"Lasciate ogni speranza"

      Однажды днем или ночью (ибо полдень и полночь были одинаково черны в этой гробнице) Эсмеральда услышала над своей головой более сильный шум, чем обычно производил тюремщик, когда приносил ей хлеб или воду. Она подняла голову и увидела красноватый свет, проникавший сквозь щели дверцы или крышки люка.       В ту же минуту тяжелый засов загремел, крышка люка, заскрипев на своих ржавых петлях, откинулась и она увидела фонарь, руку и ноги двух человек. Свод, в который была вделана дверца, нависал слишком низко, чтобы можно было разглядеть их головы. Свет причинил ей такую острую боль, что она закрыла глаза.       Когда она их открыла, дверь была заперта, фонарь стоял на ступеньках лестницы, а перед ней оказался только один человек. Черная монашеская ряса ниспадала до самых пят, того же цвета капюшон спускался на лицо. Нельзя было разглядеть ни лица, ни рук. Это был длинный черный саван, под которым чувствовалось что-то живое. Несколько мгновений она пристально смотрела на это подобие призрака. Оба молчали. Их можно было принять за две столкнувшиеся друг с другом статуи. В этом склепе казались живыми только фонарный фитиль, потрескавшийся от сырости, да водяные капли, которые, падая со свода, прерывали это неравномерное потрескивание своим однообразным тонким звоном и заставляли дрожать луч фонаря в концентрических кругах, разбегавшихся на маслянистой поверхности лужи.       Наконец узница прервала молчание: — Кто вы? — Священник. — Это слово, эта интонация, звук низкого голоса заставили ее вздрогнуть. Он звучал до ужаса знакомо, но в круговороте произошедших событий она не смогла вспомнить, где слышала его раньше. Священник продолжал медленно и глухо: — Готовы ли вы? — К чему? — К смерти. — Скоро ли это будет? — спросила она. — Завтра. — голос был его несчастен, однако за отрешенностью узницы не последовало реакции, кроме секундного воодушевления от ответа. Голова ее, с радостью было поднявшаяся, опять тяжело упала на грудь. — О, как долго ждать! — пробормотала она. — Что им стоило сделать это сегодня? — Вы, стало быть, очень несчастны? — помолчав, спросил священник. — Мне так холодно, — ответила Эсмеральда и обхватила руками ступни своих ног — привычное движение бедняков, страдающих от холода, заметно это и у затворницы Роландовой башни, — зубы ее стучали.       Казалось, священник из-под своего капюшона разглядывал склеп. — Без света! Без огня! В воде! Это ужасно! — Да, — ответила она с тем изумленным видом, который придавало несчастье. — День сияет для всех. Отчего же мне дана только ночь? — Знаете ли вы, — после нового молчания спросил священник, — почему вы здесь находитесь? — Кажется, знала, — ответила она, проводя исхудавшим пальчиком по лбу, словно стараясь помочь своей памяти, — но теперь забыла. — Вдруг она расплакалась, как дитя. — Мне хотелось бы уйти отсюда, господин. Мне холодно, мне страшно. Какие-то звери ползают по моему телу. — Хорошо, следуйте за мной.       Священник взял ее за руку. Несчастная промерзла насквозь, и все же рука священника показалась невыносимо холодной. — О! — прошептала она. — Это ледяная рука смерти. Кто же вы?       Священник откинул капюшон. Перед нею было зловещее лицо, которое так давно преследовало ее, голова демона, которая возникла над головой обожаемого Феба у старухи Фалурдель, те глаза, которые она видела в последний раз горящими вблизи кинжала.       