Часы Судного Дня

      Джон чувствует движение металлических стрелок часов. Тик-так, тик-так. Чувствует металл в чужой крови, чувствует почти каждое волнение электромагнитных полей. У всего на свете есть такие поля: у Земли, у Луны, даже у человеческого тела. Сердце и кора головного мозга генерируют ток, превращающийся в магнитное поле. Тик-так, тик-так. Бекка обнимает Джона за руку, кладёт голову ему на плечо. Иногда глупо хихикает, притворяется пьяненькой девицей лёгкого поведения. Тик-так, тик-так. Французики за стойкой ресепшена не очень-то торопятся. Старательно делают вид, что заняты поиском свободных номеров, но на самом деле стоят и бесстыдно обсуждают Джона с Беккой. Думают, что глупые туристы не знают французского. В этой стране живут только ленивые праздные ублюдки. Отвратительная страна. Тик-так, тик-так. Джон чувствует каждую металлическую часть в шариковой ручке. Чувствует пружину, чувствует наконечник и сам шарик. Он может убить этой ручкой этих долбанных французов. Очень хочет убить их этой ручкой. Тик-так, тик-так.       Джон чувствует, что на одном только этом этаже как минимум пара десятков людей. Тик-так, тик-так. Джон смотрит на картины на деревянной стене за ресепшеном. Полуголая женщина, цветы, какой-то пейзаж. Генерал времён наполеоновских войн, натюрморт с апельсинами, панорама города. Тик-так, тик-так. Джон слышит, как французы между собой говорят: «Чёртов американский придурок и его дешёвая шлюха». Джон отвечает на чистом французском: «Попрошу. К несчастью, эта шлюха гораздо дороже, чем выглядит». Все французики в желтоватых рубашках и полосатых галстуках замирают на месте с самыми тупыми на свете лицами. Джон улыбается одними губами, Бекка снова пьяно хихикает и утыкается лицом в его руку. Тик-так, тик-так. Джон чувствует, как по спине под пиджаком и уже не такой уж белой рубашкой медленно стекает кровь. У него правда больше не осталось терпения для лишних любезностей. Тик-так, тик-так. Один из французиков вручает Джону ключи, опускает глаза в пол и говорит на ломаном английском: «Месье и мадемуазель, приятного отдыха». Джон мог бы убить их всех этой ручкой, но он молча берёт ключи.       Лифт — металлическая коробка весом где-то две тысячи фунтов. Если Джон захочет, то сожмёт его с такой же лёгкостью, как и алюминиевую банку из-под газировки. Здесь уже нет металлических стрелок часов, но Джон чувствует движение металлических канатов и уж точно услышит звонкое дзынь. Бекка всё ещё не выходит из роли. Кажется, ей очень нравится обнимать руку Джона. Дзынь. Обои такого же бежево-горчичного цвета, что и на ресепшене, но на полу тёмный паркет вместо того странного тёмно-зелёного покрытия. Если бы Джон хотел, он мог бы открыть дверь и без ключа. Щёлк. Бекка сразу же снимает туфли и принимает свою истинную форму, весело пародирует: «Месье и мадемуазель, бла-бла-бла». Смеётся. Её смех напоминает нечто среднее между криками осла и визгом свиньи. Она спиной падает на кровать и смотрит на Джона своими золотистыми рептильими глазами. «Ну что, чем займёмся, Джонни?». Хищно облизывает губы. Джон берёт коньяк из мини-бара и уходит в ванную. Щёлк.       Достаёт из внутренних карманов всё важное: одноразовый телефон, дневник и походный набор для шитья. Снимает пиджак, бросает его на пол. Снимает галстук, бросает его на пол. Снимает рубашку, бросает её на пол. Промывает рану на спине. Вытаскивает иглу, лёгким движением превращает её в хирургическую, поливает её коньяком. Отпивает коньяк. Херовый коньяк. Щёлк. Бекка всё ещё лежит на кровати, бессмысленно переключает каналы на пузатом телевизоре. Джон садится так, чтобы она больше не видела телевизора, отпивает ещё коньяка. Бекка говорит: «Знаешь, вообще-то нельзя пить, пока ты себя зашиваешь. Алкоголь расширяет сосуды, — делает паузу, продолжает игриво: — Знаешь, кто мне это сказал?». Джон выхватывает пульт из её рук и выключает телевизор. «Первое предупреждение на сегодня, Бекка». Она закатывает глаза и вздыхает. ***       Штаб-квартира ЦРУ, конец лета шестьдесят второго года. До Карибского кризиса остаётся чуть меньше двух месяцев. Славный год, славное время. Уилл сидит рядом на кровати, пьёт Бенедиктин прямо из горла. Однажды агент Шелби Грейс назвала его алкоголиком. Уилл невозмутимо ответил: «Я просто британец». Он передаёт бутылку Джону. Джон делает пару глотков. «Только никому не говори, но в Оксфорде я пару лет состоял в одном подпольном «красном кружке», — совершенно внезапно говорит Уилл. — Знал, что за нами шпионит крыса из МИ-6, но так никому и не сказал. Просто вычеркнул себя из его записей и воспоминаний. Формально я чист… но если црушники узнают, то мне конец». Джон ставит бутылку на тумбочку, совершенно серьёзно смотрит Уиллу прямо в глаза. «Ты же в курсе, что тут в комнатах стоит прослушка?». Уилл округляет глаза, закрывает рот рукой. «Ты шутишь? — шепчет. Джон в ответ абсолютно не меняется в лице. — О боже… о не-е-ет». Уилл заваливается боком на кровать, зарывается лицом в одеяло. Видимо, надеется, что так злые маккартисты-црушники точно не расстреляют его за подпевание коммунистам. «Не парься. — Джон ободряюще хлопает его по боку. — Я отключил прослушку. Ещё я позволю этим ебланам за мной шпионить. — Уилл опасливо поднимает голову. — Да и я не могу спать из-за её постоянной передачи».       Уилл снова садится на постели. «А как… это вообще ощущается?» — спрашивает слегка застенчиво. «Ты же уже был у меня в башке. Сам не прочувствовал?». «Знаешь, ты тогда чуть не умер. Было как-то не до копания в ощущениях. — Он нервно поправляет волосы. — Впрочем, даже если бы я попытался, вряд ли почувствовал бы что-то кроме твоей ярости». Джон понимающе покачивает головой. Думает, какую аналогию можно привести, чтобы кто-то посторонний смог понять это ощущение. Джон подсаживается чуть ближе к Уиллу, запускает руки в его волосы. Напрягает мышцы, вызывает мелкую и частую дрожь в ладонях. Уилл корчит гримасу и весь съёживается от ощущения. Джон говорит: «Вот так это ощущается, только постоянно и прямо по мозгам». «Жуть! — Уилл снова поправляет волосы. Добавляет задумчиво: — Как дерьмово тебе, должно быть, живётся в эту эпоху радио, телевизоров и микроволновых печей. — Он делает паузу. Вдруг у него будто над головой загорается лампочка. — А что с тобой будет, когда начнётся ядерная война? Там же такой электромагнитный импульс, что на мили вокруг вся электроника отрубается. Это же катастрофа!». Джон смотрит на Уилла чрезвычайно скептично. Он мог бы многое ему сказать, но вместо тысячи возможных колкостей он бросает: «"Когда" начнётся?». Уилл мгновенно теряет, кажется, абсолютно весь энтузиазм. «Если. Я хотел сказать "если"». «Ну да».       