Читая фразы на запястьях

Сиканоин Хэйдзо из тех, кто не беспокоится о своей репутации, из тех, кто нуждается во внимании и при этом активно его игнорирует в угоду собственного комфорта. Человек с возвышенным чувством внутреннего противоречия. Способен прийти в шарагу с патчами под глазами, в домашней пушистой толстовке и с налобной повязкой в форме бантика, которой убирают волосы с лица, чтобы не мешали при умывании. При этом спросит, почему на него все пялятся, может, у него что-то не так с внешним видом — действительно. Прогуливает физкультуру, а затем сдаёт все нормативы в один день и дохнет после этого ещё неделю, продавливает до основания домашний диван, набирая долгов уже по другим предметам. Ему стоило немалых усилий сдать экзамен по мировой истории у профессора Чжунли, но он зачем-то на следующий же день стал трещать по всем фронтам, что так ничего и не знает, что ему поставили четвёрку за красивые глаза, вот такой он чёрт привлекательный. Интриган без совести, инфантил с обостренным чувством справедливости — как вообще живёт эту жизнь? Особенно, когда начинает вещать о своей ориентации на всю аудиторию, в начале которой обязательно сидит какой-нибудь дед, читающий свои лекции уже наизусть, потому что методичку не видит. И незачем всем знать, с кем он спит, в каких позах и почему без обязательств, незачем слушать увлекательные истории о том, как напился, как оставил всю стипендию в лав-отеле, потому что партнёр оказался ублюдком и прикинулся бедным. Его затыкает каждый второй, потому что не перевелись ещё на свете сплетники, для которых чужая жизнь интереснее своей собственной. Но есть один, который заткнуть без применения физического насилия не сможет — Каэдэхара Кадзуха. Хэйдзо смотрит на него как-то неправильно — взгляд меняется из раза в раз. Всё потому, что даже когда Кадзуха с кем-то разговаривает, Сиканоин не может понять о чём, ведь не знает язык жестов, не может прочитать записи в блокноте. Не отрывает взгляда от шрама на шее, дышит в ухо и получает за это по лицу, причём не от Кадзухи, а от его лучшего друга — Райден Скарамуччи. Этот шкет — метр с кепкой в прыжке с табуретки, — одного роста с Барбатосом, а вот характер абсолютно другой: за словом в карман не лезет, руки при себе не держит, хоть и постоянно сжимает их в кулаки. Так и не вырос из состояния агрошкольника, смотрит с угрозой, матерится, как сапожник, бычит по поводу и без, да оберегает друга, как зеницу ока, даже если пальцы гнёт перед ним покорно, чтобы суть их диалогов в принципе никто уловить не смог. Кадзуха слышит, всё понимает, но не может разговаривать по неразглашаемой причине, хотя для Хэйдзо сложить один плюс один, а именно шрам на шее и немоту — как два пальца об асфальт. Огромное уродливое, зашитое без косметики клеймо, что начинается у основания правого уха и заканчивается в районе левой ключицы — невероятно притягательное и, возможно, шибко чувствительное место, которое манит к себе, как булочка с корицей, которой, судя по доброжелательности и вечной миловидной улыбке, Кадзуха является целиком и полностью. Но Каэдэхара устаёт. Он не может часами напролёт слушать других людей, поэтому уходит, при этом извиняется, сложив руки у солнечного сплетения и слегка поклонившись. Не может долго находиться в шумной аудитории и без предупреждения исчезает, возможно, в туалет, а может, на курилку, где наслаждается природной музыкой, шумом листвы на ветру и пением птиц, вьющих гнёзда на карнизах зданий — его видно из окна. Хэйдзо частенько подглядывает, наслаждается чужой утонченностью: длинным пальто цвета настоявшегося коньяка, белыми волосами, заплетёнными в высокий хвост, и разными шарфами, прячущими изъян идеального тела. — С ним вообще можно подружиться? — спрашивает Сиканоин у подруги в обеденный перерыв между парами по культуре. Кадзуха сидит за столом