Свет Надежды

Утробно, по-звериному рыча, перекосив рот в не менее зверином оскале, раб бросился на надсмотрщика. Этот косматый и грязный раб, на котором болтались обрывки лохмотьев, некогда бывших одеждой, был силён и страшен. Сменилось несколько поколений рабов, жизнь которых в условиях рудничных работ длилась всего по нескольку лет, а этот опасный был ещё жив. Не раз запорот практически насмерть, закован в тяжёлые кандалы, но - не сломлен, всё так же зол и готов драться, не смирившийся и не сдавшийся. Другого на его месте уже казнили бы, но работал он столь же яростно, сколь и бросался под плети, выполняя не меньше двойной нормы - не потому, что хотел услужить, а потому, что хотел выплеснуть свою ярость хоть бы на породу. Кнут стегнул по его ногам, но раб, несмотря на тяжёлые кандалы, сковывавшие ноги, сумел подпрыгнуть и неизменно врезался бы в молодого и самоуверенного надсмотрщика всем своим весом, однако тот додумался сам отпрыгнуть назад - и горло раба вдруг сдавило, лишив воздуха, вынудив затем согнуться в приступе прорвавшегося кровавого кашля. Это тяжёлый ошейник натянул прибитую к стене цепь и придавил шею спереди, а неимоверное напряжение и нехватка воздуха напомнили телу о терзавшей его страшной болезни, разлагавшей лёгкие. Надсмотрщик старался презрительно морщиться, хотя выражение страха на его лице ещё окончательно не сошло, являя себя всем свидетелям - другим рабам, закованным и не закованным. Все они смотрели на молодого, спесивого венна с кнутом в руке, который только что был близок к тому, чтобы наделать полные штаны. - Что уставились, крысоеды?! - бешено выкрикнул Волк и несколько раз стегнул длинным кнутом, попадая то по одному охающему от боли рабу, то по другому. - Работать! Работать! Работать! Сердце всё ещё колотилось от страха, и надсмотрщика била едва заметная дрожь. Нужно было как можно скорее восстановить свою пошатнувшуюся уверенность, доказать своё право сильного - и он доказывал, остервенело раздавая удары беззащитным невольникам, виновным лишь в том, что увидели его позор. - Что стряслось?! - подоспели ещё двое надсмотрщиков с кнутами наготове, кидая взгляды между Волком, согнувшимся в кашле опасным и прочими рабами, корчившимися возле стен от ударов. - Да этот! - Волк злобно зыркнул на опасного и хотел было и его стегнуть кнутом, но не завершил движения, испугавшись, что тот, чего доброго, перехватит плеть даже в таком состоянии. - А-а-а, этот... - понимающе закивал один из надсмотрщиков. - Это Зверь, душу его раздери... С ним очень осторожным надо быть. Да, Зверь? Тебе всё мало? Взрослые надсмотрщики оказались не столь боязливыми, как юный венн. Вдвоём они обрушили на едва справившегося с приступом кашля опасного град ударов, не дававших тому подняться. Обычно рабы вопили от боли, получая куда меньше, но Зверь лишь стиснул зубы до скрежета, не слышного за свистом и хлопками. В очередной раз его спину превратили в одну большую рану, после чего Зверь лежал несколько дней, находясь между жизнью и смертью. Другие невольники боялись подходить к нему, зная крутой нрав старого раба. Кроме одного. Этот молодой парень, тоже венн, и тоже скованный тяжёлыми кандалами, давал Зверю пить и даже пытался кормить. Он не боялся грозного старика, который, несмотря на долгие годы в подземельях, сумел сохранить в себе силы и волю. В этом венне самом билось горячее, непокорное сердце. И если кого-то Зверь пугал, то парнишку - лишь восхищал. Случилось то, что случалось всегда - едва живой Зверь, иногда казавшийся и вовсе мёртвым, начал потихоньку приходить в себя и шевелиться. И первым, что он увидел, вернув себе какую-то ясность мысли, стало грязное лицо подростка с пробившимся юношеским пушком. Это лицо склонялось над ним, и Зверь, надумавший уже впечатать пареньку нос глубоко в это самое лицо, переменил решение, когда разглядел в его глазах, помимо искренней заботы, этот блеск - блеск, живший в нём самом. Блеск толкал бороться даже там, где это было явно бессмысленно и не приносило ничего, кроме лишних, совершенно ненужных проблем. Но ни Зверь, ни этот паренёк, видимо, не в силах были противостоять только одному - этому блеску. Зверь приоткрыл спёкшиеся губы и сипло, едва слышно, попросил воды. Парень подал ему чашу, приложил краешек к губам со всей осторожностью и бережностью, на какую был способен.

