Тактильно

Он боится прикоснуться. Словно знает, что непременно обожжется, если приблизится. Если позволит себе приблизиться. Он не боится реакции как таковой — несмотря на нетерпимость Донни к внезапным прикосновениям, физический контакт в их семье не был редкостью, напротив: поощрялся как естественный способ выражения эмоций. Настолько естественный, что тактильность стала для них вторым родным языком. На этом языке порой можно донести даже больше, чем когда-либо будут способны выразить слова. А ещё на этом языке очень, очень сложно врать. Так что вместо реакции на само предложение поболтать, если угодно, он панически боится проболтаться. Контролировать звучащую речь для него намного проще. Он пиздит как дышит, и каждую фразу за доли секунды прокручивает через внутренний фильтр прежде, чем она сорвётся с его губ. Каждый непринужденный диалог спланирован наперёд, каждая спонтанная шутка отрепетирована. Тон голоса, интонации, взгляд, сами слова — все это он мастерски регулирует по необходимости, снимая с себя обязательство быть искренним перед родными и самим собой. Но руки. Чертовы руки готовы при первой же возможности его подставить и рассказать миру обо всем, что он так упорно запихивает в дальние уголки подсознания и избегает, как чумы. Возможно, это и есть чума. Болезнь. Он болен и заразен, жалок и мерзок, не заслуживает ни прощения, ни сострадания. Если он будет держать свои руки при себе и не посмеет попытаться отогреть их у огня, к которому так тянутся подушечки его пальцев, все будет хорошо. Он будет держать лицо, будет улыбаться так же самодовольно и расслабленно, словно его руки не измазаны по локоть в метафорической нефти. Он будет словоблудничать и сочинять самые дурацкие шутки, от которых глаза полезут на лоб у любого, кому не посчастливится быть в радиусе поражения звуковой волны, словно эта метафорическая нефть не загорится от случайной метафорической искры и совершенно не метафорически не сожжёт его заживо. Он не сможет остановиться там, где остановиться положено. Начав этот невербальный разговор, он не заткнется, пока несчастный собеседник не прочтет его полностью, как открытую книгу. Своими же руками он преподнесет себя как на ладони. Хех. Словоблудие все ещё помогает справляться с нервами. Эти самые чертовы ладони напомнили о себе мелкой дрожью, и боже, конечно, Донни заметил. — Лео, ты в порядке? У тебя тремор. — А, да, конечно. Попробовал этот ваш кофе: гадость редкая! Как вы, извращенцы, только его пьёте? Нахлебался этой жижи, а теперь расхлебывай последствия... Донни бережно взял обеими руками ладонь Лео, чуть ли не вибрирующую на диване между ними, и провёл по тыльной стороне большим пальцем настолько нежно, что обладатель этой руки едва сдержался, чтобы отчаянно не сжать в ответ и не выдать себя с потрохами. Руки Донни такие теплые, почти горячие, и на контрасте с его собственными пальцами, ледяными от стресса, Лео словно приложился к раскалённой плите. Да пусть хоть его отпечатки приплавятся к поверхности, как же ему теперь все равно. Лишь бы остаться в этом опьяняющем тепле настолько, насколько ему позволят. Главное не двигаться, и всё будет в порядке. Всё будет под контролем. — Я великодушно проигнорирую твой нелестный комментарий насчёт лучшего стимулирующего напитка, известного человечеству, — на выдохе протараторил Донателло. — Тем более, что твое мнение далеко от экспертного, поскольку ты абсолютно точно не пил его сегодня. Я лично чистил кофемашину после завтрака и очень сомневаюсь, что она осталась бы такой же чистой, воспользуйся ты ей позднее. Ты, мягко говоря, не часто бываешь замечен за уборкой, тем более на кухне. — Я полон сюрпризов— — Ты полон пиздежа, Лео. — Да я бы никогда и ни за что. За кого ты меня держишь? — За кого — догадаешься сам, а за что — за конечность, которая дрожит, как осиновый лист, — Дон демонстративно приподнял руки, все еще придерживавшие прохладные подрагивающие пальцы. Лео отстраненно наблюдал, как его обмякшая рука послушно поднималась и опускалась. — Может, расскажешь, что тебя так встревожило? — он очень осторожно сжал постепенно отогревающуюся ладонь. — Ты же знаешь, ты можешь рассказать мне всё. На лице Леонардо едва не проскальзывает горькая ухмылка. Держать невозмутимую морду лица намного сложнее, когда Донателло Хамато собственной персоной держит его за руку