напротив, уплетает рис с котлетой и параллельно гнёт пальцы, объясняя что-то Скараммуче, тот даже лыбу давит, хотя обычно строит из себя айсберг. — Не пробовал язык жестов учить? — в тысячный раз напоминает Синобу, выгребая вилкой из того же риса овощи. — Ну или не лезть в чужое личное пространство без спросу? — а тут уже по больному. У Хэйдзо нет границ, как своих, так и чужих — слишком открытый, честный и вообще для всего мира, даже если спит, если недоволен и в плохом настроении, всё равно поделится переживаниями, нужно это окружающим или нет — кого волнует чужой комфорт, если свой собственный нарушен? — Да посрать, — переключается Сиканоин. — У меня сегодня свидание вечером намечается, причём, очень необычное, — жмёт губы друг к другу и сует Синобу в тарелку свой телефон с анкетой кого-то без аватарки. — Любит обездвиживание, приколяй! Думаю, будет весело, можно делать с ним всё, что душе угодно, — довольно чешет затылок и крутит плечами, даже слегка краснея от предвкушения. — А ты не рассмотрел вариант, что это он тебя свяжет? — у Синобу тысяча и одна умная мысль на уме. Они бегут за Хэйдзо со скоростью света, но тот оказывается быстрее. — Да кому захочется меня связывать? — сомневается он, хохочет и поднимается. Настолько бесцеремонно громко это обсуждает, что за соседним столиком девушки из параллельной группы с лёгким румянцем на щеках начинают активно всё это мусолить между собой. — Да всем… — корчит кислую мину Синобу и ведёт плечом, чтобы сбросить с неё чужие пальцы — слишком юркий, навязчивый и громкий — Сиканоина нужно огреть лопатой раза три, чтобы он притих хоть на минуту. — Брось, я слишком охуенно трахаюсь, чтоб делать из меня бревно, — ехидничает он, а уже за другим столом кто-то давится — Скарамучча, у которого глаз дёргается от услышанного. Он смотрит на Кадзуху как-то слишком странно, выражая весь спектр эмоций одной лишь фразой, читаемой даже в его затемняющейся ауре: «да этот придурок совсем стыд потерял». Каэдэхара пожимает плечами, запивая обед некрепким чаем из пластикового стаканчика, а затем слегка склоняет голову вправо и расплывается в улыбке — Хэйдзо смотрит на это с замиранием сердца секунды три, а затем резко покидает столовую, чтобы успеть перекурить перед второй парой по культуре.

— хххх —

Свидание назначено на восемь вечера в одном из лучших отелей любви в городе — номер уже оплачен, всё схвачено, Хэйдзо нужно лишь подготовиться морально, да физически, а затем прийти и отдаться — это делает его настолько довольным, что он забывает поменять бельё на что-то нейтральное — остается в трусах с суперменом и совершенно об этом не думает, ведь предвкушение будоражит воображение. Заманала классика — миссионерская поза, наездником или сзади, да даже шестьдесят девять приелась и сидит в печёнках. Хочется больше экстрима, чего-то неординарно-нового, а оттого сейчас волнение захватывает дыхание, оттого лёгкий мандраж разбегается мурашками по спине, когда он говорит упомянутый в сообщении номер заказа, чтобы улыбчивая девушка за стойкой указала, куда идти. И всегда ведь есть доля вероятности, что за дверью окажется какой-то псих, или засада — изобьют, изнасилуют, может, вовсе убьют, изуродуют — страх такой же катализатор возбуждения, как порно, потому что всё одно — вызывает напряжение. Но если ролики со стонами и восклицаниями приятной истомой растекаются по телу и делают своё дело нежно, правильно, играючи, то адреналин в опасной ситуации выжигает любое наслаждение, но всё равно окутывает сознание, коверкает само чувство прекрасного и заставляет подчиниться ужасу — тогда тело реагирует не так, как нужно, лишь бы смягчить полученную травму. Сиканоин тяжело так вдыхает, набираясь смелости, и стучится — дверь открывает незнакомец лишь слегка выше самого Хэйдзо. На нём чёрный атласный халат, его волосы цвета облаков