Эмпатия и Апофегей

— Юра, блядь ты такая, заебал уже блевать!  Никита сидел на кухне, с максимально раздраженной миной заваривая две кружки чая. Где-то вдалеке послышались нечеловеческого происхождения звуки — это был Юра, и он, как обычно, перебрал. Пробрался на пьянку, вместо того, чтобы идти на пары, а теперь блюет текилой в квартире лучшего друга. Никита, в свою очередь, с отцовским недовольством впускает провинившегося кента в дом, заботливо, с ноткой психоза помогает раздеться. Сейчас ставит чайник кипятиться, достает два чайных пакетика, две кружки и ждет, пока его многострадальный друг доползет до кухни. В дверном проеме показалась кудрявая золотистая макушка, а после и улыбающаяся пьяная рожа. Юрец проходит на кухню, пошатываясь, плюхается на ближайший стул и головой бьется об стол, даже не задумываясь о боли. При этом продолжает улыбаться.  — Годы идут, а ты не меняешься, — разочарованно выдыхает брюнет, выключая запищавший чайник. — убить бы тебя, Юр. Кожанов устало смотрит на своего друга, озадаченно хмурит брови и заливает обе кружки кипятком, одну разбавляет холодной водой. Юра в ответ мычит что-то сквозь стол. — Ебальник подними и скажи нормально, нечего было так нажираться, дубина ты безмозглая. — Во-первых, я не дубина, — деловито протестует Войтовецкий, обиженно надув губы. — а во-вторых, я говорю, что можешь меня убить. — С каких пор ты пополнил ряды дед инсайдов? — С тех самых, Никитос, — он медленно поднимается со своего места и подходит к Никите практически вплотную. — с тех самых. Брюнет инстинктивно отодвигается назад, прижимаясь бедрами к столешнице. Пьяный Юра — это Юра, которого стоит бояться. В целом, алкоголь ему и не нужен, чтобы творить всякую хуйню. Личность он непредсказуемая от природы, уровень IQ не подвластен математическим расчетам, а мышление происходит где-то независимо от космического притяжения. Рука Войтовецкого тянется к кружке с разбавленным чаем, но он не отстраняется. Продолжает сверлить Ника каким-то странным, одному ему известным взглядом. — Знаешь, Никитосик, — протянул Юрец, делая акцент на исковерканном имени. — я давно думал о том, чтобы кое-что сделать. И снова делает паузу, не прерывая зрительного контакта. Будто следит за каждой сменяющейся эмоцией на лице друга. Никита складывает руки на груди, тем самым оставляя защищенное расстояние между ними, и вопросительно смотрит на пьяного товарища. — Ну, удиви, старец Фура. — …Но тогда я был слишком трезв и почти адекватен, а сейчас я почти трезв и почти неадекватен. — задумчиво тянет Юрец, почесав затылок. Другая рука по-прежнему держит кружку за керамическую ручку. Никита в замешательстве, а Юра доволен. — Если ты по-пьяне убил кого-то и сейчас пытаешься признаться, говори сразу. — настороженно проговорил брюнет, уже готовясь к худшему. Ладно, труп-то они закопают, а вот что делать со свидетелями, уликами? Можно бы было рассчитывать на осторожность друга, но сейчас едва ли он мог быть осторожным. — К сожалению, нет. Все куда хуже и серьезнее, Никитосик. — чопорно отвечает Юрец, смотря в карие глаза напротив сквозь туманную пелену алкоголя. Юра осознает, что знает эти глаза лучше всех глаз на свете. Он узнает их взгляд из тысячи, по памяти может пересчитать складочки  под нижним веком. В голове диорамой отпечатался тот самый сонный, уставший взгляд, полуприкрытые глаза и слегка подрагивающие темные ресницы. У Никиты невероятно красивые ресницы — короткие, но темные, густые. А ещё у Никиты очень необычные глаза — сами вытянутые, всегда с прищуром, а разрез узковатый, заостренный. Когда брюнет улыбается, они всегда сильно сужены, в уголках образуются будто бы трещинки, или солнечные лучи. Юре нравятся глаза Никиты.  