Появление этого человека, всегда столь роковое, толкавшее от несчастья к несчастью вплоть до пытки, вывело ее из оцепенения. Ей показалось, что плотная завеса, нависшая над памятью, разорвалась. Все подробности ее мрачного приключения, от ночной сцены у Фалурдель и до приговора, вынесенного в Турнельной башне, сразу всплыли в памяти — не спутанные и смутные, как до сей поры, а четкие, яркие, резкие, трепещущие, ужасные. Эти воспоминания, почти изглаженные, почти стертые чрезмерным страданием, ожили вновь близ этой мрачной фигуры подобно тому, как близ огня отчетливо выступают на белой бумаге невидимые слова, начертанные симпатичными чернилами. Ей показалось, что вскрылись все сердечные раны и вновь засочились кровью. — А! — воскликнула она, судорожно вздрогнув и закрывая руками глаза. — Это тот священник!       И, бессильно уронив руки, она осталась сидеть, низко опустив голову, устремив глаза в землю, онемевшая, не переставая дрожать.       Священик глядел на нее глазами коршуна, который долго чертил в небе плавные круги над бедным притаившимся в хлебах жаворонком и, постепенно суживая огромную спираль своего полета, внезапно, как молния, ринувшись на свою добычу, держит ее, задыхающуюся, в своих когтях.       Она чуть слышно прошептала: — Добивайте! Наносите последний удар! — и с ужасом втянула голову в плечи, словно овечка под обухом мясника. — Я вам внушаю ужас? — спросил он наконец. Не получив ответа, он повторил. — Разве я внушаю вам ужас?       Губы искривились, словно она хотела улыбнуться, но обессиленная едва ли поднимала уголок рта вверх. — Да, палач всегда издевается над осужденным. Сколько месяцев он травит меня, грозит мне, пугает меня! О Боже! Как счастлива была я без него! Это он вверг меня в эту пропасть! О небо, это он убил…это он убил его, моего Феба! — Рыдая, она подняла глаза на священника. — О презренный! Кто же вы? Что я вам сделала? Вы ненавидите меня? За что же? — Я люблю тебя!       Ее слёзы внезапно высохли. Она бессмысленно глядела на высокую фигуру. Клод Фролло упал к ногам, пожирая ее пламенным взором. — Слышишь? Я люблю тебя! — повторил он жалобно и отчаянно, словно это были его последние слова перед смертью. — О, что это за любовь! — содрогаясь, промолвила несчастная. — Любовь отверженного.       Оба некоторое время молчали, придавленные тяжестью своих переживаний: он — обезумев, она — отупев. — Слушай, — вымолвил наконец священник, и необычайный покой снизошел на него. — Ты все узнаешь. Я скажу тебе то, в чем до сих пор едва осмеливался признаться самому себе, украдкой вопрошая свою совесть в те безмолвные ночные часы, когда мрак так глубок, что, кажется, сам Бог уже не может видеть нас. Слушай! До встречи с тобой я был счастлив, девушка!.. — И я! — прошептала она еле слышно. — Не пребивай меня! Да, я был счастлив, по крайней мере я мнил себя счастливым. Я был невинен, душа моя была полна хрустальной чистоты. Надменнее, лучезарнее, чем у всех, сияло чело мое! Священнослужители учились у меня целомудрию, ученые — науке. Да, наука была для меня всем. Она была мне сестрой, и ни в ком другом я не нуждался. Лишь с годами иные мысли овладели мной. Не раз, когда мимо меня проходила женщина, моя плоть возмуща-лась. Эта власть пола, власть крови, которую я, безумный юноша, считал в себе навек подавленной, не раз в судорожном усилии натягивала цепь железных обетов, приковавших меня, несчастного, к холодным плитам алтаря. Но пост, молитва, занятия, умерщвление плоти сделали мою душу владычицей тела. Я избегал женщин. К тому же стоило мне раскрыть книгу, как весь нечистый угар моих помыслов рассеивался перед величием науки. Протекали минуты, и я чувствовал, как куда-то вдаль отступает земное и плотское, и я вновь обретал мир, чистоту и покой перед безмятежным сиянием вечной истины. Пока дьявол искушал меня смутными видениями, проходившими перед моими глазами то в храме, то на улице, то в лугах, они лишь мельком возникали в моих сновидениях, и я легко побеждал их. Увы, если ныне я сражен, то в этом виновен Бог, который, сотворив человека и дьявола, не одарил их