Приди ко мне во сне

Он вышел на станции, когда солнце уже заканчивало свой путь над покатыми крышами старых деревенских домов. Свет над поселком висел густой и желтый, как дынное желе, а по платформе стелились косые длинные ломти вечернего солнца, загущая тени и смягчая цвета. Поезд позади лязгнул дверьми и хрипло задребезжал, разгоняясь, легкий свист под конец – и вот его уже нет, только нагретая за день пыль дрожит в воздухе, потревоженная стремительным движением. В отличие от популярных онсенных городков, здесь людей было не так уж и много. Неторопливо следуя по главной улице, которая начиналась прямиком от станции, Атсуши замечал только местных: неторопливо ковыляющая куда-то старушка с сумкой-тележкой; сидящий на мосту с удочкой дедуля в кепке и непродуваемой жилетке. Да, в основном здесь жили старики, что было вполне объяснимо, но когда он уже подходил к месту назначения, из дверей кондитерской вышло целое семейство: мама, папа и дочка лет пяти. Атсуши замер на месте, будто споткнулся, провожая их взглядом: молодая женщина озабоченно пыталась надеть на ребенка панамку; мужчина, тоже еще совсем не старый, лет сорока, смотрел на них с легкой улыбкой, а потом аккуратно взял жену за локоть и что-то ей негромко сказал. И та обернулась к нему, тоже улыбаясь… Они ушли втроем, текущий по улице закат обливал медом их одежду и волосы, и девочка смеялась от счастья, рассказывала что-то громко и воодушевленно, вот только ни слова было не понять, словно звонкие реплики застывали в душном неподвижном воздухе, как насекомые в янтаре… Почему-то эта бытовая сценка так поразила Атсуши, что он еще несколько минут не мог прийти в себя. Тяжелые мысли, в последние дни было отпустившие его, снова назойливо завертелись в голове, не давая покоя. Как мир может быть таким жестоким? Почему кто-то всю жизнь, до самых преклонных лет творит ужасные вещи и не получает за это никакого воздаяния, а кто-то… А есть ли вообще на свете справедливость?.. Под аккомпанемент из этих мрачных размышлений Атсуши зарегистрировался в рёкане и был проведен в свою комнату, почти даже не заметив этого. Он автоматически улыбался и кланялся каждой из пожилых сотрудниц, занимавшихся его размещением, а, оставшись наконец в одиночестве, просто рухнул на футон, даже не раздеваясь, и усилием воли попытался заставить себя отключиться. В этом было дело. Он все надеялся увидеть сон, был согласен даже на кошмар, лишь бы… Но, к сожалению, сны ему в последнее время не снились. Никакие. Совсем. С одной стороны он наконец-то начал нормально высыпаться, не прибегая для этого к выпивке и другим ухищрениям. А с другой… сны теперь остались единственным способом как-то прикоснуться к тому, что ушло навсегда. И Атсуши чувствовал себя потерянным и обделенным, каждое утро просыпаясь и понимая, что в памяти не застряло ни единого образа. Собственно, ради этого он и приехал в деревню. Один из давних приятелей, с которым Атсуши встретился на днях, рассказал, что поначалу у него была та же проблема. Но стоило отдохнуть на чудодейственных источниках в крошечной отдаленной деревеньке, как все волшебным образом наладилось. Наверняка это было просто совпадением, но… Атсуши не мог медлить. Ему нужно было срочно… срочно получить то, чего он лишился. Поэтому он лежал, сосредоточенно пытаясь прогнать суетные мысли недавней дороги, звенящую тревогу и тяжелое ощущение на дне желудка – вероятно, стоило хотя бы перекусить, но тратить время на что угодно, кроме того, за чем он сюда приехал, сейчас казалось кощунственным. Атсуши было нужно увидеть сон. И сон пришел. Атсуши находился в своей комнате, вернее, он просто знал, что находится именно там, но детали в мареве сна было не различить. Окружение плыло и дробилось перед глазами, словно разглядываешь мир в преломлениях граненого стекла, но то, что находилось в фокусе, можно было разглядеть вполне отчетливо. Его старый платяной шкаф был открыт настежь, и женщина в черном платье стояла к Атсуши спиной, почти теряясь на фоне темного распахнутого зева, только тонкие руки и шея под собранными наверх волосами сияли белизной, словно лунный свет. Она медленно доставала из шкафа плечики с висящими на них рубашками и кардиганами, снимала одежду и аккуратно складывала в стопки. От ее прерывистых, замирающих на середине движений сердце потянуло давнишней болью. Не отдавая себе отчета в своих действиях, Атсуши шагнул к ней, позвал по имени… Но она не услышала. Или… или услышала, но иначе. Она замерла с опущенной головой, ее плечи дрогнули, а потом… Атсуши не увидел, но догадался, что произошло: она уткнулась лицом в очередную рубашку и расплакалась. И в ту же секунду он проснулся, вскидываясь в постели – с колотящимся сердцем, с застрявшим в горле рыданием, – слабо понимая, где находится и почему… почему ему так плохо, словно сердце выдрали из груди и заставили смотреть на то, как оно, кровавое и беспомощное, судорожно содрогается как вытащенная из воды рыба. Правда, довольно скоро морок кошмара спал, оставив по себе липкую пленку холодного пота и пересохший от частого дыхания рот. Сердце – вполне себе на месте – колотилось быстро, чувствительно и дискомфортно, до тошноты, до кислой слюны, которую он не успевал сглатывать. Но мозг, сбросив пелену кошмара, осознавал реальность вполне отчетливо. Онсенный городок на краю света. Старомодный рёкан. Небольшой номер без вида и без собственной ванной комнаты – для его целей удобства были не слишком-то важны. В окно уже сочилась густая чернильная темнота, слабо разбавленная лунным светом. Атсуши посмотрел на часы – половина первого ночи. Он проспал ужин. Эта мысль помогла немного прийти в себя, он поднялся и