Беснующийся за окном ветер играет с кроной деревьев, срывая с них листья. Люди беспокойно носятся туда-сюда, вечно натыкаясь друг на друга и бестолково извиняясь. Чья-то ругань, детский плач, хриплый смех и грохот колес чемоданов — всё сливается в однообразный шум мегаполиса, который так подходит Токио, и к которому, пожалуй, никогда не сможет привыкнуть Иваизуми, выросший в Сендае. Холодный и чёткий голос диктора после противного сигнала объявляет об очередном переносе рейса в связи с погодными условиями.
— ну вот опять, — вздыхает Ойкава, вскидывая руки, — может, мне не судьба улететь отсюда? может, это какой-то знак? типо «не садись в самолет, он разобьется».
— да успокойся ты, — закатывает глаза темноволосый парень, на мгновение отрываясь от телефона, — сядешь ты в свой самолет и спокойно долетишь до своей чёртовой Аргентины, а я из-за тебя опоздаю на пары.
— из-за меня? — возмущается Тоору, пихая лучшего друга в плечо, — это не я уже четвертый час рейс переношу! и не я там на улице дую как ненормальный! нет, ну правда, погода всю неделю была просто отличная, а тут вдруг. это точно не к добру.
— с каких это пор ты у нас веришь в предзнаменования? — скептически вскидывает одну бровь Иваизуми.
— с тех самых, как узнал, что мне придется лететь через целую планету, а я за всю свою жизнь самое далекое, куда добирался — это из Сендая в Токио на автобусе и обратно.
— боишься лететь? — спрашивает практически сочувственно.
— боюсь недолететь, — шатен корчит рожицу другу и скрещивает руки на груди, — так спрашиваешь, будто ты бы не боятся.
— ну, я — это другое.
— и почему же?
— тебя всегда на земле было не удержать, — пожал плечами Хаджиме, — всё выше головы прыгнуть пытался, так и казалось, что вот-вот полетишь.
— да это тут при чём! — Ойкава надул губы и внезапно растянулся на железных креслах, уложив свою голову на колени к другу, и зажмурил глаза, будто пытаясь что-то сказать всем своим видом.
Иваизуми парня уже давно научился без слов понимать, видеть настоящий источник его истерик, по глазам угадывать причины обиды, по губам читать то, что Тоору не мог произнести вслух. Не лететь он боялся — боялся того, что ждет его там, на другом берегу.
— всё будет хорошо, — пальцы аккуратно вплелись в мягкие завитки каштановых волос, как единственно правильное завершение прически.
— откуда ты знаешь?
— я знаю тебя, — большой палец будто невзначай пробежался по лбу, разгладив на нём морщины от нахмуренных бровей, — птицы о землю не разбиваются.
— если не хочешь опоздать на первую пару, тебе лучше ехать, — немного помолчав, тихо заметил Ойкава.
— хорошо, — кивнул Иваизуми.
На какое-то мгновение Тоору задержал дыхание и вновь слегка нахмурил брови, ожидая, что будет дальше, пытаясь понять, собирается ли друг уйти. Но Хаджиме некуда было идти, пока на его коленях лежала растрепанная макушка парня, который вот-вот должен был помахать ему рукой, сесть в самолет и навсегда оставить жизнь, которую они последние 20 лет делили на двоих. Какие еще пары? Они будут и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, а вот Ойкава нет. Иваизуми благодарил всех богов, что нагнали на Токио эти жуткие ветра и выделили им, жалким смертным, не менее жалкие часы, которые они могли потратить на свои привычные ссоры, пустые разговоры, глупые шутки и неуклюжие прикосновения.
Поняв, что друг не собирается никуда уходить, Тоору расслабился и, кажется, постепенно стал проваливаться в дрёму. А Ива всё продолжал перебирать его непослушные локоны и
смотреть-смотреть-смотреть на лицо, что так скоро будет вырвано из его жизни, как страница с неправильно выполненным домашним заданием. Вот только Ойкава никогда не был ошибкой. Он — самое верное, самое правильное, что с Хаджиме случалось. К черту жизнь с чистого листа, к черту все те строки, что он должен будет вписать в свою книгу жизни, ему бы хранить эту хлипкую, до дыр затертую, на каждом кусочке исписанную страницу и перечитывать снова и снова.
