Втроём

      На Окинаве красиво и жарко. На Сугуру — гавайская рубашка, и он выглядит расслабленным, как настоящий отдыхающий. Годжо тоже прикинулся пляжником, смеётся, суя верещащей Рико под нос скользких морских животинок. Но он знает, что Сугуру не сводит с него глаз, и сам не теряет бдительности. Если бы задание и впрямь было таким простым, их бы на него не отправили. Не будь здесь настоящей опасности, им не понадобились бы сильнейшие.       Сатору не спал три дня. Это ничего, он и ещё может; он так и говорит Гето:       — Ничего, я ещё могу.       — Я верю, — его подрумяненная солнцем белая кожа на щеках выглядит нежной, такой нежной, как невесомые облачка взбитых сливок в сладкой кондитерской посыпке, и глаза его смотрят с нежностью, но в голосе слышится нечто другое. — Но на завтра осталось самое сложное. Тебе нужно отдохнуть.       — Да брось, — Сатору смеётся, черпая песок простым на вид, но страшно дорогим сланцем c эмблемой известного бренда. — Справлюсь я. Ты же за мной присматриваешь.       Длинные тонкие губы Сугуру трогает ласковая улыбка, и они раскрываются, проливая слова, которых Годжо никогда, ни разу в жизни от него ещё не слышал.       — Я в тебе не сомневаюсь, но это всего лишь девчонка, Сатору. Я не хочу рисковать твоей жизнью…       — Эй.       Взгляд Сатору встречает глаза цвета крепкой кочи. В Гето впервые проклёвывается сомнение, хорошо ему знакомое: стоит ли оно того? И на сердце почему-то становится так неспокойно, будто страшной продольной трещиной пошла несущая свая в доме, ожидающем шторма на берегу встревоженного тёмного океана. Годжо приближается к нему вплотную и обнимает одной рукой за плечи, как бы по-товарищески, но пальцы, скользнув под короткий рукав рубашки, выписывают нежные маленькие круги.       — Нет никакого риска. Я с тобой, ты со мной, это плёвая работка. Просеки, Сугуру: мы можем всё.       — Тогда почему ты не сделаешь перерыв и не отдохнёшь?       Тяжёлый вздох тонет в шуме волн и визге встретившей на пляже выброшенную из воды медузу Рико. Сатору не хочет отвечать. Не хочет просить Сугуру не давить. Ему кажется, что его мотивация очевидна, и Гето, упорно не желающий подыграть, разглядеть простую правду, бесит.       Простая правда в том, что Годжо страшно. Каждый день страшно. Потому что Бесконечность ему ещё не покорилась, у него ещё остались слабые места, и пускай размозжить тупоголовое проклятие или какого-нибудь плохонького заклинателя ему легко — против по-настоящему сильного врага он по-прежнему может сплоховать. Если только он ослабит бдительность, не успеет предупредить удар — его примет на себя Сугуру.       И тогда Сугуру может умереть.       — Рико-тя-я-ян, — преувеличенно бодро кричит Сатору, снимая руку с плеч Гето и с напускной беззаботностью игриво отпихивая его. — Пора возвращаться в гостиницу! Темнеет!       — Ну и что? — сопротивляется девчонка. — Я хочу поплавать ночью!       — Ночью? Ночью на мелководье выплывают рыбы-удильщики, Рико-тян. Ты видела их в документалках? Хочешь с ними искупаться?       — Ты врёшь! — верещит Аманаи. — Врёшь!       Сатору складывает руки в подобие зубастых челюстей и угрожающе прёт на напуганную школьницу. Конечно, он врёт. Но Рико должна быть в гостинице ночью, все должны. Так будет проще. Если нужно заманить её туда враньём — что ж.       Он оставляет Сугуру позади и, пускай затылок обжигает его обеспокоенный взгляд — не оборачивается. Знает, что Гето всё равно за ним пойдёт. Он всегда где-то поблизости, на полшага позади. Рядом.       Сверкающая океанская лазурь ночью превращается в нефть.       Сатору смотрит в окно их просторного люкса, щедро оплаченного из бездонного кармана клана Годжо, на зловещую и притягательную чёрную воду. Нырнёшь в эту гущу — и ты пропал. Нырнуть очень хочется. Туда, где поглубже, где всего черней. Просто проверить свои силы, потягаться с могучей стихией.       Шаги Сугуру за спиной — мягкие, как плеск прибоя в штиль. Его нежный, словно мурчанье большой кошки, голос зовёт:       — Сатор-р-ру. Са-то-ру.       