равной силой. Слушай. Однажды… — Тут священник остановился, и узница услышала тяжкие вздохи, вырывавшиеся из его груди. Он продолжал, — Однажды я стоял, облокотившись на подоконник в моей келье. Какую же это книгу читал я тогда? О, все это словно вихрь в моей голове! Я читал. Окна моей кельи выходили на площадь. Вдруг слышу звуки бубна и музыки. Досадуя, что меня потревожили в моей задумчивости, я взглянул на площадь. То, что я увидел, видели и другие, не только я, а между тем зрелище это было создано не для глаз человека. Там, в середине площади — был полдень, солнце стояло высоко, — плясала девушка. Создание столь дивной красоты, что Бог предпочел бы ее Святой Деве и избрал бы матерью своей, он бы пожелал быть рожденным ею, если бы она жила, когда он воплотился в человека! У нее были черные блестящие глаза, в темных ее волосах, когда их пронизывало солнце, загорались золотые нити. В стремительной пляске нельзя было различить ее ножек — они мелькали, как спицы быстро вертящегося колеса. Вокруг головы, в черных ее косах сверкали на солнце металлические бляхи, которые, словно звездной короной, осеняли ее лоб. Ее синее платье, усеянное блестками, искрилось, словно пронизанная тысячью золотых точек летняя ночь. Ее гибкие смуглые руки сплетались и вновь расплетались вокруг ее стана, словно два шарфа. Линии ее тела были дивно прекрасны! О блистающий образ, чье сияние не меркло даже в свете солнечных лучей! Увы, девушка, то была ты! Изумленный, опьяненный, очарованный, я дал себе волю глядеть на тебя. Я это и делал, пока внезапно не дрогнул от ужаса, почувствовав себя во власти чар!       Задыхаясь, священник снова на мгновение умолк. Затем продолжал: — Уже наполовину околдованный, я пытался найти опору, чтобы удержаться в своем падении. Я припомнил те ковы, которые сатана уже когда-то строил мне. Создание, представшее очам моим, было так сверхчеловечески прекрасно, что могло быть послано лишь небом или адом. Она не была обыкновенной девушкой, созданной из персти земной и скудно освещенной изнутри мерцающим лучом женской души. То был антел! Но ангел мрака, сотканный из пламени, а не из света. В ту минуту, как я это думал, я увидел близ тебя козу, бесовское животное, которое, усмехаясь, глядело на меня. На полуденном солнце ее рожки казались огненными. Тогда я понял, что это дьявольская западня, и больше не сомневался, что ты послана адом и послана на мою погибель. Так я думал. — Тут священник взглянул в лицо узницы и холодно добавил, — Так я думаю и теперь. А между тем чары мало-помалу начинали оказывать на меня действие, твоя пляска кружила мне голову; я ощущал, как таинственная порча проникала в меня. Все, что должно было бодрствовать, засыпало в душе моей, и, подобно людям, замерзающим в снегах, я находил наслаждение в том, чтобы поддаваться этой дреме. Внезапно ты запела. Что оставалось мне делать, несчастному! Твое пение было еще пленительней твоей пляски. Я хотел бежать. Невозможно. Я был пригвожден, я врос в землю. Мне казалось, что мрамор плит доходит мне до колен. Пришлось остаться до конца. Ноги мои оледенели, голова пылала. Наконец, быть может, сжалившись надо мной, ты перестала петь, ты исчезла. Отсвет лучезарного видения постепенно погасал в глазах моих, и слух мой более не улавливал отзвука волшебной музыки. Тогда я склонился на край подоконника, более недвижный и беспомощный, нежели статуя, сброшенная с пьедестала. Вечерний благовест пробудил меня. Я поднялся, я бежал, но — увы. — что-то было низвергнуто во мне, чего нельзя уже было поднять; что-то снизошло на меня, от чего нельзя было спастись бегством.       