— ива-чан сегодня так нежен со мной, — внезапно подает голос Ойкава, приоткрывая один лисий глаз. — вот бы так было всегда.
— обойдешься, это тебе на несколько лет вперед, — ворчит Хаджиме и убирает руку.
Они оба замолкают, неизбежно думая об одном и том же. Несколько лет — это ужасно много, просто невообразимо для людей, за всю жизнь не разлучавшихся больше чем на месяц во время летних каникул, но вполне возможно, что в ближайшие годы они действительно не будут видеться. Ойкава не представлял, что его ждёт в Аргентине. Это ведь за целую планету отсюда. Там всё должно быть совсем по-другом: люди ходят на руках или что-то вроде того. Он не знал, как скоро там обоснуется, когда появится время, деньги и возможность, чтобы вернуться обратно в Японию. Маму он, конечно, не стал пугать такими предположениями, сказав просто, что навестит их с папой «так скоро, как только получится», но с Иваизуми он мог быть честен. Они снова встретятся, когда утихнет буря, но просидев четыре часа в аэропорту, Тоору удостоверился — силы природы ему неподвластны.
За это время они успели переделать уже всё возможное: Ива покатал Ойкаву на его чемодане, как маленького ребенка; они съели одно мороженное на двоих и чуть не передрались из-за последней ложки; Тоору перечитал все конспекты друга или, вернее, изрисовал их все пухлыми котами с забавными рожицами, а потом перешел и на руки Иваизуми; они послушали музыку, попеременно засыпая то под дабстеп, то под джаз и вечно выдергивая наушники друг у друга; выпили по несколько стаканов кофе, и Ойкава обплевался от капучино Хаджиме, как делал это абсолютно каждый раз, когда парень его заказывал себе.
— зачем ты его пьешь, раз тебе так не нравится?
— пытаюсь понять, что ты в нем нашел.
— у нас с тобой очевидно разные вкусы.
— да, и у тебя очевидно дерьмовый!
— кто бы говорил, ты любишь пиццу с ананасами.
— ты тоже ее ел!
— это было один раз, и только потому что в квартире больше ничего не было.
— я бы не стал пить капучино, даже если бы умирал от жажды.
— да ты пьешь его просто так, каждый раз когда я его беру!
О будущем старались не говорить. Говорили о чём-то очень неважном вроде глобального потепления, новой стрижки преподавателя социологии в университете Иваизуми и волшебного значения цифры 7. А потом быстро замолкали, потому что обсуждать что-то другое казалось до смешного глупым, а заговорить о самом очевидном смелости не находилось. Да и нечего было сказать. Будущее было до того уж туманно, что говорить о нем долго всё равно не было смысла, но после этого непременно захотелось бы вспомнить прошлое. Вспомнить, как они в детском саду ходили гуськом друг за другом и плакали, когда их распределили в разные классы в школе. Как после этого клялись никогда по-настоящему не разлучаться. Как сбегали с уроков, чтобы сходить в планетарий. Как ссорились, мирились, дрались друг с другом и друг за друга. Как ютились в маленькой съемной комнате, из которой Иваизуми теперь пришлось переселиться обратно в общежитие. Как собирали мелочь по карманам, чтобы заказать пиццу и смотреть всю ночь марафон старых глупых комедий, наплевав на режим, учёбу, работу и весь мир. Как Ива подстригал Ойкаве чёлку и пьяный красил ногти ему на ногах. Как клеил на колени пластыри и дул на раны.
А если вспомнить всё это, то непременно станет тошно. Потому что кто там, за тысячи километров отсюда, будет стричь ему волосы, класть сахар в чай, будить по утрам пинками и любить так же сильно? И кто здесь, в Токио, будет готовить ужин на двоих, помогать переписывать лекции, надоедать бессмысленной болтовнёй и заставлять чувствовать себя любимым?
— моя голубая футболка же у тебя, да? — спросил Иваизуми, просто чтобы постараться не думать о том, о чем не думать сейчас было просто невозможно.
— ага.