Джон отпивает ещё Бенедиктина. Продолжает так, будто никакой оговорки в этом разговоре не было: «И после этой истории с ядерными бомбами ты спрашиваешь, почему я не доверяю людям. Мутанты не стали бы заниматься такой хернёй. Они и сами по себе ходячие ядерные бомбы». «Вот именно! — слишком резко и задорно восклицает Уилл. — Мы с тобой ходячие ядерные бомбы! — Джон хмурит брови. Это совершенно не та реакция, на которую он рассчитывал. — И только мы сами в силах пустить всю эту мощь на добрые дела, понимаешь? Ты представляешь, сколько из всего этого ядерного арсенала можно было бы сделать электростанций? Сколько дешёвой энергии произвести? Но нет! Конечно!». Уилл всплёскивает руками и падает спиной на кровать. Недовольно вздыхает. Только посмотрите на этого очаровательного британского гуманиста. Аж мерзко. «И сколько своей мощи ты пустил на добрые дела, Уилл? — Джон смотрит на него сверху вниз. — Молодец, отбелил себе репутацию. — Салютует бутылкой. — А ещё Бекка рассказывала, как ты с помощью телепатии клеишь девчонок в пабах. Отличные добрые дела». Уилл ухмыляется и отвечает почти снисходительным тоном: «Я никогда и не говорил, что я святой».       Он складывает руки на животе. «Я просто узнавал, какие мужчины нравятся этим девушкам и, ну… немного корректировал своё поведение под их нужды. Ничего криминального». «Ты им врал и использовал их. Прелестно». Джон снова ставит Бенедиктин на тумбочку. Уилл снова восклицает: «Это называется адаптация! Я доктор биологических наук, Джонатан! Это часть моей специальности!». Джон многозначительно мычит в ответ. Уилл фыркает. «Отстань, — бросает небрежно. — Вот что ты самое худшее делал со своей силой? — Чуть запоздало осознает свою ошибку, закрывает лицо руками. — Стой. Я беру слова назад. Я не хочу знать». Джон это игнорирует. Нависает над ним и томно шепчет: «Из относительно недавнего: я вырвал металлическую пломбу у швейцарского банкира». Уилл издаёт едва слышно: «Угу». «Убил троих одним броском ножа». «Угу». «Изменил в полёте траекторию пули, которая вышибла мозги одному ебучему нацику». «Угу… я понял, Джон. — Уилл отнимает руки от лица. Они пару мгновений внимательно смотрят друг на друга. — Но ты же больше не будешь так делать, да?». «Возможно». Джон пожимает плечами, садится ровно. «Ну нет. Так не пойдёт». Уилл нехотя принимает сидячее положение.       «Мы же на одной стороне. За всё хорошее и против всего плохого, а? — делает паузу, ждёт реакции. Джон в очередной раз берёт бутылку. — Если мы хотим остановить ядерную войну, то должны быть лучше этого. Мы должны быть чем-то большим, понимаешь? — Снова ноль реакции. Уилл выхватывает бутылку из рук, ставит её на пол. Заставляет посмотреть на себя. Опускает голос: — Я же знаю, что ты можешь быть чем-то большим. — А потом резко его повышает: — Да плевать на меня, ты же и сам это знаешь! Мы же пытаемся спасти мир. Кто, кроме нас с тобой, способен его спасти?». Джон морщит нос. При всём уважении, он совсем не фанат всех этих воодушевляющих речей. Ему совершенно похер на судьбы мира, если честно. «Ты хотел сказать: "Кроме нас с тобой, Бекки, Шелби, ЦРУ, той кучки идиотов, которых мы набрали…"». Уилл выглядит совершенно невпечатлённым. Он отвечает: «Немедленно прекратите паясничать, мистер. Ты прекрасно понял, о чём я говорю». Джон вздыхает. Смотрит на бутылку на полу. «Понял, но аргументы у тебя какие-то неубедительные».       «О, правда? Жаль, что мне не удалось найти к вам подход, Джонатан. — Уилл ломает брови и дует губы. Всего через мгновение вдруг игриво улыбается. — Хотя, знаете, у меня в рукаве припрятан ещё один способ ведения переговоров». Он кладёт ладонь на щёку, поворачивает к себе лицом. И целует. Сначала робко, а потом, поняв, что сопротивления не предвидится, начинает лезть языком чуть ли не в самую глотку. Джон прижимает его к себе за талию, кладёт другую руку ему на затылок. Иногда он приходит к выводу, что, на самом деле, им обоим абсолютно похер на судьбы мира. Просто профессор Уильям Голд написал докторскую, защитил докторскую, случайно попал в центр международного заговора и уже не видит смысла отступать. Он взял на себя роль хорошего парня и решил отыгрывать её до самого конца. Решил стать блядской Матерью Терезой, которой никогда в жизни не был. Уилл разрывает поцелуй также резко, как и начинает его. «Теперь достаточно убедительно?» — томно выдыхает. Джон сглатывает, смотрит на его чёртовы мягкие губы. «Погоди… — снова тянется. — Я ещё не распробовал». Уилл кладёт палец ему на губы. «Нет». «Нет?». «Мне жаль, но нет». Он отсаживается, берёт бутылку с пола. Делает несколько больших глотков. Глубокомысленно изрекает: «На войне нет места любви, Джонатан. — Встаёт с кровати, отдаёт честь двумя пальцами. — Я уже очень пьян, мой друг. Мне пора. Приятных снов». ***       Джон спокойно зашивает себе спину. Уже давно привык делать всё сам, но буквально кожей чувствует, как Бекка внимательно следит за каждым движением левитирующей иглы. Иногда она слишком любопытная. «И тебе не больно?» — наконец спрашивает совершенно беззаботным тоном. «Я привык к боли». Бекка фыркает, встаёт с кровати и уходит в ванную. Щёлк. Джон бросает пульт обратно на кровать, делает пару последних стяжков и откладывает иглу. Он никогда её не потеряет. Щёлк. Бекка, одетая в пиджак, бросает рядом дневник и телефон. «Ты забыл, — падает обратно на кровать, шуршит одеждой. Набрасывает галстук Джону на шею на манер удавки, томно продолжает на ухо: — Тебе так идут костюмы, Джонни, ты знал? Если не пообещаешь чаще их носить, то я тебя задушу». Джон закатывает глаза, резким движением вырывает галстук из её рук и бросает его на пол. Бекка разочарованно вздыхает и снова хватается за пульт. «Ты такой чертовски скучный». От включения жужжащего телевизора по электромагнитным полям проходит лёгкая вибрация. Новый канал — новая вибрация. Почти раздражает.       