***

Его звали Псом. Такие вот у веннов были имена - кто к роду какого животного принадлежал, по тому животному и называли. - А этот... Волк... - Зверь ещё с трудом ворочал языком, но говорил вполне внятно. - Он тоже венн, - ответил Пёс, после чего добавил со злобным презрением: - Оскорбление своего рода... - Волк, Волк, хех... Знаешь, парень, когда-то я и сам носил такое прозвище, - ощерился старый невольник, показывая полусгнившие за годы каторги зубы. В его взгляде отразилась застарелая боль. - А теперь стал просто Зверем... просто Зверем...

***

У Зверя было, чему поучиться. То благословенное время, что отводилось невольникам на сон, двое опасных кандальников тратили на изучение приёмов грамотного рукопашного боя, которыми старый бунтарь щедро делился с молодым. Во время тренировок кандалы звенели и гремели, мешая спать другим невольникам, но те достаточно побаивались буйных, чтобы не высказывать недовольства. - Когда-то давно, парень, я был воином, и сражался на самой страшной войне, которую только видел мой мир... - Твой мир? - подозрительно взглянул на него венн. Можно подумать, они делили не один и тот же мир! - Да, мой мир... Когда-нибудь я расскажу тебе о нём, и о себе. Пока же знай одно - это была ужасная война, в которой не было ни чести, ни жалости. Грандиозное, бессмысленное истребление; народы, объятые великой ненавистью и жаждой крови, стремившиеся стереть друг друга с лица земли... Псу, конечно же, вспомнились рассказы о Последней войне, разразившейся два века назад. Но не мог ведь этот Зверь быть настолько стар? Только богу было под силу столько прожить. А будь Зверь богом - вряд ли он позволил бы заковать себя в кандалы и осыпа́ть ударами кнутов...

***

Шло время. Время тяжёлого, изнуряющего труда, время вечного голода, время плетей надсмотрщиков, время тайных уроков. Это время делало двоих опасных рабов всё ближе. Обычно молчаливый венн с удивлением обнаружил, что говорить с этим старым бунтарём легко. Он рассказал Зверю свою историю, рассказал о том, почему твёрдо вознамерился отсюда выбраться и отомстить. И Зверь понял - понял на удивление хорошо, так, как может понять только человек, сам прошедший через что-то подобное. Однажды и Пёс услышал рассказ своего друга - рассказ о жестоком, бесчестном предательстве, об ужасной смерти побратима, великого героя войны, получившего в награду за свою доблесть подлую гибель от страшного яда. О военачальнике и его прихвостнях, которые остались где-то там, в ином мире. - Мы были скованы льдами, - рассказывал Зверь. - После предательства наш крохотный отряд бежал... пытался бежать, вернее. Перед нами были бескрайние ледяные пустыни... Это хуже - куда хуже! - здешних гор. Нам было некуда идти. Нас непременно бы изловили... но где-то там, в снегах, мы обнаружили проход сюда, в ваш мир. И нас изловили уже здесь... Зверь прервал свой рассказ, страшно закашлявшись. Его трясло в неистовом приступе, казалось, что он готов извергнуть ртом собственные гниющие лёгкие. - Наверное, и Воркута не была бы таким страшным местом... - сипло выговорил он, откашлявшись и немного отдышавшись. - Последние мои друзья умерли здесь давным-давно... А я остался доживать свои годы, зная, что мне не вернуться и не отомстить... Но ты, ты! - его дыхание вдруг стало взволнованным. - Ты сможешь вырваться, и ты сможешь отомстить! За свой род, за своих друзей... В голосе Зверя была непоколебимая уверенность, которая очень нравилась Псу. Он и сам знал, что вырвется. И что отомстит - тоже знал. До этого момента, знал только он один. А теперь знает ещё один человек. Или, вернее, ещё один Зверь...