Он обходит застывшего в кресле Годжо, скользя ладонью по прикрытому цветастой рубашкой плечу, присаживается на корточки между его широко расставленных ног. На Гето — гостиничный махровый халат, его шея и ключицы покрыты стразами капель. Смывал морскую соль в душе. Длинные волосы убраны, как обычно, аккуратно и туго, только одна непослушная прядь липнет к скулам. Красиво, будто кто тушью нарисовал на рисовой бумаге эту прядь, его изящные брови, раскосые глаза с тонкой угольной ниточкой линии ресниц. Гето похож на вельмож с утончённых танских картин, что-то есть в нём императорское, божественное даже — и в то же время дьявольским огоньком поблёскивают его глаза.       — Сидишь?       — Сижу.       У Сугуру большие руки. Сильные. У Годжо длиннее пальцы, но у Гето такая широкая ладонь. Предплечья венистые, мощные, и когда они так вот видны под скользнувшими вверх рукавами халата — Сугуру кладёт ладони на его колени и с нажимом, медленно гладит, ведёт вверх — рот Сатору наполняется слюной.       — Ты устал, — шепчут тонкие бледные губы. — Посмотри на меня. Ты устал.       Руки Сугуру перемещаются выше, больше пальцы оглаживают подвздошные кости. Годжо чувствует себя лёгким, миниатюрным даже, будто его, как девчонку, можно подхватить и закружить в воздухе на вытянутых руках. Гето тянется к нему, всё скользя руками выше, выше под расстёгнутой рубашкой, к груди, плечам. Он целует успокаивающе и нежно, ласкает и гладит, обволакивая своим присутствием, словно уютным мягким одеялом…       — Сугуру.       Годжо кладёт ладонь на его затылок и проникновенно смотрит в глаза поверх очков: я раскусил тебя, засранец.       — Ты убаюкать меня пытаешься?       Тот лишь невинно хлопает глазами, наклоняя голову чуть вперёд в своей кошачьей манере:       — Думаешь, я вот такой подлец, да? Понятненько всё с тобой, Са-…       Одним движением Годжо выдёргивает простенький черепаховый кандзаси из туго скрученного пучка, разливая нефть волос по плечам и спине Сугуру.       — …То-…       Путаясь в жёстких непослушных прядях, сжимает их в кулаке и тянет, вынуждает Гето поднять к нему лицо.       — …Ру.       Целует слегка округлившиеся в последнем слоге собственного имени губы, раскрывает рот, скользит языком. Сугуру выдыхает с тихим стоном, тут же подаваясь всем телом вперёд, наверх, ближе — в самом деле, истосковавшийся по хозяйской ласке большой кот. Слабо завязанный халат на нём распахивается, ползёт, падает на пол. Сатору раскрывает глаза, не прерывая поцелуя, клонит голову вбок, скользит взглядом по телу. Крупный, широкоплечий Сугуру с его сильной спиной и бёдрами, с шеей, обхватить которую не хватит рук, с руками, способными пробить человеческий череп одним ударом — на коленях перед ним. Возбуждённый, красивый, словно бы созданный, чтобы вот так живописно распластаться перед Сатору на полу из благородного тёмного дерева.       — Я не устал, — тихо произносит Годжо, оглаживая взглядом скуластое бледное лицо. — Я не хочу спать.       — Да правда что ли?..       — …Тебя. Я хочу тебя.       Высвободившись из цепких рук, Сугуру вальяжно откидывается назад, разваливается на полу, опираясь на согнутые в локтях руки:       — Здесь.       Это не вопрос. Он призывно двигает бёдрами, и его замечательно твёрдый, как часовой вставший член слегка покачивается. Чёрные пряди ссыпаются с белоснежного сильного плеча, обнажая кожу, такую чистую, умоляющую о поцелуях.       — Ты похотливая маленькая сука, Гето Сугуру, — Годжо не может сдержать улыбки.       — Ну, — маслянистый блеск в тёмных глазах, это выражение, которое не спутать ни с чем. — Да.       Гето внимательно, голодно следит, как Сатору раздевается, как подхватывает со столика свою небольшую сумку и выуживает из неё крошечный тюбик.       — Затарился? — одобрительно замечает Сугуру.       Годжо лучезарно улыбается в ответ:       — Я знал, что ты не вытерпишь.       Наклоняется, встаёт на колени над несносно красивым сливочно-белым телом. С члена Сугуру капает, от головки к коже под пупком тянется тоненькая вязкая нить. Сатору мог бы взять в рот, было бы романтично, нежно. Он знает, Гето страшно нравится оральный секс; это, говорит, доверительно и оттого приятно. Но Сугуру был наглой, скользкой похотливой блядью, он совратил честно бдящего на посту товарища, и он не заслужил такой божественной милости, как отсос.       