Бекка до сих пор притворяется, что совсем не знает французского, а во Франции, как бы это ни было удивительно, все каналы на французском. Она снова предпринимает попытку домогательства: прижимается грудью к спине и кладёт голову на плечо. Снова томно шепчет на ухо: «Оу, Джонни, я не знаю французского. Не хочешь побыть мне переводчиком? Я была бы о-о-очень тебе признательна». Новый канал. Новый канал. Новый канал. Остановка. Джон неохотно косит взгляд на экран, видит знакомую британскую рожу. Телевизор с тихим треском принудительно выключается, по стеклу от давления ползёт тонкая трещина. «Второе предупреждение на сегодня». Бекка легонько пихает Джона и плюхается спиной на кровать. Ползёт к мини-бару, что-то достаёт. «Хотя бы пиво своей мадемуазель открой, засранец. — Одно движение, и крышка превращается в совершенно плоскую монетку. Бекка бьёт по ней пальцами, делает несколько глотков, а потом рыгает. — Благодарю, месье. Приятно иметь с вами дело».       Джон открывает дневник, примерно в тысячный раз сверяется с планом. Бекка допивает пиво, оставляет бутылку на тумбочке, встаёт с кровати, а потом по-кошачьи плавно и элегантно ложится на ковёр прямо под ноги Джона. Молчание. Дёргает его за штанину. «Чем занят?». «Читаю». «Не ври, ты не умеешь читать, — Джон смотрит на неё поверх дневника. Она победно ухмыляется. — Я думала, тебе нравится удушение. Поверь, я заметила, как ты смотрел, когда я того парня бёдрами задушила. Хочешь попробовать?». «Нет». «Почему? — Бекка пару раз невинно хлопает своими огромными золотыми глазами. — Что тебе во мне нравится?». «Мне нравится, когда у тебя при беге сиськи трясутся». Бекка удивлённо охает, кладёт ладони себе на грудь и, опустив голову, обращается к ней: «Слышали, девочки? Мы всё-таки ему нравимся!». И снова смех между ослом и свиньёй. Джон вздыхает и задаёт давно напрашивающий вопрос: «Чего ты от меня хочешь?». Она в ответ мурчит: «О, Джонни, разве это не очевидно?».       «Я занят». «Чем? — Бекка снова хлопает глазами. — Ждёшь звонка? А если все уже мертвы? Чего тогда нам ждать? — Она указывает на телевизор. — Уж точно не новостей. Ты сломал телевизор». Джон в ответ корчит гримасу. Бекка переворачивается на живот, игриво болтает ногами и подпирает щёку кулаком. «Чего нам ждать, великий и могучий Магнето? Поверь моему опыту, Блэр при всём желании не позвонит тебе из братской могилы». «Я занят» — упрямо повторяет Джон. Бекка переворачивается обратно на спину, снова дёргает его за штанину. Дёргает. Дёргает. Лезет под штанину, обхватывает ладонью щиколотку и делает недвусмысленное движение вверх-вниз. Джон рефлекторно дёргается и пытается избавиться от прикосновения. Бекка смеётся. «Чего ты от меня хочешь?» — упрямо повторяет Джон. «Да трахнуть я тебя хочу, Джонни. Я прекрасно знаю, как переводится la putain. Хоть раз в жизни не пытайся испортить мне такой прекрасный вечер». ***       Уэстчестер, штат Нью-Йорк, крутой замок, доставшийся Уиллу по наследству от отчима; начало осени шестьдесят второго года. Карибский кризис уже подкрадывается, но все слишком беззаботны, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Жизнь всё ещё хороша. Уилл охотно флиртует с агентом Шелби Грейс и параллельно учит детей управляться с их собственным ядерным потенциалом. Джон помогает по мере сил, а потом они с Беккой обычно прыгают в чёрный Корвет, чтобы доехать до ближайшего города и нажраться как последние твари. Бекка славная, на самом деле. Ровно до момента, пока не начинает лезть в трусы, но это уже совершенно другая история. Однажды утром Уилл говорит, что Джону тоже, на самом деле, есть чему поучиться. Он говорит, что, конечно, Джон познал самые грубые основы управления силой, но чтобы полностью раскрыть свой потенциал ему, пожалуй, не хватает немного грации. «Да, дружище, ты научился убивать людей палкой, но если проявишь больше терпения, то поймёшь, что из этой палки вполне себе можно сотворить и что-то более полезное». «Ядерную бомбу, например?». Уилл очень громко цикает в ответ. Джон, впрочем, соглашается на тренировку. Но только на своих условиях.       Уилл держит в руке Кольт. Совершенно неправильно его держит. Если выстрелит из такого положения то, вероятно, от отдачи пистолет просто вылетит из руки, если вообще её не сломает. Джон молчит. Думает, что такое развитие будет забавным, да и в целом из этого можно будет вынести довольно ценный урок. Никогда не пытайся корчить из себя крутого парня. Встань в нормальную стойку, придурок. Уилл направляет пистолет прямо в голову Джона. Непонятно, трясётся ли его рука от страха или самой банальной тяжести малыша Кольта. Ну нельзя, сука, держать пистолет в одной вытянутой руке. Джон всё ещё молчит. Уилл большим пальцем взводит курок. Сжимает губы в тонкую линию. От стресса он как всегда начинает краснеть пятнами: аристократично-бледная кожа и медленно расцветающие куски, которые, если не знать реальную причину, чертовски похожи на самую банальную аллергию. Это даже мило в каком-то смысле. У этого прелестного британского телепата всё всегда на лице написано. Он спрашивает: «Ты уверен?». Наконец Джон говорит: «Да». Уилл опускает пистолет.       «Нет. Нет, я не могу. Прости. — Он почти виновато переводит взгляд в землю. — Я не могу стрелять в людей. Уж тем более в упор. — Всплёскивает свободной рукой. — Уж тем более в моего друга». «Не будь мямлей. — Джон хватает Уилла за кисть, снова направляет дуло Кольта прямо себе в лоб. — Ты же знаешь, что я могу её отразить. Ты сам сказал, что мне нужно раздвигать границы возможного». «Но это же бессмысленно! — восклицает Уилл. — Если ты знаешь, что можешь отразить пулю, то это не раздвигание границ! — Он снова опускает пистолет. — Что случилось с парнем, который пытался поднять чёртову подводную лодку? Где теперь твои амбиции?». Уилл берёт Кольт за дуло и протягивает его Джону. «Я не могу. — Джон резким движением выхватывает пистолет. — Эта херовина слишком здоровая. Нужен правильный момент, а ещё мне нужно прийти в бешенство». «Одной лишь ярости недостаточно» — почти менторским тоном наставляет Уилл. «До тебя, такого умного, всю жизнь было вполне достаточно». «Ну да. — Уилл делает шаг вперёд, чуть наклоняется, чтобы их глаза оказались на одном уровне. — И всю жизнь до меня, такого умного, ты от этого чуть не дох».       «Видишь эту штуку? — Уилл подходит к каменной ограде, указывает на лес и торчащую над ним огромную спутниковую тарелку. — Поверни её к нам лицом. Заплачу двадцатку, если сможешь». Джон фыркает в ответ. Кладёт ладони на ограду, думает несколько мгновений. Нужно просто раздвинуть границы, а? Просто превратить палку в ядерную бомбу. Пустяки. У людей же не ушло на это несколько тысяч лет эволюции. Джон вздыхает. Встаёт в правильную для себя стойку, направляет все усилия на эту дурацкую тарелку. От напряжения трясутся руки и закладывает уши, где-то вдали даже звучит тревожный вой механизмов, но совершенно ничего не происходит. Джон очень быстро выдыхается. Падает грудью на ограду. Он правда пытался. Жаль, что попытка вышла дерьмовая. Не видать ему двадцать баксов. «Знаешь, — доносится из-за спины спокойный голос Уилла. — Я верю, что настоящая концентрация лежит в точке между яростью и умиротворением. — Джон нехотя оборачивается на Уилла. Тот подносит пару пальцев к виску. Ох уж этот его знаменитый жест, когда он хочет покопаться в чьих-то мозгах. — Ты не будешь против, если я?..».       Прикосновение его разума ощущается чем-то тёплым. Поцелуем морского бриза, разогретым за долгий день океаном, тонущим за горизонтом закатом. Маминым яблочным пирогом, бабушкиным печеньем, отцовскими историями о лихой молодости. Ощущается музыкой: контрабасом, саксофоном и барабанами. Ощущается нежным женским голосом. Ощущается чужой рукой в своей руке. Ощущается торжественной, но пошлой клятвой умереть в один день. Ощущается большим и всеобъемлющим Чувством. Чувством, которому Джон никогда не посмеет дать названия. Которому никто и никогда не должен был давать названия. «Навык превращается в умение лишь тогда, когда вместо бездумных ударов палкой, ты начинаешь думать о том, для чего тебе вообще эта палка. Ты станешь чем-то большим лишь тогда, когда поймёшь, что, как и зачем ты делаешь. — Мягкий голос обволакивает, занимает собой всё пространство. — Тебе не нужно никуда бежать. Остановись. Замри. Подставь лицо морскому бризу. Почувствуй. — Мягкий голос окутывает собой каждую мысль. — Почувствуй направление ветра. Почувствуй каждый болт, каждый штифт, каждую мельчайщую деталь. Почувствуй магнитное поле Земли. Почувствуй приливы и отливы. Я хочу, чтобы ты стал чем-то большим, Джонатан. Я хочу… — Порой недосказанность — лучшая награда. Порой она говорит гораздо больше слов. — Когда ты почувствуешь, когда ты осознаешь, когда ты приложишь силу туда, где она должна быть, и не будешь тратить её впустую — тогда ты сможешь создать что-то по-настоящему великое. Я клянусь тебе… друг».       Уилл стирает с щеки слезу. Джон же слёзы не стирает и не видит смысла хоть как-то это комментировать. В этот момент ему кажется, что они оба абсолютно безнадёжные идиоты. «Тьюринга из-за этого судили. Его посадили на пожизненную гормональную терапию. Можно сказать, что его фармакологически кастрировали. Он убил себя цианидом, Джон» — так Уилл скажет одной тёплой октябрьской ночью. Но сейчас он молчит. По крайней мере, он молчит об этом. «Ты гораздо больше, чем боль и ярость, — говорит он. Его глаза всё ещё на мокром месте. — Я не просто так гуманист, Джон. Я знаю, что во всех людях есть что-то хорошее. Правда, для некоторых на раскопки можно привезти лопату, а для других понадобится целый промышленный бур… — Уилл усмехается. — Но ты хороший. — Он осторожно кладёт руку на плечо. — Когда ты сам найдёшь в себе силы чувствовать что-то кроме боли и ярости, поверь, ни единая душа не сможет тебя остановить. Даже я. — Джон поджимает губы. Уилл давит из себя улыбку, хлопает по плечу, снова указывает на тарелку. — А теперь давай! Не будь мямлей! Я всё ещё плачу двадцатку». ***       Бекка плавным движением поднимается с пола, садится рядом, выхватывает дневник и выбрасывает его куда-то за телевизор. Джон не волнуется. У дневника металлические уголки. Джон скорее раздражён. Бекке плевать, она берёт его ладонь, кладёт на своё бедро и плавно ведёт вниз «по росту шерсти». Чешуя тёплая и чертовски гладкая. Бекка сильнее обычного человека, быстрее обычного человека, у неё невероятная реакция, потрясающая память, рекордная обучаемость. Она лучше обычного человека абсолютно во всём. Она и не человек вовсе. Совершенство. Новая ступень эволюции. А наощупь она просто нагретая на солнце ящерица. К её удаче, Джону очень нравятся ящерицы. Бекка приближается лицом к лицу, внимательно рассматривает чужую мимику. Улыбается. Белые зубы на фоне её синей чешуи выглядят довольно жутко, но Джон уже привык. Она выдыхает ему прямо в губы: «Шлюх не целуют в губы, Джонни, но я с радостью приму это за согласие».       Они не целуются. Бекка кладёт ладонь на его грудь и плавно ведёт вниз. В местах, где нет чешуи, её кожа грубая и шершавая. Странное ощущение. Бекка расстёгивает ремень, помогает снять брюки и трусы, снова невероятно плавно и грациозно садится на ковёр. Разводит его ноги в стороны. «Какие-нибудь особые пожелания перед началом?» — деловито интересуется. Прямой приказ от начальника к подчинённой: «Ты будешь молчать в процессе». Смех. «Не в этой жизни, Джонни. Только не рядом с тобой». Она гладит ладонью внутреннюю сторону бедра, утешающе похлопывает и снова победно ухмыляется. Джон иногда искренне думает, что эта женщина сумасшедшая. Самая чокнутая ирландская сука на свете. Вот это ему в ней и нравится. Больше никто не осмелится так говорить и так себя вести рядом с «великим и могучим Магнето». Рядом с тем, кто может убить даже грёбаной скрепкой.       Язык у неё обычный: мягкий, мокрый, тёплый. Здесь совершенно никаких новых ощущений и, если честно, это немного разочаровывает. Конечно, вряд ли было бы приятно, будь у неё кошачий язык-наждак или лягушачий липкий язык, но было бы очень экзотично. На подобный комментарий Бекка морщит нос и приподнимает одну бровь. Ну, то место, где у неё по идее должна быть бровь. «Ты совсем ёбнулся, Джонни? Давай лучше ты будешь молчать в процессе, а я сама обо всём позабочусь. Получай удовольствие, пока дают». Она неодобрительно качает головой, а потом проводит языком по всей длине. Джон осторожно касается её волос. Жёсткие, наощупь напоминают странно-гладкую щетину и очень хорошо сохраняют форму. Вот это уже действительно интересно. Не так уж и часто ему выпадает возможность касаться её волос. Он пару раз гладит её по голове, чтобы придумать хоть какую-то ассоциацию, но не может. Бекка в ответ, видимо, из чистой иронии вбирает член поглубже в глотку и начинает абсолютно по-кошачьи мурчать. Голосовые связки непривычно вибрируют, Джон от неожиданности вздрагивает. Это… интересно.       