Он снова приостановился, потом продолжал: — Да, начиная с этого дня во мне возник человек, которого я в себе не знал. Я пытался прибегнуть ко всем моим обычным средствам: монастырю, алтарю, работе, книгам. Безумие! О, сколь пустозвонна наука, когда ты, в отчаянии, преисполненный страстей, ищешь у нее прибежища! Знаешь ли ты, девушка, что вставало отныне между книгами и мной? Ты, твоя тень, образ светозарного видения, возникшего однажды передо мной в пространстве. Но образ этот стал уже иным — темным, зловещим, мрачным, как черный круг, который неотступно стоит перед глазами того неосторожного, кто пристально взглянул на солнце. Не будучи в силах избавиться от него, вечно преследуемый напевом твоей песни, видя вечно на моем молитвеннике твои пляшущие ножки, вечно ощущая ночью во сне, как твое тело касается моего, я хотел вновь увидеть тебя, дотронуться до тебя, знать, кто ты, убедиться, соответствуешь ли ты тому идеальному образу, который запечатлелся во мне, а быть может, и затем, чтобы суровой действительностью разбить мою грезу. Как бы то ни было, я надеялся, что новое впечатление развеет первое, а это первое стало для меня невыносимо. Я искал тебя. Я вновь тебя увидел. О горе! Увидев тебя однажды, я хотел тебя видеть тысячу раз, я хотел тебя видеть непрестанно. И — можно ли удержаться на этом адском склоне? — я перестал принадлежать себе. Другой конец нити, которую дьявол привязал к моим крыльям, он прикрепил к твоей ножке. Я стал скитаться и бродить по улицам, как и ты. Я поджидал тебя в подъездах, я подстерегал тебя на углах улиц, я выслеживал тебя с высоты моей башни. Каждый вечер я возвращался все сильнее завороженный, все сильнее отчаявшийся, все сильнее околдованный, все более обезумевший! Я знал, кем ты была, — египтянка, цыганка, хитана, цингара, — можно ли было сомневаться в колдовстве? Слушай. Я надеялся, что судебный процесс избавит меня от порчи. Когда-то ведьма околдовала Бруно Аста; он приказал сжечь ее и исцелился. Я знал это. Я хотел испробовать это средство. Я запретил тебе появляться на Соборной площади, надеясь, что забуду тебя, если ты больше не придешь туда. Но ты не придала этому значения. Ты вернулась. Затем мне пришла мысль похитить тебя. Однажды ночью я попытался это сделать. Нас было двое. Мы уже схватили тебя, как вдруг появился этот презренный офицер. Он освободил тебя и этим положил начало твоему несчастью, моему и своему собственному. Наконец, не зная, что делать и как поступить, я донес на тебя в духовный суд. Я думал, что исцелюсь подобно Бруно Асту. Я смутно рассчитывал также и на то, что приговор отдаст тебя в мои руки, что в темнице я застигну тебя, что буду обладать тобой, что там тебе не удастся ускользнуть от меня, что ты уже достаточно времени владела мною и теперь я, в свою очередь, овладею тобой. Когда творишь зло, твори его до конца. Безумие не останавливается на полпути! В чрезмерности греха таится исступленное счастье. Священник и колдунья могут слиться в наслаждении на охапке соломы и в темнице! И вот я донес на тебя. Именно тогда-то я и пугал тебя при встречах. Заговор, который я умышлял против тебя, гроза, которую я собрал над твоей головой, давала о себе знать угрозами и вспышками. Однако я все еще медлил. Мой план был ужасен, и это заставляло меня отступать перед ним. Быть может, я отказался бы от него совсем, быть может, моя чудовищная мысль погибла бы в моем мозгу, не дав плода. Мне казалось, что только от меня зависело продлить или прервать это судебное дело. Но каждая дурная мысль непреклонно требует своего воплощения. И в том, в чем я мыслил себя всемогущим, рок оказался сильнее меня. Увы! Этот рок овладел тобою и бросил тебя под ужасные колеса той машины, которую я коварно изготовил! Слушай. Я подхожу к концу. Однажды — в такой же солнечный день — мимо меня проходит человек, он произносит твое имя и смеется, и в глазах его горит вожделение. Проклятие! Я последовал за ним. Что было дальше, ты знаешь. — Он умолк.       