Море. Ветер. Чайки.

Возможно, это именно тот раз, когда ты ошибся. Возможно, это именно то, в чем права твоя бывшая жена. О, да, Юля сводит тебя с ума после вашего развода больше десяти лет, не упуская и шанса. Даже сейчас она убежала за секунду до того, как подошел официант, оставив тебя с кругленьким счетом в ресторане: — Я с трудом представляю женщину, которая могла бы, — говорила она дрожащим голосом то ли от волнения, то ли ее прерывало удовольствие от твоих хмурых бровей и поджатых губ, но она продолжала, — Могла бы вытерпеть все… это. Теперь ты остался один на один с собой и двадцатью граммами водки. Танино «Я не смогу жить в колбе… Я не люблю тебя» мелькало в голове искрами, затухая, а ты все сидел и вглядывался в отражение прозрачной рюмки. Но ты не в праве винить в этом свой «дар». А «Дар» ли это вообще, если он обрекает на страдания всех, кто тебя окружает? Ты — ребенок из пробирки, о котором собственный отец в тайне отправлял отчеты исследователям. Хотя недавно выяснилось, что он и не отец тебе вовсе. Ах, об отце! Как отец ты тоже не преуспел. Упек собственного сына учиться в Англию! Не сказать, что плохо, но ведь тебе неведомо какую музыку он любит или какую еду предпочитает. А тот глупый ужин с Таней дома, где были вы и две тарелки пресного шпината? Она, бедная, убежала с цветком под стеклянным куполом сразу, как заявился Виктор! Да и друг из тебя… как только Лебедев тебя терпит… Не делай вид, что тебе не больно: ты же сам просил у Тани руки и сердца, сбегая от обжигающего одиночества. А теперь оно целенаправленно с укором выжигает тебе кончики пальцев и что-то чуть ниже сердца. Как водка, запах которой доносится до тебя через фильтры… Постой-постой. Виктор терпит? Тебя? Никудышного мужа, любовника, отца, терпит только он? — Твою мать. Вспоминай, да, вспоминай, как ты ехидничаешь каждый раз, не обращая внимания серьезен он или нет. На самом же деле ты все замечаешь: ты улавливаешь каждое малейшее изменение в его запахе, ты определенно знаешь, когда он расстроен, но от чего-то специально режешь по больному… Тычешь и тычешь иглами в спину, в фаланги пальцев, подбираясь к сердцу. Не свое — так чужое. Тычешь так, как этот мир сотрясает тебя запахами. Голова сходит с ума от количества информации, переполняется, надувается, а потом ты взрываешь ее как воздушный шарик всё той же иголкой. Точнее, безмерным количеством игл, ведь шарик лопается далеко не сразу. Ошметки тебя попадают на лица рядом стоящих, обязательно проникая в их плоть: в щеки, в глазницы, в кончики языков. Тебя уже мажет. Перестань. Так ли было сложно выпить тот треклятый апельсиновый сок? Нет, но ты хотел, чтобы ему пришлось искать альтернативу. И он нашел. А ты опять сделал вид, что не заметил, одарил его своим колким комментарием и, потупив взгляд как олень, смотрел в уходящую спину. Как вы кричали друг на друга в допросной… а ведь этого можно было бы избежать. Не допускать у него мыслей о твоем предательстве, например. Но ты срываешься, срываешься и срываешься под постоянным давлением. Запахи. Да, все дело в запахах. Их тысячи, все сокрушаются на тебя хуже цунами: мужчина за барной стойкой по правую руку, буквально с полчаса назад, драл какую-то девчонку в туалете. А, вот, и виновница торжества — невысокая официантка, укравшая из кассы несколько тысяч. Мерзость. Ты в ее эпицентре. И, кажется, едва можешь дышать. Йохан, Локмус, Верховцев… твоя голова забита дрянью. Ты пытаешься отвлечься. Отвести, так сказать, себя от огня. От стены из собственных пуль. И единственный, кто терпеливо менял траекторию свинца, — Виктор. Сколько раз он слепо тебе верил? Сколько раз спасал твою дурную голову от убийц да бандитов? Рассудок от одиночества? — Ну ты, брат, даешь! Первый раз в жизни сердце прихватило. — Сердце? Ты ешь много жирного. И это все, что ты, взлохмаченный, помятый прихвостнями тех