даже умылся – в углу комнаты стоял кувшин с водой и таз, наверное, как раз для таких случаев. Что делать дальше, было совершенно непонятно. Думать о сне не хотелось – Атсуши и раньше прекрасно понимал, что он, скорее всего, увидит, если сны к нему вернутся, но решил добиться своего. Подглядеть хотя бы одним глазком, чтобы не сходить с ума от беспокойства. А ведь его предупреждали все друзья и знакомые: сначала нужно оправиться, залечить душевные раны, отстраниться ментально от всего, что недавно мучило и не давало покоя… А уж потом сны вернутся – сами. Когда он будет готов. Но как и много лет назад Атсуши заупрямился. Тогда он каждую ночь ложился спать с одной мыслью: «Приди ко мне во сне!» – важней этого ничего не было. Он хотел увидеть, поговорить, убедиться, что с мамой там все в порядке. Что ей хорошо… Прекрасно осознавая, что даже если она и придет, это будет лишь плодом его воспаленного воображения. Но ему было нужно утешение. Ему было нужно хоть что-то… Много лет назад он так и не получил желаемого. Мама не снилась ему месяцами, только душные, животные кошмары преследовали Атсуши почти каждую ночь, если он не выпивал достаточно алкоголя, чтобы оглушить себя, отравить до отсутствия снов. И в какой-то момент он не выдержал. Он сдался. Отчаялся. А мама приснилась ему через полгода, случайно. И это был не тот сон, который он надеялся увидеть. Это было больно, совершенно безжалостно – зато помогло Атсуши понять, что все его сны совершенно никак не связаны ни с реальностью, ни с потусторонним миром. Просто бремя, которое он вынужден нести, ничего больше. И вот теперь… Теперь он попался в ловушку собственного упрямства еще раз. Правда, теперь-то он почти наверняка знал, что все им увиденное происходит на самом деле. И с пониманием этого предстояло как-то справиться. Как-то пережить… смешное слово, действительно. Он спустился на первый этаж, надеясь, что ворота здесь не запирают на ночь и можно будет прогуляться по поселку, но неожиданно обнаружил горящий свет в обеденном зале и заглянул внутрь. В центре застланного татами помещения располагался единственный столик, заставленный тарелками и судочками. Под чугунной кастрюлькой бодро плясал огонек газовой горелки, и ароматы по комнате плыли такие, что у Атсуши рот моментально наполнился слюной. – Проходите пожалуйста, господин, – раздался любезный голос, и ему навстречу, семеня, выплыла женщина лет сорока: в светлом повседневном кимоно, со старомодной прической. Не дойдя до Атсуши пары шагов, она опустилась на колени, низко кланяясь, и он почти в ужасе от смущения упал на колени тоже, протягивая к ней руки, но не решаясь коснуться: – Ну что вы! Что вы!.. Не нужно… Она посмотрела на него и рассмеялась чисто и звонко, будто стеклянный колокольчик: – Господин Сакураи… вы такой хороший человек. – Нет. Вовсе нет. – Прошу вас, – повела она рукой. – Поужинайте. Все свежее, только что приготовленное. – Правда, не стоило так беспокоиться… среди ночи… Она снова рассмеялась, легко поднялась, и Атсуши поднялся вместе с ней, не зная, куда себя девать от неловкости. – Это моя работа, – ответила женщина, наклонив голову. – Возвращение снов раньше времени – тяжелое испытание и отнимает много сил. Вам стоит подкрепиться. Есть и правда хотелось очень сильно, так что он не стал заставлять уговаривать себя слишком долго. Свежая рыба, жареная рыба, овощи свежие и во фритюре, суп из моллюсков и кореньев, соленья, рис… Атсуши казалось, что он никогда не ел ничего настолько вкусного – а, может быть, просто и в самом деле уже очень давно не был настолько голоден и на взводе… Еще раз поблагодарив сотрудницу рёкана за поздний ужин, он все-таки решил прогуляться по темным улицам. Было прохладно, и редкие тусклые фонари на фасадах старых зданий давали света даже меньше, чем ясная, пронзительная луна в черном небе. Ясности в мысли эта прогулка, тем не менее, не внесла – Атсуши только продрог до костей и, вернувшись, тут же направился в онсен, где и сидел, греясь, почти до самого утра. И думал, что он, конечно, хотел начать видеть сны, но… Почему он надеялся, что увидит что-то другое? Сейчас, когда прошло всего-то… несколько дней? Неделя?.. Атсуши так был ошеломлен в первое время, что потерял ему счет, а теперь понятия не имел, хочет ли он возвращаться в номер и снова ложиться в постель. Тем не менее покинуть парящие воды онсена ему пришлось – разгорался рассвет, и другие гости рёкана спешили принять бодрящую ванну перед завтраком. Находиться в компании посторонних, да еще и быть вынужденным поддерживать беседу Атсуши не хотелось, поэтому пришлось подниматься к себе. А там разморенное горячей водой и бессонной ночью тело словно само прикорнуло на футоне, и новый сон обрушился на Атсуши, сметая его слабые попытки сопротивления. Черные стены и белый обнажающий свет, низводящий абсолют черноты до рябоватой серости. Бесконечный шорох шагов – словно люди идут один за другим бесконечной вереницей из ниоткуда в никуда. На краю слышимости – чей-то тихий плач, обрывки приглушенных фраз. И теряющийся в облаках утес светлого, слоистого камня, растущий с каждой секундой – словно он выходит из земли, как прорезающийся зуб, и стремится ввысь, то ли к холодному прожектору, то ли к обжигающему солнцу… Невольно заинтересовавшись такой диковинкой, Атсуши подошел ближе, вглядываясь в растущий камень, и с изумлением понял, что то, что он принял сначала за слоистую породу утеса, на самом деле – убористые строчки на бежевой отполированной поверхности. Слова, предложения, целые абзацы текста испещряли камень, ползли выше и выше, словно живая гора задалась целью передать послания людей солнцу и теперь тянулась к