Молодая девушка могла лишь вымолвить: — О мой Феб! — Не произноси этого имени! — воскликнул священник, с силой сжав ее руку. — О несчастные! Это имя сгубило нас всех! Или, вернее, мы все погубили друг друга по необъяснимой игре рока! Ты страдаешь, не правда ли? Тебе холодно, мгла слепит тебя, тебя окружают стены темницы? Но, может быть, в глубине твоей души еще теплится свет, пусть даже то будет твоя ребяческая любовь к этому легкомысленному человеку, который забавлялся твоим сердцем! А я — я ношу тюрьму в себе. Зима, лед, отчаяние — внутри меня! Ночь в душе моей! Знаешь ли ты все, что я выстрадал? Я был на суде. Я сидел на скамье с духовными судьями. Да, под одним из этих монашеских капюшонов извивался грешник. Когда тебя привели, я был там; когда тебя допрашивали, я был там. О волчье логово! То было мое преступление, уготованная для меня виселица; я видел, как ее очертания медленно возникали над твоей головой. При появлении каждого свидетеля, при каждой улике, при защите — я был там; я мог бы сосчитать каждый шаг на твоем скорбном пути; я был там, когда этот дикий зверь… О, я не предвидел пытки. Слушай. Я последовал за тобой в застенок. Я видел, как тебя раздели, как тебя, полуобнаженную, хватали гнусные руки палача. Я видел твою ножку — я б отдал царство, чтобы запечатлеть на ней поцелуй и умереть, я видел, как эту ножку, которая, даже наступив на мою голову и раздавив ее, дала бы мне неизъяснимое наслаждение, зажали ужасные тиски «испанского сапога», превращающего ткани живого существа в кровавое месиво. О несчастный! В то время как я смотрел на это, я бороздил себе грудь кинжалом, спрятанным под сутаной! При первом твоем вопле я всадил его себе в тело; при втором — он пронзил бы мне сердце! Гляди! Мне кажется, что раны еще кровоточат.       Он распахнул сутану. Действительно, его грудь была вся истерзана, словно когтями тигра, а на боку зияла большая, плохо затянувшаяся рана. Узница отпрянула в ужасе. — О девушка, сжалься надо мной! — продолжал священник. — Ты мнишь себя несчастной! Увы! Ты не знаешь, что такое несчастье! О! Любить женщину! Быть священником! Быть ненавистным! Любить ее со всем неистовством, чувствовать, что за тень ее улыбки ты отдал бы свою кровь, свою душу, свое доброе имя, свое спасение, бессмертие, вечность, жизнь земную и загробную; сожалеть, что ты не король, не гений, не император, не архангел, не Бог, чтобы повергнуть к ее стопам величайшего из рабов; денно и нощно лелеять ее в своих грезах, своих мыслях — и видеть, что она влюблена в солдатский мундир! И не иметь ничего взамен, кроме скверной священнической рясы, которая вызывает в ней лишь страх и отвращение! Изнемогая от ревности и ярости, быть свидетелем того, как она расточает дрянному, тупоголовому хвастуну сокровища своей любви и красоты. Видеть, как это тело, формы которого жгут, эта грудь, такая сладостная, эта кожа трепещут и розовеют под поцелуями другого! О небо! Любить ее ножку, ее ручку, ее плечи; терзаясь ночи напролет на каменном полу своей кельи, мучительно грезить о ее голубых жилках, о ее смуглой коже — и видеть, что все ласки, которыми ты мечтал одарить ее, свелись к пытке, что тебе удалось лишь уложить ее на кожаную постель! О, это поистине клещи, раскаленные на адском пламени! Как счастлив тот, кого распиливают надвое или четвертуют лошадьми! Знаешь ли ты муку, которую испытывает человек долгими ночами, когда кипит кровь, когда сердце разрывается, голова раскалывается, зубы впиваются в руки, когда эти яростные палачи, словно на огненной решетке, без устали пытают его любовной грезой, ревностью, отчаянием! Девушка, сжалься! Дай мне минуту передохнуть! Немного пепла на этот пылающий уголь! Утри, заклинаю тебя, пот, который крупными каплями струится с моего лба! Дитя, терзай меня одной рукой, но ласкай другой! Сжалься, девушка! Сжалься надо мной!       