***

- Эй, крысоеды! Ну что, хочет кто-нибудь на свободу? Эти слова принадлежали молодому надсмотрщику, носившему то ли кличку, то ли имя Волк, который игрался с кнутом и был очень горд тем, что у него получалось делать с длинной, тяжёлой плетью. Вереницу грязных, косматых рабов, одетых в рваньё, которое язык не поворачивался назвать одеждой, вели через подземный зал со святой площадкой, где надсмотрщики традиционно могли вызвать невольника на неравный бой, и победившему рабу обещалась свобода. - Скажите этому посрамлению его рода… - сейчас же отозвался из глубины толпы низкий, сдавленный голос. - Я!!! Толпа расступилась от опасного раба, носившего короткие кандалы, не позволявшие даже как следует размахнуться. Дурная слава ходила об этом рабе, которого не просто так заковали столь тщательно. Его опасались не только надсмотрщики, но и другие невольники. Кузнец не менее опасливо выбивал заклёпки, которые держали оковы закрытыми, освобождая все части тела опасного, которые когда-то сковали из боязни. Теперь этот раб был свободен - независимо от исхода поединка. Он обретёт желанную волю или благодаря своей победе, или приняв объятия смерти. В любом случае, это будет победа. Ибо даже смерть желаннее такой жизни. Невольники из толпы шумно подбадривали опасного венна, носившего то ли имя, то ли кличку Пёс. Лишь один ободрял молчаливо, но именно его ободрение было важно для Пса - старый, измученный рудничным кашлем, обречённый на скорую смерть и забвение в отвалах, но так и не позволивший тьме подземелий и хозяйскому кнуту себя сломить. Он тоже был закован в короткие кандалы, и никто бы не удивился, если бы не Пёс, а он вызвался сегодня на бой. Однако, он не вызвался. Он знал, что уже не сумеет одолеть сильного, сытого и вооружённого надсмотрщика. Зато парень, которого он долго, кропотливо обучал - сможет. Зверь не просто верил в это - он знал это. И его знание будто через мысли передавалось участнику поединка. Толпа рабов ахала, задние пытались протолкнуться вперёд или встать повыше. Их взволнованный шум лишь мешал, и Зверь надеялся, что Пёс достаточно постиг воинскую науку, чтобы отрешиться от всего лишнего и сосредоточиться на том, что действительно важно. Он испугался в момент, когда Волк подло и грязно оскорбил мать противника. Пёс достаточно рассказал о себе и своём племени, чтобы Зверь знал, как там почитают женщин, в особенности - матерей. На какое-то позорное, недостойное мгновение он утратил веру в своего воспитанника - убоялся, что тот сорвётся в порыве гнева, забудет обо всём и стремительно, без всякой тактики, рванёт вперёд, лишь играя надсмотрщику на руку... Но Пёс не вышел из себя и не допустил опрометчивых поступков. Со стороны могло показаться, что он вообще не услышал слов Волка. Едва пошатнувшаяся уверенность Зверя вернулась. С новой силой. "Давай, Пёс... давай... только ты сможешь..." Раб, освободившийся от оков, чтобы умереть на потеху надсмотрщику, прыгал по арене, уворачиваясь от быстрых и яростных атак противника. Именно так и нужно было поступать - заставлять самого врага всё больше злиться, подводить его к тому, чтобы именно он допустил ошибку, повёл себя опрометчиво... И Волк злился. Он уже не раз вызывал тех, кого презрительно называл крысоедами, на поединки, и ни разу не испытывал трудностей в достижении победы. Это всегда было лёгкое развлечение, едва-едва способное пощекотать нервы, в основном - позволявшее упиваться властью над чужой жизнью, смотреть, как твоими руками пусть и раб, но всё-таки - человек, - испускает дух. Волнительное ощущение, пьянящее лучше крепкого вина и серого порошка. А теперь получение этого ощущения всё оттягивалось и оттягивалось. Испуганное и восхищённое оханье грязной толпы, сопровождавшее своими громкими возгласами каждый ловкий уворот Пса, неимоверно раздражало. Хотелось отвлечься и осы́пать эту толпу крепкими ударами плетей, заставить заткнуться. Но он не мог... не сейчас... Когда тело этого вонючего крысоеда будет корчится на полу в предсмертной агонии - о, тогда он крепко пройдётся кнутом по каждому из этих орущих ублюдков... Обманный выпад, в котором Волк сперва совершил движение плетью, вынудив Пса уворачиваться, затем - кинжалом, вновь вынудив уходить в сторону, а потом - снова плетью, дёрнутой в обратном направлении, позволил ему... сорвать кожу с плеча раба. Под очередной громкий возглас толпы зрителей. Со злостью надсмотрщик отметил, что Пёс даже не переменился в лице. И тогда его обуяло бешенство. Он принялся хаотично размахивать кинжалом и кнутом, и рвался наружу яростный рёв, клокотавший внутри. Если бы кто-то сейчас видел лицо