небесам. Строчки возникали на холодном камне сами по себе, но Атсуши почему-то чувствовал, что шорох ног за спиной и тяжелые вздохи имеют к этой бесконечной молитве самое непосредственное отношение. Ведомый любопытством, он подошел к скале вплотную и попытался вглядеться в размытые письмена, прочесть плывущие в тумане неопределенности иероглифы. «Аччан!» – было написано прямо у него перед носом. Атсуши ошеломленно моргнул, и строчка уползла выше, а на ее месте появилась следующая: «Спасибо вам, Сакураи-сан!» Он почувствовал, как воздух застревает в горле комом. «Вот уже тридцать четыре года…» «…только будьте счастливы там…» «Вы столько раз спасали меня…» «Аччан, отдохните теперь!» «…самый лучший, самый красивый…» «…буду любить вас вечно.» Атсуши отшатнулся, задыхаясь, пытаясь обернуться, увидеть лица тех, кто тихо ступает у него за спиной… но проснулся тут же – с мокрым от слез лицом и дрожащими губами. Сразу встать с постели не получилось, слабость была слишком всеобъемлюща, и он перевернулся, утыкаясь лицом в подушку и расплакался – горько, больно, наконец-то не сдерживаясь совсем… Завтракать пришлось снова в пустом обеденном зале – уже перевалило за полдень, но для обеда было еще рано. Та же милая женщина накрыла для него стол и оставила наедине с ворохом сумбурных мыслей. Ведь Атсуши не мог сказать, что он этого не ожидал. Скорее… не задумывался о том, какую форму это обретет. Собственно, он и теперь понятия не имел, что именно там происходило, все-таки сны в каждом из миров работали почти одинаково, пропуская реальность через призму подсознания. И что там, что здесь больше приходилось гадать о том, чему именно оказался свидетелем… Чужая скорбь отзывалась в сердце острым сочувствием и стыдом. Отвратительное чувство беспомощности перед лицом чужого горя вызывало раздражение от себя, собственной самонадеянности и слабости. Зачем было лезть в это, если не можешь справиться? Чего ты ждал, что тебя сходу пригласят на совещание группы, и ты узнаешь, что они собираются делать, как будут выпутываться из ситуации, в которую ты их загнал? Может быть, рассчитывал еще и принять участие в обсуждении?.. На правах беспокойного призрака… Ну вот, получай. Это те последствия, о которых ты старался не думать, но они больше и ужасней того, о чем ты думать был готов. С этим ты останешься навсегда – с вереницей печальных людей, бесконечными слезами в полумраке и поднимающейся к солнцу горой вырванных из сердца слов… Аппетита не было совсем, но Атсуши заставил себя доесть все до последнего зернышка риса – и из-за того, что не знал, что делать дальше, и надеялся, что какая-то мысль все-таки придет в голову. И потому что злился на себя, и уж лучше причинять себе дискомфорт с пользой для тела, чем разрушать его… Он ведь не выпил ни капли за эти дни. Сначала просто не думал о подобном – мысли были заняты совсем другими вопросами. А потом… потом понял, что нет необходимости. Ему не нужно было собираться с душевными силами, чтобы что-то сделать, – от него здесь не ждали вообще никаких действий. Ему не нужно было гнать плохие мысли, по кругу ворочающиеся в исколотом беспокойством мозгу, – прежние страхи теперь ощущались далекими, словно запертыми за толстой стеклянной стеной: Атсуши видел их, отдавал себе отчет в их существовании... Но они уже не могли ему навредить. И, самое главное, он не видел снов. Его больше не беспокоили кошмары, с которыми он привык иметь дело едва ли не каждую ночь на протяжении всей жизни. Как же он обрадовался поначалу, поняв, что наконец-то свободен! Только потом, узнав, что сны – это единственный способ заглянуть туда, откуда он ушел… тогда Атсуши решил, что во что бы то ни стало вернет себе это сомнительное ночное развлечение. И вот теперь, добившись своего, он сидел за столом в обеденном зале маленького деревенского рёкана и ожесточенно пережевывал рис, пытаясь понять, что же сейчас ему делать… – Позвольте предложить вам десерт, – пропел над плечом мелодичный голос, и Атсуши вскинулся, взглянув на склонившуюся в поклоне женщину с подносом. – Сегодня у нас дыня со взбитыми сливками. Гостям очень нравится. Неловко кивнув, он посторонился, и женщина (почему он не спросил сразу ее имя? Или она представилась при заселении, а он все прослушал, занятый своими мыслями? Теперь уже было неловко заострять на этом внимание) споро сервировала перед ним десерт и убрала пустые тарелки, налила чаю в маленькую чашку... И присела рядом, не слишком близко, чтобы это стало дискомфортным, но так, чтобы было понятно: у нее есть к Атсуши какой-то разговор. – Когда я здесь оказалась, – негромко, с улыбкой начала она, сложив маленькие ладони на коленях, – в деревне работало только два минсюку, а все онсены были общественными. Она хмыкнула и покачала головой. Было понятно, что если Атсуши не ответит или ограничится междометием, она не станет настаивать на беседе и уйдет. Но ему… пожалуй, ему впервые за долгое время хотелось с кем-то поговорить. – Наверное, это было давно, – произнес Атсуши. – Сто восемь лет назад, – кивнула она. – Давно… У меня никого не оставалось там – с ранних лет я росла сиротой, замуж так и не вышла, детей у меня не было… Но был ресторан. Мое главное сокровище, на которое я положила все силы. И мне так… – она покачала головой, едва сдерживая эмоции. – Мне так было обидно, что пришлось его оставить! Так я волновалась о том, что… у меня работали замечательные девушки. Я во всем могла на них положиться, знала, что они будут вести дело как следует. Но не могла не волноваться о том, что у них происходит. Хотела контролировать все до мелочей, хотя, какой уж тут контроль в нашем положении… Но все равно! Хотя бы