2004

— Давай повесимся Костя всем телом напрягся, рефлекторно выпрямляясь и расправляя плечи. Так, что чужая голова чуть не свалилась вниз. Потом память, навсегда впитавшая текст дипломного спектакля, выкинула на язык слова вместе с характерной усмешкой. — На чем? — На люстре. На ветке, ты должен сказать на ветке, а не придумывать текст на ходу, Миш. Но ни сцены, ни дерева на ней, ни даже ветки на дереве действительно нет. Есть только пыльная советская люстра с тремя плафонами, из которых горит только один. Когда Костя пришел сюда впервые, горело два. — Что-то она мне не внушает доверия. — Надо хотя бы попробовать. — Ну попробуй. Миша молчит. Костя думает, что тому надоело, или что он забыл, как там было дальше, или еще что-нибудь. Что угодно. Голова сейчас завалена полотнами Шекспира, точнее Пастернака, точнее Шекспира в переводе Пастернака, точнее- — Не-а, сначала ты. — Это еще почему? — Ты тяжелее меня. Перепутал, ты перепутал роли еще в самом начале, это я должен был предложить повеситься. Теперь из-за тебя придется переигрывать все сначала. Ты ведь знаешь, как я не люблю. Переигрывать. И начало. Миша дергает головой, упирается виском в острое плечо, вынуждая скорее продолжить. — Ну, допустим. Но я все равно не понимаю. — Я легкий, люстра выдержит, и я умру. А ты тяжелый, рухнешь вместе с ней и выживешь. Останешься один. Понимаешь? — А кто вообще сказал, что ты легче? — Никто. Шансы пятьдесят на пятьдесят. Или около того. Теперь молчит Костя. Надо было все-таки идти домой пешком, авось к трем бы добрался. Метро закрылось за полчаса до конца репетиции. До Миши было всего несколько дворов. Еще была бутылка чего-то красного и, кажется, полусухого. Даже начатый коньяк был. А правильных слов не было. — У тебя нет веревки? Горло пересыхает. Из него рвется сценическая усмешка, руки механической памятью тянутся к ремню, расстегивая его. Вытаскивая. — Есть пояс. Миша сползает с раскладушки, садится на пол. Принимает кожзамовую, чуть побренькивающую змейку. Длиной дай бог метр. Вертит в руках, хмыкает, пару раз резко дергает в стороны, проверяя на прочность. Неопределенно кивает. — Слишком короткий. Дернешь меня за ноги? — А меня. Кто. Дернет? Миша наклоняет голову, снизу вверх смотрит в глаза своими, немигающими. С гамлетовской безуминкой. Она не сходит с лица уже который месяц. Костя боится, что уже никогда не сойдет. Взгляд этот всегда немного мокрый, так до конца и не поймешь, слезы это, или просто блеск. Губы растягиваются в широкую улыбку. Двигаются почти без звука. — Я больше так не могу. Тяжелое расставание, говорит он себе. Новый чужой большой город. Жилье в подвале молдавского посольства. Репетиции по 16 часов. Сон по 4. Сложная роль. Тонны текста. Костя выучил эту мантру-объяснение чужого состояния лучше, чем монологи Клавдия. Выучил, как плохой актер положенные эмоции — не прожил, не прочувствовал, не представил. — Ты всегда так говоришь. Миша утыкается лбом в его колени. Шея, спина, руки чуть подрагивают. Он все-таки надеется, что это от смеха. Ремень звякает пряжкой по полу. Рука тянется к отросшим всклоченным светлым прядям. Она к ним и на репетициях тянется, только теперь больше нельзя. Костя чувствует намертво сжимающиеся на лодыжках запястья, чуть усмехается, тянет за волосы наверх. Все-таки не от смеха. Надо заканчивать. — Давай разойдемся. Может, так будет лучше. Оба встают. Миша открывает рот для финальной фразы, но тут же зажимает его обеими ладонями. Пара всхлипов тонет между пальцами. Следующие — в чужом воротнике. Костя то ли держит, то ли держится за его плечи сам. Зажмуривается. Лампа пару раз мигает. Гаснет, оставляя комнату в кромешной темноте. Они не трогаются с места.