преступников, смог ему ответить. Но он нашел в этом для себя благодарность. Твою. Тогда от него взаправду за километр несло волнением. Ты покачал головой, отмахиваясь от проскочившей мысли. А ведь его забота настолько велика! Только благодаря ему у тебя появились хоть какие-то отношения с Воскресенской. Но ты снова запрятался в свой панцирь, и носа оттуда не показывая. Откуда ж появятся новые знакомые? Хватит винить в этом свою «особенность». Не делай лишней чести. Никто не виноват в том, что твой нос чувствительнее «нормы», а вовлеченные — мертвы. Ведь, это ты не можешь справиться. И поджигаешь все вокруг себя. Момент, когда твой разум остывает, а дрянь оставляет-таки твою разгоряченную голову, застает тебя с неделю самопровозглашенного отдыха спустя. В Таллине. Да, уже убежало много времени с того вечера в ресторане… И теперь тебе есть о чем поразмышлять в этом пустом доме, наблюдая за, кажется, бездонной массой воды. Хвоя, соль, пожухшая местами трава, почва после дождя — вальс ароматов медленно шествовал по направлению к дому, окутывая побережье под размеренную мелодию воздушных порывов. Тучи, хмурясь на чаек, покорно ей следовали. Кожу чуть знобило от прохлады, расстилающейся по поблескивающей глади. Ветер несет сосновые иголки через холмы, думая, что те станут его спутницами. Но они довольно вонзаются в землю и, лишь изредка напоминая о себе шлейфом смолы, вновь будут претендовать на его внимание. Птицы же всегда рады движению морского воздуха: смиренно-прохладному или настороженно-теплому. А ветру только в сладость наблюдать за гордыми пассажирами. Вот, чайка держит в лапке сорванный колокольчик. Играючи с ветром, летит, куда известно только ей, сыпля лепестки и маленькие семена ему в руки. Колокольчик сначала задорно танцует в холодеющих ладонях, пока не замерзает окончательно, оседая в полевой траве. Цветок старательно укрывается зеленью, боязливо прячась, чтобы летом брезгливо напомнить ветру о себе. Хвоя и колокольчик навсегда останутся для него не более, чем попутчиками. А чайки своевольные — сторонние тому наблюдатели. Они не спешат бросаться ранимому ветру на помощь: переглядываются украдкой, изредка встрепенув перья. Когда же ветер совсем опускает свои истончившиеся руки, птицы бодро ищут новый колокольчик или сосновые иголки, совсем не понимая, что ветру все это время нужны были именно они. Не нахальная хвоя, решившая вить из спокойного ветерка веревки, не испуганный колокольчик, пережидающий его бурные шквалы в объятиях зелени, а птицы. Птица. Птицам не нужно пристанище; их жизнь — непринужденное странствие. Жизнь ветра — сопровождение случайных путников, отчаянно вверявшее, что его одиночеству вскоре придет конец. Так не лучше ли ветру следовать пути птиц? Или птицам найти свой дом рядом с ветром? Птицы не любят стеснений. Они — воплощение свободы. Той свободы, которой ветер не в силах найти. Ветер слеп. И сопровождает запахи. Птицы сострадательны. И дают ветру эфемерную надежду. Клочок мыслей развязался, оставляя во владения постыдную нить. И, теперь, тебе придется все-таки свою проблему решить. Можно ли назвать «откровение с собой» — проблемой? Тоже та еще дилемма. Когда ты протягивал свою чуть дрожащую руку, и вместо рукопожатия две другие бескомпромиссно притянули твое озябшее тело ближе, думалось, что так оно и должно быть. Пару секунд, которые ты безбожно пытался перебороть себя, казались едва ли не годами. Стеклянный купол треснул. И ты кинулся в этот омут чужого тепла с головой. Запах свежего леса. Откуда ему быть на крыше сумасшедшей больницы? Все-таки одиночество не твой конек. Думаешь, что, если доверишься, твой замок развалится, а его кирпичи превратятся в пыль, уносимую ветром в сторону моря? Порывы отнесут его землю к земле, пепел к пеплу, прах к праху. Тебя же поставят на колени пред руинами прошлого, созерцать собственные