Сейчас они смотрят на патлатого строго, с ноткой беспокойства и тем же легким прищуром. Иногда ему кажется, что Ник — это какой-то невиданный лесной зверёк, быстрый и юркий, чувствительный ко всему. Он всегда осторожен, расчетлив и рационален в своих действиях, но стоит чему-то пойти не так, и Никита теряется в трёх соснах, начинает бегать от одной к другой, в попытках найти выход к открытой поляне. И сейчас что-то идет не так, и Кожанова это вводит в ступор. Он непонимающе глядит на резко протрезвевшего Юрца и ждёт ответа. а Юрец и отвечает ему. Протягивает руку к товарищу, отчего тот дёргается, но продолжает стоять на месте. Ох, Никита, лучше бы ты бежал отсюда, да побыстрее и подальше. Протягивает руку и едва касается большим пальцем острого подбородка. Никита все также стоит на месте. Вот же блядство. Осмелев, перекладывает на чужую щеку всю пятерню, очерчивая ребром пальца линию челюсти, а затем и скулы. — Юр, ты чего?… — не было слышно ни угроз, ни психов, ни обзывательств. Голос неуверенно подрагивал, был хриплый и тихий, словно Никита его сорвал. — Молчи. Дай мне время, а потом можешь избить или выгнать из квартиры нахуй. — на выдохе шепчет Войтовецкий, продолжая самозабвенно гладить фарфоровое лицо. У Никиты очень гладкая кожа, без единого пигментного пятнышка или воспаления. Юра даже завидовал в какой-то степени. Друг на эти слова ничего не отвечает, только и продолжает стоять на месте, прижимаясь к столешнице. Для кудрявого это был зеленый свет. Он перекладывает вторую ладонь на мягкое лицо, обхватывая по бокам челюстей, и жадно впивается в сухие, потрескавшиеся губы, словно делает это в первый и последний раз. Хотя, возможно, так и есть. Первые несколько секунд Никита мешкает, только с выпученными глазами взирает на косматого друга, но потом кладет обе руки на широкие плечи и сжимает их в тисках. Юра воспринимает это как сигнал двигаться дальше. На пробу толкается языком внутрь, и когда не чувствует никакого сопротивления, углубляет поцелуй, проникая в горячий рот, вылизывая его. Он кончиком языка проводит по ровной кромке зубов, ласкает нёбо, переплетает их языки между собой в пылкой самбе. Никита по-прежнему стоит и ничего не делает, не берет инициативу, но и не отталкивает. Не щурится, спокойно смотрит в глаза напротив и подчиняется всем юриным махинациям. Юра меняет угол наклона головы, целуя чувственно, на этот раз аккуратнее. Гладит щеку Никиты, а второй рукой зарывается в мягкие шоколадные волосы, сжимая отросшие пряди в кулак. Кожанов еле слышно выдыхает.  Внутри Войтовецкого взрываются фейерверки, всё ходит ходуном, кровь приливает к вискам. Хочется двигаться дальше, но резкий приступ тошноты и слабость в теле заставляют его отложить эту идею на лучшие времена. Через минуту Юра отстраняется и осматривает друга: весь раскрасневшийся, лохматый, с распухшими вишневыми губами и с тем же усталым, непонимающим взглядом. Юре нравится этот взгляд. Юре нравится и сам Никита. Абсолютно весь.  — Я люблю тебя. — нарушает молчание Войтовецкий и ухмыляется. Он не ищет в глазах напротив ответа, не ищет отвержения или взаимности. Ему все равно, что ответит Кожанов. Главное, что он сказал то, что мучает его уже несколько лет. Они стоят так минуты две, в полной тишине, а затем Юрец на ватных ногах идет к уже любезно разложенному и застеленному дивану, падает на него и ещё пару мгновений следит за своим лучшим другом, прежде чем провалиться в крепкий сон. Никита все это время наблюдал за бедолагой, боясь вымолвить и слово. И только когда тот заснул, он смог тяжко выдохнуть, заправив прядь кудрявых волос за ухо. — Я знаю, Юр, — Кожанов удрученно потирает болючие виски, накрывая пьяного страдальца шерстяным пледом. — но вряд ли когда-нибудь смогу ответить тебе тем же.