на картинах мастеров своего дела собраны в высокий хвост, его красные припухшие губы улыбаются, его длинные паучьи пальцы слишком галантно приглашают внутрь комнаты с приглушенным светом. Алые глаза смотрят с тоской и благоговением до тех пор, пока их взгляд не скользит по чертам чужого лица. Его шрам на шее становится причиной непередаваемого удивления со стороны Сиканоина. Его имя — Каэдэхара Кадзуха — тяжелым грузом повисает в воздухе, превращаясь в вопрос. Хэйдзо в ступоре, краснеет быстрее, чем успевает подумать, тянет руки в чужое личное пространство и не понимает, в какой момент запястья попадают в объятия мягкого жгута, связывающего их вместе за спиной. Кадзуха молчит, это неудивительно, смотрит неправильно — не так, как обычно, а слишком сумбурно и слегка на взводе. Задирает рукав, чтобы Сиканоин мог прочитать заготовленные фразы, написанные чёрным маркером на бледной коже. — Ты подготовился или нужен душ? — вопрос под номером один. Хэйдзо читает и почему-то думает, хотя ответ очевиден. — Готовился, — шепчет, всё ещё не веря в то, что происходит. Дверь за спиной закрывается на щеколду, руки вырвать не получается. Кадзуха крепко держит, ведёт к кровати, стоя за спиной и наклоняет лицом в постель. Оценивает прогиб, задирая футболку, и пробегается кончиками пальцев по позвоночнику, очерчивает выступающие лопатки и щупает бока. Хэйдзо дышит через раз, через рот, через панику, смешивающуюся с толпой вопросов, что никуда не исчезают из замкнутого пространства его головы. Каэдэхара резко поднимает его, поворачивает лицом к себе и выставляет перед глазами ту же руку. Хэйдзо успевает прочитать вопрос под номером два: — Ты готов играть по моим правилам и принимать всё, что я дам? — слишком компрометирующе, слишком жарко, дышать вдруг становится вообще нечем. Сиканоин чувствует, как по лбу катятся капли пота, как немеют колени, и по рукам бежит неприятный холодок, поднимающий бледные волоски дыбом. — Да, — зачем-то соглашается он, но увидев довольную улыбку на чужих губах, понимает, зачем. А потом ему разрешают прочитать уже третий вопрос: — Если станет плохо, больно, страшно, скажи «сгущённое молоко», и я тут же остановлюсь, — так это не вопрос. Сиканоин чувствует, что стоит в штанах, что тело изводит нечто новое, чего никогда не было. Каэдэхара Кадзуха — одногруппник, на которого тот всегда смотрит с благоговением, которого тайно хочет подмять под бёдра и сделать своим — именно он сейчас берёт вверх, подчиняет и делает Хэйдзо покорным, податливым, всё ещё держа руки за спиной. Хватка ослабевает, руки чувствуют себя лучше — Кадзуха сам поднимает их вверх, снимает чужую футболку, пока Сиканоин смотрит ровно в его алые глаза и лишь иногда переключается на шрам, к которому пальцы тянутся сами по себе. Не успевает коснуться заветного места — запястья тут же сковывают, но всё ещё не жёстко. Каэдэхара толкает его на кровать и снимает с него уже штаны, тут же закатывает глаза и прикусывает губу в улыбке — трусы с суперменом оказывают свой эффект, играют на руку и в то же время против Сиканоина, потому что такое чувство стыда он ещё ни разу не испытывал. — Это, это я, это… — оправданий не находится. Просто дебил, который не продумал все варианты, а такое непозволительно для Хэйдзо, ведь именно за это его и ценят преподаватели — за способность смотреть под другим углом, за возможность мозга найти нестандартный подход и вычислить лёгкий путь к решению задачи. Сейчас ему слишком сложно — мысли путаются, потому что холодно всему телу, но безумно горячо тем местам, к которым прикасаются чужие пальцы. Во рту сохнет настолько, что кашель застревает в горле, забирая способность говорить чёткие фразы. А Кадзуха без стеснения освобождает каждый сантиметр нежной кожи от оков ткани, внимательно осматривает всё, что ему пока не принадлежит, и хитро облизывается. В