деяния. Что хорошего ты смог привнести? Безумное противоречие поглотило тебя полностью. Оно сожрало тебя с потрохами, и ты не особенно этому противился. Звонок бывшей выдернул тебя из этого невнятного потока. — У нашей общей подруги состоится свадьба, приезжай. Стерва. Какая же она стерва. Но, теперь ты понимаешь, что не единственная цель ее террора. Легче не становится. И ты, как дурак, едешь обратно в Москву. И на свадьбу тоже. Должно быть, это — лучший вариант исхода событий. Она нашла человека, который не притесняет ее свободу, не баррикадирует ее странными правилами. Картина выглядит гармонично. Гораздо гармоничней твоего присутствия как в ее жизни, так и на ее свадьбе. Идешь обратно в машину, чтобы вернуться в свою колбу. Зачем приходил? Убедиться, что она счастлива? — Молодец. Теперь воздух наполнился слегка сладковатым шлейфом металла. — Мужчина, в такой-то праздник не накормите бездомного? — Ты? Твою мать. Тебя пробило на смех. Он должен быть сейчас счастлив в семейной жизни с Норден, а не стоять перед тобой в… В черт пойми чём. Бегает глазами по твоему пальто. Выглядит потерянно. Свою внезапную, невнятную радость от чего-то ты вновь спрятал за гулким сарказмом. Выяснилось, что он вляпался невесть во что по самый нос. Последующие тяжелые несколько дней вы вчетвером, как в старые добрые, расследовали очередное преступление. Правда сейчас от результатов зависела дальнейшая жизнь твоего дорогого друга. И твоя собственная. — Логично… Ген, ты гений! — в сердцах воскликнул он, пока вы искали информацию. А ведь это исходя из твоих сведений программисту удалось найти пару страниц прошлого из дела подозреваемого. Замечание Виктора тебя укололо. Следующую ночь вы встречали в бильярдном клубе. Несколько заполненных рядов дорогих стульев с красной бархатистой обивкой, худенькие леди, оплетающие обладателей часов на вес золота, и фальшь. Хотя последнее — скорее казалось, чем являлось правдой. Решил добавить для красного словца. — Оксид алюминия, — сказал ты Виктору, сидящему рядом, внимательно наблюдая за натиравшем кий Зубовым. — Танат кофеина, — кивнул ты на ажурный стакан крепкого чая. — Полиакриламид, — закончил Виктор, перебив, и рванул с места. Он тебя прекрасно слышал. И запоминал. Губы тронула довольная полуулыбка. Приятно. Еще приятнее было тогда, когда его вернули на прежнюю должность, утерев нос Сердюкову. Но лично твое достижение — выкуп его машины из ломбарда. Виктор удивился, чуть ли не соглашаясь забрать у тебя чек за неожиданный подарок. Тот вечер оказался чрезвычайно скуп на объятия. Вы скованно стояли друг напротив друга с улыбками на лицах. Где-то в груди чуть кольнуло — оказывается, ты — все еще человек, а выжженное сердце обросло новым слоем мышц, после испепеляющего отказа. Хоть на его лице и играла всеми красками радость, выглядел он подбитой птицей с больными крыльями. Твой друг изменился, и это не заметил бы только дурак. Но ты же не дурак? Что надломило в нем былой стержень? Постаралась Норден или нагло отобранное звание? Или, вдруг, он смешал этот адский коктейль, решив, что сможет разобраться с последствиями? Он любил эту пресловутую свободу, и не сковывал себя кандалами каких-либо отношений надолго. Кроме вашей дружбы, конечно. Не стоит забывать какой ты особенный. А может это он особенный? Не для тебя, разумеется. Почему ты вообще сейчас думаешь об этом, пока он висит на тросе в чертовом цирке, где ужасно несет тигриной мочой? Твоя аллергия постепенно слетает с катушек. Как и ты со своими жуткими размышлениями. Да, давай. Давай, встряхни головой, отгони мысли, заполни ее кучей такой нужной информации! Зазубри книгу о глубоководных рыбах, чтобы блеснуть перед ним знаниями. Чтобы показаться чуточку более значимым, чем гениальный программист «СБР». Но в чем прок, если убийца убегает, а ты, оглушенный, мнешь свое деловитое пальто