк из распахнутого утром окна холодит тело, проходится ледяными ручками по плечам, нагло забирается под порванный свитерок и лижет искалеченную кожу, такую бледную и почти фарфоровую, что Вахиту даже противно от самого себя.       Он скидывает с себя окровавленную куртку, откидывает в сторону порога тяжелые ботинки и медленно топает в ванную, к треснувшему зеркалу. Отражение омерзительно: темные густые полосы крови, впечатавшиеся в кожу, неприятно тянут, ноют; распухшие от бесконечных ударов ногами губы выделяются на худом лице слишком сильно, не как обычно. Вахит мажет взглядом по сбитым в кровь рукам и отворачивается от зеркала — сил нет даже на банальную перекись и вату, аптечка на шкафу стоит, не дотянется.       Он тащится на кухню и плюхается на шаткий табурет, гипнотизируя взглядом чайник. Не будет он чай, не дождется, пока пузатый протяжно засвистит, упадет на пол и отрубится.       В лысой башке все путается, превращается в кашу, и лишь четкая картина отдельной секунды вспыхивает слишком ярко, ослепляет сознание, и Вахит зажмуривается, хватаясь руками за голову. Что же он за пацан такой, раз на коленях стоял? Что же он за пацан, раз младшего не защитил, позволил себя уработать ногами, запинать, как последнего чушпана. Не отстояли они район свой, не оправдали собственных надежд и надежд скорлупы тоже…       Вахит прислоняется спиной к стене с драными обоями и сжимается в комок, подтягивая сбитые колени в порванных штанах к груди — они-то точно не дадут забыть ему этот день —, и утыкается он носом в них, шмыгает пару раз и прикрывает уставшие глаза, один из которых с фингалом наверняка! Так хочется сейчас почувствовать запах родной, слегка раздражающий слизистую носа саднящего, уткнутся в крепкое плечо, почувствовать на лбу легкий, смущенный, быстрый поцелуй, чтобы губы сухие и горячие прижались к тонкой коже, чтобы слизали слезы постыдные, предательские, совсем непацанские. Да какой же из него пацан, если тает он в мужских руках? Если смотрит он лишь в одни глаза? Зеленые, яркие, на маленькие изумрудики похожие…       Вахит не верит уже, что дверь сегодня ещё раз распахнется, что услышит он неловкий поворот ключа. Не придет сегодня домой Валерка, и завтра — тоже не придет. Они слишком сухо попрощались после тягостного молчания в каморке со связанным Маратом, бросили пару взглядов друг на друга, когда Вова приволок растрепанную, трясущуюся Айгуль с пустыми глазками, и Вахит ушел, шатаясь и щупая стены качалки дрожащей рукой, чтобы не рухнуть на каменный пол.       Он продолжает сжиматься в маленький тощий комочек, и ему чудится, будто в темном коридоре голос хриплый, до чертиков знакомый матерится, когда спотыкается о раскиданные Вахитом ботинки. Будто этот кто-то шуршит курткой, вешая на крючок, рядом с порванной дубленкой, и мнется теперь на пороге в кухню. Вахит чувствует мнимый взгляд, ежится и поднимает голову…       — Вах, — тихо шепчет Валерка, действительно стоящий в кухне. Большие, совсем уж милые карие глаза, как у Бемби, распахиваются, неверяще смотрят, кадык дергается. И такой всегда серьезный и спокойный Зима, который даже на жаркие поцелуи Валеры отвечает сдержанной улыбкой или ухмылкой, издает тихий, еле слышный вздох и вдруг начинает реветь. Почти беззвучно, конечно, но жгучие слезы обиды, злости, жалости царапают разбитые щеки, тут же краснеющие от стыда, и Вахит, маленький совсем Вахит, падает лбом в колени, пытаясь спрятаться от нежных и ласковых рук, быстро очутившихся на трясущихся хрупких плечах.       — Вах, Вах, — быстро тараторит Валера. Он со страхом и дрожью в голосе гладит парня, цепляется подушечками пальцев за торчащие из дырок свитера нитки, слегка тянет на себя ревущего Вахита и прижимает к себе, заключая в осторожные, почти невесомые объятия.       Вахит жмется ближе, проводит хлюпающем носом по открытой шее и рычит, слегка прикусывая упругую кожу.       — Эй-эй, — останавливает его Валера, уворачиваясь, — Давай, боец, не сейчас, ладно? — он заглядывает в красные от слез глаза и получает спешный кивок, — Давай мы тебя подлатаем? — продолжает спрашивать он и вновь получает кивок, на этот раз не такой уверенный, — Я за аптечкой, — предупреждает, чтобы не потерял, но Вахит хватает его за кисть, впиваясь пальцами в мозолистую ладонь.       Валера все понимает. Абсолютно все понимает. Он тянет тощее тело на себя, и Вахит, не отпуская руки, за ним семенит, быстро переставляя ноющие ноги. Валера сажает его на диван, тянется за аптечкой, которой в этой квартире пользуются чуть ли не каждый день, и располагается рядом с Вахитом.       — Готов, боец? — спрашивает, чтобы тот подготовился, чтобы не дернулся, вдруг тогда в глаз перекись попадет. Боевые лошади Уносили нас, На широкой площади Убивали нас.       — Да, — хрипло отвечает Вахит и ненавязчиво бьет своей коленкой в коленку Валеры. Тот слабо улыбается, скорее ободряюще, и берет в руки кусок ваты, смачивая неприятно пахнущей жидкостью.       Вахит прикрывает глаза и сжимает губы в тонкую полоску, готовясь к новому взрыву боли, но вместо этого он чувствует нежный, почти невесомый поцелуй в скулу, а затем уже резкую боль. Он пробует дернуться, но Валера крепко его держит, успокаивая, поглаживая большим пальцем плечо.       — Тих-тих, — говорит Валера, — Нормально всё, сейчас уже уберу, — и ватка больше не чувствуется на лице, лишь несколько кусочков, зарывшиеся в ранку, но Валера их обязательно потом уберет. Вахит знает.       Он ещё много раз шипит, дергаться пытается, глаза то прикрывает, то открывает, щурясь от тусклой лампы. Дышит тяжело, надрывно, несколько раз хватается за свободную руку Валеры и сам ее гладит, будто успокаивая второго, чтобы тот продолжал раны обрабатывать, не останавливался.       За окном усиливается вьюга, мелкие снежинки хаотично бьются о тонкие стекла и растаявшими каплями убегают вниз, куда-то за пределы видимости. Окна в домах напротив медленно гаснут, желтые прямоугольники скрываются по-очереди в ночи, также, как медленно угасает Вахит в объятиях Валерки. Тот медленно гладит его по спине, шепчет какую-то херню, честно говоря, но от его голоса по телу разливается спокойствие, и раны уже не так сильно болят. Конечно, не в первый раз такое, да и не в последний, но сегодня все как-то по-другому…Валерка никогда не видел прежде, чтобы Зима плакал, чтобы рыдал, прижимаясь ближе, чтобы вообще какие-то сильные эмоции проявлял. Но сейчас понимает, Зима не плачет, а Вахит — может, ему можно; Зима спокойный, холодный, здравомыслящий, а Вахит — хрупкий, маленький и чувствительный, ему можно таким быть. И Валерка, пусть сердце и сжимается до боли под ребрами, все равно любит такого Вахита, любит он такого пацана.       Пусть даже он сегодня на коленях стоял, пусть и врал, что мордой в асфальт лежал, пусть и был побит, как щенок никчемный — Валера так не считает, и Турбо так тоже не думает. Он лишь убеждается, что — вот, он! Вот же настоящий пацан, а не терпила; вот же настоящий пацан с района, что с гордо поднятой головой смотрел на врагов, что с гордо поднятой головой полез в драку за Адидасом, несмотря на количество окруживших его тварей. Вахит их не испугался, не бросил пацанов своих и не подвел.       — Ты у меня, — говорит Валера, — Настоящий боец, слышишь? — Вахит кивает, судорожно втягивая воздух, — И улица гордится тобой, ладно? — опять кивает, опять вздыхает.       — Покурить есть? — спрашивает Вахит, неохотно отлипая от парня. Валера тянется за пачкой сигарет, которую все время оставляет рядом с диваном, на тумбе, чтобы Вахиту было что курить дома, и протягивает одну никотиновую бумажную палочку с оранжевым фильтром.       Чиркает спичка, огонек резко вспыхивает на кончике и тут же прижимается к сигарете, подпаливая алыми искорками сухую стружку табака. Вахит глубоко затягивается и тыкает в Валеру, а тот, не задумываясь, ловит губами фильтр и тоже затягивается, тоже глубоко.       Вахит понимает, что сегодняшний день будет давить на него, будет отдаваться слабой болью в висках и в груди, но, пока он ощущает рядом родное тепло, будет стараться дальше, будет воспитывать новую скорлупу и постарается не вспоминать ужасы, которые видел в свете фар. Он обязательно завтра пожмет руку Адидасу младшему и спросит, как он. Но все это завтра.       Сейчас же, раскуривая одну сигарету на двоих, два дворовых пацана, воспитанных среди крови и кулаков, нежно касаются друг друга, ласкают руки, а Валера вообще — играет с пальцами Вахи, зацеловывая содранные костяшки, чтобы быстрее заживали. Струйки дыма рассеиваются в свете тусклой лампы, сигарета тлеет медленно, и тишина, окутавшая квартиру, уже не кажется такой оглушающей, пустота уже не чувствуется, не оседает на легких. Сквозняк из так и не закрытого окна почти не ощущается, и все удары холодного морозного воздуха с улицы Валера принимает на себя, повернувшись спиной к окну и укрывая собой разбитого Вахита. Он скоро придет в норму, Валерка уверен в этом. Нужно подождать просто. И свитер Валера ему новый достанет, чтобы потеплее было…       — Давай чаю выпьем? — неожиданно спрашивает Вахит и тушит окурок в жестяной банке. Валера тут же подрывается, — Ишь, как помчал, — усмехается Вахит, следуя за ним через мрачный коридор.       Там стены голые, пустые какие-то, только вешалка около входной двери висит и стул стоит, на который свалена верхняя не зимняя одежда. Ботинки с кроссовками валяются, и коврик пыль в затхлый воздух пускает — нужно будет заставить Валеру провести генеральную уборку. Но в крови горячечной Подымались мы, Но глаза незрячие Открывали мы.       На кухне тепло. Вахит сидит около батареи с накинутой на плечи кофтой Валеры, пока тот вьется вокруг чайника и неуверенные взгляды на подвесной шкафчик кидает. Вахит издает смешок.       — Тащи ты уже конфеты сюда, — говорит он, и Валерка слишком быстро реагирует, тут же приподнимаясь на цыпочки и хватая розовый пакет со сладостями. Чай они всегда с конфетами любимыми пьют, но только с разрешения Вахита, потому что это он покупает их на честно отобранные у чушпанов деньги.       Чайник протяжно свистит, горячая вода плещется в двух кружках со сколами. Вахит отпивает немного, обхватив керамику двумя руками для надежности, дует, чтобы чай быстрее остывал, и любуется довольным Валерой, что трескает конфеты со скоростью света. — Ты хоть жевать-то успеваешь? — смеется Вахит, — Да не торопись ты, дурень! — а Валера фыркает на это недовольно, но продолжает жевать уже медленнее, с осторожностью, ища одобрения в глазах напротив. Чтоб земля суровая Кровью истекла, Чтоб юность новая Из костей взошла!