так, словно ничего ценнее и беззащитнее он в жизни не держал. Он не может оторвать взгляд от этого зрелища. Или же, что более вероятно, он не хочет поднимать глаза. Если Лео увидит искреннее беспокойство в пытливых глазах брата, он окончательно развалится... Черт, его теперь стыдно так называть. Не хочется напоминать себе об этой маленькой детали, которая в корне меняет положение дел, лёгким движением превращая светлое чувство в расползающееся нефтяное пятно. Это не должно быть так больно. Это должно быть просто и понятно, как любая другая постоянная составляющая в его жизни. Отец Сплинтер. Логово в канализации Нью-Йорка. Комиксы, в которых хорошие парни обязательно раскидывают плохих. Подруга детства Эйприл. Старший брат Раф. Младший братишка Майки. Донни. Донни... — Да? — ответил Донни. ...Блять, он его вслух позвал? Вот позорище. Обветренные губы действительно оказались приоткрыты, на языке все ещё осталось тягучей сладостью его имя. Дон-ни. Язык отталкивается от нёба дважды: в первый раз резко, в последний — плавно, медленно, влажно. Дон-ни. С каждой секундой этого вымученного диалога он чувствует себя все более обречённым. Мост позади него догорает, ещё не будучи до конца пересечённым. Он теряет обугленные доски, и скоро канаты лопнут, он обрушится, а бессердечная гравитация утянет Лео вниз вместе с обломками. Он мысленно готовится к падению и задерживает дыхание. — Ты возненавидишь меня, если я скажу. — И по какой причине ты в этом настолько уверен? — Когда я самому себе признался, я отреагировал именно так, — голос Лео звучит тихо, сдавленно, словно он весь пытается сжаться в точку и перестать быть видимым, слышимым, осязаемым и, в общем-то, существующим. Донателло тяжело вздохнул, явно не готовый вытягивать из него ответ клещами. — После такого предисловия ты в любом случае не имеешь никакого морального права оставлять меня в неведении. — Ты прав, я имею только аморальное лево— — Лео, твою мать. — Признай, это было забавно, я не мог не. — Все настолько плохо? Лео опешил и всё-таки поднял глаза. Нет, нет, не стоило, он был абсолютно прав. Искреннее беспокойство несомненно бурлило в этих ёбанных пытливых глазах, которым, вообще-то, вовсе не обязательно было быть, в качестве добивающего фактора, такими красивыми в приглушённом свете от заливающегося статикой телевизора. Лео оглушала мысль, что он не заслуживает даже смотреть в них после всего, что происходило снова и снова в его больном сознании. Ему бы стоило отвести взгляд, отстраниться и никогда больше не позволять себе таких вольностей. Но он продолжал смотреть. Несколько бесконечностей спустя, Донни повторил вопрос: — Настолько низкопробные каламбуры твой копинговый механизм генерирует только в моменты интенсивного стресса. Все настолько плохо? Лео молчал. Он давился словами; его душила даже мысль о том, чтобы произнести хотя бы одну членораздельную фразу, издать хотя бы звук. Его маска трескалась по краям, а гордость и самообладание совершили драматический прыжок под гидравлический пресс и разлетелись жалкими осколками, как в тех видео, на которые он залипал перед сном. Донни в свое время почему-то отказался от идеи заиметь такой пресс у себя в лаборатории, хотя, казалось бы, его тяга к разрушению должна была всеми руками и ногами проголосовать за. Об этом можно будет снова поговорить позднее. Хотя бы когда он снова сможет говорить. Когда это всё закончится. Возможно, к сожалению или к счастью, он сам закончится раньше. Последний канат лопнул. Лео выдохнул. Вторая его рука, ранее — что он заметил только сейчас — сжимавшая бедро до полукруглых следов ногтей на чешуйках, нерешительно и мучительно медленно опустилась на все остальные, неловко сложенные в жалостливый бутербродик, руки, и тоже обожглась. Смакуя охватывающее подушечки пальцев ощущение пламени, он гипнотизировал изумрудное запястье под ними. Пальцы изучали огрубевшие костяшки, как будто касались их впервые. Поднимаясь по сухожилиям, обрисовывали едва проступающие вены. Тишину нарушала только статика — да и ту было не слышно за его собственным сердцебиением, отдающим в виски. На бугорке лучевой кости он мягко обводил круги, пока, забывшись, не нагнулся, чтобы поднести объект своего исследования к губам. Донни затаил дыхание в тщетных попытках проанализировать происходящее. Лео оставил невесомый поцелуй на его запястье.