подле лестницы? Сколько он не пытался научить тебя самообороне — все без толку, поэтому ты постоянно получаешь в лицо и лежишь, не в силах подняться. А потом смотришь в его виноватые глаза спросонья в больничной палате. Доставляет удовольствие, не так ли? Возможно, именно поэтому появляются провалы в памяти. Из-за которых вновь приходится идти к Воскресенской. Первая встреча после свадьбы проходит жутко неловко. Она скорее всего подумала, что ты хочешь к ней вернуться. Как поразительно человеческое самомнение! В этом вы похожи. Хотя откуда ей знать, что именно ты начал думать и о ком. На вторую встречу грубит уже ее муж. Нет, надо же, вызвать стресс током! Усадить на импровизированный электрический стул, так сказать! Сделать из тебя собаку Павлова! Решили отыграться сразу вдвоем за посещение праздника, будто бы это было грехом. «Муж и жена одна сатана» — говорят про таких в народе. Сразу же ловишь себя по горячим следам: «Неужели я настолько же невыносим как… Эта! Эта гусеница?!» Пусть дальше ты ничего внятного и не вспомнишь… Но не переживай, напомню тебе я. Ты нанюхался средь бела дня. Как же такое забыть? Да еще и такому как ты, так трясущимся над своим здоровьем. Ты же от всего нос воротишь, кроме своего пресного шпината. Но жизнь твоя от этого длиннее не становится: пулевое ранение, прошедшее рядом с сердцем, до сих пор сам не знаешь, благодаря чему выжил; сотрясения; разбитая переносица… А, ведь, это — самое ценное, что у тебя есть. Все, словно извечно против: эта бессовестная сиделка, залившая спальню покойной хлоркой, да еще и сама покойная кошками не пренебрегала. Тихий ужас! И то воспоминание не возвращается, гложет тебя днями и ночами. Хотя, порой эти ночи проходят довольно сумбурно, начиная с вечера. Виктор навещает подозрительно часто последние несколько недель. Стыдно признать, но ты начинаешь к этому привыкать. А он с каждой такой встречей выглядит гораздо более сломлено, чем в прошлую. Он много пьет. Это пугает даже его. Он упорно молчит. Звонки стали поступать не только от обнаглевшей Юли, но и от Норден. Ты думал, что, возможно, застанешь ее уже как Ирину Лебедеву. Видно, не сложилось. И только теперь тебя можно уличить в грязной радости. Да кто ты такой? Кем ты себя возомнил? Ты ненормален с кончика носа и до самых пят. У тебя нет права кричать всем и обо всем том, что взбредет в твою больную голову, а тем более посягать на что-то большее. Но ты произносишь. Всегда назло: — Горит твой любимый виски сорокалетней выдержки, — смотришь в сторону огня, на то, как он морщится. Вы давно ничего не обсуждаете вслух, кроме работы и череды сменяемых подозреваемых. Вспомни, когда последний раз он рассказывал о том, что его гложет. На ум ничего не приходит? Каков эрудит! А устроить лекцию о цвето-смешении пива — только в путь. Иногда, кажется, вам лучше не говорить ничего вовсе. Точнее, тебе. — Слушай, тут такое дело, — доносится виновато из-за спины. Его глухой тон заставляет покрыться твою спину роем мурашек. Он снова молчит, пока ты поджимаешь и разжимаешь губы, как рыба, думая, что же лучше сказать. Когда ты начал переживать о своем несносном характере? — Что, Вить? Опять? — Ты не соизволил повернуться. — Полотенце дашь? Киваешь: конечно же дашь. И, наверное, это все, что ты в принципе можешь дать. На что-то большее, как все убедились с Воскресенской, ты не способен. Чувства чужды такому отшельнику. Но ты точно ощущаешь пропасть, разрастающуюся между ним и тобой. Она вне твоего контроля. Ты пытался удержать Таню кольцом, предлагая свое пустое сердце, забитую голову и кошелек. И провалился. С ним не получится хотя бы попробовать. Молчишь уже ты. Дело закрыто. Вы разошлись по разные стороны баррикад, толком не перебросившись и парой фраз. Словно избегая очередного контакта с внешним миром — выбираешь меньшее из зол: покупаешь билет на самолет и, со