Бекка активно использует руки: продолжает ласкать ноги, но потом демонстративно облизывает обе ладони и пускает их в ход. Массирует яйца или временами слегка поддрачивает, а Джон только прикрывает глаза, запрокидывает голову, открывает какие-то совершенно новые уровни восприятия электромагнитных полей и непроизвольно ещё шире раздвигает ноги. «И это я тут la putain… да вы на него посмотрите, — мягкий смешок. Бекка пару раз целует внутреннюю сторону бедра. — Обожаю отзывчивых мужчин, Джонни. Так уж и быть, разрешаю тебе не молчать». Джон нехотя открывает глаза, опускает на неё взгляд. Чешуя поблёскивает в тёплом свете лампы, золотые глаза эффектно выделяются на фоне синевы кожи. Красивая. Джон выдыхает через нос, корчит гримасу и говорит: «Три из десяти. Тебе нужно больше стараться». Бекка возмущённо всплёскивает рукой, хлопает его по бедру. «Ну ты и козлина! — давит сквозь хихиканье, — Ты говоришь это женщине, у которой буквально твои яйца в руках. Это финальная оценка?». «Промежуточная. Финальная будет в конце». Бекка кладёт ладони ему на талию. «Тогда тебе конец». ***       Всё тот же Уэстчестер, всё тот же штат Нью-Йорк, всё тот же замок. До Карибского кризиса остаётся буквально один день. Это буквально последняя ночь на земле. В гостиной горит камин. Лениво тикают часы над камином. Все в комнате уже неприлично пьяны. На крошечном столике между ними стоит бутылка скотча, рядом с которой пролегает шахматное поля боя. Кажется, они позволяют себе поцелуи лишь через горлышко бутылки. Уилл вальяжно сидит на дорогущем кресле своего покойного отчима. Он закинул ногу на ногу. У него чертовски длинные ноги. «Куба. Россия, Америка. — Уилл переставляет белую ладью. — Всё неважно. Война объявлена всему человечеству, а не какой-то конкретной стороне. Война объявлена всем нам. Это нужно остановить». Джон смотрит на доску. Переставляет чёрного ферзя, съедает белую ладью. Уилл корчит гримасу, отпивает скотча. «Завтра я всех убью» — буднично бросает Джон. Уилл передаёт ему бутылку. Они молча смотрят друг другу в глаза. Часы тикают: тик-так, тик-так. «Нет, не убьёшь» — также буднично говорит Уилл. «Тогда мы все умрём. — Тик-так, тик-так. — Выбор только такой. Ты и сам это знаешь. — Уилл ровно садится в кресле, опускает взгляд на шахматное поле боя. — Завтра все узнают, что мутанты существуют. Больше никакой тайны. Они боятся нас. Они возненавидят нас». Джон отпивает скотч.       «Они не посмеют нас возненавидеть, если мы, рискуя собственными жизнями, остановим эту войну». На лице Уилла полная уверенность в своей правоте. Это почти очаровательно. «Ты наивный. — Джон усмехается, ставит бутылку обратно на стол. — Думаешь, они правда оценят нашу жертву?». В ответ холодное и бескомпромиссное: «В нас есть потенциал стать кем-то лучше». «Мы уже лучше. Мы следующая ступень эволюции. — Джон откидывается на спинку кресла. — Ты сам так сказал, доктор биологических наук. Об этом была твоя грёбаная докторская». Уилл открывает рот, чтобы возразить, но ему, предсказуемо, нечем возражать. Он тоже откидывается на спинку кресла, складывает руки на груди. Тик-так, тик-так. Он глубоко задумывается всего на пару мгновений, чтобы в итоге сказать: «Мы не умрём завтра. Мы для этого слишком молоды и красивы. — Уилл резко подаётся вперёд. В его глазах пляшут безумные огни. — Мы никогда не умрём, Джонатан. — Он хватает бутылку, делает несколько больших глотков. — Мы с тобой никогда не умрём!». Бутылка возвращается на место.       «Ты уже трахнул Шелби?» — от такого резкого перевода темы кого угодно бы укачало, но только не их. Такие у них пьяные разговоры. Такая у них дружба. Уилл отрицательно качает головой. «А если честно?». Уилл клонит голову чуть вбок, многозначительно молчит. В какие-то дни он открытая книга, а в другие самый настоящий злобный гений из романов про Джеймса Бонда. «А хочешь трахнуть меня?» — Джон продолжает совершенно невозмутимо. Уилл смеётся. Его смех всегда невыносимо громкий и едва контролируемый. Он наклоняется к полу и хлопает в ладоши. Резко останавливается и стирает с лица метафорические слёзы. Отвечает: «Нет, дружище. Не в этот раз». «Почему?». Кажется, Джон перебарщивает с серьёзностью тона. Уилл вдруг понимает, что это не шутка. Тик-так, тик-так. Они снова молча смотрят друг другу в глаза. Может ненароком показаться, что Уилл шокирован, но это не так. Это ложь. Джон переводит их социально приемлемый зрительный контакт в интимный: скользит взглядом вниз — скользит по носу, по подбородку, по острому кадыку. Почти чувствует прикосновение чужого разума, ощущает повисшее в воздухе напряжение. Больше, чем просто трахаться, профессор Уильям Голд любит только трахать чужие мозги.       «Нет, Джонатан, — томный полушёпот. — Мы не будем сегодня заниматься сексом. Я не собираюсь лишать тебя мотивации». «Мотивации?». Джон скептично приподнимает брови. Уилл пожимает плечами и почти что вскакивает с кресла. Делает шаг вперёд, подаёт руку. «К чёрту шахматы. Потанцуешь со мной, моя прекрасная принцесса?». «Я не умею». «Насрать. Я умею». Уилл кладёт вторую руку на талию Джона, прижимает ближе к себе. Напевает джазовую песню, потому что знает, сука, что Джону нравится джаз. Ведёт. Ведёт так, что Джон точно знает, что в этих отношениях первым действительно трахнут его. Точнее, наверное, его уже трахнули. Жаль только, что во всех смыслах, кроме физического. Во всех смыслах, кроме того, которого действительно хотелось. Тик-так, тик-так. «Ты такой мерзкий манипулятор, Уильям… — прямо ему на ухо, передразнивая, томно шепчет Джон. — Я ненавижу манипуляторов». «Странно тогда, что я так сильно тебе нравлюсь». Уилл усмехается. Пьяный Уилл и трезвый Уилл — две совершенно разные личности. Джон понятия не имеет, какая из них настоящая. Это напоминает чёртову историю доктора Джекилла и мистера Хайда. Даже алкоголизм на месте. Даже алкоголизм. Уилл продолжает свою идиотскую речь: «Завтра мир изменится, Джонатан. Мы будем там, когда он изменится. Мы сами его изменим. — Он делает паузу. — Мы станем лучше. Всё станет лучше. Мы никогда не умрём».       