тумбочке лежат верёвки — они оставят следы, протрут отметины на коже, которые обязательно напомнят Сиканоину об этой ночи. Каэдэхара ждёт полной неподвижности со стороны Хэйдзо — тот ждёт приказов, забыв о немоте партнёра, о фразах на руках. Закрывает глаза и чувствует, как бёдра прижимают к животу, правое запястье привязывают к правой лодыжке, левое — к левой. Он инстинктивно обхватывает пальцами собственные ступни, сжимает их и кусает губы. Поза смущающая донельзя — Синобу говорила, предупреждала, а он не слушал, теперь не может даже двигаться свободно. Лишь слегка приоткрыв свои зелёные глаза, видит, насколько же беспомощен в сложившейся ситуации, но это не вызывает беспорядочного страха, ведь всё внимание приковывает к себе Кадзуха и его заворожённое выражение лица, паучьи пальцы, рисующие узоры на коже бёдер. Медленно ведёт изогнутую линию к паху — у Хэйдзо всё внутри сжимается, как никогда раньше, и рот резко наполняется слюной, а голова неприличными звуками, что рвутся наружу вместо кашля. Каэдэхара наклоняется к чужим губам, раздвигая дрожащие колени и устраиваясь между ними. Хэйдзо отвечает на поцелуй слишком покорно, не как обычно — без укусов и заигрываний — аккуратно, чтобы не спугнуть. Кадзуха оставляет влажные следы на шее, повторяя рисунок своего шрама, останавливается на кадыке и прикусывает тот — Хэйдзо пропускает тихий стон, а затем громкий, когда Каэдэхара оставляет засос на ключице, льнёт к груди и зализывает сосок, словно кот, только что цапнувший того, кого нельзя было. — Кадзуха, это же ты, как ты… — Сиканоин не знает, что хочет спросить или вообще сказать, наблюдает полуприкрытыми глазами и может лишь правильно дышать, чувствуя, как дрожит внутри душа, предвкушая близкий контакт, как естество ниже живота скручивается и жаждет большего — разрядки. Каэдэхара поцелуями спускается по ступенькам рёбер к талии и кусает, безмолвно хихикает, ловя руками реакцию, потому что Хэйдзо дёргается, поднимает голову, но сделать ничего не может, а потому вдруг слёзы накатывают, застывают в уголках глаз, слюнка течёт вниз по щеке, а Кадзуха слизывает её и снова возвращается вниз. — Что ты собираешься делать? — шепчет Сиканоин так, словно получит ответ. Каэдэхара касается кончиком указательного пальца головки его члена и размазывает естественную смазку. Хэйдзо чувствует всё слишком ярко, чтобы признаться самому себе в правдивости. Глотает возмущение, возбуждение и адреналин, растекающийся по телу и застревающий в тех местах на коже, где капилляры слишком близко, где они выступают так, что покраснения кажутся милыми. Каэдэхара целует уздечку и облизывает головку по кругу, а затем вдруг вбирает весь член в рот, заставляя Сиканоина выгнуться в спине. Тот роняет стоны, так же, как слёзы, а внутри зудит всё, что можно, и чем быстрее Кадзуха двигает головой, крепко сжимая бёдра слишком близко к ягодицам, тем ярче для Хэйдзо становится приглушённый свет гирлянды по периметру комнаты. Один палец, уже каким-то образом мокрый и склизкий из-за смазки, пахнущей клубникой, проникает внутрь и слегка сгибается, проглаживая стенку — Сиканоин готов схлопнуться, как вселенная внутри него, но не может даже согнуться правильно, ведь его мало того, что связали, так ещё и крепко держат, к тому же минет продолжается, и всё это чудо природы формируется в один большой взрыв, рождающий внутри что-то новое. Хэйдзо кончает слишком быстро — такого никогда не было. — Ты… — всё ещё не знает, что хочет сказать и простанывает что-то похожее на имя Кадзухи, когда второй палец проникает внутрь. Пальцы ног елозят по простыни и натыкаются на тот самый бутылёк со смазкой — так вот где он прятался всё это время. Сиканоину кажется, что он глохнет от собственного голоса, кажется, что всё громче, чем обычно, что свет ярче, что ощущения не прекращают вытаскивать из него и