Годжо одной рукой хватает его за челюсть, порывисто целует, низким требовательным голосом приказывает:       — Встань на колени. Спиной ко мне.       Всегда бледные щёки Гето краснеют, но не от смущения. Он медленно переворачивается на живот, встаёт на колени, опирается руками на стоящее тут же кожаное кресло. Лунный свет отражается от его кожи, вырисовывая плавные, эстетически безупречные линии: выступающие лопатки, выгнутая поясница, плотные округлые ягодицы и сильные икры. Тело Гето — гладкое практически безволосое: прекрасные, чистейшие японские гены. Сатору любуется им, наслаждаясь пониманием: моё. Только моё сейчас.       Одним пальцем отщёлкнув крышечку на дальновидно приобретённом в магазинчике для взрослых в соседнем квартале флакончике, Годжо второй рукой раздвигает сочные ягодицы Сугуру и выдавливает щедрую порцию смазки прямо между них. Гето вздрагивает (прохладная субстанция на контрасте с разгорячённой кожей кажется ледяной), изящным движением собирает свои длинные волосы на один бок, перебрасывает вперёд через плечо. Сатору завороженно следит за каждым движением. Пряди Сугуру, жёсткие, прямые, переливаются в лунном свете здоровым блеском. Чёрное золото.       — Руки за голову, — тихо говорит Годжо. — Отвернись, лицом в кресло. Сегодня ты не заслужил право смотреть.       Внутренности ошпаривает желанием, когда Сугуру бросает последний взгляд через обнажённое плечо, показывая свой точёный профиль и уголок похотливо раскрывшейся улыбки. В глазах у него пляшут черти.       Сатору терпеливо, насколько может, размазывает лубрикант, обводит ласкающим прикосновением подрагивающее тугое отверстие, второй рукой медленно водя по собственному члену. Он многому научился с тех пор, как они с Гето впервые попробовали вдвоём, он побывал и сверху, и снизу, и усвоил, что даже если перед тобой — такая жадная до телесных наказаний сука, как Гето, обязательно нужно быть нежным. Потому что это всё только игра, и если Сугуру в самом деле станет больно, декорации посыпятся, и игра прекратится немедленно.       Ведь на деле — это не наказание. Это — любовь.       Он бережно вводит внутрь средний и безымянный пальцы, чутко улавливая вздохи и еле заметные движения тела Гето. Даже здесь мышцы сильные, мелькает в голове мысль и тут же растворяется в протяжном стоне, когда согнутые пальцы находят «кнопку» на передней стенке.       — Не трогай себя, — предупреждает Сатору. — Держи руки за головой.       Ещё один палец. Он осторожно двигает ими, то ускоряясь, то сбавляя темп, наслаждаясь видом сведённых в напряжении лопаток и сильных пальцев, сцепленных в замок на шее, там, где коротенький подшёрсток на затылке Гето образует очаровательный чернильный завиток.       — Вставь мне, — срывающимся шёпотом просит Сугуру.       Сатору, как хороший хозяин, не может не сжалиться. Последний раз проведя рукой по члену, чтобы полирнуть его смазкой, он аккуратно приставляет головку ко входу и одним толчком входит наполовину. Гето не то мурлычет, не то рычит, уткнувшись лицом в мягкое сиденье.       — Скулишь? — хрипло интересуется Сатору, облизывая пересохшие губы. — Больно?       Сугуру нечленораздельно мычит. В голове Годжо набатом гудит кровь. Он тянет руку, чуть наклонившись вперёд, собирает ладонью хвост на затылке Гето, наматывает его на кулак, тянет — он всегда, с первого для мечтал сделать это, сделать именно так.       — Повтори, — приказывает он властным шёпотом.       Когда Сугуру, не сдерживаясь, не стесняясь, громко стонет, прося:       — Глубже! — Годжо теряет голову.       Вцепившись пальцами одной руки в мускулистое бледное бедро, не выпуская крепко намотанных на кулак другой прядей, громко тяжело дыша, он двигается внутри во всю длину, амплитудно, жадно, торопливо.       — Хочешь кончить? — срываясь с шёпота на хриплый стон, вопрошает он. — Сугуру? Отвечай мне.       — Очень хочу, — покорно и влажно. — Руки… Мне надо…       — Попроси. Хорошо попроси.       