— не вернешь, — едва ли вопрос, скорее утверждение.
— когда вернусь, возможно, — пожал плечами Ойкава, явно не горя желанием.
— я могу прямо сейчас достать её из твоего чемодана.
— с чего ты взял, что я решил положить её с собой?
— а разве нет?
— не знаю, — беззастенчиво хмыкнул шатен, — я собирался в такой спешке, что не уверен, что вообще взял с собой.
Ложь очевидная. Футболку Ивы он аккуратно сложил и положил на дно чемодана в первую очередь. Хаджиме в этом практически не сомневался, но выводить друга на чистую воду не собирался. У них уже давно устоялось правило — замалчивать, чтобы ничего не усложнять. Так и жили в вечных недомолвках, все обо всём догадывались, но вслух не произносили, будто бы это что-то меняло. Глупо, по-детски, но так обоим было проще, а сейчас было уже поздно что-то менять. Во всяком случае, Иваизуми так казалось.
— чего ты на меня так уставился? — хмурится Хаджиме, старательно отводя взгляд от зеленых опалов внизу, что жадно впились в него, будто видя в последний раз.
— пытаюсь насмотреться, — до смущающего честно отвечает Ойкава.
— я на тебя уже насмотрелся на целую жизнь вперед, вот уедешь и наконец перестанешь мне глаза мозолить, — бурчит парень, но Тоору не обижается, знает же, что это всего лишь способ защититься, видит, как нервно Ива кусает губы, слышит, как его голос даёт слабину.
— ну же, разве не хочешь взглянуть на меня в последний раз?
— не говори так, словно умирать собрался.
— откуда ты знаешь, что я не попаду в авиакатастрофу, — повторяет то, чем пугал Хаджиме весь день, — от такого никто не застрахован.
— идиот, хватит это говорить, — рычит парень и всё же опускает голову.
И в его взгляде сейчас искрится столь многое. Горечь, обида, злость, раздражение. Ойкава смотрит неотрывно, пытается запомнить его таким. Искренним, чувственным. А потом вдруг целый океан боли перекрывает в мутно-яхонтовых глазах всё остальное, грозясь вот-вот пролиться вниз кислотным дождем.
— ты что… — округляет рот Ойкава.
— не могу больше на тебя смотреть, — Хаджиме резко накрывает глаза друга своей ладонью, и, как бы Тоору не пытался, он не может отодрать чужую руку от своего лица. — я тебя всего уже наизусть выучил.
Спустя ещё один невыносимо длинный и вместе с этим до боли в груди короткий час, наконец объявили посадку на рейс Токио-Рим — промежуточный на тридцатичасовом пути в Буэнос-Айрес. Ойкава продолжал лежать на ногах Хаджиме, точно приклеенный, смотря как один за другим люди растворяются в длинном коридоре за спиной бортпроводницы.
— эй, дуракава, ты чего разлёгся, скоро посадка закончится, — Иваизуми пытался звучать насмешливо и шутливо, но каждое слово с языка срывалось с предательским надрывом. — понимаю, ты думаешь, ты особенный, но ради тебя рейс задерживать никто не будет.
— да-да, сейчас.
Помедлив ещё с минуту, парень оторвал себя от друга с едва слышным всхлипом, который Хаджиме решил проигнорировать для собственного же блага.
— пиши, как вы тут, — накинув на себя рюкзак, попросил Ойкава, — и фотографии присылай.
— что мне тебе фотографировать? свою комнату в общежитии и лекционные залы? — пробурчал Иваизуми, рассматривая свои затекшие ноги, — у меня ничего интереснее этого в жизни нет.
— что угодно, — закусил губу шатен, — пожалуйста.
— не думаешь, что из-за этого будешь тосковать по дому только сильнее?
— не знаю, может и буду, но без этого точно с ума сойду, — и немного помедлив добавил. — и звони по видео.
— ни за что.
— ну пожалуйста-пожалуйста, — взмолился Тоору, положив руки на плечи темноволосого, — вдруг я забуду твое лицо?
— и имя тоже забудь, — рыкнул Иваизуми, сбросив с себя чужие ладони, — и все контакты мои сотри.