душу, и эмоции, и чувства. Кадзуха внезапно нависает сверху. На губах заметны капли спермы — проглотил без задней мысли — странно, непривычно — облизывается, от чего Хэйдзо вдруг напрягается вообще весь. Снова встаёт, снова зудит и даже болит, а пальцы всё ещё внутри — растягивают его с особой нежностью и давят на все чувствительные точки сразу, но при этом, не так сильно, чтобы свести с ума. Каэдэхара показывает Сиканоину своё запястье уже другой руки, там красуется последний вопрос: — Я могу войти? — разве Хэйдзо способен отказать в такой ситуации? Тут можно брать, что угодно, можно делать, что больше по нраву, а этот его согласие выпрашивает, причём с таким мило-заботливым выражением, словно не отсасывал только что нагло и слишком умело, словно не разрабатывает для этого сейчас анальное отверстие, упираясь стояком в бедро. — Да, да, пожалуйста, — наконец формируется что-то внятное. Сиканоин хочет приподняться, тянется вперёд, чтобы впиться в алые губы, потому что болеет этим, потому что нуждается в близости, в трепетности. Кадзуха позволяет ему добиться желаемого — языки переплетаются друг с другом, становится так жарко, что невозможно, а тонкие пальцы оставляют без внимания всего на минуту — презерватив, смазка — холодно, а потом вдруг так горячо… Хэйдзо всё же находит в себе возможность выгнуться так, что всё тело ноет и дрожит от чувства заполненности. И, может, Каэдэхара входит медленно, может, хочет аккуратности и безболезненности — но у Сиканоина все чувства оголяются, как провода под напряжением, и любое прикосновение ощущается, словно удар током, настолько приятный и будоражащий, что кусается, что льнёт ещё ближе, насколько позволяют верёвки, что высовывает язык, ведь хочет снова почувствовать чужой. — Не останавливайся, — просит Хэйдзо. — Будь груб, — ведь не в состоянии сам податься навстречу, положение не позволяет, а запястья уже сводит, и пальцы приятно немеют, кожу покалывает, сердце в груди ходит ходуном, стоны уничтожают всякий покой, пока Кадзуха толкается внутрь в неестественно диком темпе, держит под бедра и смотрит с улыбкой, с наслаждением, хитрым и пугающим, благоговейным и пробуждающим чувство принадлежности. Сиканоин с каждым толчком понимает, что готов отдать всё без остатка именно этим красным глазам, что готов заткнуться навсегда и гнуть пальцы в символы, лишь бы общаться с Кадзухой каждый день, снова и снова, а затем ночью извиваться под ним, не имея права на прикосновения, на выбор положения, на передвижения и активную позицию. Хэйдзо хочет обнять Каэдэхару, но наслаждается тем, что не может, хочет оседлать и сделать всё по своему, но кайфует от того, что его берут грубо и неудобно. Он может довести Кадзуху до оргазма сам, но до трепета рад, что его используют для этого, что переворачивают, как удобно, держат за шею лицом в подушку и трахают настолько сильно, что внутри всё сжимается и дрожит, а пальцы немеют, и воздуха не хватает, и глаза закатываются. Он кусает губы, рвёт их собственными зубами, дышит через раз, оставляет себе же синяки и царапины на голенях, протирает колени до неприятного жжения, а Каэдэхара целует спину и шею, плечи, толкаясь ещё глубже, доводя до истерики, настолько приятной, что не передать словами, лишь стоном в подушку, криком и именем, которое слишком сложно разобрать. Хэйдзо не в состоянии двигаться, даже когда его развязывают. Позволяет вымыть себя, уложить спать, хотя всегда уходил первым, что бы с ним не творили и сколько бы раз — здесь же одного оказалось достаточно, чтобы дух испарился, чтобы усталость завладела телом и погрузила его в энергосберегающий режим, но причина для такого изнеможения — не грубый секс со связыванием, а приятный запах чужого тела и нежные объятия, тихое сопение и равномерный стук сердца, которое Хэйдзо целует сквозь кожу, параллельно проваливаясь в сон.