всем рвением, бежишь разгадывать тайны своего дворца памяти. Томас — хороший детектив, но до Лебедева ему далеко, так ты думаешь, пока носишься с ним по всему Таллину в попытках понять, кто же оставляет за собой запах «Консула», соломы, углей. Много кому далеко до Лебедева: он умен, разборчив в людях, заботлив, мил. Компенсирует эти его качества начавшийся алкоголизм, неисчислимый послужной список из Машенек, Анечек, Светочек, где Ирочка сейчас была на первом месте, и дурная любовь к опасности. Порой все кажется не таким, каковым является. И это его притворство рушится на следующее утро после бурной ночи. С Норден эта ночь затянулась. Впрочем, тебя это уже не касается. Во всем в чем смог ты проконсультировал эстонского детектива и направился обратно в свой пустой стерильный дом на балтийском берегу. Ночевать в нем стало волнительнее после появления среди ночи воплощения твоего кошмара, который вытеснила память, оставив тебе кусочек загадки. Ты так слаб на расследования, испытания своего разума, на то, что не разгадать без твоей особой помощи. Такси уверенно рассекало живописные улочки города, стремясь свести чудеса архитектуры на нет, заполняя окна пейзажем сосен. За городом воздух был гораздо чище. Ты вынимаешь из пазух фильтры и ощущаешь солоноватый запах леса, хвои, металла… Металла? Нет-нет, это же не может быть правдой. Настороженно идешь дальше. Лебедев стоит, глядя в сторону воды, рядом с небольшим чемоданом, разглагольствует что-то о береге моря. Ты не слушаешь. — Вить, ты даже не представляешь, как ты вовремя, — впервые, словно за годы долгой разлуки, ты чуть ли не бросаешься ему в объятия. Его лицо трогает довольная улыбка. Ощущаешь даже через бархат пальто. И как только твоей силы воли хватает, чтобы проводить эту тонкую грань? Ты бежишь, взмахивая своим чудесатым плащом, щеголяя начищенными туфлями, по проломленному мосту над вашей чернеющей пропастью. Вы редко говорите друг другу что-то стоящее внимания. Сегодняшний день один из немногих. Видимо, вы всегда найдете причину, чтобы встретиться. И Юля эту причину тоже найдет. Найдет и почтит вас визитом с серьезным, по ее мнению, разговором. Словно наматывая стальной трос из раза в раз меж островами. Как же она сокрушалась над Лебедевым, пока ты пил чай и искал ей номер в отеле близ аэропорта… А после и над тобой. Но тебя больше волновал в данный момент он. Или сам ты. Ты — эгоист. Хочешь всего и сразу. Воскресенская все еще гложет тебя, но ты устал от нее. Нет, ты не разочаровался в ней, скорее понял свое полнейшее невежество. Ты — дилетант. О женщинах не купить книг, а прочитав и сотню — тебе все равно не понять. Когда же ты уже себя поймешь, черт возьми? Не их. Все еще мечешься, как он меж тобой и Ириной. Это заметно по взгляду, по тому, как дрожат его руки, напрягается челюсть. Ему самому неведомо. Ваше негласное правило — действия. Вы всегда делаете, а уже после — говорите. Молчаливое сосуществование. В то время как Юля до одури любила трепать языком. Она всю вашу совместную жизнь заходила чересчур далеко. Ты оступаешься и падаешь в пучину. Пучину своего безвластия. Глотаешь воду. Ее литры. Тебя прибьет волнами к берегу, но будет поздно: в твоих легких рыбы прогрызли дыры, и поселились прибрежные рачки. Хочешь не хочешь, но спасать некому. Вставай сам. Должно быть, это — один из немногочисленных моментов, когда ты действительно себя перебарываешь. Во второй раз со смерти названного отца. Какое место — родной дом! Приподнимаешься на локтях после дюжины ударов и сбивчивой погони за Муштой. За детским кошмаром. О, он избивал тебя без капли жалости во взгляде, смакуя, направляя кулаки и ступни в твое лицо, со старанием целясь в нос. Твою самую ужасную слабость. Врешь. Самому себе. Снова. Нос — далеко не главное твое больное место. Сейчас самооборона точно бы пригодилась. Вой сирен его спугнул: он