стоявшего в грязной толпе Зверя, то заметил бы на нём почти торжествующую улыбку. Впрочем, обрадовался старый раб, видимо, рано: когда Пёс при очередном замахе перехватил кнут, намотавшийся на его предплечье, и смог остановить движение руки надсмотрщика, метившего остриём кинжала ему в грудь, Волк его пнул, и уже сам воспользовался ослаблением хватки противника, с мерзким хрустом воткнув орудие между рёбер Пса. Толпа всколыхнулась, отпрянула, в движении даже не разочарования - испуга. Только-только замаячившая надежда вдруг померкла, сделав начавший наливаться робкими красками мир ещё более серым и уродливым, чем он был до того. Но самый мощный возглас издал Зверь. - НЕТ! - воскликнул старый раб, и его полный отчаяния крик отразился от каменных сводов. Волк повернулся к нему и ухмыльнулся в лицо страдавшему рудничным кашлем старику наимерзейшей своей ухмылкой - довольной, победной, злорадной... И вдруг перестал видеть грязное лицо раба с прилипшими к нему свалявшимися волосами... перестал видеть вообще что-либо. Потому что Пёс, от которого он отвернулся, с размаху погрузил растопыренные пальцы в обе глазницы Волка. Резкая, нестерпимая боль накрыла самодовольного надсмотрщика, вынудив испутить страшный, нечеловеческий вопль, отразившийся от каменных стен куда сильнее, чем выкрик Зверя до этого. А тем временем на шее незрячего Волка сомкнулись, будто стальные клещи, чьи-то пальцы, и выдавили из него жизнь. - ВОЛКОДАВ!.. - не своим голосом завопил из глубины толпы кто-то, смекнувший, как называют большого серого пса, способного управиться с волком. А из боковых тоннелей, тесня бушующих каторжан, бежали надсмотрщики: небывалый исход поединка запросто мог привести к бунту. И не просто мог... Когда-то давно, в прошлой своей жизни, Зверь умел очень тонко чувствовать настроение толпы. Он помнил себя произносящим вдохновенные речи, он помнил свой мощный голос, поднимавший усталых, голодных, изнурённых войной мужчин на борьбу, на яростную месть за поруганную Родину, помнил, как первый вихрем врывался и выбивал чёрные души из других людей в некогда красивой и модной, а теперь уже покрывшейся пылью, грязью и кровью форме... Он вскинул руки настолько, насколько позволяли оковы, и зычно вскричал: - Свобода лишь кровью берётся! Так пустим им кровь!!! Грязная толпа всколыхнулась, звякая оковами, и с голыми руками кинулась навстречу вооружённым кнутами и кинжалами надсмотрщикам. Первых настигла неминуемая смерть, но остальные смели рудничную стражу числом, забили кулаками и подобранными камнями, отобрали настоящее оружие, которое можно будет пустить в ход... Зверь присел над парнем, зажимавшим ладонями кровоточащую рану. - Зв... Зв-в-в... - пролепетали его губы. - Резнов, - сказал старый раб, сжав свои ладони на руках Пса. - Меня зовут Виктор Резнов. Их взгляды встретились, и в глазах Резнова Пёс увидел, помимо непокорного, воинственного огня, также некую отеческую нежность, которой венн был лишён с тех самых пор, как вырезали его родную деревню. Будто камень потревожил водную гладь, по забоям разошлись волны. Годами немытые и не видевшие солнечного света рудокопы, обросшие волоснёй и одетые в рваньё, в котором было не признать одежды, различавшей народы меж собой, державшие в руках тяжёлые кайла, узнали о большом бунте, которого Самоцветные горы не помнили уже давно. И кайла тут же пошли в ход, кромсая уже не горную породу, а человеческую плоть. Конечно, бунт был подавлен. Да, надсмотрщиков было куда меньше числом - но каждый из них, специально обученный, стоил нескольких измученных тяжёлым трудом и голодом невольников, многие из которых едва стояли на ногах. В тот день пролилось много крови, много крови надсмотрщиков и ещё больше - крови рабов. Многих после этого заклеймили и заковали, оставили без еды, кого-то казнили. Самоцветные годы не пали под мстительной яростью людей, которые за свой каторжный труд награждались ударами кнутов и объедками. Потянулись неразличимые дни и годы, отмерявшие чьи-то пустые жизни, не стоившие ничего - даже самого маленького драгоценного камешка. Но долго ещё рудники помнили человека, который победил надсмотрщика в неравном бою и исчез вместе с другим человеком - вместе со стариком, сгибавшимся от кровавого кашля, но поднявшим других на праведный бой и славную гибель, достойную свободных воинов. Не иначе, обоих вознесли могучие рудничные покровители, даровав великую честь за доблесть. С тех пор в рудниках, вопреки болезненным ударам кнутов, звучала Песня Надежды, наполнявшая узников тёмных, смрадных подземелий внутренним светом, который не могли погасить никакой кнут и никакая цепь.