Мужская депрессия

Ну а с другой стороны выглядел он уж слишком дохло. Как будто на Невский проспект ураганом вынесло бешеную кильку и она, видно уже, на последнем издыхании, вся мокрая, холодная, склизская и бледная, бьётся, дура, об асфальт. Лицо у него как стены в середине десятых, когда в краску вмешивали всякий шлак и получалась “текстура” – такое же бледно блевотного цвета всё в каких-то пупырышках которые так и хочется содрать. Глазья сидели глубоко в черепной коробке, и каждый раз смотришь на него и кажется что на тебя из двух маленьких безден смотрят осколки кошерной винной бутылки – совершенно голубой почти как июльское небо; и каждый раз тянет сказать: “Бога ради купи карие линзы, выглядишь как маньяк”. Волосы – жестяная пакля с налипшими крошками угля. Рот так вообще какой-то широкий, почти что лягушачий. Да и сложен он был в целом как будто наспех – вот смотришь на него и не понимаешь ну зачем рукам и ногам быть настолько длинными, да и передвигался он неуклюже, от чего всегда кажется, что локтёв у него должно быть не меньше пяти, а колен где-то с десяточек. И вообще, похоже мамке с папкой он достался не из капусты, а из недр биохимических лабораторий после скрещивания кобылы, жабы и селёдки. А это ещё не говоря о характере и так называемом “внутреннем мире”. В общем-то там всё то же самое что и с наружным миром – тоска зелёная, воет, ноет и терпит. Страдает постоянно, душнит, морали читает так, что блевать хочется. Ходит носом в пол а иногда почти и ложится на него, чтоб удобней было ноги вытирать об него, при этом сам ворчать будет как жизнь ужасна, что заставляет его быть ковром. То что он может встать, не ложится или хотя бы высказать своё неудовольствие – похоже ему в голову не приходило. А если и приходило, то не дай боже ему об этом сказать – он заведёт такую шарманку о том что вообще-то оно так не работает, что вместе с ушами завянет вся голова целиком. И иногда хотелось взять его за плечи, тряхнуть хорошенько и сказать в лицо: “ПАРЕНЬ! Тебе двадцать лет! Кури, ори, козлись и убивай, бога ради, поживи хоть пять минут, серьёзно, тебе понравится”. Ну а с третьей… – Антон, ну ёпрст, ползи сюда, сейчас потеряешься и я буду очень сильно плакать. Олежа схватил его за локоть. Это правда, Антон уже почти и потерялся в этом огромном потоке на переходе между станций. Он конечно рупор общественного мнения и на площадях стоял не раз и убегал вместе с толпой и того больше, но сраное метро пугало до чёртиков. Даже при том что потолки высокие, всегда казалось будто они давили, как и люди которым всегда надо было врéзаться в него. Ощущение было такое будто мамка его, младенца, изгоняет его из чрева, но вот вот потолки сомкнутся и произойдёт несчастье, и Антон окажется мертворождённым. – А я уже потерялся. – Да я вижу. И не отпуская локтя Олежа стал лавировать в толпе. Несмотря на то, что из них двоих неуклюжим можно было назвать только Олежу, Антон в метро готов был полететь лицом вперёд в любой момент. Ему всегда казалось, будто его тело раздувается раза в три, и он такой огромный и неповоротливый пытается находится в среде юрких москвичей которые как прилежные кильки просачивающиеся в толпе. Олежа же в метро как будто находил свой элемент – он как клин абсолютно легко пролезал меж людей и проводил за собой Антона. Он шёл быстро и уверенно и в него уж точно никто не врезался. – Оппа – наше таксо. На платформу подъехал состав. Благодаря Олеже влетели они быстро и обосновались у задних дверей. – Чтоб я ещё раз на метро решил покататься… Это же адище какое-то . – Ну может быть тогда не надо терять права??? Кис, как тебе такая идейка на рассмотрение? Антон закатил глаза, вздохнул, и без лишних слов просто ткнул Олежу болюче в бок. – За что?! – За всё хорошее. – Ну пиздец, теперь ещё и за хорошее избивают. – Какова жизнь. – Хуизнь. Перестань меня лупасить. – Ну щас же. Удумал. – Мда уж, и правда, расхотелся какого-то там человеческого отношения. Глупости какие. – Очень рад, коллега, что вы сами всё понимаете. Олежа смотрел на него снизу вверх, глаза стекляшки блестели то ли хитро, то ли зло, но явно колюче, хотя и улыбался широко. – Какая же ты всё же козлина. – Какой уж есть. Олежа вздохнул и прислонился к двери. – Я даже отвечать на это не буду. И не ответил. Он прикрыл глаза и до самой их станции трясся тихо вместе с составом, думая о чём-то своём. Антон думал о чём-то третьем. Надо было всё же о чём-то додуматься, а то вся эта поездочка грозила превратиться в выгул душевнобольных на свежем воздухе. Третье точно первого должно быть важней, но в голову отчаянно ничего не лезло. Он трясся в метро, ощущал как эти ваши москвичи дышат ему в спину и почти целуют ему висок. После третьей станции хотелось простого человеческого избить всех присутствующих и выкинуться в окно состава на соседние пути. Олежу похоже вообще ничего не волновало — ни то что ему ноги отдавили десять раз, ни то что ему бок локтями отбили, ни то что какая-то бабка выжигала его взглядом, в котором чётко читалось "геиропейский наркоман, вот бы тебя Иисус выебал в жопу, чтобы знал". Олежа стоял себе нахохлившись, вжимаясь в свой дряблый шарфичек, и внешний мир его особо не интересовал. В отличие от Антона. В которого Олежа впечатывался каждый раз как водила машинист бил по тормозам. Ничего криминального, он просто лбом стукался о плечо Антона или, если совсем уж наглые москвичи давили со всех сторон, почти падал ему на грудь. Ничего странного, просто обычная картина в метро вечером. Но Антону от чего-то было плохо. Вот в этих ваш фильмах аля романтик обычно есть мускулистый американец с автозагаром и зубами белыми как кокаин, который стоит схватившись за поручень то ли автобуса, то ли метро, то ли чего ещё, что там, в Американии, есть. И есть девушка с кожей белой как кокаин, ростом обязательно под дешёвый невиличкий холодильник(куда её впоследствии можно впихнуть), весом в два спелых яблочка, но грудью размером с КамАЗ, которая падает прямо на него. И каждый уважающий себя зритель подмигнёт господину режисёру и скажет: "Ну и пёс ты, Питер МакКвин Макарович, ну мы же не истуканцы, мы россиянцы, понятно что самец в жаре гормонов самку назначит хранительницей своих ублюдских ген. Сейчас удачно упадёт вуаль на объектив камеры и за ней кокаиновые американцы обрюхатятся. Чисто сработано, Питер Макарович, как бог завещал". И всем понятно – если в кадре мужчина и женщина, то в конце истории секс, свадьба, квартира и, как говорят американцы, бейбик, а то и три. Олежа сдался и даже не пытался ровно стоять. Он привалился на плечо Антона и сопел в свой шарф, всё ещё думая о чём-то своём. Он бы на самом деле привалился бы и к прозрачному пластику, который отделяет сидячие места, но перед ним стоял Антон. И вообще, кожа у Олежи не кокаиновая, весит он кило 50 как минимум и грудь у него явно не камазовская. В холодильник он конечно вмещается, но уж точно он не женщина. Да и у Антона при всём уважении ни автозагара, ни кокаина в крови уже как четвёртый год. Всё равно тошно. Как будто бы кто-то всунул ему буклет о том как эту жизнь жить, и буклет такой каличный, на хреновой бумаге, которую неприятно держать в руках, с пятью цветами которые никак не сочетаются друг с другом, так ещё и краска полосит и растекается. В буклетике явно прописано: "Рождение. Сад. Школа. Друзья. Институт. Женщина. Свадьба. Работа. Дом. Ребёнок. Пенсия. Внуки. Смерть". Может один или два пунктика могут поменяться местами, но в общем и целом всё ясно и понятно. А потом когда Антон худо бедно перешёл к пункту "Институт", когда он подсобрал свою жалкую жизнь в одно целое, чтобы искать свой пункт "Женщина", влетает Олежа, спотыкаясь и заезжая десятком своих локтёв в Антонов бок с очень мягким: "Здравствуй милай! Я сейчас разрушу тебе жизнь и тебе это понравится!" И потом, как и было обещано, произошёл кавардак. Хотя что там в этой “жижни” Олежа разрушил, чего Антон сам не разбил, не выкинул и не подорвал апельсином и бензином на пару? Ну то есть Антон и так школу почти не помнит, только вспышки каких-то драчек и бесконечных кружков и репетиторов. С друзьями тоже был напряг — он знал что они нужны и он их даже как-то нашёл, для галочки. Но то, что вообще-то друзья должны быть тебе близки и тебе нравится, как то прошло мимо него. Потом он отстрадал алкоголизмом и наркоманией, а когда с этим было покончено, его коллеги в группе поддержки стояли по бокам и смотрели как он из своего телефона удаляет номера своих "кентов". Девушки у него какое-то и до этого были, да, но честно говоря с ними всеми была одна простая история: кенты в его алко кружке по интересам в один день почти как сговорившись начали травить эпические баллады о своих "малых", а когда через секунду узналось что Антон девственник – пошла пизда по кочкам, мягко говоря. Ну и появилась у него девчонка. Он что, хуже? Конечно же нет. Лёля была красивой и не бесила, казалось это всё, что нужно для отношений. Они вместе сидели на вписке и после одного мягкого комплимента они поцеловались, а он сказал "я тебя люблю, давай встречаться". Ну они и начали. Любил ли он на самом деле? Сложно сказать. Маму Антон любил, это он точно знал, отца ненавидел, а остальные чувства… а остальное он как будто бы не чувствовал. Никогда. И в этой серой каше, где его душу ничего не колышет кроме дня матери и дня рождения отца было сложно сказать — любит или нет. Ну вроде бы не ненавидел. Этого казалось достаточно. А потом потащились отношения и всё в них казалось было обязательством. Даже первый секс. Когда он целовал её и держал в руках, в голове он отстранённо думал, что этот пункт выполнен, а секс этот нужен только для неё, чтобы она знала, что он её любит, чтобы она знала, что он настоящий мужик. Чтобы он сам знал, что он настоящий мужик. – Не спать. Олежа опять схватил его за локоть и теперь уже потащил на выход. Ещё несколько людей врезалось в Антона и он начал глубоко дышать только чтобы не заорать в метро. Уже на выходе, среди бесконечных металлоискателей, рам, разделителей и заграждений, у Олежи в рюкзаке весело лязгнули бутылки как раз когда дежурный мент проходил мимо них. У Олежи глаза на лоб полезли от страха, Антон же широко улыбнулся, стараясь не рассмеяться. Мент глянул на них мельком, в глазах его не отразилось ни грамма серого вещества. Он ушёл в сторону обезьянника. А там уже сидело два, возможно пьяных, товарища, прильнув друг к другу, возможно сипя во сне. Только когда мент отошёл на достаточное расстояние Олежа кивнул на товарищей и сказал Антону: – Мы. Антон фыркнул. Вообще когда Антон впервые услышал это "мы", когда Олежа кивнул на каких-то дворняжек спящих в кусте, он нихрена не понял. Может потому что в этих ваших интернетах он как иностранец который в английском ни пэк ни мэк. Может потому что единственная динамика которая была у него между ним и кентами это вырвать друг другу трахею зубами по пьяне. Но теперь ему душу грело