наблюдать… Вы, должно быть, понимаете меня, господин Сакураи. – Понимаю, – откликнулся он, бездумно глядя на оранжевую влажную мякоть дыни. – Я решила открыть здесь рёкан. И чтобы был предлог здесь задержаться, и… для таких же людей, как я. Которые не могут допустить того, чтобы все шло своим чередом. Которым нужно обязательно вмешаться, как-то повлиять на то, что вроде бы уже навсегда вышло из зоны их влияния… Атсуши замер, пораженный. – А это… возможно? – спросил он, боясь обернуться и посмотреть на собеседницу. – Влиять? – Возможно, – произнесла она со вздохом. – Этому придется поучиться, и… не стоит обольщаться. Все истории о бродящих среди людей призраках, мстительных духах – всего лишь выдумки и страшные истории, чья единственная цель – пощекотать нервы слушателей. На самом деле очень повезет, если среди близких или просто тех, кто хранит память о вас, есть люди… доверчивые. С хорошим воображением. Склонные видеть знаки в самых простых вещах и умеющие их правильно истолковать… – Например, какие? – жадно спросил Атсуши, разворачиваясь к ней уже всем корпусом. – Какие вещи? Она мечтательно улыбнулась. – Например, упавший на плечо алый лист клена. Севшая на определенный предмет бабочка. Неожиданный порыв ветра в нужный момент… Но, разумеется, сначала нужно сделать свое зрение ясным. Научиться контролировать хотя бы то, что видишь, отсекая работу воображения, которое пытается достраивать недостающие части вымышленными образами… а уж потом пытаться что-то делать. Это звучало поразительно… и открывало совсем новые перспективы. – А… этому сложно научиться? Долго? Она рассмеялась. – Зависит от упорства и желания. Вы же видите, как мало в деревне гостей… Сейчас не сезон, люди съезжаются только в августе, на Обон, когда открывается река и все становится гораздо проще… – То есть… это правда? На Обон можно на какое-то время… вернуться? – Если будут искренне звать, то… в Обон все становится проще. Разумеется, тоже придется приложить усилия, но их понадобится гораздо меньше… – она посмотрела на него светло и с приязнью. – Но почему-то мне кажется, что вы, господин Сакураи, не привыкли пасовать перед трудностями. И если вы поставите себе задачу… кто знает, каких высот вы достигните и в этом искусстве? Атсуши смутился от неожиданности, опуская голову. – Ну что вы, право… я… Я буду стараться. Одна мысль, застрявшая в мозгу словно заноза, никак не давала ему покоя, и после пары минут в благожелательном молчании, за которые его собеседница так и не ушла, решился наконец спросить. – Простите, – начал он сумбурно, – если это неуместный вопрос… Возможно, вы не знаете, но когда я шел сюда от станции, я встретил… семью. – Родители и маленькая девочка? – она кивнула, скорбно покачав головой. – Они здесь уже несколько лет. Попали в аварию на автомобиле… А старший сын – остался. Вот… так случается. И невозможно отпустить. – Да, – прошептал Атсуши, часто моргая. Глаза жгло, и… он не мог не думать о том, что когда он рассказал матери о том, куда направляется, она только кивнула и обняла его, пожелав удачи… Неужели… он не станет спрашивать. Не станет. Сейчас он уже понимал, насколько горе собственного ухода отличалось от горя потери близкого. Невозможно перестать винить себя. Невозможно заставить сердце перестать болеть за тех, кто остался. Как же, должно быть, тяжело этим супругам… и от того, что оставили сиротой сына, и от того, что в какой-то мере виновны в том, что их дочь навсегда останется четырехлетней малышкой… Неудивительно, что в деревне так мало приезжих. Людей, готовых растравливать свои раны, в принципе не слишком много… Атсуши старался. Он правда старался изо всех сил. Он практически не выходил из рёкана, используя каждую возможность заставить себя заснуть. Самые ясные, но при этом короткие сны приходили на голодный желудок. После же приема пищи сны случались долгие и красочные, переполненные образами, но более сложные в трактовке. Отдых в онсене тоже влиял на качество видений – именно после горячей минеральной ванны Атсуши почувствовал в себе силы повлиять на течение сна. Совсем чуть-чуть, но это стало его первой победой. – Вода помогает, – подтвердила его догадки госпожа Томита во время очередного ужина (он наконец узнал, как ее зовут, случайно услышав представление въезжающему гостю). – Горячие источники, на которых стоит деревня, питают и реку, а она в свою очередь становится проводником в мир живых каждый август. Я уже давно подозреваю, что Обон – это просто условность, время, когда люди и с одной, и с другой стороны верят в то, что будут услышаны. И эта обоюдная вера дает силы воплотить эту связь… Но местные воды… Они или обладают свойством проводника независимо от времени года и праздников… или же за бесчисленные столетия впитали в себя столько веры, сил и стремлений людей, что делятся ими даже во время купания. Мысль была странной, парадоксальной и при этом не лишенной как рациональности, так и очарования. Тем более, что Атсуши просто нравилось наконец-то безо всяких ограничений проводить время в горячей воде – теперь-то у него уже не давило сердце и не поднималось давление, стоит только немного пересидеть. Дни бежали за днями, превратившись в плотную цепь снов и попыток их осмыслить. Иногда Атсуши по несколько часов напролет проводил за чтением – растущий к небесам утес с письменами сначала превратился в медленно крутящийся барабан с бесконечно наматывающейся на него бумажной лентой, а в конце концов он уже просто бродил по пустынным концертным залам с обнаженной сценой, погасшими софитами и развешенными по стенам и бордюрам белыми полотнищами. Там были просто чьи-то имена со словами благодарности, иногда