Священник катался по каменному, залитому водою полу и бился головой об углы каменных ступеней. Девушка слушала его, смотрела на него. Когда он умолк, опустошенный и задыхающийся, она проговорила вполголоса: — О мой Феб! — Священник пополз к ней на коленях. — Умоляю тебя, — закричал он, — если в тебе есть сердце, не отталкивай меня! О, я люблю тебя! Горе мне. Когда ты произносишь это имя, несчастная, ты словно дробишь своими зубами мою душу. Сжалься! Если ты исчадие ада, я последую за тобой. Я все для этого совершил. Тот ад, в котором будешь ты, — мой рай! Твой лик прекрасней Божьего лика! О, скажи, ты не хочешь меня? В тот день, когда женщина отвергнет такую любовь, как моя, горы должны содрогнуться. О, если бы ты пожелала! Как бы мы были счастливы! Бежим — я заставлю тебя бежать — мы уедем куда-нибудь, мы отыщем на земле место, бе солнце ярче, деревья зеленее и небо синее. Мы будем любить друг друга, мы воедино сольем наши души и будем пылать вечной жаждой друг друга, которую вместе и неустанно будем утолять из кубка неиссякаемой любви!       Она прервала его ужасным, резким смехом: — Поглядите же, отец мой, у вас кровь под ногтями.       Священник некоторое время стоял, словно окаменевший, устремив пристальный взгляд на свои руки. — Ну хорошо, пусть так! — со странной кротостью ответил он. — Оскорбляй меня, насмехайся надо мной, обвиняй меня, но идем, идем, спешим! Это будет завтра, говорю тебе. Гревская виселица, ты знаешь? Она всегда наготове. Это ужасно! Видеть, как тебя повезут в этой повозке! О, сжалься! Только теперь я чувствую, как сильно люблю тебя. О, пойдем со мной! Ты еще успеешь меня полюбить после того, как я спасу тебя. Можешь ненавидеть меня сколько пожелаешь! Но бежим! Завтра! Завтра! Виселица! Твоя казнь! О, спаси себя! Пощади меня!       Он схватил ее за руку, он был вне себя, он хотел ее увести силой. Она остановила на нем неподвижный взор: — Что сталось с моим Фебом? — А, — произнес священник, отпуская ее руку, — вы безжалостны! — Что сталось с Фебом? — холодно повторила она. — Он умер! — закричал священник. — Умер? — так же безжизненно и холодно сказала она. — Так зачем вы говорите мне о жизни?       Он не слушал ее. — О да, — бормотал он, как бы обращаясь к самому себе, — он, наверное, умер. Клинок вошел глубоко. Мне кажется, что острие коснулось его сердца. О, я сам жил на острие этого кинжала!       Бросившись на него, молодая девушка, как разъяренная тигрица, оттолкнула его с нечеловеческой силой на ступени лестницы. — Уходи, чудовище! Уходи, убийца! Дай мне умереть. Пусть наша кровь вечным клеймом ляжет на твоем лбу! Принадлежать тебе, поп! Никогда! Никогда! Ничто не соединит нас, даже ад! Уйди, проклятый! Никогда!       Священник споткнулся о ступеньку. Он молча высвободил свои ноги, запутавшиеся в складках одежды, взял фонарь и медленно стал подниматься по лестнице к двери. Он открыл эту дверь и вышел, остановившись на пороге.       В груди бушевал гнев, направленный не то на цыганку, не то на себя, единственное, что он знал точно - она ему не отдастся. Бедняжку ждёт виселица, неважно, отправит её на казнь суд или он сам: завтра Эсмеральда умрет, а он освободится от оков дьявола, пленившего его невинный и пречистый дух, обращенный лишь науке.       Клод хотел вернуться и крикнуть что-то про гнусного Шевалье, который, возможно, даже и не умер, ибо острие кинжала могло и не задеть сердце. Он желал разбить остатки духа девчонки, как она дала первую трещину в нем самом. Вот уже он потянулся к железному кольцу, открывающему дверь, как он остановился и вспомнил слова своего ученика.