просыпаться спозаранку, часов где-нибудь в пять и видеть, что спать Олежа ушёл всего час назад, перед этим отравив картинку с орущим котиком за компьютером и очень простым "мы" снизу. Они выплыли из метро в туман. Эту часть города Антон не знал и смотрел по сторонам с лёгким интересом. Олежа же, отпустивши локоть Антона, вёл его в прекрасные дали попутно жестикулируя руками. Он, как самый настоящий экскурсовод, рассказывал об улицах. Только что в отличии от экскурсоводов Олежа щебетал что вот на этом перекрёстке сбили мать с ребёнком, а вон с той многоэтажки скинулась студентка, а в этом алкомаркете зарезали мужчину. "Мило" – подумал Антон. – Извиняюсь, что перебиваю, но куда ты в итоге меня тащишь? Мне нужно переживать что ты меня скинешь с какого-то обрыва? — сказал Антон. – Ну, нужно или нет, это вопрос конечно интересный. Если хочешь — переживай. – Очень мило. – Ага. А тащу я тебя в лесопарк. – Так ты меня не скидывать будешь, а закапывать. – Ну чисто технически, я могу тебя скинуть в яму. – А потом закопать. – Ну а что с тобой ещё в яме делать? Конечно закопать. – Я тебя так люблю. – Обращайся. Это был бесполезный диалог. Антон может и не знал, куда конкретно они идут, но было ли это важно? Нет, не очень. Он мог бы просто дойти с Олежей и увидеть всё самому. Да и не то что бы Антон волновался, что после такой экскурсии Олежа его укокошит в подворотне. Говорить о смерти состояние для Олежи не то что привычное, но уже и нормальное, всё равно что говорить о погоде или боданиях с деканатом. Но этот диалог был нужен Антону. Как минимум для чего-то внутри что скребётся наружу. Потому что это их с Олежей игра. Это они как молодые бычки бодаются, от такого становится тепло и хорошо, даже если в процессе Антону угрожают или матерят его на чём свет стоит. Было приятно слушать Олежу. Его голос. Приятно ощущать, или представлять что он ощущает, мелкие вибрацие в воздухе от его голоса, чувствовать как собственное мясо незримо содрогается от этих вибраций. Приятно смотреть как рот кривится в полу-улыбке, полу-ухмылке, как горят мертвячьи глаза, как кожа складывается в уголках его глаз. Больше того приятно думать, что никто такого Олежу не знает. Что такой Олежа это только для него, Антона. Он ведь сам помнит их тупое знакомство. В первый год Олежа даже в глаза ему смотреть не мог больше минуты. Бормотал там себе что-то под нос, запинался, тупо улыбался и то ли царапал, то ли щипал свою шею — до боли невротический жест. Он тогда с Антоном только соглашался и смотрел на него благоговейно. Как на Кришну, сошедшего на землю с великой миссией восстановить веру. И из-за этого Олежа пошёл за этим богом вслед на баррикады, а на баррикадах они пару раз извозились в поте, слезах, говне и крови, сорвали на пару голос и отоспались в роскошной ванной незнакомой девушки, вместе с пятью другими незнакомцами, которые, как и они, прятались от ментов, да как-то и стали друзьями. И Олежа больше не смотрел на него как на Кришну — смерть бога, но рождение человека. А от этого и Антону открылся Олежа совершенно иной – смешной, колкий, упёртый как баран, душный, умный да и просто какой-то человеческий. Со своей маленькой жизнью. С эдаким таким кукольным домиком, где всё несёт в себе какую-то историю, какой-то знак, и так много заботы. С паукашками внутри, иногда и с тараканами, а иногда даже и с самим Олежей. А совсем всё пошло наперекосяк в первый раз когда они с Олежей дошли до хохота когда уже чуть ли не тошнит от смеха и болит голова вместе с челюстью. У Олежи то проявление эмоций как будто бы всегда на полу-тонах. Он полу-улыбается, полу-хмурится, полу-смотрит. У него только намёки на эмоциональность, не более. Только истерики у него явнее явного. А потом он смеётся так, что хватается за рукав Антона и лупасит себя по бёдрам. Смеётся как чумная чайка и задыхается. Смеётся запрокидывая голову. И Антон смеётся с его смеха, и Олежа смеётся со смеха Антона, и они вместе стараются прекратить, и они вместе выдыхают, и вместе снова взрываются из за такой случайной синхронности. Это лучше чем любой секс, который был у Антона. И это даже не шутка. Секс это обязательство, это даже не игра, это – ритуал утверждения своего статуса, будь то статус в отношениях или свой личностный. Это сложно и трудно. Секс оставляет его пустым, будто обгоревшая пластиковая оболочка. Потом он смотрит на девушку и внутри шевелится сожаление и отвращение и какое-то мутное чувство, будто Антон "испортил" её. Ещё хуже когда внутри пусто а в голове шевелится "ты – грязное животное". А тут… Смех вдвоём как будто наполнял энергией и желанием жить. Когда Олежа ржал и на лице его проступали складочки, которые всего через десяток другой лет станут морщинами, Антону хотелось бежать марафон, а внутри чувствовалось что он уже пробежал. По своей воле. По своему желанию. И накатывала такая эйфория, что иногда это состояние держалось несколько дней. И Олежу хотелось хватать за плечи не потому что так надо и Олеже надо что-то доказать, а просто потому что Антона вело в сторону и Олежу вело в сторону, и если они друг за друга схватятся то наверное компенсируются и будут стоять прямо. И самое же смешное что этот момент насильно не воссоздать. Это фарфоровая бабочка которую нельзя ловить, иначе разобьётся, которой можно только наслаждаться издалека и то, если она сама разрешит. И это страшно. — Эй, мужик! Ты где? Антона передёрнуло и он вынырнул из своих мыслей. — Здесь. — Что-то не похоже. — Ну значит не здесь. — Заебись, — Олежа тяжело вздохнул, — то есть я тебе душу изливаю, а ты даже не здесь. — Ну теперь я тут. — А что мне твоё тут когда ты должен был здесь? Антон улыбнулся и тихонечко стукнул Олежу по плечу. — Опять двадцать пять, да заманал ты меня бить! — Олежа треснул Антона по спине намного сильнее того, как стукнул его Антон — Терпи, Наташ. — О хоспаде, — Олежа театрально закатил глаза, – теперь я ещё и Наташа. — Теперь ты ещё и терпила. — Ещё лучше. Чего ты меня не слушаешь? – Думаю. И больше ничего не сказал. Хотя кожей чувствовал, что Олежа смотрит на него, ждёт продолжения. В конечном итоге взгляд Олежи не имел способности прожигать дырки в людях и он сдался. – Ну, думай. В небольшой организовавшейся паузе Антон глянул по сторонам — лесопарк был хорош, просто славен, ощущение такое будто ты в таёжном диком лесу, а потом смотришь на лево, а там стоят мусорные баки с граффити и облезлые турнички, потом смотришь направо и на тебя смотрит заяц с бешенством. Тут и там на деревьях виднелись плямы красок — маркеры для бегунов или других интересных персонажей решивших в лесопарке потеряться. — Хорошо тут, — рассеянно как-то сказал Антон. — Ага. Поэтому и привёл. В прошлый раз я тут часа четыре круги наматывал. – Ну, зная тебя, ты и по институту можешь часами круги наматывать, пока в меня или в Эдуарда не врежешься, а потом пойдёшь со суки чай пить,– Антон зыркнул на Олежу как будто бы даже осуждающе, – Мне кажется тебе дай волю ты и в квадрате метр на метр как собака будешь круги наматывать, так что это вообще не показатель. Олежа открыл и закрыл рот как выброшенная на берег селёдка, глубоко оскорблённая и глубоко возмущённая, но решил на Антона не тратиться словами и просто сказал: – Да ну тебя, – и в три широких шага ускакал вперёд. В одну секунду Антону стало хреново и одиноко, а потом смешно и хитро, в один широкий шаг он догнал Олежу, схватил за плечо, взял его голову в захват и начал агрессивно ему ерошить волосы, как бы в отместку. Абсолютно ожидаемо Олежа завизжал, заорал и начал так же агрессивно вырываться. А Антон на него даже не смотрел, на лице застыла лучезарная улыбка и глаза светились немым смехом. Олежа бил его по почкам и рёбрам, а он изо всех сил старался не показывать, что ему больно. В конечном счёте Олежа выскользнул – что у него творилось на голове известно только богу– зыркнул на Антона совершенно по маньячески. – Сумасшедший!!! И на это Антон ему только подмигнул – сказал спасибо, за то что Олежа хотя бы не назвал его "ебанутой кончелыгой". – Ужас, просто ужас… Тебе не стыдно??? – Да нет как-то. – "Да", "нет" или "как-то "... Ты не человек, ты – террорист, Тоня. Антон поморщился. Он был не против, что его назвали террористом, он был против, что его назвали "Тоня". Но вслух он притензии не сказал. Может быть молчаливо согласился с этим наказанием, может просто не хотел и дальше распылять конфликт. Кто его знает? Точно не он сам. Они шли дальше вглубь лесопарка. – О чём думаешь? – А? – вопрос застал его врасплох, Антон был на пороге того чтобы вернуться в свою задумчивость. – Бэ, – беззлобно ответил Олежа, будто бы больше из привычки, чем из реальной злобы, – О чём думаешь, спрашиваю. "Думаю о том, что я бы схватил тебя и запихнул в чемодан и вывез в Финляндию и мы бы жили в двухкомнатной студии, ты, я и собаки, а ты бы ещё и кота завёл. На выходных мы бы гоняли на пароме в Эстонию за дешёвым алкоголем, а по будням ты бы скурпулёзно архивировал работы Туве Янсон и в стол бы писал её биографию, а я бы, если настроение у меня хорошее, преподавал бы экономику, а если настроение плохое, то облапошивал бы финов и рассказывал им об успешном успехе, о том что вначале у меня не было ничего, кроме отцовских денег, а потом у меня было всё. А вечерами мы бы смотрели твои ебучие сериалы и я бы даже не ныл, потому что я бы жил свою лучшую жизнь, и на секунду я бы поверил нетфликсовому сериалу и признал что самое сложное в жизни это сказать своей мамке что ты гей, чтобы привести своего бойфренда на ужин в честь дня благодарения, а не то, что тебя в любой момент на улице могут украсть ребята в фуражках и убить или замучить до смерти и не то, что в нескольких точках мира происходит геноцид… Думаю о том насколько же я ненавижу свою пустую жалкую жизнь, о своей бессоннице, о своём идеальном белёсом потолке, на который смотрю каждую ночь и не понимаю а ради чего, собственно, продолжаю на него смотреть. О том, что мне долгое время казалось, что женской дружбы не существует, что все они гадюки и стервы готовые друг другу глотку перегрызть, а потом оказалось что я не знал фамилий своих "друзей", не знал их дни рождения, не знал что у одного из них оказывается не было матери, что второй пытался себя убить, что третий крышевал ларьки в деревнях под москвой. Я не знал чего они хотят от жизни, не знал даже, что один из них был нацистом, который в соцсетях искал людей с казахскими именами и потом им угрожал, не знал что другой всегда хотел быть отцом с большой семьёй но из-за алкоголизма решил что этого никогда не произойдёт и от того всех своих девчонок он называл шлюхами, чтобы уж точно в него не влюбились, не знал что третий всего-то и хотел от жизни свою комнату и стопку бумаги, чтобы мама поцеловала его в лоб и сказала что его сонеты это божий дар, но мама била его тряпкой и самого его называла тряпкой, его всей семьёй запхнули в армию а там его за божий дар зарезали. Я