попадались рисунки кошек, иногда – целые послания, от которых слезы наворачивались на глаза и возникало огромное искушение выйти, завершить этот сеанс мазохизма прямо сейчас. Но Атсуши не позволял себе этого – он понятия не имел, продолжает ли его воображение играть с ним, или то, что он видит, минимально отличается от той, потусторонней реальности. Поэтому он продолжал и продолжал, стараясь добиться максимальной ясности. А время от времени не выдерживал и… Госпожа Томита была права – проще всего получалось с природными явлениями. Первая гроза у него вышла и вовсе случайно: от переизбытка чувств ему стало… дурно? Наверное, можно сказать и так. Душно, тесно, маятно, очень хотелось сбежать из сна, не дочитав даже до половины. Ему просто хотелось освежиться – и… гроза помогла. Атсуши буквально кожей почувствовал, как изменилось настроение пока еще невидимых ему людей вокруг. Бесконечный тихий плач затих, он услышал взволнованные шепотки, горечь и удрученная тоска сменились сначала удивлением и легким любопытством, а потом… Потом в мрачно-отчаянном фоне промелькнула первая искра совсем крошечной, несмелой надежды… И дальше он уже старался работать в этом направлении. Заставить зимнюю сакуру расцвести чуть раньше оказалось даже легче, чем он думал, – вместе с цветами распустилась и робко-розовая вера в чудо, и Атсуши наконец увидел их – этих людей, одетых в черное. Их было много, казалось, даже больше, чем обычно приходят на выступления, и… они не заканчивались. И не заканчивалось их горе. Его не уняли ни неурочно расцветшая сакура, ни разноцветные бабочки, ни абсолютно белый кот, договориться с которым Атсуши оказалось трудней всего… Нет, он не сдался. Просто… он помнил себя в этом состоянии. Помнил, как жадно искал знаков, как цеплялся за любую надежду… и как болезненно трезвел каждый раз, осознавая, что все его надежды напрасны, мир жесток и полон самых причудливых совпадений, и ни одно из них не доказывает, что там, за гранью, что-то есть… Он помнил, как довел себя до самого черного отчаянья, позволил боли стать всеобъемлющей, опустился на самое дно тоски и безысходности – просто чтобы больше никогда не пришлось падать и разочаровываться. Боль и отчаянье стали его зоной комфорта, а всех добрых вестей и знаков он боялся и предпочитал не замечать – чтобы не забыться ни на секунду. Чтобы не поверить… Так что Атсуши прекрасно понимал, что происходит. Конечно же, он не был для этих людей ни ближайшим родственником, ни в полной мере возлюбленным, но отчетливо представлял себе всю силу их чувств. И знал, что никакие чудесные знаки и череда совпадений не исцелят то, что может исцелить только время. Ему был нужен другой реципиент. Тот, кто был готов поверить. Тот, кто в редких снах, когда они оказывались наедине, вел себя так, словно ничего не изменилось. И, честно говоря, тот, из-за кого Атсуши все никак не мог поверить в то, что видит достаточно ясно. Разве сны, в которых Имаи обращается к нему, словно сумасшедший, разговаривающий с голосами в своей голове, могут оказаться не плодом его собственного воображения? Хисаши всегда был достаточно трезвомыслящим, да, он старался культивировать в себе оптимизм, но никогда не закрывал глаза на реальность. И беседовать с умершим так, словно тот все еще рядом, это… это было совсем на него не похоже. Ведь так? Или Атсуши все-таки чего-то не знал о том, с кем бок о бок провел четыре десятка лет?.. – Возможно, он действительно каким-то образом ощущает ваше присутствие? – предположила госпожа Томита. Атсуши почувствовал себя растерянным и… уязвленным? Если даже Имаи, который не так уж был к нему и привязан, может ощутить это, то почему не мог он сам? Тогда, когда ему это было настолько необходимо… Или же он чувствовал, что мама рядом, но запрещал себе в это верить и язвил себя еще сильней за слабость и попытки сохранить надежду?.. – Это возможно? – спросил он, пытаясь не выдать своих чувств. Госпожа Томита легко качнула головой. – Вас ведь, как вы говорите, видят кошки… – Я до сих пор не уверен в том, что не выдаю желаемое за действительное. Она улыбнулась, кивая. – Вероятно, господин Имаи тоже выдает желаемое за действительное, убеждая себя, что вы все еще рядом. Все произошло так неожиданно, что он не успел смириться с потерей… Но, возможно… у людей ведь разная чувствительность. Кто-то абсолютно слеп и глух к нашим призывам отсюда, а кто-то способен увидеть случайного призрака. – Мне всегда казалось, что такие случаи больше из области психиатрии… – заметил Атсуши, но госпожа Томита только уклончиво хмыкнула. – Кто знает, – произнесла она наконец. – Никто, ни мы, ни они не могут быть уверены в том, что видят. Возможно, все наши сны – всего лишь переработанные воспоминания о прошедшей жизни? И вашему подсознанию просто хочется… хочется, чтобы господин Имаи не желал вас отпустить… Конечно же Атсуши думал об этом. Это была его самая первая мысль, когда ему только рассказали о том, как здесь работают сны. Как вообще можно быть уверенным, что видишь то, что происходит без тебя, а не перемолотые на сотый раз собственные переживания и чаяния? Но потом он много разговаривал с мамой и… оказалось, что она в курсе большинства событий его жизни за последние тридцать лет. – Я приглядываю за вами, – подтвердила она его подозрения между делом. – За тобой и Хироши. А как же иначе… Да тут почти все так делают. Развлечений-то особо нет, вот и сплетничают друг с другом, за кого у одной замуж двоюродная внучка вышла, да на какую должность у другой правнук поступил… Большинство и в глаза-то не видали этих правнуков, тем более, что у некоторых и не осталось никого на самом деле. А все равно – найдут