«Моя жена - как это объяснил мне один старый плут, которого у нас величают герцогом египетским, - подкидыш, или найденыш, что, впрочем, одно и то же. Она носит на шее талисман, который, как уверяют, поможет ей когда-нибудь отыскать своих родителей, но который утратит свою силу, как только девушка утратит целомудрие. Отсюда следует, что мы оба остаемся весьма целомудренными.»

      И ведь действительно, лишь на мгновение его глаз зацепился за обтянутую зеленой тканью ладанку с бусиной, подобно изумрудной, и в голове ученого прояснилась идея, которой он может воспользоваться. Уже уверенный, он просунул обратно в камеру голову, уже не затуманенную такой яростью, но воспылавшую надеждой. — Дочь моя, позволь мне помочь, сжалься! — Оставь меня! — Бедняжка забилась в угол, отчаянно зарыдав, уткнувшись бледным личиком в колени, обнимая опять оголенные пальцы. — Пойдем со мной, и я найду твою матерь! О цыганка, мне известна твоя участь отверженной дочери Божьей, отлученной от матери. Несчастное дитя, я помогу тебе! Сжалься! Девушка, сжалься надо мной! Не дай убить себя, и тогда я переверну Париж, дабы найти ту, кто подарила этому миру самого ангела! — Он вышел в середину комнаты, поставил на пол фонарь и наклонился к ней. — Откуда тебе, дьявол, известно это?! Если я пойду с тобой, не видать мне ни матери, ни жизни! О Феб! Где же ты, мое солнце! — Не произноси этого имени! — в груди опять бушевала ярость и ревность, однако увидев несчастное лицо Эсмеральды, он снял свой плащ. — Мне известно все, что нужно, так позволь же мне спасти тебя! О небо! Как же ты несчастна, — он опустил тяжелую ткань на дрожащие плечи. Она хотела сбросить её, однако плащ оказался слишком тяжелым и слишком объемным для изможденного от холода и пыток невеликого тела. — Даю слово, дитя, что я не опорочу тебя, дабы твой амулет, язычница презренная, не потерял своей силы. Ты встретишься с матерью, обещаю. Ты и так уже выбрала смерть, отчего же ты так противишься жизни? Смилуйся! Словно лань вольная будешь ты расхаживать со своей матерью, как законопослушная дочь Бога, светлая и невинная. Позволь лишь увести тебя из этой гробницы, и ты получишь все, чего только может пожелать девушка, несравнимая с такой искренней и лучезарной египтянкой, как ты! Слушай. — Эсмеральда легла на мокрый пол, пригвожденная тяжестью плаща и несчастья, павшего на её молодую душу. Она не хотела слушать речь ученого, утомившего её не только своим ненавистным дьявольским ликом, но и словами и наречиями, неведомыми необразованной и пустой детской голове. — Слушай. Можешь ненавидеть меня, можешь презирать, заклинать и бить, любое твое небрежное касание будет для меня нежнее шелка и сладостнее любого сахара с ярмарки, но позволь лишь забрать тебя от объятия виселицы! — Добивайте меня, терзайте, мне все равно, — она закуталась под капюшон и отвернулась. Почувствовав освобождение от железного кольца и холодные руки самой смерти, в которых лежит власть над её судьбой, она обреченно уронила голову и потеряла сознание, в не в силах больше бороться.       Фролло чувствовал ее настолько близко, что невольно позволил себе потереться о черную макушку, поцеловать спадающую руку и сжать скрытую под мантией талию. Поймав себя на такой преступной ласке, он покрутил головой и наскоро покинул Роландовую башню, направившись сразу домой, в имение Тиршап, в отцовский дом, опустошенный после чумы 1466 года.       