— ива-чан, не будь врединой.
— по видео — только по праздникам.
— ура-а!
Ойкава от радости аж подпрыгнул на месте и хотел было накинуться на парня с объятиями, но в последний момент сам остановил себя. Не сможет же отодрать себя во второй раз, точно не сможет. Прирастет намертво и останется здесь навсегда. То, насколько сильно хотелось этого, пугало до ужаса. Вот же она, его мечта, ждёт его не дождётся на другом континенте, только и нужно, что сесть в этот самолет, а потом ещё один, и всё: национальная сборная, чемпионат мира, деньги, слава, признание. Что ещё нужно для счастья? Попытавшись ухватиться за эту мысль всеми силами, Тоору обменялся с другом ещё несколькими пустыми клишированными репликами и прощаниями, а затем двинулся к выходу на посадку.
И вот уже когда парень протягивал паспорт и билет, всё его тело пронзила острая необходимость сказать то, что он многие годы давил внутри, потому если не сейчас, то уже никогда, потому что если им и суждено будет встретиться вновь, они уже не будут прежними.
— мне очень нужно кое-что тебе сказать, — спешно разворачивается Тоору, прижимая руки к груди, пытаясь хоть как-то смягчить боль, ломающую рёбра.
— напишешь, как самолет сядет, — холодно отрезает парень.
— нет, ты не понимаешь, — Ойкава хотел было сделать шаг вперед, но в несколько быстрых движений Хаджиме оказался совсем рядом и вцепился в его дрожащие предплечия, зафиксировав на месте, — я…
— не надо, — покачал головой парень, который уже давно всё знал, но только толку теперь в этом? — не нужно тебе ничего говорить, говорить нужно было раньше, теперь ты должен сесть в этот треклятый самолет и полететь навстречу своей мечте.
— но… — Тоору и сам не заметил, как его глаза застелили слезы, но теперь он уже точно ничего не мог с этим поделать.
— никаких но, — Ива нежно и твердо одновременно обхватил щеки друга, вытерев большими пальцами слезы ещё до того, как они успели сорваться с ресниц, — раз выбрал этот путь, то иди по нему до конца, никаких сомнений, понял? птице в небе не о чем жалеть. так что лети. лети и ни за что не оглядывайся.
Резким и грубым движением парень толкнул Ойкаву в сторону стойки контроля билетов, выбив из него отчаянный всхлип, а затем тихое:
— хаджиме.
— тоору.
Где-то за год до выпуска Ойкава в порыве эмоций крепко вжался в Иваизуми и со слезами в голосе взмолился:
«никогданикогда не оспускай меня». А потом спустя пару лет вдруг объявил, что уезжает. И что это всё значило? Может, это была такая проверка? Может, Хаджиме должен был упасть к его ногам и слезно упросить друга остаться? Уговорить отказаться от своей мечты? А что потом? Всю жизнь себя в этом винить? Нет. Этого он сделать не мог. Пускай он и любил Тоору довольно странной, неправильной и, пожалуй, даже больной любовью, но посадить птицу в клетку и смотреть за тем, как увядает ее красота — это не любовь, это обладание. И как бы сильно Иваизуми этого не хотелось, Ойкава никогда не был и не мог быть
только его, не мог надолго оставаться рядом. 20 лет — это и так слишком много, Ива о большем и не мог мечтать.
Ойкава тоже его любил. Хорошего в этом было мало, любил он его тоже довольно по-дурному, так, как только умел. Он так никогда и не нашел в себе сил признаться, но и не надо было. Хаджиме и без того всё знал. Как прекрасно знал и то, что у них с парнем разные пути. Ойкаву ждёт великое будущее. Иваизуми ждёт остывший кофе в общежитии. И для великого будущего нужно обрезать все провода с прошлым, и если Тоору нужна в этом помощь, как самый настоящий верный друг, Ива обязательно ему поможет.