себе какую-нибудь одинокую душу, да сновидят пока не надоест. Правда, почти сразу же в голове возникла другая гипотеза: а что если вот этого всего в принципе не существует? Все это загробье, больше похожее на совершенно обычную, хоть и скучноватую жизнь. Этот уютный мир с привычными улицами и проспектами, железнодорожными станциями, старинными онсенами, шумящими деревьями, розоватыми горами на горизонте... Эти люди, которые ждут тебя по эту сторону и присматривают за тобой десятилетиями. Эти сны, в которых ты можешь увидеть что-то там, за гранью… Что, если это все – одна огромная фантазия умирающего мозга, а на самом деле нет ничего после, и очень скоро последний электрический импульс в его нейронах погаснет, и наступит окончательный финал?.. Но эту мысль Атсуши прогнал как недоказуемую и чересчур абстрактную… И не оставляющую ему возможности влиять на ситуацию. А он хотел. Очень хотел сделать хоть что-то. Если не продолжать участвовать в деятельности группы как раньше, то хотя бы… передать послание? Просто показать, что он рядом. Что он все видит. Что… Что он пытается как-то поддержать. Потому что в одном из последних снов Атсуши увидел черную афишу на черной стене. Красная надпись не была обращением к нему, и поэтому строчки плыли перед глазами, растекаясь и путаясь, но в результате ему удалось уловить общий смысл написанного и… ужаснуться? Обрадоваться? Позавидовать?.. Они собирались продолжать. Без Атсуши. Как минимум доделать то, что он бросил на полдороги, а как максимум – идти вперед и дальше. Теперь он вспоминал обмолвки Имаи и остальных в последние дни и недели, понимал, что они задумали, и не мог не испытывать одновременно волнения и восхищения их силой воли. Смог бы он сам взять себя в руки, если бы неожиданно ушел кто-то из них?.. Учитывая, как подкосил его внезапный уход Иссэя, Атсуши не был уверен, что нашел бы в себе достаточно сил, чтобы продолжать без Имаи, Хиде, Юты или Толла. Эти четверо были гораздо мужественней него, но и им, безусловно, сейчас требовалась вся поддержка, которую они только могли получить. И Атсуши был обязан постараться ради них изо всех сил. Однако принять решение оказалось гораздо проще, чем воплотить его в жизнь. Да, Имаи определенно чувствовал (или очень хотел чувствовать) его присутствие. Он даже беседовал с Атсуши время от времени… ну, то есть, как беседовал. Как обычно – кидал какую-нибудь реплику через плечо и хмыкал, видимо, представив себе ответ. Проблема была в том, что он не слышал ответов Атсуши. И по сторонам особо не смотрел, вполне увлеченный своим внутренним диалогом. Время от времени какие-то вещи попадали в фокус его внимания, но Атсуши никак не мог предсказать, на чем он сосредоточится в следующий раз. Атсуши долго и мучительно собирал облако в форме птицы, но Имаи поднимал голову, только когда небо становилось ослепительно ясным. Атсуши выстраивал случайный порядок песен в плеере Имаи совсем не случайным образом, но тот одной кнопкой перемешивал плейлист заново, сводя на нет все его усилия. Атсуши почти отчаялся, когда однажды, после особо длинного и изматывающе бесплодного сна Имаи будто между делом произнес в пространство: – Было бы круто, если бы ты… ну… пришел во сне, например. И мы бы на самом деле поболтали. Обсудили это все. Хотел бы Атсуши, чтобы все было так просто! Вот только в сны, которые приходили к живым, путь им, оказавшимся за гранью, был заказан. Все работало совсем наоборот, и ничего с этим было не поделать. Возможно, ему и правда стоило прекратить бесполезные попытки достучаться. Прошло уже слишком много времени, нет, безусловно, он понимал, что Имаи не забудет о нем, едва отзвучат последние молитвы на сорок девятый день, но… Он почти перестал разговаривать с Атсуши. То ли и вправду поверил, что тот уходит все дальше и через несколько дней исчезнет совсем, как и полагается по буддистской традиции. То ли острая фаза осознания потери миновала, и теперь ему не требовалось постоянное воображаемое присутствие Атсуши рядом… То ли он начал исчерпывать силы на поддержку своего бесконечного оптимизма без существенных вливаний извне. Атсуши не сумел достучаться до него и подарить надежду, а Имаи, каким бы глубоким ни казался колодец его резервов, был все-таки живым человеком, пережившим достаточное количество горя, чтобы… не сломаться, нет. Никогда. Но хотя бы слегка согнуться под тяжестью с каждым годом увеличивающегося бремени. Атсуши жил в деревне уже больше месяца, и за проведенное здесь время жизнь успела обрасти рутиной и подернуться легкой патиной скуки. Атсуши в целом любил скуку. Это особенное состояние, когда жизнь настолько комфортна и устроена, что понемногу начинаешь ощущать просыпающееся желание чего-то нового. Оно едва зарождается, это не желание пока даже, а лишь намек на него, но иссушенное автоматизмом привычных действий воображение жадно развивает его, ищет новые детали в паззл, рисует картину возможных захватывающих приключений, которые непременно начнутся, стоит только дать себе волю. Это приятно. Скучать – очень приятно. Если ты испытываешь скуку, это означает, что и те испытания, которые остались у тебя позади, больше не тревожат, и открывающиеся впереди перспективы не вызывают отчетливой тревоги и беспокойства. Скука – это счастливое, но уж больно кратковременное состояние. Атсуши никогда не удавалось поскучать достаточно долго, чтобы это успело надоесть. Обычно что-то обязательно выдергивало его из состояния скуки еще до того, как он был к этому готов. Вот и сейчас скука, постепенно приходящая на смену лихорадочному нетерпению, была окрашена меланхолией из-за несбывшихся надежд. Атсуши понимал, что не стоит себя корить