ничего не знал о своих друзьях и они ничего не знали обо мне и мы все вместе всегда чувствовали себя тупо и омерзительно, мы всегда были наготове друг друга зарезать. Это не дружба, это мрак, но мне казалось что это нормально, даже если хотелось взять осколочек винной бутылки и раскрошить своё лицо в милый гуляш, чтобы наконец-то прервать бесконечную вписку. Я думаю о том, что ты мой первый настоящий друг, и это лучшее что со мной случилось. Это чувствуется так как ложится после душа на свежую простынь, как после долгого сна сделать большой глоток холодной воды, как после тяжёлого дня занять позу "мертвец", как хорошо потянуться. Дружить с тобой это животный стыд. Я не стыжусь тебя, я не стыжусь идти с тобой рядом по институту или по улице, я с гордостью представлю тебя кому угодно как лучшего человека на земле, у меня нет стыда дружить с тобой, но каждый раз когда я улыбаюсь тебе меня прошибает. Каждый раз когда я смеюсь с тобой я хочу убить себя, что-то на подкорке орёт "ПРЕКРАТИ! НЕ СМЕЙ! ЭТО УЖАСНО!" и я не знаю от чего, честно не знаю. Наверное мне стыдно, что мне нравится с тобой дружить, а не как обычно, когда ненависть, плотоядство и бесконечные гляделки с потолком и я содрогаюсь от мысли, что когда-то мы расстанемся. Не уходи от меня. Прошу. Мне страшно" — подумал Антон. – Да так… О всяком, – сказал Антон как-то ещё более рассеянно чем раньше. – О каком о всяком? – смешливо спросил Олежа, ещё не почуяв перемены настроения, –У тебя там что, дев- – Олежа, не дави, – сказал Антон резче, чем хотелось бы. Тут до Олежи наконец-то дошло, что что-то тут не так. Улыбка сразу исчезла и лицо его заняло обеспокоенную позицию. Антон старался не смотреть в его сторону – было самую маленькую капельку стыдно, что он сорвался. Стыднее были только реальные мысли, которые Антон переживал. – Слушай, там ничего серьезного. Просто… – он сделал неопределённый жест в воздухе, – всё сложно, а эту жизнь надо как-то жить. И не то чтобы понятно как. И эта не та ситуация где я мог бы как обычно просто влететь и начать читать проповеди. – Всегда можно начать читать рэп. Антон посмотрел на Олежу. Это был тупой взгляд с поднятыми вверх бровями и застывшей улыбкой. Он не понимал хочет ли он Олеже вмазать или зарезать. В итоге он выбпал ничего из перечисленного и фыркнул. – Спасибо, Олежа, только ты меня понимаешь, – он ответил с сарказмом. – Пожалуйста, я всегда знал, что Дипломатор это стилёвое имя для рэпера. Поставим тебе святую миссию сделать так чтобы русский рэп больше не был каллом. – Мда, зажму Оксимирона в подворотне буду читать ему уголовный кодекс. – Думаю он от такого ахуеет. А потом он такой "мужик да я из оксфорда" а ты ему "да? А я из МэНэУФэХаЦэЧэ" и Он такой "Вопросов нет" и совершает харакири. – А почему харакири? – Ну слушай… Быкануть на такого престижного человека??? Из самого МэНэУФэХаЦэЧэ? По моему на тебя неправильно глянуть – так уже опорочил честь своего рода. – Ну да, ну да, а ещё я послан богом плююсь ядом и навожу порчу свистом. – Вот вот! Антон улыбнулся. Это идиотизм. – Если надумаешь, – Олежа отпустил свою весёлость и смотрел на Антона пристально и слегка сочувственно, положив ладонь ему на плечо, – мои номерки знаешь – позвонишь, напишешь. Антон не ответил, кивнул прикрыв глаза. Конечно позвонит и напишет, только не сегодня а завтра, а с завтра на послезавтра, а с послезавтра да и никогда. Что он в конце концов может сказать? "Хочу убиться но не убьюсь"? Ну так это по-детски, это не серьёзно, да и смысл, если в итоге он всё же "не убьётся". – Так. Ну, раз ты жаловаться не будешь, значит я буду. Приготовься. – Мне в позу определённую встать? – Нет, блять, лечь, – Олежа попытался выглядеть укоризненно, но лицо так и светилось весельем, – Повернись рабочей стороной. Антон сделал два широких шага вперёд, развернулся лицом к Олеже и стал идти задом наперёд. – Обезьяна, – прокомментировал Олежа. – Я – всесторонне рабочий. – О хоспади… – Олежа закатил глаза, – допустим После чего он встрепенулся, поправил волосы, что, честно говоря, было абсолютно бессмысленно с его-то кудрями, прочистил горло и звонко начал: – Жизнь у меня, Антон, хреновая! Просто ужасная, – Олежа говорил наигранно шутливо, иронично, лишь бы Антон не понял, что это всерьёз, – Как жить – не знаю, как умирать – и подавно! Никто меня не любит, никто не жалеет, а деканат – мрази. – Правильно, очень правильно… Антон общепринято( за незначительным исключением) считался приятным молодым человеком с которым и в курилочке потравить байки и на званном ужине на банкетке побеседовать о том "за что нам это всё?" Преподавательский состав в свою очередь окрестил Антона как эрудита, который может, но ленится. В общем и целом приятныш такой. А потом после пар Антона заносит вместе с его машинкой и он строчит абзацы Олеже о том что все пидорасы, а он Д'артаньян. Чтобы следующим утром приветливо улыбнутся МихаилоИваноСтепановичу и сказать дежурное: "Утро доброе, хотя какое доброе, утро добрым не бывает" и МихаилоИваноСтепанович засмеётся в ответ и скажет Антону: "Правильно. Очень правильно…" Они с Олежей в общем и целом одинаковы,только что Олежа искусно играл со сцены, а жизнь свою жил по-человечески( пускай иногда это по-человечески означало непроглядную тьму и скотство), Антон же жизнь свою играл, а со сцены он вроде и человек. В итоге Антон шёл задом наперёд до первого корня на котором он весьма не элегантно споткнулся и чуть было не разбил затылок. После он развернулся к лесу задом, к Олеже боком и смог оценить обстановку. А обстановка была такая, что для антуража только язычников и волколаков не хватает. Тропинка была ну уж слишком лесная, с шишками, дорогой устланной иголками, мхом, доцветающей заячьей травой. Мозг Антону подкинул странную мыслю: "ещё чуть-чуть и до кладбища дойдём". Было в этом что-то ностальгическое, в последний раз он на кладбище был когда ему было семь. Западноевропейское кладбище для богатых выглядело как ухоженный садик изящных искусств. На удивление тогдашнего Антона, когда мама звонко летела по лесу, чтобы дойти до кладбища, она не рыдала, она живо о чём-то разговаривала то ли с подругой, то ли с родственницей, а Антон нихрена не понимал, потому что мамины попытки научить Антона французскому были напрасны. Рядом с могилой бабушки, оберегая не одного человека конкретно, а как будто бы разом всё кладбище, стоял бронзовый Ангел с библией в руках, руки у ангела были затёрты и тогдашний Антон чуть было не прослезился, ему казалось что этот ангел берёт за руки умерших и уносит в рай, мама так говорила. Кладбище в итоге не было ни мрачным, ни пугающим, ни уж тем более уродливым. Оно было приветливым. И пускай смерть Антона страшила, кладбища в памяти остались как очень милое светлое место с ангелами. Будто Антон не россиянец который над гранитным камнем должен сгорбится и мрачно вздохнуть, а мексиканец, который ещё минута и начнёт смеяться, поминая свою родню. Наверное от этого Олежа казался каким-то… Комфортным что ли? Нет, его конечно надо периодически одёргивать, смотреть в глаза и строгим тоном говорить "отставить суицид", у него-то психика шаткая, нервная система слабая, а чувство децибел тончайшее – на один полутон громче скажешь, он покажет, каким слезам Москва всё же верит. Но это так, профилактически. В остальное время вполне приятно можно послушать о том как он на радуницу с родственниками ездил, как он с Олей искал ежей и белок в лесу, и как мама, когда увидела ящерку рядом с могилой её бабушки, сказала что это она шлёт привет. Ещё интересней слушать о "дзядах", его прогулках по старым еврейским кладбищам на Гомельщине и обход католических церквушек в Бресте. Ещё лучше, когда он мурлыкает Антону в подсобке, мол, поехали Антон в Минск, я тебя на свидание свожу в избу где проводилось первое, учредительное собрание КПСС. Сводят тебя твои девушки на свидание в гробницу КПСС? Я так не думаю. И это всё конечно шутливо, это всё не всерьёз, это для того чтобы держать друг друга в тонусе. Это как встать лицом к лицу и почти касаться носами, а потом с придыханием сказать "никакого гейства". Как когда Олежа обнимает Антона, жалеет, говорит какой же он бедолага, хлопает по спине, а потом через минуту молчания, прижавшись щекой к плечу Антона, прошепчет: "я гомофоб" и Антон, встрепенувшись, ворвавшись в игру, сам обнимет Олежу крепче, и ответит так же тихо "я гомофоб". Главное потом из "игры" выйти. А не то… – Ну ты посмотри! А смотреть было на что. Дорожка завела их на склон, вокруг было полно деревьев, но прямо напротив скамейки, будто кулисы, расползлись деревья открывая вид на небольшую долину. Внизу бежал родник, изворачиваясь при каждой возможности, кусты уже облезли и оставили за собой деревянные скелеты, трава, рябая, светилась сочно зелёным, соломенно жёлтым, лиственно рыжим и пепельно чёрным. Будто долина и вовсе долиною не была, будто на самом деле это черепашковая кошка решила улечься между подлесками. И только скамейка за спиной напоминала что это вообще-то цивилизация, это вообще-то москва. – Маамааа… – протянул Антон. – Не мамкай мне тут, – вставил Олежа пока возился с рюкзаком, – Но да. Красиво. За спиной у Антона звякнули бутылки. Оборачиваться он на самом деле не хотел. Он, конечно, не кодированный, но лучше ему просто не пить. Ну максимум с крышки лизнуть, пускай и градусов там максимум пять. Олежа так то не виноват, в его сознании живёт история "да был у меня не хороший период. По-чёрному пил. Принимал. Потом перестал". А то что он на обочине валялся и визжал как резанная свинья, то что он из ресторанов и баров воровал вилки и ложки, ввязывался в драчки, заблевал не одну машину, клянчил у отца деньги, поспал разок другой в обезъяннике, украл мамино кольцо, в алкоголизме дошёл до того что от запаха спирта у него простреливает в коленях, а в наркомании до того что челюсть шла ходуном, один из зубов раскрошился к чертям, ногти светились желтушностью — Антон оставил за скобками. Не то чтобы Олежа на него как-то не так посмотрит, но всё же хотелось чтобы с ним была возможность жизни без статуса "пропитого к хуям алкаша". Чтобы для Олежи он просто был Антоном. Не идеальным конечно, совсем нет, но и не абортированным выблядком которого принято оставлять вне разговора о правах человека. – Товарищ! – Олежа его позвал, протянул бутылку, – За здравие или за упокой? Антон медленно повернулся. Будь он героем американского или англиканского сериала трубели бы трубы печально, ведь его тяжело заработанная трезвость сейчас разобьётся. Это провал. Но Антон не американец и не англеканец, труб в лесу не было никаких, а это едва ли провал – это культурный код. Что мужикам в лесу делать если не пить? Ебаться только что. Но это хуже наркомании, хуже изнасилования и убийства. Это ты уже не человек, проще говоря. Предатель всех предателей, содомит, диавол. Животное. А всё же… – Давай за упокой. Олежа кивнул и улыбнулся. Звякнуло