Сначала долгое время пришлось отогревать здание, оледеневшее под холодным майским ветром, которое просквозило комнаты через раскрытые створки. Пришлось нанять сиделку, чтобы та отмыла и переодела бедняжку, дабы трещавший по швам дух монаха окончательно не пал, словно старая плотина, неспособная противостоять шторму. Он кусал пальцы, бил стопы плетью, дабы не поддаться искушению и не вломиться в спальню такой желанной девушки, настолько прекрасной, что даже пришедшая сиделка изумилась прелестному лику, но Эсмеральду, давно не танцующую на Гревской площади, не узнала: исхудавшая и мрачная после пленения и пытки девочка была настолько несчастна, насколько и прекрасна в сиянии своей невинности.       Сиделка вливала в неё бульон и воду, растирала синяки маслом каких-то растений, принесенных Клодом, который так ни разу и не вошел в её комнату. Эту ночь он сидел в своей спальне и молился, а мадам, получив щедрую плату за молчание, остановилась в той же комнате, что и болезная.       На следующее утро после спасения он отправился на площадь, дабы подивиться с паники палача и судьи, которому неведомо, что сталось с еще недавней заключенной жертвы «испанского сапога», волею судеб покинувшая подземную тюрьму Турнель. Он делал вид, будто читает общественный требник, но в действительности был не столько занят «зарешеченным Священным писанием», сколько виселицей, на которую он кидал привычный для общественности мрачный и дикий взгляд, скрывавший внутренне ликование. Внезапно он услышал затворницу Роландовой башни, которая, вцепившись в решетки кельи, направляла на него любопытный бешеный взгляд. — Отец мой, — обратилась она к нему, — кого это собираются повесить? — Архидьякон в начале промолчал, не желая невольно проявить свое радостное расположение вечно суровой души, но после повторного вопроса в итоге ответил. — Не знаю. — Тут пробегали дети и говорили, что цыганку, — продолжала затворница. — Возможно, — ответил священник, вспоминая тонкие лодыжки, выглядывающие из-под одеяла, когда он принёс бедняжку в дом. Тогда Пакетта Шантфлери разразилась жестоким хохотом. — Сестра моя, — спросил изумленный данным смехом архидьякон, — вы, должно быть, сильно ненавидите цыганок? — И как еще ненавижу! — воскликнула затворница. — Это оборотни, воровки детей! Они растерзали мою малютку, мою дочь, мое дитя, мое единственное дитя! У меня нет больше сердца, они сожрали его!       Она была страшна. Священник холодно глядел на нее, съедаемую ненавистью и безумием. — Есть между ними одна, которую я особенно ненавижу, которую я прокляла. Она молодая, ей столько же лет, сколько было бы теперь моей дочери, если бы её мать не пожрала мое дитя. Всякий раз, когда эта молодая ехидна проходит мимо моей кельи, вся кровь у меня вскипает! — Ну так радуйтесь, сестра моя, — сказал священник, бесстрастный, как надгробная статуя, — именно ее-то вы и увидите на виселице.       Голова его склонилась на грудь, и он медленной поступью удалился. Затворница радостно всплеснула руками. — Я ей это предсказывала! Спасибо, священник! — крикнула она и принялась большими шагами расхаживать перед решеткой оконца, всклокоченная, сверкая глазами, натыкаясь плечом на стены, с хищным видом голодной волчицы, которая мечется по клетке, чуя, что близок час кормежки.       Фролло направился в свою келью на верхушке башни, наблюдая оттуда за приговором цыганки. Но, к его счастью и великому недоумению толпы, судья закопошился и покинул площадь, сообщив, что бедняжка испустила дух и оставила этот мир сегодня ночью, отправившись в ад за колдовство. Архидьякон не выдержал и засмеялся в торжестве собственного гения, спасшего несчастного ребенка, и в пламени безумия, понимая, что он обрек собственную душу на вечные муки.       Но прежде чем отправиться в ад, он должен исполнить обещанное, а потому направился в начале за церковными письменами крещения младенцев пятнадцатилетней давности, а к вечеру послал за Гренгуаром, который, он уверен, не бросит только что спасенную жену без оставленных в лачуге Двора чудес одежды.