за то, что не сделал то, к чему стремился. Если верить госпоже Томита, он и так достиг за очень короткое время невероятного прогресса. Полноценно общаться с живыми не удается почти никому, а то, что ему не удалось найти подход к старому другу, могло объясняться вообще чем угодно: от неопытности самого Атсуши до определенных свойств психики Имаи. – Отдохните, – посоветовала ему госпожа Томита за очередным завтраком. – Вы и так слишком вымотались за эти полтора месяца. Возможно, если вернетесь сюда в августе, результат будет еще более впечатляющим. Атсуши определенно чувствовал некоторую усталость, но сдаться сейчас, когда он подошел так близко? Когда его друзья, возможно, держатся из последних сил, преодолевая себя… Он просто не мог этого себе позволить. Он будет пытаться до конца, чтобы потом по крайней мере осталось ощущение, что он сделал все, что мог… Но отдохнуть все-таки стоило, госпожа Томита была права. Поэтому, завершив трапезу, Атсуши не отправился как обычно в номер, а пошел прогуляться. За весь месяц он выходил за территорию рёкана только один раз – в самую первую ночь, ошеломленный и расстроенный первым сном, да и тогда в темноте и волнении толком не разглядывал окрестности. А оказалось, что буквально соседняя улочка ведет то ли в лес, то ли в парк – с первого взгляда оценить объем лесного массива не вышло. Да Атсуши и не задумывался об этом, пораженный внезапным осознанием: пока он пытался примериться к новому существованию, пока натаскивал себя, работая со сновидениями, наступила настоящая осень. И здесь она была ровно такой же как и там: заалели резные звезды кленовых листьев, налились медовой желтизной деревья гингко. Хурма стояла с почти голыми черными ветвями, только считанные рыжие листочки и тяжелые, уже полупрозрачные от первых ночных заморозков плоды. Он шел по тропинке, медленно оглядываясь по сторонам, под ногами шуршало, лес похрустывал и пах прохладной свежестью, в спутанных ветвях раздавались голоса птиц, и Атсуши невольно задумался: а чем жизнь здесь так уж сильно отличается от жизни там? Пока он видел только одно существенное различие: там у него было занятие. Было предназначение. Цель – нет, это слишком громко сказано. Но… ему было, зачем жить. А зачем ему находиться здесь? Пока единственным вариантом, который он видел, оставались попытки как-то повлиять на ту, уже законченную жизнь, но Атсуши очень не любил лгать себе и прекрасно понимал, что долго и продуктивно этим заниматься не сможет. В этом просто не будет необходимости уже… ну, например, через несколько месяцев. Максимум – полгода. Год? Не больше. Остальные четверо найдут свой путь без него, поклонники отвлекутся на насущные проблемы, друзья и родные… Атсуши, конечно же, будет приглядывать за ними, но и у них рано или поздно начнется новый этап жизни – уже без его участия. Уже без оглядки на его мнение. Уже без учета его существования… Это, конечно же, абсолютно нормально, и Атсуши сам первый приветствовал подобный подход, меньше всего ему бы хотелось знать, что люди горюют из-за него. Но проблема оставалась: что будет дальше для него? Чем ему заняться? Кем стать? Кто бы мог подумать, что и на старости лет он снова столкнется с этими вопросами. Ведь, казалось, он все так хорошо решил в свое время!.. Громкое мяуканье внезапно раздалось откуда-то сбоку, и Атсуши остановился как вкопанный. Кошка? Здесь водятся кошки? И почему он ни одной не видел до сих пор?.. Абсолютно черная, пушистая, с золотыми глазами кошка сидела на усыпанном яркими листьями пеньке и смотрела на Атсуши в упор, аккуратно обернув передние лапки хвостом. – Привет, – сказал Атсуши, присаживаясь на корточки. – Откуда ты тут, милая… пойдешь на ручки? Кошка дернула ухом, но не сдвинулась с места. – Ну ладно… – Атсуши с сожалением поднялся, с бродячими кошками лучше не связываться, если не готов получить пару шрамов на память. А ведь он так соскучился по возможности хотя бы просто погладить мягкую шерстку… Кошка снова мяукнула, стоило только ему отступить на шаг. – Что? – удивился Атсуши. Кошка мяукнула еще раз, теперь уже с явным раздражением, спрыгнула с пня и направилась вглубь леса. Но, пройдя несколько метров остановилась и выразительно глянула на Атсуши через плечо. – Ладно, – сказал тот растерянно. – Пойдем… Следующие несколько минут он пробирался за кошкой сквозь бурелом, гадая, куда она его ведет? Может быть, у нее там котята? А что, если они попали в беду? Или – хозяйка? Воображение тут же нарисовало крошечную старушку, лежащую среди леса со сломанной ногой… или с инфарктом… Правда, Атсуши вовсе не был уверен, что здесь кто-то ломает ноги или может получить инфаркт. Но версия с котятами была еще более нелепой – здесь никто не рождался. Правда, есть вероятность, что кошка попала сюда сразу с котятами… но от этой мысли его замутило, и он предпочел выкинуть все страшные образы из головы и просто следовать за черной тенью, с присущим ее породе изяществом скользившей среди мшистых стволов. Пропала кошка так же внезапно, как и появилась. Еще секунду назад Атсуши поймал на себе взгляд ее настороженных глаз, увидел мелькнувший среди ярко-желтой опавшей листвы черный силуэт, но хрустнула под ногой ветка, он невольно вздрогнул, опуская голову, а когда ее поднял, кошки уже не было. А сам он оказался на утоптанной полянке, сплошь усыпанной золотом – то ли это гигантский, наверняка очень старый гингко оттеснил другие деревья на несколько метров, то ли люди освободили для него побольше места, и теперь этот великан едва слышно шумел кроной, просыпая на землю множество ярких листьев… и уже отчетливо попахивающих орешков. То, что люди здесь бывали, и нередко, можно