стекло. Распили. Олежа развалился на скамеечке, нахохлился, и блаженно смотрел на долину. За ручейком повалил дымок – жгли костры. А может мангал. Последние тёплые дни мерцали на ладони как яблочный сидр на донышке и люди пытались успеть в последний раз в году вытянуть лицо на встречу солнцу. Антон сел рядом. Молчать с Олежей не было чем-то сложным, неприятным или нервирующим. Молчать с ним было легко и в любой другой ситуации Антон бы настроился на их волну и просидел бы спокойно в тишине пол часа, пока Олежа или он сам не созреют на разговор. В любой другой ситуации. Не в ситуации с этой тупой третьей стороной. Не когда он как дебил полтора месяца ходит с варевом мрачных мыслей. Не в последние тёплые дни осени, когда Олежа выглядит как вор на плахе. Антону было не десять и даже в десять он девочек за косички не таскал, но было дикое желание сделать хоть что-то чтобы у Олежи поползли глаза на лоб, чтобы он рассердился или возмутился до того сильно, что ударил бы по спине или плечу. Потому что тишина сейчас ощущалась как учительница стоящая за спиной, ждущая ответа, выбешенная и нервозная, готовясь заорать, а ответа у Антона не было, потому что Антон идиот. И эта секунда, как раз перед криком, как раз перед тем как эта училка схватит его за шиворот и нависнет над ним, и расскажет всё, что она думает о том, что мать его не решилась на аборт, растянута на минуты, часы, дни. Хотелось наконец-то крикнуть "ЖОПА" на весь класс чтобы каждый понял – Звёздочкин клоун. Что с него взять. Кричать бесполезно. Просто выставьте его за дверь. Постоянство пережить легче. Если на тебя каждый божий день орут в какой-то момент мозг сам собой перестанет воспринимать крик. Легче когда ты постоянно клоун, чем когда ты "очень хороший способный мальчик" а днём позже "я в тебе очень разочарована, Антон". Антон никогда не таскал девочек за косички и "ЖОПА" на весь класс не орал. Он совсем не клоун и даже близко не стоял, но иногда… – Я хочу убить себя. Наглотаться стекла и отбеливателя. Я не могу. Олежа и глазом не моргнул, бровью не повёл, рука не дрогнула и на Антона он не покосился. Достал левую руку из кармана, переложил в неё бутылку, протянул Антону правую для рукопожатия. Антон же всё таки моргнул. Он ожидал чего-то более. Беспокойства какого-то или возмущения, мол, не шути так Антон. Он сжал руку Олежи, тряхнул. И ничего не сказав, Олежа отпил. Только через минуту Олежа понял, что Антон на него смотрит, повернулся, кивнул на Антона мол “чё смотришь?”. – Я ожидал другой реакции. Олежа прыснул. – Ну… бляха… не того поймал. Шо я могу сказать… Добро пожаловать в клуб! Вы тут впервые или вернулись с отпуска? То каким образом был задан вопрос, загрузило Антона. Впервые он тут или вернулся? Хороший вопрос. Но ведь это же шутка была клоунская. Выйти на середину цирка крикнуть “ЖОПА”, только вместо жопы суицид, но смешно-то так же. Это всё ирония, мужики, вы чего. Ну да, Антонова жизнь ощущается пустой, и у него постоянная бессонница сопровождаемая гляделками с потолком, и будушее какое-то как будто бы не существующее, и вечером дома он просто хочет принять горизонтальное положение и пролежать не двигаясь часов пять, и единственная причина по которой он старается следить за собой это скорее привычка или установка что он должен быть самый красивый, самый мужественный, что неизбежно ведёт его в спортзал, и на протестах он часто ведёт себя слегка безответственно и прямо таки прыгает на космонавтов, но всё же пытается убежать, но только ради собак, потому что собак жалко, потому что собаки в квартире одни, они ж себе дверь не откроют, сами за едой в магазин не выйдут, без Антона они же натурально сдохнут. Ну и… Олежу жалко. Ну или не жалко. Его… что-то другое. Короче жить как-то чуть чуть вкуснее получается вместе с Олежей, да и Олеже вроде чуточку легче с Антоном. Не оставлять же его один на один с эти миром. Он ж загнётся. Не сейчас так через год, не через год так через два. Не хорошо это. Он человек хороший, с головой на плечах, с руками золотыми, сердцем огроменным. Такого надо любить, жалеть и не давать сдохнуть. Ну, вот всё вот это вот да, вот это вот есть, вот так вот оно живётся Антону, но это же нормально. Ну, может и ненормально, но это же тоже нормально, что ненормально. Наверное. Ну в конце-то концов, живёт же он! И будет жить. Он не эти ваши… Эмо. Он мужчина вообще-то. – Не знаю, – сказал Антон ну совсем уж потерянно. И в этот момент Олежа всё же оживился. Он поставил бутылку на землю повернулся к Антону и положил ему руку на плечо. – Слушай, я как бы… Я сейчас стараюсь не мельтишить, и не визжать, и там, волноваться и всё такое, потому что я просто сам ненавижу такое. Типо. Вот как будто бы такая сильная реакция провоцирует зажаться сильнее и больше ничего никогда не говорить, а я в таких ситуациях ещё потом стараюсь на глазах не появляться и игнорировать человека, что не очень хорошо, – Олежа сделал глубокий вдох, успокаиваясь, – Но если тебе надо чтобы я прям, волновался, то я могу! Я очень сильно могу. Я и паниковать могу, я умею, я вообще – мастер паниковать. Но… опять таки. Может это только хуже сделает. Ты просто знай, что если что — я тебя ни в чём не обвиняю. Я не визжу. Если ты хочешь потом забыть об этом разговоре – память у меня как у золотой рыбки. – Начнём с того что это чистой воды ложь, – устало улыбаясь сказал Антон. – Этим же и закончим, я без пяти минут актёр, сактёрить амнезию я могу легко. Всё это время Антон старался не смотреть в лицо Олежи. Он смотрел на долину. Если Олежа прочуял, что эта клоунада нихрена не шутка быстрее, чем сам Антон понял, что это он не шутит, то что этот чёрт выкинет, если глянет Антону в глаза? Страшно вырубай. А потом… Ну, Антон же всё же клоун? Всё же клоун. Повернулся к Олеже и посмотрел на него, всё ещё улыбаясь. Улыбка зажатая, это даже не улыбка, так, нервы лицевые зажало. А вот Олежа улыбнулся ему нормально, по-человечески. Органы внутри Антона сжались до точки, настолько щемило душу от этого тёплого участливого взгляда. – Меня удивляет и даже возмущает что, ты так легко мне поверил. – Ну так ты мне вроде и не врёшь. Никогда. Чертила. Чисто сработано. Лингвистическая ловушка высшего класса. Посмотрите на него, невинная барашка, такой он из себя не уверенный, вроде как бы может быть Антон и не врёт ему, но он не уверен. Ну вот и что ответить на это? Если скажет что соврал, то технически он также скажет что всё же он Олеже врёт и не только сейчас, но и в принципе. Антон Олежу ненавидел. Это вообще должно быть незаконно, заставлять Антона задыхаться и чувствоввть себя загнанным в угол, а этот… самый делает это иногда даже рядом не находясь. Сука. – Я тебя насквозь вижу, это ловушка. – Браво, товарищ младший лейтенант, вы меня раскусили, – Олежа вальяжно откинулся на скамейку, закинул руки на спинку, – Как выпутываться будешь? Вопрос хороший, ответа нет, Антон дебил. – Да… – Антон пытался выиграть дополнительную секунду, но проиграл, – Никак. Неожиданно, даже для самого себя, Олежа рассмеялся. Он прикрыл рот ладонью и изо всех сил старался успокоиться, но получалось скверно. – Суицидник сраный! Даже из лингвистической ловушки не пытаешься выбраться!! Тут Антон понял отчего Олежа смеялся и сам прыснул. – Какой уж есть. А ваши ловушки слишком ловушечные. – Ну да, ну да, а ещё я большой и страшный чикибряк. – Вот вот. Олежа фыркнул. Взял бутылку, сделал глоток, не смотрел на Антона – дал ему пространство. Хочешь – отступай, хочешь – двигайся ближе, будем беседы беседовать дикие. Антон смотрел на бутылку в руках. Он сделал лишь один глоток, сидра ещё было много и ему на самом деле хотелось выпить, он уверен, он просто знает, что с одной бутылки сидра он не сорвётся, но что-то его останавливало. – Это вообще нормально? – Что именно? –Да не… – Антона унесло вглубь самого себя, мысли копошились как черви, ни за одну не ухватишься, – да нормально наверное. Если так посмотреть. Олежа хихикнул. –Сам спросил – сам ответил. –Да просто- – Я шучу, – успокоил Олежа, – я знаю – надо выговориться, а что сказать? Хрен его знает. Антон посмотрел на него страдальчески. – Всё. Молчу. – Не молчи. Хоть услышу как я выгляжу со стороны. – Ну, с левой стороны выглядишь чудесно, орлиный профиль ю ноу. Антон медленно повернулся всем телом к Оледе улыбаясь уже по-маньячески. Нет, он его всё же задушит. – А нечего мне разрешать говорить. Олежа старался выглядеть уверенно, но выходило плохо. Видно было, что он сдулся, но отступать боялся. Это какой-то ужас как они с Антоном на самом деле похожи – два клоуна пара, которые орут "ЖОПА" на весь цирк и стоят гордо под светом прожекторов, абсолютно ясно понимая, что они идиоты. Антон вздохнул и успокоился. Да, Олежа дурак, ну а с другой стороны, если бы он им не был, может быть Антону было бы сложнее сейчас. Тяжелее. А так… суисыд сусисыд хихи да хаха. Ну это же не серьёзно. Значит и не страшно. – Тебе очень сильно повезло, что мы с тобой друзья. – Конечно мне повезло, обычно друзей у меня вообще нет. Антон скис в мгновение, а Олежа наоборот рассмеялся. Манипулятор хренов. Он вполне себе живёт уже так лет двадцать, за такое время нельзя не привыкнуть к одиночеству и тем более принять его как простой безэмоциональный факт. Конечно если всковырнуть этот смех под ним можно будет найти слёзы, но кому это надо? – Объяснишь почему я каждый раз с тобой общаясь хочу плакать и смеяться? – Нет, Антон. Не объясню. Заводская тайна. – Ну, на нет и суда нет. Правильно? – Правильно. Олежа отпил сидру. – Слушай, – начал он осторожно, – меня конечно в этом деле слушать нельзя, но… нет такого что как будто бы даже здоровый человек раз или два задумается о суициде? Ну я имею в виду в год. Всякое же разное может случится. Да и мы не то чтобы в идеальных условиях живём. Антон сначала было хотел согласиться, но в последний момент что-то с подкорки сознания постучало и сказало что воняет подозрительно. – Олеж. – Я. – Скажи мне пожалуйста – ты человек ментально здоровый? – Нет. – Хорошо. Плохо то есть. Но хорошо. А теперь скажи мне… а давай даже не за год, давай за последние двенадцать месяцев, всё как по тестам, вот сколько раз ты задумывался о суициде? Олежа уже было открыл рот чтобы ответить, но запнулся. Прикрыл рот рукой, его пробило в беззвучном смехе, глаза жалостливо смотрели на Антона. Он выглядел как мелкий школяр, которого поймали посреди проделки и он стоит, с жалостливым взглядом, со взглядом такого махонького мокрого котёночка, который вот-вот взорвётся от стыда, но в то же время едва сдерживающий смех смотря на взрослых. Он бросил пару жалостливых взглядов на Антона. – Антон… у меня столько пальцев на руках нет… Он старался не рассмеяться в голос, но всё сегодня у Олежи выходило из рук вон плохо. – Превосходно. А теперь слушай мой поинт – Я думаю что в средние века было "нормальным" болеть чумой, но чумой болеть в общем не нормально. А тебя слушать вообще нельзя, у тебя