Ойкава не помнит как, но в конце-концов он всё-таки поднялся на борт, занял своё место и вжался в кресло, пытаясь убедить себя, что он справится. Он сможет оставить всё позади и не оглядываться, как ему велел Иваизуми, нужно только подождать, когда самолет оторвется от земли и ему непременно станет легче. Но вот дверь самолета закрывается, и он практически вскакивает со своего места, чтобы броситься к ней, умоляя выпустить его. Ведь это ошибка. Это точно какая-то ошибка. Он не должен быть тут. Прямо сейчас он должен ехать в старенькой машине папы Иваизуми, беспорядочно переключать радиостанции и отвратительным голосом подпевать знакомым песням. Неужели Ива уехал без него? Нет, он не мог. Наверняка сидит на парковке и волнуется, выискивая глазами своего друга. Сейчас он выберется из этой металлической клетки и побежит прямо к нему, получит звонкую оплеуху и несколько заботливых ругательств, и они поедут к Хаджиме пить его остывший кофе.
Ремень, режущий бёдра парня, усаживает того обратно, удерживая от необдуманных действий, но это не помогает ему успокоиться. Вопреки всем надеждам Тоору, и когда самолет отрывается от земли, легче не становится. Становится только хуже. Парня внезапно захлестывает неотвратимость происходящего, быстро доводя до животного ужаса. Горящий огнями Токио внизу становится всё меньше и меньше, и вместе с тем Ойкава сам будто становится совсем маленьким. Ребенок в этом большом и страшном мире, полном неизвестности, потерянный и совсем одинокий.
Чем выше поднимается самолет, тем сложнее становится дышать. Он не может не жалеть. Не может не думать о всём том, что оставляет там, внизу, в этом крохотном городе, растворяющемся на глазах. Он не может не смотреть назад, как не мог не обернуться Орфей. Это иррациональное желание, это привычка, это инстинкт. Не видеть Иваизуми, не чувствовать его присутствия, знать, что в случае чего он не придет на помощь, не будет крепким надежным плечом, на которое всегда можно опереться — всё равно, что идти вслепую по царству мертвых. Ещё один раз, ещё один раз увидеть его нахмуренные брови, смешливый взгляд, услышать его раздраженное бурчание и разозленный крик, ещё раз обнять его, прижавшись всем телом. Поцеловать. Но не так, как тогда на выпускном. Не на пьяную голову, не пугливо и криво и не так, чтобы на следующий день можно было сделать вид, что ничего не произошло. Поцеловать его так, чтобы он понял, что то, что есть между ними — это навсегда, они повязаны судьбой и от этого не уйти, не сбежать, не улететь на самолете. Они вдвоем через огонь и воду, сквозь десятки тысяч километров и до самого гроба.
Но сделать это — значит навсегда его потерять. И Тоору, как и Ива, прекрасно понимает, что им нужно расстаться, чтобы понять, кто они в отрыве друг от друга, чтобы увидеть мир не только в отражении чужих глаз. Иначе они окончательно прорастут корнями друг в друга, как паразиты, сожрут изнутри.
Всю первую часть полёта шатен беззвучно проплакал, безостановочно глотая слезы. Соседка, милая бабушка, спустя какое-то время не выдержала и взволнованно спросила, всё ли у него в порядке, на что Ойкава, собрав все свои силы, коротко ответил, что оставляет в Японии семью, с которой не привык расставаться.
— много-много лет назад, и я так сбегала из этого города, — понимающе закивала женщина, — на такое можно решиться только, когда это необходимо.
Да, ему нужно лететь, Тоору сам прекрасно это знает, но это не значит, что это то, чего он на самом деле хочет. Порой правильный выбор бывает очень тяжело сделать, потому что убедить себя в его необходимости не представляется возможным.
— когда-нибудь станет легче? — вопрос,
полный отчаяния.
— боль утихнет, но тоска останется навсегда.
Ойкаве очень хотелось верить в слова попутчицы, потому что от боли хотелось выть. Если бы у вас оторвали ногу, вы бы вряд ли смогли сдержаться, а у парня всё тело жгло, потому что его только что оторвали от человека, который был его продолжением. И как тут не кричать?