Годжо замедляется, наклоняется ниже, чтобы точно услышать, как Сугуру ломаным шёпотом произнесёт:       — По… Пожалуйста, позвольте мне… Сатору-но данна-сама…       Первый спазм, оповещающий о готовом вот-вот наступить оргазме, сводит тело, и Годжо разжимает ладонь, вновь разливая пряди повсюду в беспорядке. Это игра. И Гето играет блестяще.       — Да, — руки скользят по его широкой спине, напряжённым ягодицам. — Да, да. Можно. Да.       Сугуру расцепляет пальцы, быстро сжимает и разжимает кулаки, разминая их — и опускает правую руку вниз, левой упираясь в спинку кресла, затянутую в фактурную чёрную кожу. Его напряжённые бледные пальцы подрагивают, на кисти выступают вены, Годжо готов завыть.       — Блядь, Сугуру, ты просто — что? — ты такой — да? — я сейчас!       Тугой узел внизу живота развязывается моментально, когда он чувствует, как сжимается вокруг его члена пульсирующее кольцо мышц — Гето быстро доводит себя до финала, и Сатору следует за ним с минимальным отрывом, закатив глаза и до крови прикусив щёку в попытке не закричать на весь этаж.       Удовольствие накрывает его густой тяжёлой волной, заливая всё вокруг нефтяной чернотой, и Годжо погружается в абсолютную темноту.       — Доброе утро, — умытое улыбающееся лицо Сугуру выплывает из черноты первым.       Сатору подскакивает, рывком садится, ошаривает руками вокруг себя: он в постели. Через плотно закрытые шторы пробивается несмелый свет — очевидно, час ещё ранний. И Гето, уже успевший привести себя в порядок, услужливо пододвигает к нему поднос с кофе и какими-то булками.       Понимание приходит постепенно.       — Пискливая ты мелкая драная сучка, — возмущение напополам со смехом льются прямо в красивое светлое, заключённое в кавычки чёрных прядей лицо. — Усыпил меня!       — Сатору, — нежность в полуприкрытых узких глазах. — Не орал бы ты так. Все уже встали, конечно, но…       — Но! — передразнил Годжо. — Когда всё это кончится, встретимся на баскетбольной площадке. Посмотрим, как ты запоёшь, когда я разнесу тебя своим трёхочковым!       — Да, — тоже явно передразнивая, негромко простонал Сугуру. — Да, да!       И, уклоняясь от запущенной в него подушки, добавил:       — Завтракайте и готовьтесь к вылету… Сатору-но данна-сама.       Годжо демонстративно отворачивается, изображая обиду всеми возможными способами. Но языком он нащупывает не успевший зажить след от собственных зубов на внутренней стороне щеки, и улыбка ползёт сама, не давая притворяться.       В самолёте прохладно и тихо, и Гето пристроился вздремнуть, опустив шторку на иллюминаторе. Через каких-нибудь полчаса они будут на месте, и всё кончится.       — Как думаешь, — сонно спрашивает он вдруг. — Тело хранит воспоминания? Как душа.       Сатору ухмыляется:       — Уж я надеюсь, нет! Иначе Тенген после слияния будет «помнить», что слышал из своего номера, как ты умолял меня дать тебе передёрнуть.       — Думаешь, Рико-тян слышала?       — Почти уверен. Ей просто католическое воспитание не позволяет об этом говорить.       Сугуру отворачивается, фыркнув, устраивает голову на свёрнутом пледе с эмблемой авиакомпании. Шепчет:       — А я надеюсь, что хранит. Не хочу забывать. Даже если мне вынут мозг. Хочу… Помнить это. Тебя. Пом-… Нить…       Застигнутый врасплох услышанным, тронутый как-то по-особому, Годжо долго ещё смотрит на провалившегося в поверхностный сон Гето. Он явно дежурил всю ночь, когда Сатору заснул, и с самого начала полёта клевал носом… Пусть спит.       Насчёт памяти тела, сохраняющейся после смерти, Сатору не уверен. Но его тело — живое и прямо сейчас — помнит всё до мельчайшей детали.       Коротенький нежный иссиня-чёрный завиток нефтяным мазком выбивается из аккуратной причёски Гето, рисуя на белой шее тонкой линией символ 乙.

And I was afraid But you were glowing like the most relieving light. You were my revealing light. I closed my eyes and suddenly we were attached. You stayed with me after the moment passed. I felt you buried deep under my chest Like my lungs when I'm breathing in. And I was not myself when I opened up my eyes again.