иммунитет ни к чёрту. Олежа сидел со сложным лицом, обрабатывая информацию. – По фактам. – Конечно по фактам, я же ж гений. – Гей ты, а не гений. – Одно другому не мешает. Олежа успокоился. Поднял брови. Одарил Антона оценивающим взглядом, медленно скользящим от лодыжек к темю. Покосился на него. – Ну, допустим. Антон задохнулся от возмущения. Он вообще не понял к чему эта ремарка, к чему этот взгляд и вообще к чему это Олежа, но загрузился он конкретно. – Это что вообще такое? – Буллинг, – без заминки ответил Олежа. – А по-русски? – Я твой не знать, шпрехен зи доич? Антон уже так больше не мог. Откинулся на спинку скамейки и уставился на небо. К разному его жизнь не подготовила, но такое… Как на такое вообще отвечать??? Антон смотрел в ясное небо, дышал свежим лесопарковым воздухом и пытался понять, как его до такого жизнь довела. – Стоять, – только спустя время до Антона дошло кое-что важное, – больше десяти? – Чего? – Суицид. – А… – тут и до Олежи дошло в какой пиздец он вляпался, – ну… да… Пизда. Ну и что на это ответить на это? Как среагировать? Конечно внутри Антона всё сжалось до радиуса чёрной плесени. Что сделать? Нужно ли что-то делать вообще? Они же тут типо великими секретами делятся. Пускай и секретами смертельными. Но это же вроде предполагает что Антон, как самый настоящий друг, сделает вид, что секрета не слышал и так, только иногда, проходя по коридору, встречаясь с Олежей взглядом, подмигнёт – знаю тебя, брат, и ты меня знаешь, а другие не знают, представляешь какой финт? Но это же не секрет из раздела "мне Юля с параллели нравится" или "мы с Маратом в туалете запирались и-!". Это не мелочёвочка которая погоды не делает, только звенит весело в кармане, это… это… это страшно, в конце то концов! Но вместе с тем Олежа то сильный. Не в классическом понимании конечно, совсем нет. Но факт остаётся фактом – он отжил двадцать лет, с крыши не скинулся, не зарезался и таблеток не объелся. Новые пиздецы на него валятся каждодневно и каждодневно у него появляется миллион и три пятьсот новых резонов сказать этому миру: "В пизду. Ебитесь как хотитесь, я схожу с этого рейса". Но он держится. Крепко держится. Хочется что-то сказать ему, но что тут сказать? "Не убивайся"? Ну восхитительно, а если грустно, то не грусти, а если плохо, то не плохуй, Антон гений он знает как помочь. "Держись"? А он чем, блять, занимается? Летит? Плывёт, блин? "Однажды всё станет лучше"? Ну и к чему это "однажды" если плохо сейчас? Кому какое дело до несуществующего "однажды", кому не плевать на гипотетические завтра если сегодня ты уже уже почти летишь носом вперёд с девятого этажа? "Однажды", "завтра" и "будущее" – сладкие слова чтобы прикрыть воняющие "сегодня", "сейчас", "здесь". Хочется обнять Олежу, но жест этот слишком широкий, слишком отчаянный. Он же не в раке четвёртой стадии толстой кишки признался, а так… Ну тяжело ему жить. Что теперь сделать то? Антона разрывало в разные стороны. В итоге единственное, что он действительно смог сделать – это положить Олеже на плечо руку и одобряющее сжать. И, похоже, лицо его скорчилось в какую-то ну уж совсем жалостливую загогулю, потому что Олежа захихикал. В этой жизни у него практически никакого контроля нет. А когда он своими словами выбивал из Антона, из этого шлакоблока, мужицкого мужика, глыбы льда, такие реакции, он не мог не довольствоваться и смеяться. – Ну чего ты? Ну я ж не послезавтра умираю. – Знаю. – Нихрена ты не знаешь, – Олежа улыбнулся и положил свою руку поверх Антоновой, сказал очень нежно, – Не сдохну я. Кто умрёт раньше Анютова, тот лох. Я всех этих мразей десять раз переживу. От прикосновения у Антона воздух выбило из груди. Он улыбнулся в ответ. – И вообще! – воодушевился Олежа, – Я – ЛГБТ секс инструктор из НАТО моя главная миссия в мире это жить! В идеале – жить хорошо. Если хорошо не получается, то жить хоть как-то. Хоть через жопу, но жить. Олежа встрепенулся, закинул ногу за ногу, сложил руки в замок и с очень серьёзным лицом продолжил: – Мой главный протест, Антон, это наслаждение жизнью, ну пускай я пока не наслаждаюсь, ну что уж тут, может если проживу достаточно долго, может и наслажусь. Но я не буду пособником этим мразям, которые спят и видят меня мёртвым! И вообще, – его распалило не на шутку, – Я чистосердечно считаю, что если я себя убью – это гомофобия! Это преступление на почве ненависти!!! Это блять не по понятиям, я такое осуждаю и никому не советую! Олежа сидел на этой ободранной скамейка так, будто он был новоиспечённый представитель демократической партии США который вот вот-вот спрыгнет со стула, крикнет в объектив камеры "МАЗАФАКА" перегрызёт розовощёкому республиканцу шею и пойдёт бунтом на белый дом во имя социализма, но не делает этого чисто из приличия, потому что свиньям глотки надо не перегрызать, а всё же перерезать специально выделенным для этого ножом. Антон смотрел на него благоговейно и восхищённо, что он, конечно, пытался скрыть. Хотя и получалось плохо. – Уважаю. Олежа кивнул. Интересно было, что никаких бабочек в животе не было. Даже личинушек каких-то не наблюдалось. Но что-то требыхалось как холерная треска в груди. При панической атаке грудь спирает и не сделать ни выдоха ни вдоха, сидишь и пытаешься сделать невозможное – не задохнуться. А тут рёбра трещали по швам, хотелось надышаться перед смертью прелой листвой, мхом, кострами и последними тёплыми солнечными лучами. Антон делал вдох как будто три, выдыхал грузно и медленно. Хотелось кусаться, кричать и кататься по земле, но со знаком плюс, позитивно кататься. Хотелось рыдать. Навзрыд. Чтобы со слюнями и соплями, и чтобы они попадали не в то горло и он бы кашлял как туберкулёзник не переставая. Чтобы Олежа, вот эта крохотуля, вот эта мелочь, вот этот вот пупс, держал его, шкафище, громадище, шлакоблочище, и мило шептал на ухо какую-нибудь дурость. Хотелось содрать с себя кожу, наконец-то почувствовать себя чистым оголённым проводом. Кожа ощущается слишком сковывающкй, слишком напряжённой, липкой и вонючей, сколько не скреби её мочалками и мужицкими гелями для душа. Хотелось много чего. Из этого примерно ничего нельзя было сделать. Олежа сидел в тридцати трёх сантиметрах, в двух тэгах граффитчиков неумек, в четырёх местах ободранной краски, одной наклейки с фруктов и одного рюкзака от Антона. Расстояние комично малое, от того болезненно далёкое. Что-то третье витало в воздухе но никак не могло обрести форму. – Знаешь, – интонация у Олежи другая, осторожная, боючая, забитая, – Недавно голова болела два дня к ряду. Так ещё и неделя хуёвая – я почти каждый день как с уника ехал в метро чуть ли не плакал. Ну и пошёл я за обезболом. Вернулся в общагу, разревелся, потом достаю обезбол и смотрю на него у себя в руке и… я даже не знаю как это мне пришло в голову, такое ощущение было что это даже не моя мысль – я смотрю на обезбол в руке и в голове мысль: "это всё может сейчас закончится". Антон затаил дыхание. Конечно эта история имеет понятный конец, и в ней не может случится непредвиденный поворот "а потом я сдох", но всё же эмоции от неё были тяжёлые. – Но самое весёлое в этом всё то, что я сразу же понял, что это какая-то хуета, испугался, сам себя спросил “что за говно?” осмотрелся по сторонам, положил таблетки на стол и потом ходил оставшийся день злой и испуганный как собака на самого себя. Он отпил сидра. – Даже не знаю кто должен раньше сдохнуть за мои менталки – уник или отец, – сказал он пространно, будто между делом. – Отца в институт и всё поджечь разом, – не думая ответил Антон. – Заодно – твоего отца. – Заодно – мэра Москвы. – Заодно – президента. – Заодно – всю Россию. – Заодно – весь капитализм. – Договорились, – говорит Антон. – Завтра в пять пойдём? – Олежа улыбается. – Давай в четыре, мне ещё полы мыть, собак выгуливать. – В четыре так в четыре, мне только лучше. Олежа смотрит себе под ноги, Антон пытается смотреть на него тайком, что не очень хорошо получатся, на сотню метров они одни, кроме птичьего щебета и шелеста деревьев – ни единого звука которые могли бы отвлечь внимание. Первый позыв к действию говорит Атону кричать. Второй – просить Олежу *этого* не делать, ради него, Антона. Третий приставляет дуло метафорического пистолета к виску Антона и говорит что-то в духе “Друже, не делай резких движений, и ты и я знаем что ничем хорошим это не кончится. Вдох выдох, живём живём” Антон практикуется в дыхательной гимнастике. – Тебе не страшно, – начинает Антон острожно, – что ты однажды не поймёшь что это… хуета? – он не нашёл ни одного другого слова что лучше бы высказало эту мысль. Олежа отводит взгляд и смотрит куда-то в даль лесной тропинки. Вздыхает. Пожимает плечами. – Страшно. Внутри Антона возится клубок невысказанных чувств, он хочет что-то сказать, он пытается выхватить из сознания отдельные слова, но в целую картинку они не складываются. – Но с этим же можно что-то сделать, – он сказал это не для Олежи, он это сказал чтобы самого себя успокоить, самому себе сказать что он не безнадёжен. – Что? – Олежа смеётся, – привязать меня к батарее и бить арматурой пока жить не захочу? – Психолог- – Хуёлог, – резко прерывает Олежа, скалится, – чтобы себе позволить психолога, нужны лишние деньги, у меня лишних денег нет. – Есть же бесплатные. – Бесплатные как раз таки привяжут к батарее и будут бить. Это если они согласятся что я сумасшедший. Если не согласятся, то скажут что я сам себе всё придумал и меня забуллят. Я и сам себя забуллю…Максимум что я могу с нулём денег в кармане сделать это сходить к психиатру чтобы мне поставили тревожно-депрессивное расстройство, выписали нормотимики от которых у меня начнётся лактация, а потом будут говорить чтобы я думал позитивно. И это только если я буду вести себя очень осторожно, а это значит мне надо готовить речь и узнать как правильно отвечать на вопросы, потому что если мне поставят что угодно кроме тревожно-депрессивного, то это учёт, избиение арматурой и прости прощай вся моя жизнь, на работу меня никто не возьмёт, прав мне никто не даст. Олежа конечно имел в виду водительские права, но Антон сначала понял как права в принципе. Человеческие. Холодным потом он конечно не покрылся, и мурашки по его спине не бегали, он же мужыж он же бесстрашный, но что-то холодное билось в груди как уж, подходило к горлу и сидело тяжело. – Как жить тогда? – Как, как… берёшь и живёшь. – А если не можешь? – Ну что значит не можешь? – Олежин голос приобретал отеческие истеричные нотки, – сидишь же здесь как-то. Я может в уник уже больше ходить не могу, об стены бьюсь, вешаться хочется, но я же не вешаюсь. Антон смотрел на него как побитая дворняжка под забором. Олежа хмурился, стыдливо отводил взгляд. – Антон. Я много чего поменять не могу. Почти ничего, на самом деле. Не могу я изменить тот факт, что я родился, меня родили и всё тут. Как и не могу ничего сделать с тем что мои мозгам хочется выпилиться. Они хотят и всё тут. Может