В один прекрасный момент они решают закончить. Берут друг с друга обещание поспать хотя бы пару часов перед ядерной войной и расходятся по комнатам. Джон закрывает дверь, оборачивается. На его кровати совершенно бесстыдно лежит Бекка. «Какой сюрприз» — бесцветным тоном бросает он. «Приятный?» — задорно подхватывает она. Джон обходит кровать, направляется к окну. «Выметайся. Мне пора спать». Бекка издаёт недовольный звук. Джон оборачивается на неё. Милая девица с молочной кожей, голубыми глазищами и длинными каштановыми волосами, но в этом воплощении столько же правды, сколько и в любой из речей профессора Голда. Видимо, их семейная черта — не верить даже в собственную ложь. «Что мне сделать, чтобы тебе понравиться, Джонни? Опиши любую бабу, и я ей стану. — Бекка обиженно дует губы. — Хочешь большие сиськи? Будут! Большую жопу? Да пожалуйста! — Она всплёскивает рукой. — Другой цвет волос? Цвет глаз? Другие черты лица? Не нравится раса? Дрочишь во влажных мечтах на чёрных или азиаток? Да без проблем!». Джон вздыхает. «Прекрати. Мне неинтересно то, что ты хочешь мне предложить». «Почему? — возмущённо восклицает Бекка. — Любой другой мужик на твоём месте уже обоссался бы от радости. Будь благодарен, козёл!».       «Потому что это будешь не ты» — спокойно бросает Джон. Бекка задумывается на пару мгновений. Она обводит себя рукой. «Но ты и так меня трахать не хочешь». «Потому что это не ты» — повторяет Джон. Бекка морщит нос. Открывает рот, чтобы выразить какой-то протест, но передумывает. Шуршит чешуя. Молочный уступает синему, каштановый — рыжему. Если бы она могла краснеть в своём истинном воплощении, наверное, сейчас была бы вся фиолетовая от смущения. Джон осторожно ложится на свободную половину кровати. Они молча изучают друг друга пару мгновений. Эти золотые глаза такие чертовски красивые. Бекка пододвигается чуть ближе, Джон кладёт ладонь на её тёплую чешую. Поцелуй выходит странным, но это точно лучше, чем ничего. «И тебя не пугает перспектива того, что твой брат услышит, как мы трахаемся?» — как бы между делом интересуется Джон, пока Бекка бесцеремонно переворачивает его на спину и садится сверху. «Да пошёл он. Пусть слушает, как я трахаю его мужика. Хоть кто-то в этом доме же должен трахнуть тебя напоследок, а?». ***       «Я знаю, кому ты никогда не посмел бы поставить три из десяти» — своим тоном я-задумала-тупую-херню-которая-точно-тебе-не-понравится говорит Бекка. Джон мог бы задать очевидный вопрос, мог бы подыграть, но он намеренно растягивает момент. Смотрит ей в глаза. Между ними повисает долгая и напряжённая тишина. Джон жалеет, что он не телепат. Жалеет, что не способен отговорить её от этой идеи. А ещё жалеет, что, может быть, он самую малость этого хочет. Может быть, он даже очень сильно этого хочет. Может быть, он спятил. Может быть, он наконец докатился до того прекрасного момента, когда ни мораль, ни этика уже совершенно ничего не значат. Может быть, он теперь создание, напрочь лишённое нравственности. Может быть, он теперь комбинация громких заголовков абсолютно всех газет, на страницах которых мелкие мелочные журналюги пишут искажённую летопись его жизни. Может быть, он теперь действительно маньяк, террорист, психопат, массовый убийца. Выродок, мерзкое мутантское отродье, монстр, безумец с манией величия. Точнее, да, конечно он все эти слова. Конечно, он совершал все эти ужасные вещи. Он не отказывается от ответственности. Просто люди привыкли прятать за кучей ярлыков истинный смысл всех этих деяний. В них есть смысл. А вот в том, что придумала Бекка, нет абсолютно никакого смысла.       «Интересный факт: я была его единственным другом до самого окончания Оксфорда, — нежно шепчет Бекка. Её чешуя шуршит, словно осенняя листва; расходится морскими волнами. Начиная с самых кончиков пальцев, синий плавно уступает аристократично-бледной коже. — Интересный факт номер два: он спит голым. Ты даже представить себе не можешь, сколько раз он забывал надеть халат перед тем, как выйти из своей спальни. — Кожа ровно настолько тёплая и мягкая, насколько Джон её помнил. Бекка поглаживает бока тонкими пальцами. — Он был первым голым мужчиной в моей жизни, Джонни. Мерзко, если вспомнить, что он мой названный брат, да?». Джон отводит взгляд в потолок. Отвечает: «Знаешь, что забавно? — Бекка любопытствующе хмыкает. — Ты видела его голым гораздо больше раз, чем я». Смех. «О, милый… — Голос садится. Ирландский акцент уступает до боли знакомому британскому. У Джона по спине пробегают мурашки. — Тебе больше не придётся чувствовать себя обделённым, друг мой». Джон снова опускает взгляд. Такую картину он не представлял даже в самых смелых эротических снах.       И его от этого тошнит. Тошнит от себя, тошнит от Бекки. Он знает, что это неправильно, как, очевидно, знает и она, но они просто решили дружненько сойти с ума. Разве они не заслужили награду за свои труды? Разве они не заслужили хотя бы утешительный приз? Разве они не способны пасть настолько низко? Разве они не могут превратиться именно в тех демонов, которыми их так старательно рисуют? Разве их судьба не в том, чтобы стать частью собственных же ночных кошмаров? Все последние годы — бесконечное путешествие на поезде «Чувство Вины». Путешествие из ниоткуда и в никуда. Что мешает им сделать ещё хуже? «Как думаешь… — задумчиво протягивает Джон. — А это можно считать изнасилованием?». «Моральным, разве что, — легкомысленно отвечает… Уилл. — И только с твоего конца телефона, если ты понимаешь, о чём я». Джон откровенно пялится. Пялится на бледную кожу, на острые плечи, на выступающие ключицы. На кудрявые волосы, на родинку под глазом, на мягкие губы. Он никого и никогда так сильно не хотел. Он уже заранее чувствует себя самым последним на свете подонком.       «Я умоляю тебя молчать» — всего лишь жалкая попытка сохранить честь и рассудок. Уилл улыбается и качает головой. «Нет, Джонатан. Ты получишь самый полный комплект впечатлений. — Он ведёт руками ниже, гладит бёдра. — Мы жили под одной крышей почти двадцать лет. Знаешь, сколько раз мне приходилось слышать девичьи стоны? О-о-о. — Усмешка. — А пару раз и не девичьи». Джон и сам отлично знает, что Уилл бы не стал молчать. Он, вероятно, был бы даже хуже Бекки. Особенно, если бы был пьян. Он рассказал бы о каждой женщине, которую умудрился затащить в постель. Рассказал бы, как им нравится. Во всех подробностях описал бы индивидуальную технику кунилингуса; во всех подробностях описал бы, как целовал их грудь и как прикусывал их губы. Рассказал бы, что чувствовал «на их конце телефона». У Уилла иногда очень странные сексуальные фантазии. Особенно, когда он пьян. Он чертовски любит смотреть на себя чужими глазами. Уж кто из них безумец с манией величия, так это уважаемый и непогрешимый профессор Уильям Голд, но ни одна газета Джону не поверит. И слава Богу. Никому, кроме них троих, не стоит об этом знать. Миру больше идёт оставаться чёрно-белым. Людям гораздо лучше спится без постоянной угрозы ядерной войны. ***       Дорогой частный самолёт, летящий в Париж; январь семьдесят третьего года. Год в бегах, почти десять лет в бетонной коробке под Пентагоном. Карибский кризис действительно изменил мир. К лучшему или к худшему — уж точно не Джону с Уиллом гадать. Уилл молчит. Он молчал в Пентагоне, молчал в машине, молчит сейчас. Джон чувствует его взгляд, ловит его во всех отражающих поверхностях. Сквозь эти карие глаза на Джона смотрит самый настоящий ад. А Джон сидит на кожаном диванчике, невозмутимо пьёт виски. Приятно после десяти лет холодного бетона наконец-то снова сидеть на чём-нибудь мягком. Приятно после десяти лет абсолютной трезвости наконец-то выпить что-нибудь крепче воды. Он смотрит в окно. Смотрит на проплывающие мимо облака. Думает. Готовит план по захвату мира или типа того. Хотя, конечно, на самом деле просто мечтает принять тёплую ванну, поесть хорошего стейка, поспать в темноте и на нормальной кровати. Он был бы не прочь сходить в парк или прогуляться в лесу. Он хотел бы посмотреть телевизор, послушать радио, почитать газету. Он много чего хотел бы. Сможет ли он это сделать? Уж точно не тогда, когда они с Уиллом снова спасают мир.       Молчание затягивается, становится совершенно невыносимым. Слышно только шум работы двигателей и, если очень хорошо прислушаться, тяжёлое дыхание Уилла. Он выглядит так, будто в любую минуту готов вскочить и избить Джона до полусмерти. Впрочем, он уже пытался. Сил не хватило, а потом стало как-то не до этого. Все разногласия магическим образом забываются, когда дюжина охранников держит вас на мушке. Больше нет никаких охранников. «Как ты потерял свои способности?» — бесцветно спрашивает Джон. Он не смотрит на Уилла. Печенье на столике выглядит гораздо интереснее какого-то там разъярённого британского придурка. «Моё лекарство для позвоночника их подавляет» — удивительно спокойно отвечает Уилл. Джон резко переводит на него взгляд. «Ты пожертвовал своей чёртовой телепатией, чтобы ходить?». «Я пожертвовал своей чёртовой телепатией, чтобы вернуть себе способность спать по ночам, — звучит драматично, надрывно. Уилл прикрывает глаза, выдерживает паузу, переводит взгляд в окно. — Тебе-то что об этом знать?». «Что мне об этом знать? — многозначительно протягивает Джон. — Я многое терял».       «О, только не хнычь, Джонатан. — Уилл издевательски ломает брови, дует губы. Потом резко меняется в лице. — Это не оправдывает того, что ты сделал». «Ты понятия не имеешь, что я сделал» — сквозь зубы цедит Джон. «Ты забрал у меня самое дорогое». «Тогда, может, тебе стоило упорнее за это сражаться?». Уилл с Джоном почти синхронно вскакивают со своих мест. «Хочешь сражаться? — выкрикивает Уилл. — Давай! Давай сражаться, сука! — Он бросается к Джону, хватает его за грудки. — Ты бросил меня! Ты забрал её и бросил меня!». Джон смотрит на него снизу вверх. Как он смеет? Как этот сынок богатых родителей, никогда и ни в чём не нуждавшийся всю свою жалкую жизнь, смеет разводить эту дешёвую драму? Он никогда по-настоящему не страдал. Он понятия не имеет, что такое страх голодной смерти, что такое постоянный страх за свою жизнь. Он живёт в блядском замке. Он закончил блядский Оксфорд. Это его блядский частный самолёт. Как он вообще смеет открывать свой ебучий рот? Не он был в бегах. Не он сидел в тюрьме. Не он сражается на этой войне. «Ангел. Риптайд. Азазель. Банши, — холодным тоном перечисляет Джон. — Наши братья и сёстры мутанты — они все мертвы».       Двигатели ревут от перегрузки, из кабины пилота доносится вой приборов, сообщающих о неполадках. Джон смотрит Уиллу прямо в глаза, пока тот упирается руками в стены, пытаясь сохранить равновесие. «А ещё куча других мутантов, — Скрипит металл корпуса. — на которых ставили эксперименты. Которых выпотрошили, как блядских свиней! — Уилл падает на диван. Стаканы и тарелки съезжают со своих мест, разбиваются на сотни осколков. Джон смотрит на Уилла сверху вниз. — А где был ты, Уильям? Мы же должны были их защищать! Где был ты, когда они нуждались в тебе? — Уилл хватается за стол и за выступ на стене, сжимает зубы. Самолёт стремительно снижается. — Прятался! Снова притворялся тем, кем ты не являешься!». Джон готов утопить самолёт. Готов разбить его в лепёшку о поверхность чёртового Атлантического океана. Готов убить этого лицемерного эгоцентричного ублюдка, но уж точно не готов умереть вместе с ним. Да, пожалуй, они действительно никогда не умрут. Уж точно не вместе. Приборы замолкают, двигатели шумят едва слышно. Уилл лежит на диване, до побелевших костяшек сжимает край стола. Смотрит на Джона снизу вверх. «Ты бросил нас всех» — всё-таки заканчивает Джон спокойным тоном. Самолёт вновь набирает высоту. Уилл ничего не отвечает. Он трусливо сбегает в кабину пилота. Молчание затягивается до самого вечера.       Уилл возвращается, садится на то же место, наливает виски в уцелевший стакан. Джон ставит шахматы на стол перед ним. «Сыграем? Я одиннадцать лет не играл». «Нет настроения». Уилл снова смотрит в окно. Снова пытается игнорировать свои проблемы. Джон присаживается на край соседнего стола, складывает руки на груди. «Я не убивал президента». Звучит буднично, словно у них самый обычный разговор на кухне. Уилл через силу отвечает: «Пуля летела по кривой, Джонатан». «Потому что я пытался его спасти. — Уилл хмурит брови. Джон внимательно следит за каждым движением на его лице. — Я не успел. Црушники меня нейтрализовали. — Уилл поджимает губы. — Он был одним из нас». «Ну да. — Уилл усмехается, наконец поворачивает голову в сторону Джона. — Ты всегда говорил, что они придут за нами». «Уже пришли». Джон садится на противоположное кресло. Теперь они оба смотрят друг другу в лицо. «Когда ты в последний раз видел Бекку?» — вдруг с лёгким беспокойством спрашивает Уилл. «В день, когда поехал в Даллас». «Какой она была?». Джон задумывается. «Сильной, умной, целеустремлённой, верной. Мы с ней… — Пауза. — Я понимаю, почему она так много для тебя значит. — Уилл отпивает виски. Джон наклоняется вперёд. — Ты должен ей гордиться, Уилл. Она борется за наше дело».       «За твоё дело, — бросает Уилл. — Я не воспитывал её убийцей». «Ты ей не папаша, ты её брат, — как бы между делом напоминает Джон. — А она не твоя собственность, она твоя сестра. Она выросла и сделала выбор, который ты сделать не смог. — Он опускает голос. — Потому что ты ссыкло». У Уилла нечитаемое выражение лица. Его взгляд резко пустеет, он смотрит куда-то мимо Джона. За окнами темнота. На полу до сих пор блестят осколки неудачливых стаканов и тарелок. Уилл хватает более удачливый стакан, залпом допивает виски, поудобнее садится в кресле. «Я тоже все эти одиннадцать лет не играл в шахматы, — говорит он. — Ни с кем не играл». «О, не волнуйся, дружище. — Джон, красуясь, разминает шею. — Я сделаю тебе поблажку. Может, тогда у тебя будет шанс выиграть хоть одну партию». Уилл усмехается, качает головой. «За тобой первый ход, друг мой». Джон двигает белую пешку. До Парижа остаётся ровно два часа. Ровно два часа до очередного момента, когда они втроём посмеют изменить мир. ***       «Знаешь, иногда я думаю, что он просто превратил мои мозги в кашу» — невпопад признаётся Джон. «Лично я ничего не знаю, Джонатан. — Уилл целует его во внутреннюю сторону бедра. — Если ты обращаешься ко мне, то и обращайся ко мне. Кто такой этот твой "он"?». «Бекка…». «Бекка? — возмущённо восклицает Уилл. — Ты представляешь мою сестру, пока мы занимаемся сексом? — Он драматично прижимает ладонь к груди. — Мерзость! Ты мерзкий!». Раздаётся глупое хихиканье. Джон чувствует, как сердце пропускает удар от этого идиотского звука. Вот он сидит с раздвинутыми ногами перед чёртовым мужиком своей мечты. Перед чёртовым самым идеальным мужиком на свете, которого убить хочется примерно также сильно, как и трахнуть. «Иногда я думаю, что ты превратил мои мозги в кашу, — поправляет себя Джон. — Что в тот самый момент, когда мы впервые встретились…». «Да? — любопытствующе бросает Уилл. — Что я сделал?». Джон зажмуривается. Он не может высказать это предположение вслух. Не может сказать это ни Уиллу, ни Бекке, ни даже самому себе. Он понятия не имеет, от чего будет хуже: от того, что всё это дерьмо было правдой или от того, что вся эта история — не до конца продуманная ложь одного заигравшегося манипулятивного мудака. Джон в любом случае чувствует себя грязным.       Как можно плохо относиться к человеку, который неоднократно спас тебе жизнь? Как можно хорошо относиться к человеку, который неоднократно тебя предал? Как можно ненавидеть того, перед кем чувствуешь вину? Джон прекрасно понимает — он действительно забрал у Уилла всё самое дорогое. А то, что не забрал он, у него забрало правительство. Но то же самое может сказать и Уилл про Джона. Они злодеи в историях друг друга. Они будут калечить друг друга до конца своих дней. Будут грызть друг друга и рвать друг друга на потеху кривозубой публики. Но они никогда не умрут. Никогда-никогда не умрут. Герои не могут существовать без злодеев. Злодеи не могут существовать без героев. Они не могут существовать друг без друга. Раздаётся звонок. Одноразовый телефон мгновенно оказывается в руке. «Слушаю» — деловой тон. Уилл на полу выглядит разочарованным. Точнее, конечно, Бекка разочарована. «Все добрались до западного убежища. Возникли небольшие трудности, но…» — голос Блэр холоднее арктических льдов. Джон прерывает: «Кто?». Блэр вздыхает. «Жаба. Ранен в плечо, ничего серьёзного». «Понял. — Шуршит чешуя. Бекка нехотя поднимается с пола. — В пятьдесят минут на точке сбора». Бекка с горя делает несколько больших глотков коньяка.       «Может, я хотя бы тебе подрочу?» — неуверенно спрашивает она. Джон делает вид, что думает над предложением. Качает головой. Бекка цокает. Джон возвращает себе дневник, в очередной раз сверяется со всеми планами. Одевается, пока Бекка лежит на кровати и очень драматично вздыхает. Да уж, её вечер испорчен. Не дали в обличье своего брата в очередной раз трахнуть мужика, который им обоим нравится. Трагедия! «Знаешь, — бросает она. — Уилл способен на много всякого дерьма, но до такого он бы не додумался. Уж точно не в первую встречу. — Пауза. Джон смотрит на Бекку. Бекка смотрит на Джона. — Так что вся эта ваша херня про любовь с первого взгляда звучит как твоя проблема». «Не называй это так». «А как это ещё назвать? — Бекка садится на постели. — Я столько об этом наслушалась от вас обоих… — Она закатывает глаза. — Посоветовала бы найти хобби, но у тебя есть хобби: ты террорист в международном розыске. У Уилла тоже есть хобби: он играет в директора школы и политика на полставки. Всё бы хорошо, если бы ваши хобби постоянно не пересекались. Надо уметь отпускать бывших, мальчики». Джон смотрит на неё таким взглядом, что любая другая живая душа уже давно бы упала на колени и начала умолять о прощении. А Бекка просто встаёт с кровати, чмокает его в щёку, надевает туфли и говорит на прощание: «Встретимся на точке сбора, Джонни».       Джон поправляет галстук, смотрит на себя в зеркало. Закрывает глаза. Он чувствует каждый гвоздь в дверном косяке. Чувствует магнитное поле Земли, чувствует телевизионные передачи. Чувствует каждого мерзкого французика в этом здании. Чувствует, как поднимается лифт. Чувствует, как тикают часы на ресепшене. Тик-так, тик-так. На войне нет места любви. Джон способен убить скрепкой. Ручкой. Способен поднять целый стадион и обрушить его на головы всех этих самодовольных идиотов. Он не способен творить. Он не способен превратить палку в произведение искусства. Ему никогда не пустить свой ядерный потенциал на дешёвую энергию. Он ненавидит людей. Он ненавидит профессора Уильяма Голда, но никогда не позволит ему умереть. Всё будет повторяться снова и снова. Каждый раз они будут менять мир, каждый раз они будут предавать друг друга. Во всём хорошем нет никакой выгоды. Тик-так, тик-так. Джон выходит из номера, запирает дверь. Если хоть один француз сегодня посмеет снова его оскорбить — на свете станет на одного француза меньше. Аминь.