Вина или действительная чистота.

Он был слишком юн и несмотря на знания данные при обучении и доброту данную окружением, Сяньлэ не видел ответа, что когда-то давно, в утекающем как ртуть прошлом, крутился рядом с ним всегда. Никто не видел, или делал вид, в знак уважения его Высочеству и знак отвращения самому ответу, но не было ли оно кощунством и высшей степенью жестокости? Не было ли именно это его самым сильным и страшным грехом, за который он расплачивается по сей день, горбя спину, закидывая очередной мешок мусора? Теряя страну и близких? Получая очередную кангу? Скорее всего. Но ошибку свою он понял слишком поздно. Он слишком поздно понял, что смог потушить негасимый молитвенный фонарь, свой же личный, самый яркий и самый искусно выполненный им же фонарь, такого поздно природнившегося лазурного цвета. Он заслужил свои мучения, но к сожалению они уже не смогут изменить или искупить даже крупицу того, что утеряно. И к своему горю, он эту вину не принял. Отложил. —Царственный брат, Царственный брат! Словно вихрь, шторм или землятрясение бежал мальчишка. С ухоженными и прибранными черными волосами, в красивом зеленом ханьфу расшитом золотой нитью. Но какое богу дело до внешности? Все затмевали эти глаза, полные восхищения и неописуемой радости от вида самого близкого детскому сердцу человека, что давно не появлялся. Человека, что спасал и чинил его раньше. Накинувшись на брата, Ци Жун хочет было крепко сжать в объятиях, рассказать обо всех своих достижениях в каллиграфии, для Се Ляня конечно! В достижениях литературы и даже манер! Представляете, даже манер. Ох сколько он с ними намучился, но многому научился. Уж было открывший рот, дабы начать свою счастливую тираду питаемую спешно бившимся сердцем, он резко чувствует толчек и недовольный выдох, сам же кротко ввдыхает, пятясь назад. Сердце, кажется, пропустив удар сжимается настолько сильно, что грозится разорваться на мелкие куски. Ноги немного подкосились от удивления и не готовности, непонимания. Се Лянь переборщил силой. Но видно не заметил? Он даже не взглянул на него. Шел дальше, а рядом шли его друзья подчиненные. Они смеялись. А Ци Жун смотрел. Сидя на мелких камнях после падения он не вставал. Просто смотрел. Сердце замерло, глаза походившие на кукольные, те что покрывали стеклом, от чего взгляд их становился неживым глядели перед собой. Ему чудится? Нет, нет-нет-нет, его царственый брат просто… — да, Сяньлэ? Яд. Самый дешевый, но от того самый пробирающий до костей и противный, действующий как нужно лишь раз через раз, сквозил в чужих словах подобно стеклу сыплящемуся из разбитых окон и попадал точно как нужно. Было больно. Надолго отложенный, но неизбежный диалог, иронично. Взгляд глаза в глаза, как в дешевых книжках. Дорогой расплавленный янтарь и дешевый лавочный изумруд. Бог и грязь. Разговор вновь вознесшегося божества и самого низшего во всех трех мирах. Только вот, складывалось все иначе, ощущения были другие. Ситуация перевернулась. Самым низким, грязью под чужими сапогами сейчас являлся именно Се Лянь. И он это понимал. Он смотрел. Но он ничего кроме тянущего сердце желания уйти и убрать Жуна не чувствовал. Он был виноват. Он этого не признал. Удар и тело в зеленых шелках с истеричным смехом ударилось о стену. –Царственный брат, как же так вышло, что образ чистоты сейчас обтекает грязью? Но не смотря на это я стал таким же как ты, взгляни же же, Наследный принц Сянлэ Се Лянь опять молчит, как и всегда. Он понимал вину. Понимал грех. Понимал каждую ошибку и то, что грязь из чужого рта была кристально чистой правдой. Понимал, кто сотворил с его братом такое. Но, это было единственной вещью которую он в своей жизни не признавал. Скрывал, а если и говорил то лишь о родстве, с такой непривычной ему нотой отвращения, которую конечно же все записывали на счет лазури. И это все считают образом кристальной чистоты?