по праву хотят. Может нет. Но я не химик экспериментатор и даже не таролог, у меня тут, – он стучит по голове, – кукуха и она будет кукухать и дальше пока либо не сдохнет она либо я, и всё тут, – он остановился, вздохнул, – ну либо пока моё финансовое положение не изменится, а тогда я окажусь в гейропе и ровным ходом отъеду на каникулы в психдиспансер и там мне будет хорошо. Это сказано отчаянно. Сказано тихо и печально. Так будто Олежа знает, что этого не произойдёт, верит, что всё это лишь сказки. Хорошо ему не будет никогда. Можно плакать, можно кричать, можно кататься по полу. Ничего не изменится. Либо ложись и умирай, либо кончай рыдать, завтра на пары, через пол года диплом. Антон делает вдох. У социальных игр есть правила, есть сценарии, когда в очереди говорят “Что-то погодка разыгралась” – согласись, поворчи, заполни пустоту, улыбайся или хмурься, отражай чужие эмоции. Усли умер кто близкий у друга скажи “соболезную” скажи “он был хорошим человеком, жаль что ушёл так рано”, подставь плечо, не докучай, помоги чем сможешь, не дави. Если тебя спрашивают на мероприятие, ответь да, будь социальным, покажи что ты компанейский человек, улыбнись когда надо, пошути если представится случай, ругай того кого надо, тогда когда надо. У всего есть сценарий. Определённая последовательность действий. Определённые слова которые стоит или не стоит говорить. Это упрощает жизнь, даёт лекала, чтобы не мучаться со срезанием неровных углов. Что делать сейчас? Нужно ли вообще что-то делать? Что вообще от него, Антона, требуется? Требуется ли от него что-то вообще? Разве не он был первым, кто завёл этот разговор, как тупой ребятёнок, который хочет привлечь внимание говоря всякие гадости, смысл которых не до конца понимает? – Зачем тогда жить? – тихо, будто боится спугнуть Олежу. Олежа молчит. Долго молчит. Открывает рот будто рыба выброшенная на берег, закрывает, жуёт нижнюю губу. – Ну… – он начинает неуверенно, будто сам не знает что дальше скажет, – коли мёртв никак сырки не поесть… а я сырки люблю, – пауза, – очень. Антону хочется смеяться, плакать, убивать, умирать. – Сырки? – Ну а что ещё? – Олежа смеётся легонько, ему немного стыдно, немного грустно, – люди приходят и уходят, власть делает пять переворотов в секунду, дом то есть то нету – всё непостоянно. А сырки есть. Меня что угодно может разочаровать, а сырки как-то ни разу не разочаровывали. – И ради них прям… Антон не смог закончить, не мог заставить себя сказать “ради сырков только жить?”. Это звучало грубо, бестактно, с наездом и порицанием каким-то. Ему действительно было интересно держится ли его друг на одних лишь сырках, но было ему интересно нейтрально. Однако как аккуратно это спросить, он не знал. – Не только, просто первое что на ум пришло, – он отпивает сидра, – Меня ещё очень сильно радует каждый год видеть как световой день увеличивается. Или когда котики которые вроде как агрессивные или боятся людей сразу идут ко мне гладиться, как будто я котовий царь, – он улыбается, но улыбка быстро сходит с его лица, – Если я кулдыкнусь, Оле не очень будет… не знаю как там насчёт матери и отца, маман наверное отрыдает сколько положено, потом её этот как-нибудь успокоит. Отцу наверно только жалко будет, что его инвестиции прогорели. А Оля… Олежа совсем замолчал, уставился куда-то в никуда. Когда он хмелел глаза у него становились совсем прозрачные, стеклянные, совсем как у куклы, от такого взгляда всегда не по себе, и пускай сейчас в нём было чуть больше чем половина бутылки сидра, глазья его уже были совершенно жуткие. – Знаешь, – Антон говорит, заполняя пустое пространство, беря вес разговора на себя, – наверное это началось год назад, а может больше. Я когда что-то режу на кухне на секунду останавливаюсь, потому что… ну, хочется если честно немного- Он вытягивает руку так, будто держит в ней нож. Щёлкает языком и резко дёргает руку по направлению к горлу. Щёлкает языком второй раз и проворачивает кисть, будто проворачивает нож в горле. Олежа смотрит пристально своими маньячески голубыми глазами. Взгляд слишком сложный, Антон даже представить не может что там у Олежи за этими глазами творится. – Мне кажется я последние пару месяцев питаюсь едой на вынос просто потому что я не хочу трогать ножи, – Антон вздыхает, – мне собак жалко. Они ж сами о себе не позаботятся. А кто его знает как быстро меня хватятся. Без еды может и протянут немного, в конце концов меня можно начать есть, но без воды, да и в закрытом помещении… Олежа не смотрит на него, но в его профиле скользит что-то напуганное, но в то же время что-то понимающие, даже слегка смешное. – Антон, – голос добрый, так уверяют рыбёнка что всё обязательно будет хорошо, – у меня уже ататическая паника если ты день не читаешь моё сообщение. Мне кажется три дня максимум без твоего ответа и я не побоюсь ломать твою дверь и даже милицаям звонить. Если вот никто не будет знать где ты, никто не скажет что с тобой переписывались час назад, я клянусь, я выбью дверь в твою квартиру, если тебя там не будет, сам организую поиски. Антон, я такой скандал учиню! Ты найдёшься за три секунды. Хватятся тебя быстро, будь здоров. А собаки твои… нет, их конечно заберут твои родители, я же по сути никто, но… – Олежа останавливается, улыбается смущённо, – если бы я хоть кем-то был, я бы их забрал. Даже подсуетился бы, из общаги выехал бы, нашёл квартиру и о них заботился. Обещать я конечно ничего не могу, потому что этого никогда не случится, но я бы… ну. Короче ты понял. Если говорить не честно, то Антон как настоящий мужицкий мужик возмужавше выпятил волевой подбородок, нахмурил надбровные валики и сделал вид что ему всё ровно. Да и в принципе ответ этот он принял очень спокойно и вполне себе нормально. Но это если говорить не честно. А если честно, то Антону захотелось разреветься. Слёз конечно уже наверно с десяточек лет в нём не было, но в этот момент глаза как будто вспотели. “Если бы” – это всего два слова, маленьких таких, не очень сильных, не очень громадных, не очень страшных. Ну что они могут сделать? Ну а с третьей стороны – он понимает. Олежа понимает Антона. Может в силу воспитания не всегда принимает, не до конца, что-то отцовское из него лезет, когда он начинает бурчать на *молодёжь окаяную*, но имеет привычку потом грустно стоять у окна и вслух спрашивать “откуда это вообще? Зачем я это вообще сказал?” Но он понимает. Когда отец смотрит на него и говорит “Кто тебя воспитал?” брюзжа ядом и желчью, Антон кристально ясно видит что за злобой стоит честное непонимание. Эдуард смотрит на него и видит незнакомца. Может ему стыдно что он сына не знает, может злится что его отродье не принимает форму его сына из мечт, из сериалов и рассказов матери о том, что такое “хороший сын”, может ему страшно, что в его доме живёт неопознанный человек. Кто ж его знает. Мать Антона конечно в его сторону ядом не плюётся, по собственным ощущениям мать его даже очень сильно любит и примет любим. Но всё же светлой июньской ночью, когда такие женщины как она должны сидеть на веранде роскошной виллы и лениво сплетничать, она очень тихо плакала на кухне, а Антон стоял у дверей, прячась в тени, не решаясь ни зайти ни уйти, он слышал “Что я сделала не так?”. Мать любила его нигилистически, любила его так как если бы однажды она обнаружила его превратившегося в насекомое – ну что уж тут поделать? Уже ничего. Теперь только вздохнуть и принять. Это же тварь под клеймом “сын” отказаться от него уже нельзя, это навсегда. Так что лучше уж любить, чем не любить. Когда Олежа смотрит на него своими льдинками, льдинки эти как серебрянные зеркала отражают его, Антона. За этими глазами как будто беззвучно замыкается цепь и лампочка загорается красным – система узнала в Антоне человека. Такое чувство будто он действительно знает Антона, все его фасады и все манеризмы. Он знает Антона из высшего света, Антона на протестах, Антона в компании, Антона дома. Маленькие осколочки человека у Олежи все на руках и он смотрит на него и понимает. Понимает откуда ноги растут, где Антон голову забыл дома, куда его сердце от испуга уходит, чем думает, когда головы поблизости нет, чем дышит, как его земля носит. Олежа – это как найти человека на незнакомых берегах который говорит на родном языке. Человек который ходил по тем же тропинкам что и ты, который ел те же булки на углу что и ты, который видел те же звёзды что и ты, пел те же песни. Вы можете быть разного возраста, гендера, взглядов, на родной земле вы могли поцапаться из-за простого “Что лучше: чай или кофе?” но на чужбине один лишь звук чего-то знакомого, один запах, один взгляд, щемит сердце до кровавых слёз и хочется вцепиться в другого как последний оплот прошлого, последний оплот безопасности. А у них обоих и земли родной нет. Той на которой безопасно. Той на которой поймут и примут. Олежа другой, совершенно неопознанный и на Антона не похожий. У него своя манера речи, свои манеризмы, свои привычки и заёбы, свои взгляды и принципы, он незнакомец, но Антон смотрит на него и видит кого-то настолько родного, что становится страшно. Антон задыхается. Забывает дышать, идиот. Олежа под боком и даже не подозревает что у Антона сдвиг вселенной. Или подозревает? Или это уже ему мерещится? Антону всё же следует сделать пару вздохов а то скоро и белки и зелёные человечки начнут мерещиться. Он с силой начинает дышать. На глазах выступает морось. “Олежа, без тебя я, кажется, умру” – Антону надо сказать. – Душнов. Вот чего ты добиваешься? Хочешь чтобы я разревелся? Ну так я разревусь. Что тогда делать будешь? – с шутливым наездом говорит Антон. – Сопли твои ливером по полу собирать, по всей видимости, – Он отвечает без заминки. “Ты мне так нравишься”, – хочет сказать Антон. – Спасибо Олежа, от всей души. На тебя всегда можно положится, – отвечает Антон и в голосе его сквозит едкая ирония. Боже, как же ему страшно. – Всегда пожалуйста, кис. Они сидят, а температура тела Антона поднимается. На демонстрациях всё чётко, ясно и по фактам. Вышел, огласил повестку, высказал претензии, поскандировал лозунги пока космонавты не вытекли на улицы как мокрота из трахеи, потом бежишь, если не можешь бежать – идёшь, не можешь идти – ползёшь, а потом в тёмных комнатах полиции молчать когда мусор впустую трещит электрошоком, бьёт по щекам или грозится тебя, мразоту, пустить по кругу. Всё просто. Испугаться даже не успеваешь. Постоянно какой-то движ. Бояться можно либо до, либо после, Антон не боится впринципе, отбили ему железу которая боится. У мужчин депрессии нет, а потом мужчины через три дня выходят из СИЗО и впипрыжечку идут пить сигареты курить кофий. Олежа сидит рядом, и Антону хочется с размаху ударить его по лицу, ласточкой прыгнуть с обрыва, как свинья скатится в долину, прыгнуть в костёр и сгореть, чтобы потом Олежа до самой смерти думал: “что это, мать его за ногу, было???” Это было уход от неудобного разговора, но этого