было заметить по скамейке, стоящей напротив монументального ствола. Вероятно, предполагалось, что гуляющий по лесу путник может присесть и полюбоваться величественным деревом, прежде чем продолжить путь. Атсуши невольно улыбнулся, качая головой. Значит, кошка просто хотела привести его в это… надо признать, очень красивое место? Ну что ж… случаем стоило воспользоваться. Все равно он собирался отдыхать, а прогулка по лесу – лучший отдых в его случае. Стараясь не наступать на рассыпанные вперемешку с листьями плоды, он пробрался к скамейке и уже хотел было сесть, как заметил странное: немного в стороне от золотого буйства, на чистой, даже не заросшей травой земле лежала кучка беспорядочно наваленных желтых листьев. Будто бы кто-то принес их туда специально. Может быть, ребенок играл, а, может быть, сюда забрела романтичная пара… Атсуши присел над горсткой листьев – яркие, глянцевые, еще не успели ни завянуть, ни засохнуть. К ним было неожиданно приятно прикасаться, и через несколько минут этого бездумного занятия Атсуши поймал себя на том, что раскладывает листья гингко по земле, вернее, пытается придать кучке форму. Форму сердца – это было так нелепо и сентиментально, что он сам рассмеялся от неловкости и смущения перед самим собой. Поднялся, окидывая золотое сердце взглядом, и отошел обратно к скамейке. Пускай. Все равно скоро налетит ветер или пойдет дождь, листья размечет по земле, и никто не узнает, что он ведет себя как впервые влюбившийся тринадцатилетка… В общем-то, здесь и узнавать некому. Его никто не знает… по крайней мере в этой деревне. Сидя на лавочке, Атсуши разглядывал сияющее на солнце дерево и размышлял о том, как себя вести, если он вдруг встретит здесь кого-то из поклонников. Там он старался избегать встреч с фанатами, оберегая свою приватную жизнь и опасаясь преследований. Но здесь… имел ли он право отталкивать от себя людей, если они перешли порог смерти и все равно сохранили желание его увидеть?.. Мысли текли смутным, путаным потоком, в какой-то момент Атсуши даже прикрыл глаза, когда луч солнца с ясного неба мазнул его по лицу. И тут же открыл, вздрогнув от неожиданно облепившего его со всех сторон звука. Мелодично пиликающая мелодия пешеходного перехода. Далекие автомобильные гудки. Едва различимый гул десятков голосов. Шорох шин десятков автомобилей. И на фоне всего этого – тихий, но такой знакомый удивленный смешок, что защемило сердце… Он узнал Имаи со спины – даже в этой нелепой шапке. Тот стоял посреди парка и разглядывал выложенное на асфальте золотое сердце. А потом достал телефон и сфотографировал его. - Хисаши… - вырвалось непроизвольно, и тот вздрогнул. Обернулся. Посмотрел прямо в глаза. - Аччан? – спросил он тихо, изумленно. И прежде чем Атсуши успел среагировать, с его коленей спрыгнула черная кошка и неторопливо подошла к Имаи. Он присел на корточки, и кошка с независимым видом обтерлась о джинсовое колено. - Аччан… - повторил Имаи дрогнувшим голосом. Он больше не улыбался. А кошка встала передними лапами ему на бедро и ткнулась головой в подставленную ладонь. Мяукнула. - Как хорошо… как хорошо, что ты пришел… Атсуши мог бы поклясться, что первый раз видит, как Имаи моргает, и с его ресниц срывается капля влаги. Это зрелище так его изумило, что он не успел сделать больше ничего – проснулся, все так же сидя на скамейке в лесу перед гигантским гингко. Сердце стучало быстро, горло сжималось, а в глазах стояли слезы. У него получилось. С чужой помощью, но… у него наконец получилось. И теперь откуда-то Атсуши точно знал, что дальше все будет хорошо. И у Имаи. И у остальных. И у него самого тоже. Проморгавшись и продышавшись, он достал из кармана телефон, в который не заглядывал с момента приезда в деревню, и наконец включил его, дождался загрузки. Пропущенных звонков не было, а на пару сообщений в «лайне» можно будет ответить и потом. Но сейчас он набрал один, самый важный номер и нажал кнопку дозвона. – Мама, привет, – сказал он после того, как отзвучали гудки и трубку сняли на том конце. – Аччан… Ну как ты? – спросила она размеренно. – Получилось у тебя? – Получилось, да… Все… хорошо, наверное. Завтра уже поеду обратно. – Домой, да? – судя по ее голосу, она обрадовалась. – Хорошо, к ужину-то успеешь? – Наверное, успею... Успею, конечно. – А что тебе приготовить? Чего ты хочешь? Атсуши невольно рассмеялся, стирая все набегающие слезы с лица пальцами, шмыгнул носом. – Ну… не знаю даже. Набэ? – Набэ… да, и правда. Зима ведь уже. Так похолодало… Самое время для набэ. Хочешь с окунем или с моллюсками? – Может, со свининой? – А можно и со свининой… Правда, и почему я сама не подумала! Со свининой будет отлично. А гёдза? Хочешь гёдза? И жареной собы с креветками… – Ну что ты будешь весь день на кухне возиться… – Да мне только в радость… Я уже давно не возилась весь день на кухне. Так-то и не для кого… Атсуши зажмурился, кивая. – Конечно… если ты… конечно. Тогда до завтра, мама. – До завтра, Аччан. Смотри, не замерзни там. – Пока… Он сбросил вызов и еще минут пятнадцать сидел, глядя на дерево и слушая шелест листвы. А потом встал и, улыбаясь от неловкости, сфотографировал золотое сердце тоже. Глупо? Ну и пусть. Почему-то ему было приятно думать, что он до сих пор с Имаи на одной волне. К тому же до завтрашнего отъезда у него оставался еще как минимум один сон, и Атсуши уже предвкушал то, что увидит. Может быть, теперь он сложит из красных кленовых листьев солнце. А, может быть… может быть, даже уехав из деревни, он сохранит умение управлять снами? Почему-то сейчас уже ничто не казалось невозможным. Стоило только приложить достаточно усилий... и, возможно, найти подходящую кошку.