Вторую часть пути Тоору обессиленно спал, не видя сны, после того как вытошнил всё содержимое своего желудка в крошечной уборной, и проснулся лишь тогда, когда шасси коснулось посадочной полосы. Как только самолет окончательно приземлился, парень бросился к выходу, словно надеясь, что вот-вот он выйдет в родной Японии. И вроде небо такое же голубое, как дома, асфальт такой же серый, а люди вокруг всё так же ходят на двух ногах, но живот шатена вновь предательски скрутило от того, каким всё казалось чужим. Даже воздух здесь казался совсем другим, более плотным, более сухим, и каждый вдох давался Тоору с особым усилием. А что будет там? За целый мир от Японии? Сможет ли Ойкава вообще там дышать?
Парня снова накрыла паника, и он уже собирался было бросится к кассам, чтобы полететь обратно первым же рейсом, но быстро спохватился, что у него нет денег на билет, да и языка он совсем не знает, так что вероятнее всего даже не поймёт, куда ему нужно идти. Снова захотелось расплакаться в этот раз уже от тупой беспомощности, но даже этого сделать он не смог. У него закончились слезы, все до единой. И единственное, что помогло ему не упасть на пол в этот момент — чужая ласковая рука, внезапно появившаяся на его предплечии.
— птицы в небе ни о чем не жалеют, если знают ради чего летят и всегда помнят об этом, — проговорила бабушка с мягкой улыбкой, словно фея крестная, давая последнее напутствие, — доброго пути, сынок.
А ради чего? Ради чего всё это? Ещё недавно Ойкаве казалось, что он точно знает куда и зачем летит, но теперь он всё никак не может вспомнить. И вроде что-то крутится на языке, но парень не может сформулировать что, и от того всё происходящее кажется таким глупым, таким бессмысленным, таким пустым.
Может быть, именно в такие моменты начинают курить? Ойкава не уверен, он за всю свою жизнь так и не попробовал ни одной сигареты, а в кармане его спортивной куртки только телефон, так что он выуживает его, хотя это вряд ли поможет справиться со стрессом, но, возможно, хоть немного отвлечет, а это уже лучше чем ничего. Он выключает авиарежим и вдруг на экране начинают появляться сообщения, которые словно чудом дошли через половину земного шара прямиком в Рим.
«напиши, как долетишь»
«черт, ты полный идиот, наговорил мне всякого и теперь я действительно боюсь, что ты разобьешься»
«если разобьешься, я тебя убью, понял?»
«так что в твоих интересах взять на себя управление и вырулить самолет в экстренной ситуации»
*фото*
«к нам на пару залетел воробей. похож на тебя. громкий и доставучий, но девчонки говорят, что милый»
«фак да почему же ты так долго летишь, ты точно умер»
И ответ вдруг становится так очевиден. Ойкава начинает смеяться, хлопая себя по лбу под странные взгляды окружающих, потому что как он мог забыть? Ради Иваизуми. Ради него, конечно же. Потому что когда он вообще делал что-то не ради него? На душе наконец становится спокойнее, а дышать, на удивление, легче. Может, всё-таки воздух везде не такой уж разный. Может, и за десятки тысяч километров друг от друга они будут дышать одним и тем же кислородом. А значит, не так уж они и далеко.
«не волнуйся, я в Риме, жду пересадки»
«отлично. смотри не разбейся на следующем рейсе»
«ни за что не разобьюсь»
«мне ещё нужно вернуться обратно. и я точно вернусь. ты только подожди. если будешь ждать, то я сделаю круг и вернусь к тебе»
«ты ведь будешь?»
«буду. столько, сколько потребуется»
Ойкава — птица свободного полета. Ему в Сендае тесно. Ему в Японии душно. Ему целый мир мал. Ему на Земле дышать нечем. Ему бы высоко-высоко в небеса. Но это неважно. Неважно, где парень захочет остановиться в следующий раз: в Париже или Торонто, в Дублине или Нью-Мехико. Пусть облетит весь мир, главное чтобы вернулся домой. И он вернётся, потому что всё это лишь временные станции, Иваизуми — его конечная.
«сегодня в Аргентине празднуется День перелетных птиц. можно я позвоню?»
«это что нахер за праздник такой?»
«не знаю, я его выдумал, но я уже соскучился по твоему глупому лицу»
«придурок»
«сейчас выгоню всех из комнаты и сам позвоню»