Олежа не узнает, так как Антон никого по лицу бить не будет. Надо отсюда бежать. У Антона сейчас заскок, закидон, обострение. Он переспит этот импульс и завтра проснётся и не поймёт с чего его вчера так перекосило. Он будет жить свою жизнь, будет у него работа, девка, рыбятёнок, даже и не из биолабораторий а из мамки, всё как положено, тело его размякнет, размякнет и голова, и душа, и в новом году не колыхнёт его нутро когда в интернете он увидит как в очередной раз космонавты размазывают по асфальту подросточка, ак печень по наждачке, колыхнёт его нутро только разочарование, что его рыбёнку не восемнадцать, и Антону самому придётся топать за пивом. Всё у него будет ровно. Нормально. Когда психика выдаёт заскок надо подышать, выпить водички, размяться, отложить телефон в сторонку, никому не писать, никому не звонить и уж точно не делать резких движений. Если сделаешь, то потом же отпустит и будешь сам себя корить всю оставшуюся жизнь, Антон, будь сознательным, победи терапию, расслабься, сделай глубокий вдох и скажи что тебе пора. Приедешь домой, выдохнешь, попьешь ча- Антон взбалтывает непочатую бутылку сидра, сидр закручивается в сидороворот, и он опустошает бутылку одним тягучим глотком. – Знаешь Олежа какая штука? Я тебя люблю. Олежа давится сидром, белая пена бежит через нос. – Ужасно, правда? Это я, получается, гей. Сам от себя такого не ожидал. Олежа встаёт со скамейки всё ещё кашляя – сидр течёт по подбродку, сидр на куртке, сидр на джинсах, даже кеды заляпать умудрился. Он кашляет и кашляет, Антон старается оставаться спокойным. Сидит на скамейке раскинув руки на спинке. Типо он хладнокровный, типо ему плевать. А сердце отстукивает хардбас. Верхняя часть тела ещё более или менее подконтрольна, а вот ноги трясутся мелкой дрожью. А в голове орётся “ДЕБИЛ ТЫ ЧТО ДЕЛАЕШЬ, БАААЛЯЯЯЯЯЯЯЯЯТЬЬЬЬ”, но снаружи он такой мягкий джентльмен, улыбается, строит глазки. Олежа прерывает кашель смотрит на него совершенно дикими, совершенно напуганными, глазами. – Антон. Это плохие шутки. – Конечно плохие, я же не шучу. Олежа часто моргает, и Антон не может понять, то ли он сейчас на него набросится и разорвёт шею на британский флаг, то ли соорудит себе “розочку” и зарежется. Олежа оглядывается по сторонам, заглядывает себе за спину. “Кого ты ищешь?” – думает Антон, “Сейчас зарежут” – думает Олежа. – Антон… – Олежа. – Что ты… Что это- Что… – Я люблю тебя. Уже несколько месяцев думаю о том, люблю тебя или нет, вот додумался что люблю. Гейской любовью. Никаких дружественных чувств. По возможности хотелось бы тебя держать за руку ну и… в углах зажиматься. Но без фанатизма. Если ты конечно хочешь. Если не хочешь то и ладно. Будем считать, что это мой идиотский каминг аут. Антон ожидал любой реакций. Смех, крик, беганье по кругу, лазанье по деревьям, сооружение розочки чтобы Антона, дебила эдакого, зарезать к ебёной матери, ну на самый крайняк молитвенный рэп. А у Олежи проступили слёзы. Он панически засмеялся, недо-сел недо-упал на скамейку и начал задыхаться. Тут и холодность Антонова как-то оттаяла, да и сам он оживился и вдруг ему так не плевать. А у Олежи паническая атака, он даже не ревёт, он сжался до состояния не состояния, вцепился руками в собственное лицо и делает одни лишь вдохи, выдохи как будто бы не делает вовсе, дрожит как старая псина в январе. С одной стороны, мужик, не трогай человека у которого паничка, только хуже сделаешь. С другой стороны, Антон, бывший сексит, шовенист, гомофоб и ныне чмоня, только что ёбнулся окончательно, рассказал о своей жирной любови парню, а парень этот похоже сейчас откинется нахуй, увы, в такой ситуации сохранять спокойствие чутка сложновато. Антон с силой отнял руки Олежи от его лица – лицо было красное, губы синие, Олежа сжимал зубы и жмурился, пытался вырваться из рук Антона. – Олежа! – Антон пытался до него докричатся, – бога ради, дыши! Олежа бога ради дышать не собирался, он вообще агностик, бог этот то ли есть то ли нет, так чего это ради него дышать. Правильно? Правильно. Антон конечно как можно был обучен тому, что надо делать когда у человека паническая атака, но одно дело в теории знать, а другое дело когда у тебя в руках человек в приступе, и тебя, как и каждое животное с хордой, на момент парализует, и хочешь не хочешь а мозг уже не работает. Вот потеха, Олежа задыхается, Антон задыхается, оба геи самоубийцы, ну разве не прелесть? Хотя, Антон всё же берёт всю свою мощь в свои трясущиеся руки, сам делает пару вдохов выдохов, пробирается через панику в голове прямо к инструктажу, от самого же Олежи, которого он сейчас будет пытаться успокоить. Про себя повторяет шаги. – Олежа. Олеж, я здесь. Слышишь? Мы с тобой в лесопарке. Ты сидишь на скамейке. Скамейка деревянная. Вокруг ёлки. Птицы поют. Костры горят. Слышишь? Всё в порядке. Только надо дышать. Очень надо. Пожалуйста. Я знаю ты можешь. Он ослабляет хватку, медленно скользит к запястьем, от запястий соскальзывает к самим ладоням. Держит их осторожно, гладит большими пальцами тыльную сторону ладоней. – Вот что т-т-ты, блять, т-тв-творишь? – спрашивает Олежа, и на памяти Антона это впервые за долгое время когда он заикается. – Олежа, дыши. – Н-нахуя ты мне это г-оворишь… зачем? Шутишь со мной? – в голосе столько горечи, яда, обиды, гнева. – Оле- – Хуежа, блять. – Пожалуйста. – Хуялуста. Олежу переклинило. Такое случалось редко, но всё же случалось, нервное напряжение скакнуло, пробки выбило, и ничего кроме мата из Олежи теперь не вытянешь. Нервное напряжение скакнуло и у Антона, инстинктивно хотелось начать ругаться, но он сдержался, всё же мозги в его голове изредка присутствовали. Но лишь изредка. В остальное время в голове тараканы танцевали на собственном говне, потому что по другому объяснить то, что он сделал дальше, никак нельзя. Он отпустил руки Олежи, резко обхватил его лицо и слегка его задрал вверх. По собственному опыту и ощущениям, задыхаться с запрокинутой головой сложно, трахея прямая, пустая, как голова у Антона, как говорится дыши не хочу. Это если притворяться, что Антона было логичное обоснование этому поступку. Если не притворяться, то сам он на пару с Олежей не понимал что вообще сейчас творится. Вроде бы сидит он здесь, а сознание где-то там. Олежа инстинктивно рывком вцепился в руки Антона, ногти болюче впились в кожу. Но руки Антона он не пытался от себя отвести. Просто… держал их. Может понял, что в руках маньяка лучше не рыпаться, может просто в ступоре, может… может чистосердечно держится за Антона как утопающий за хоть какую-то деревяшку. Антон картинно сделал вдох, запрокинул слегка голову, выпятил грудь, шумно втянул в себя воздух как лошадь. И наконец-то Олежа ему вторил. Антон отсчитал положенные четыре секунды, потом так же картинно выдохнул, а Олежа за ним. И так по тихому цвет лица Олежи вернулся к неровно бледному. С каждым новым вздохом Антон ослабевал хватку и руки его медленно сползли к плечам. Когда Олежа успокоился окончательно он вдруг зыркнул на Антона так пронзительно, что и без слов стало понятно: отпусти. Антон мгновенно разжал руки, Олежа отпустил его руки, сел на край скамейки, локтями упёрся в бёдра и скрыл лицо в ладонях. Что ж. Это только что произошло. Что думал по этому поводу Антон? Да ничего, этот негодяй, в общем и не думал. Лимит в две умные мысли в день был исчерпан, а неумные мысли пока боялись вылезать – нервы трещали как трансформаторная будка. Клин неопознанных птиц проплыл по нежно-розовому закату. Свет остывающего солнца зажигал всё на что падал – долина как будто горела, Олежа тоже горел, но как будто не понарошку, как будто по настоящему, столько боли и отрешённости было в его позе. Антон молчал. – Антон. Вопрос на миллион долларов. Голова у тебя есть? – Олежа говорит точно выдрессированной интонацикй для поучения несностных мальчишек. Антон молчит. – Антон, как тебе вообще пришло, что хватать человека за голову это ахуеть какая идея? – Я запаниковал. – Ох блять, как тебя менты винтят, так ты лыбу давишь, а как у меня глаз дёрнулся, всё – конец света! Антону, стоит сказать, действительно было страшнее если что случится с Олежей – с ментами он можно сказать с детства бок о бок, он их, свиней, знает чуть ли не всю Москву поимённо. А эти ваши ментальные здоровья, неврозы, дисперсии, аутизмы и арбузы – это что-то из мира фантастики, Антон такого в глаза не видел( точнее видел, но всему этому было одно имя – ёбнутый). – Не сообразил. – Ахуенно, ты не сообразил, а я бы сдох от сердечного приступа. – Справедливости ради, никто не умер. – Хоспади, а что, надо было?! – Олежа всплеснул руками, – о'кей сейчас запаникую опять и потом точно сдохну, раз такая пляска! Олежа смотрит на него ужасным, бешеным взглядом. Антон смотрит на него побито. Вся напускная злость Олежи рушится. – Прости, – говорит он тихо и отворачивается. Антон сидит ещё секунды три неподвижно, а потом медленно, осторожно, предельно аккуратно ложит руку Олеже на плечо. Олежу мгновенно передёрнуло: дёрнулся он не так, будто хочет смахнуть руку Антона, но рефлекторно, нервно. Антон всё же руку убрал. Сидели молча. Не понятно что делать дальше, ситуация слишком из вон необычная чтобы был хоть маленький намёк на то что следует сделать. Антон как слепой, без клюки и без собаки поводыря, тыкался в стены, спотыкался и падал с обрыва. Что ни шаг, то провал. – Это будет нормально, если я спрошу, от чего такая реакция? – Нет, – олежа говорил спокойно и тихо, всё ещё пряча лицо в руках, – это будет не нормально. Антон посмотрел на свои руки. Сжал их в кулаки. Ногти впились в мякоть ладоней, руки мелко затряслись. Он вздохнул. – Ты правда не шутишь? Олежа слегка повернулся к нему, выглянул из своих ладоней, взглянул одним глазком на Антона. Антон нервно хохотнул. – Олежа, что ты хочешь меня? Чтобы я тебе звезду с неба достал? Тогда поверишь? – Блять, Антон… Олежа вновь спрятался в своих руках, выглядел он пристыженно. – Зачем мне вообще тебе врать, в особенности об этом? – А я как будто бы знаю!? Антон, откуда мне вообще знать что происходит у тебя в голове? В один момент ты сидишь тихо мирно, в другой – вылетаешь из окна второго этажа и орёшь “мусора – позор России!”, в третий – режешь себя на куски. Я вообще ничего не знаю. Да и потом… Антон, ты – натурал настолько явный, настолько жирный, настолько… фундаментальный, что мне тяжело представить тебя с парнем. Особенно со мной… – Почему же? В геях( бисексуалах? он пока не сильно разобрался) Антон пробыл не больше 15 минут, но эго его уже было задето таким бескомпромиссным вычёркиванием его из геев. – Ну, гей ты может быть и гей, я спорить не буду, – быстро сдался Олежа, – но я не понимаю причём тут я. – Что значит “причём”? – Антон то ли был возмущён что его друга так унижают( пускай и унижает его он сам), то ли закипал от того что друг этот такой баран, – то есть я несколько месяцев страдал, думал, размышлял и философствовал нравишься ли ты мне как