бросился к люку, неудачно скользнув ногой по ржавчине. Ломаешься, но все равно подаешь ему руку. Мужчина размыкает его ожиревшие пальцы, срывается, и ты отплевываешься кровью. Дальше — туман. «Ничего не хочешь мне объяснить?» — кричишь одними жестами в палате больницы сквозь стеклянную дверь. Он с облегчением, смеясь, выводит сердце в воздухе. — Твою мать, Вить, — Он прочитает это по губам. Но, в действительности, тебе весело. Ты рад. Рад, что смотришь на его расслабленные в кое-то веке плечи. Лепестки опавшие обращаются к облакам. Солнце начинает садиться, расписывая сосновые иголки, но лазурь все еще холодна. Вечер мил. Правда, пока что, только его начало. Кажется, что и в вашей пропасти появился просвет, показывая мягкие ветви хвойного леса. Идти по трухлявой древесине, скрепленной мхом проросшими веревками — все еще не надежно, но и не ужасающе. Шагаешь мягкой поступью, боясь лишний раз задеть кровоточащий сучок. Под ноги, однако, не смотришь. Не опускаешь свои зеленые глаза до такой мелочи. — Что будешь делать? — донельзя расплывчатый вопрос, который вы задаете друг другу время от времени. Выписка прошла, дышится легче: теперь вы одни. — Не знаю, — он кивнул морю. Чем-то оно, не переставая, его манило. — Собираешься вернуться к ней? — Нет. Точно нет. Я потерял ее с самого начала. Так что… Мне не к кому возвращаться, — раздался горький смешок, — Кроме тебя. Юля в тот вечер сказала, что я никто без своего «эксперта»… Наверное, оно так и есть. — Хочешь сжечь все мосты? — Я не говорил, что против. Вечерами в баре… Кхм… Я много думал над тем, что происходит в моей жизни, — говорил он, глядя куда-то и никуда одновременно, — Я запутался и понял, что не люблю ее. Не любил с момента, как мы познакомились. Мне жаль, как с ней вышло. Ей нужна партия получше моей. Он замолчал. — Значит, уезжаешь? — В Таллине я в любом случае не смогу остаться надолго. Это не означает, что я уезжаю прямо сейчас, — он обратил, наконец, свой блуждающий взгляд на тебя, — Есть что-то в том, что мы опять остались одни. — К чему ты…? — Возможно, я пытался отвлечься все это время и чуть не женился! — его яркая жестикуляция сейчас казалась довольно милой со стороны, как у кота, пытающегося поймать перышко на нитке. Ты, конечно, в силу своих «особенностей» никогда такой картины вживую не видел, но на ум шло только такое сравнение: — Вить, отвлечься от чего? — Мы ведь не молоды. Вытерпеть друг друга в силах уже только сами. Ты и… Я. Штиль. Подул холодный морской ветер, и сиротливая чайка взмыла в небо. Подле ветра она выглядела уже не столь одиноко. Касания. На щеке, на шее, где-то за ухом. Вы никогда не говорите, но много делаете. Сейчас все казалось излишним. До добра это явно не доведет. Но вы уже потеряны. Запутались и окончательно растворились в тумане. Дальше своего носа ничего не видно: оно и не требуется. Фильтры валяются где-то под ногами, растоптанные. Досадно, но ты не думаешь. Что-то все резко вылетело из твоей головы. О «зеленых ангелах» ничего не помнишь, а какое имя было в прошлом месяце у вашего мастера бильярда? Твою мать. Не сейчас. Заткнись. Виктор не из тех, кто будет руководствоваться порывом. По крайней мере с тобой, на невысокой веранде. Ты немного жалеешь. Как-то по-юношески глупо вышло, что с Юлей, что с Воскресенской, по имени ты не в праве ее называть, что с Ириной. Ты заразил всех своей ненормальностью. В каждом оставил иглу, заросшую кожей и незаметную без бдительного осмотра. Сумасшествие. Хотя, может и они с самого начала отличались от нормы. Стремление к такому как ты, разве назвать обыденностью? Юля нуждалась в словесном противнике, Татьяну манил твой поэтичный образ. А Ирина не смогла считаться с манией риска своего уже бывшего. Но Витя прав. Времени у вас осталось гораздо меньше, а ошибок несоразмерное количество. Да. Распорядитесь им, как можно правильнее.