друг или как “парень”, нравишься ли ты мне потому, что действительно нравишься или потому, что ты первый человек который действительно заботится обо мне, можешь ли ты мне впринципе нравится или у меня уже мозги совсем набекрень съехали, а теперь ты якобы ”не причём”? Олегсей Михайлович, это свинство. Олежа глянул на него, то ли с омерзением, то ли с неприязнью, то ли с осуждением или какой другой нечитаемой эмоцией, а потом глянул себе на кеды. На кедах подсыхал сидр. – Пиздец… – Почему же? Олежин взгляд всё никак не мог сфокусироваться на одной точке – глаза бегали туда сюда, он часто моргал. – Почему я? – Почему ты? Не знаю Олежа, думаю по полу. Олежа глянул на него затравленно. У обоих сдавали нервы. Оба становились невыносимыми суками, когда нервов не оставалось совсем. Оба старались держаться и у обоих не получалось. – Извини,– сказал Антон, – у меня такого никогда не было. – Какого? – Ну чтобы после того как я признался в любви у моей… моего, кхм, друга случилась паническая атака и мне потом ещё пришлось доказывать, что я не вру. Олежа обхватил свои локти. – Извини. – Да…– Антон махнул рукой, – теперь веришь? Олежа с минуту смотрел в никуда, жуя нижнюю губу. – Я могу принять что ты не врёшь, но не могу поверить что… ну… – Олежа не мог сказать “Ты меня любишь” вслух, звучало слишком пошло. – Это как? – для Антона заявления были взаимоисключающие. – Это так, что я знаю, что ты не лжец, но не верю, что кто-то в принципе может… что-то ко мне испытывать, скажем так. – Это двоемыслие какое-то. – Хоспади, Антон, бога ради ну посмотри ты на это с моей точки зрения! Всю свою жизнь я живу с мыслью о том что умру в одиночестве, всю свою жизнь я знаю, что я не нравлюсь людям, я иногда даже не до конца понимаю почему я им не нравлюсь, но это факт! Ещё дай бог девушки бедолаги может и глянут на меня, им же как говорится положено, может какая и глянет как на самый последний вариант… но парням я то на кой нужен? Некрасивый, не харизматичный, не весёлый, не умный- не перебивай меня, я просто факты знаю это меня умным не делает. И вот понимаешь я только уезжаю от отца, мне становится чуть лучше жить, а потом блять здравствуйте я влюбляюсь в “звезду” универа на втором курсе- – Стоять, – тут Антон уж перебил так перебил, – ты в меня влюблён? У Олежи раскраснелись уши. – А ты что, не знал? Мне казалось это очевидно… ну то есть, я конечно скрывал как мог, но всё же… Олежа замолк. Он сболтнул лишнего. – Нет, мне не было очевидно, – начал Антон, но остановился, – Хотя… о боже. Тут-то до него дошло. – Антон. Господи. Воспоминания проносились у Антона в голове, все мелкие и огромные поступки Олежи которые он так упорно списывал на то, что Олежа такой замечательный “друг” всплывали со дна. – Антон! Какой же он идиот. Идиот обыкновенный. При том что он давно то знал, что Олеже нравятся и парни в том числе. Но знание это было как будто… пустым? Да, Олежа бисексуал, но почему-то Антону и в голову никогда не приходило что он действительно, прям по-настоящему может испытать хоть что-то в отдалённости похожее на тёплые чувства к мужчине. Девушки Антона говорили что мужчины им не особо нравятся, просто так уж сложилось, что к ним влечёт. Да и в фильмах этих ваших не то чтобы героини любили героев, просто герои зажимали их по углам, целовали ну и как бы, вроде и всё, совет да… да что-нибудь уж найдётся в конце то концов. – Антон ёпрст!!!! Олежа схватил его за шиворот и потянул к себе. Его лицо напротив лица Антона. В белеющей склере Олежиных глаз он смотрел на своё отражение. Взъерошенный с выражением непонимания на лице. – Не думай об этом. Нет. Цыц. Вообще забудь об этом, ничего не было. – Олеж, – осторожно начал Антон, – Так в чём проблема? Ты нравишься мне, а я тебе. Олежа моргнул. Отпустил Антона. Сложил руки на коленях. Взгляд его был потерянный. – А проблема в том, что я не знаю что с твоей любовью делать, Антон. – Ну как что… – Нет, Антон, то о чём ты думаешь это для нормальных людей. – А ты как будто бы ненормальный людь. Олежа страдальчески вздохнул. Он абсолютно не знал как объяснить Антону то, у чего нет имени. – Знаешь как говорится – психиатрам требуется пятнадцать лет чтобы поставить то, что задиры распознают за три, – он помолчал, – Что-то со мной не так. Я не знаю что именно, Антон, я не знаю… Конечно я мечтал и мечтаю завести семью и так далее, но как будто бы в мечтах этих мы с партнёром не то чтобы прям любим друг друга, просто живём вместе потому что так удобно. И это нормально, это просто, это понятно. Антон, это спокойно. А тут… Ты же мне по-настоящему нравишься. Я не знаю, что из этого даже в теории может выйти. Я даже не могу обещать, что в один день не проснусь и не зарежу тебя и собак. Ну и сверху если я и сейчас не могу поверить что ты… Оледа не смог закончить предложение. Все и так всё знали о чём он. Антон промолчал минуту другую. Можно было услышать как шестерни крутятся в его голове. – Что-то я ничего такого в тебе не замечал. Как минимум когда мы только познакомились. Сейчас ты сам мне всё рассказываешь. – Тогда ты либо слепой либо у тебя голова набекрень точно так же как у меня. “Голова набекрень так же как и у меня”, –--звучит романтично. Теперь же в голове Антона прокручивались воспоминания о собственной жизни. Как и в случае с Олежиной симпатией большой кусок воспоминаний заиграл новыми красками. Хотя, наверное стоило произвести такой осмотр памяти когда суицид перешёл из плоскости “на подумать” в плоскость “сейчас руки помою и приступим”. “Голова набекрень” – Антон был бы непротив, если бы такой диагноз существовал в папочке МКБ, чтобы в его амбулаторную карту огромными буквами на весь лист его написали и сверху поставили жирную печать глав.врача. – Похоже у меня голова набекрень. Олежа выжидал с полминуты. – По тебе видно. Антон не оскорбился. Даже не фыркнул в ответ. Оба молчали. – Ну так что будем делать? – спросил наконец-то Антон. – В плане? – Ты нравишься мне, я – тебе. Если я правильно понял. Олежа вздохнул. – А забыть мы это всё не можем? – Тебе страшно даже попробовать? – Блять, что ты уже намылился пробовать?! – Отношения, – Антон сказал на выдохе, оживлённо. Олежа успокоился. Сложил руки в замок, большие пальцы кпутились вокруг друг друга, на лице была сложная эмоция, ажно глаз дёргался. – Не знаю, – в итоге сказал Олежа. Антон почесал затылок. Теперь сложная эмоция была на его лице. – Слушай, а если мы сделаем так, – Антон встрепенулся, пригладил волосы будто собирается продавать Олеже квартиру, – Мы могли бы дать всему этому пробный период. Не то чтобы встречаемся, но вот и не друзья. Расслабленно встречаемся. Кэжуал. Дадим этому всему срок, месяц может, как месяц пройдёт, соберёмся, обсудим – если тебе совсем не понравится, ну так разойдёмся, что тут поделаешь. А если понравится- – Ближайшим рейсом в Американию ажаніцца. – Ну…– не сказать что Антон смутился, но споткнулся на словах, – почти что. Олежа напряжённо смотрел вникуда, жевал нижнюю губу. Небо уже укуталось в синеву, всё больше и больше темнея, костры стихли, только деревья продолжали шелестеть. Похолодало, Антон запахнул свой плащ. – Эх ты, герой москвы, пошли уже. И без дальнейших промедлений олежа встал, закинул себе на спину рюкзак, выбросил бутылку в урну и зашагал по дороге. – Э! Куда?! – Антон крикнул ему в спину и сам вскочил со скамейки. – Темнеет. Домой пора. А то меня в общагу не пустят. – Олежа. Антон схватил его за руку и развернул к себе. – Бога ради. Не пущу пока ты мне хоть что-то не скажешь. Хоть пошли далеко и надолго но скажи мне это в лицо. Олежа. Я же не железный… Затрещали фонари на аллее. Олежа очень удачно попал под яркий электрический свет, большая часть глаза была в тени, белги тёмно серые, а вот радужка сияет синевой ярче неба. Рыжие нижние ресницы подрагивают слегка. У Олежи акне, какое-то особенное, от чего на его бледном лице румянец( или высыпание?) будто бабочка алеет на щеках. Лицо спокойное, но глаза какие-то сложные. Под лампы уже залетели последние букашки этого года. Олежа не красив. Не так как то требуется. Антон и пытался думать о нём как о некрасивом, наверное только чтобы утихомирить сердце. Олежа смотрел на него своими внеземными глазьями, и единственное что хотелось Антону сделать это умереть на месте. Олежа медленно ложит свою руку поверх Антоновой, убирает её с себя( Антон не сопротивляется ни капли), но вместо того, чтобы отпустить он всё ещё её держит а потом это сплетение ложит к себе в карман. Всё ещё смотрит на Антона, гипнотизирует. Без слов разворачивается медленно, Антон ему вторит, и вот они вместе идут по аллее рука за руку. – Только Антон учти – если я буду сильно плакать то это на твоей душе и ты попадёшь в ад. – Эй! Мы о так не договаривались! – Ну значит теперь договорились. – Ужасно, я буду писать ходатайство. – Ну-ну. По лесу ещё идти минут пятнадцать. Антон чувствовал, что в груди что-то жужжит и расширяется, и как-то вмиг стало тепло. Идиот думал, что это любовь, но он просто пьянел. – Ты серьёзно этого хочешь? – спросил погодя Олежа. – Очень серьёзно. Настолько серьёзно, что я последние пару месяцев сравнивал все за и против. Вначале за и против люблю ли я тебя. Потом за и против надо ли мне с этим что-то делать. Олежа хмыкнул. – А что за аргументы были? – Ну, – Антон попытался собрать мысли в кучку, – там много чего было. – А всё же… Ну вот самые главные. Антон замолчал. Если он сейчас начнёт рассказывать всё как есть то может обидеть Олежу. Если не будет рассказывать, то Олежа скорее всего просто стукнет его по спине и отстанет. Выбор очевиден, но Антон клоун. – С одной стороны, ты – Олежа – лучшее что со мной случалось за много много лет. Мне каждый раз приятно с тобой говорить, с тобой встречаться в коридорах или просто стоять рядом в лифте. Я даже какое-то время не мог понять отчего. Но просто всё как будто становится чуточку лучше рядом с тобой. Чуточку легче справиться со всем что наваливается, когда ты рядом бухтишь. Ты меня тормозишь когда тормозить надо, и разгоняешь когда надо разогнаться, Олеж, ты из меня что-то человечное сделал, ни одна моя благодарность никогда не сможет выразить всей той радости, что я с тобой познакомился. Я до тебя как будто бы никогда и не имел друзей, а теперь, и не любил даже. До тебя моё общение с людьми было что-то вроде бесконечной прелюдией к тому, чтобы перекусить оппоненту горло. Ты умён и остроумен, рядом с тобой я просто идиот, но мне никогда не стыдно быть идиотом с тобой, мне с тобой интересно. Мне с тобой, Олежа, в принципе почти никогда не стыдно. Это на фоне того что мне почти всегда стыдно, наверное даже стыдно жить. Представляешь? А с тобой нет. С тобой жить можно. С тобой жить хочется- А потом, Антон даже толком не успевает осознать то что случилось, Олежа смазанно целует его то ли в щёку, то ли в уголок рта. И это хороший момент чтобы остановиться. Но клоун однажды – клоун навсегда. – Ну а с другой стороны…