Левиафан 2
Все началось в то утро, в районе половины пятого, если быть точным. Я проснулся от вертолетного тарахтенья системника с отпечатанной на лице клавиатурой. Я стоял на кухне, попивая арабику, по вкусу больше напоминавшую перемолотые окурки. Как-то в одной передачке я услышал про кофе, которым баловались богатые европейцы на солнечных берегах Индонезии, кофе, сделанный из чистейшего непереваренного лемурьего помета. Он стоил, наверное, сотни долларов, а мой — 15 рублей за пачку. Мы оба пили говно, но я чувствовал моральное превосходство над жертвами маркетинга, ибо мой синтетический кал был в разы дешевле. Но сейчас не об этом. Прогорклое месиво я решил разбавить сахаром, открыл шуфлядку (забавное слово, Годжо всегда так называл ящики) и обнаружил двух здоровенных опарышей, нахально выползающих из мешка с гречкой. Как оказалось, они впридачу и манку с рисом оккупировали. В общем, все началось с того, что у меня больше не было гречки. Я вылил кофейный понос в раковину и голодным поплелся на работу. — Все на месте, хорошо, – сказал Саныч и хлопнул полстакана. – Утро всегда тяжелое. Ну, день-то будет… нормальный. Он хряпнул еще полстакана и с целым стаканом водки под грудью пошел кемарить в подсобку. 8:30 Стоило открыть дверь, как в нее тут же зашли двое пропойных работяг: один с шахматной доской под мышкой, другой с расквашенным лицом. Первый в грассированной парижской манере попросил стопарь — Le stopar’, второй сказал: "Бери два". Проигнорировав его просьбу, французский пролетарий расплатился смятой купюрой и припрятал водку в карман замызганной робы. Недовольный пренебрежением к своей персоне, второй работяга выхватил шахматную доску и огрел первого по его интеллигентной голове. Из Русалочки вышло двое работяг с разбитыми лицами и поломанной шахматной доской. Потом зашла горбатая бабушка с тремя клунками наперевес. — А есть ли, внучок, валидол? – чуть разогнувшись, спросила она. — Нету, бабуль, у нас тут не аптека. — Тогда водки дай, что ли! Ниче у вас нету, вона страна кака была, а теперь и ее уж нету, все просрали гады подколодные! Я протянул бутылку; дряблая рука со вспухшими костяшками вцепилась в нее и мигом впихнула в одну из набитых клунок. Всучив мне горсть монет, бабка похромала на выход, не дожидаясь сдачи. У самых дверей несчастная сумка, не выдержав жизни нелегкой такой, треснула по швам. По полу покатились свежекупленная бутылка, десяток консервных банок, три заплесневелых помидора, и со дна вывалилась целая дюжина кирпичей, приправленных землицей. Старуха ринулась за бутылкой, улеглась на пол и корежными руками вытащила ее из-под столика. — Не разбилась, родненькая моя! — прошептала бабка и тут же прильнула к ней сморщенными губами. Охнув, она сгребла в охапку две другие торбы и поковыляла прочь, кинув на прощанье свои гостинцы. Я растерянно посмотрел на забытые транты. — О, это тебе Клавдия Семёновна чаевые оставила, — хохотнув, проговорил вылезший из подсобки Саныч. Он был слегка поддат, видимо залил в себя еще парочку стаканов. – Что стоишь, убирай иди! И лицо не криви, скоро и не такое увидишь. Сгребаю раздавленные помидоры, складываю консервы с кирпичами в черный мусорный мешок и выношу его к помойке, на закусь местным забулдыгам. Продав сигареты еще парочке мнущихся детишек, я сел на Санычевскую табуретку и привольно закинул ноги на прилавок. Непривычно смотреть на родные местины с нового ракурса, но, как говорил Сатору, смена обстановки еще никому не навредила. — Штаны-то не просиживай, беляши лучше поди вылаживать. Вон тудой с мясом, а сюда с квашней. — Что еще за квашня? – спросил я, поднявшись. — Меньше слов – больше дела, – прокряхтел Саныч и уселся на нагретую табуретку. К вечеру всегда приваливало больше народа. У агрегатских заводчан конец смены, так что они стремглав спешат за самым ходовым товаром – «Русской водкой» по 40 рублей за чекушку. Глаза усталых работяг пусты, их лица помяты, а спины горбаты. Касса постепенно заполняется рублями, запятнанными от мазутных рук. 19:30 Вот уж и у меня смена кончилась, можно передохнуть. Саныч запер дверь за последним пропойцем и печально оглядел мой потрепанный лик. — Беляшей поешь хоть, вон какие остались хорошие. — Сан Саныч, я мясо не ем. — Да какое тут мясо, квашня одна! Я отказался — не узнав, что же такое квашня, судьбу решил не испытывать. — Че грустный такой, что ты хандришь? – на удивление мягко спросил Саныч. – Вот пойдем с тобой, пива выпьем – и хандрить не будешь! В сырой подсобке пахло плесенью и брагой. Он разлил темное по пластиковым стаканчикам, пенка опустилась, и мы выпили за окончание понедельника. Потом за наступающий вторник, так бы и до среды дошли, но Саныч отвлекся: — Вот было мне тогда сколько? Ну, как тебе где-то лет, пошел я в армию служить. Сам я-то с деревни, маменька, помню, провожала меня, плакала, боялась, в Афган вышлют, а нет, на дальнем востоке служил, значится. Комбат наш строгий мужик был, солидный, с вот такенными усами да плешивой башкой, как он нас там дрючил — словами не передать, вам, молодежи, такое и не снилось. Вот, допустим, провинился ты, так он тебе мало что нарядов вне очереди навешает, так еще и возьмет тебя за шкирку, гада, и парашу драить отправит, да не просто драить, ВИЛКОЙ ЧИСТИТЬ, вилкой, понимаешь?! Ох сколько я от него натерпелся, но я-то мужик сообразительный, хоть с крестьянской семьи, но с мозгами, подколотый, получше городских нюней буду, я быстро просек как ему в немилость не впасть. А часть наша-то у самой границы японской была, значится и лазутчиков бывало, мы, помню, стояли тогда в бушлатах, с ружьями, как положено, ну так а в карауле как оно водится – водочки опрокинули, папироски засмолили, вижу — лодка плывет, а на ней человек, в фуражке и в берцах, кричу: "Куда плывете?!", в ответ тишина, только веслами гребсти мужичок стал быстрее. Я-то сообразительный был, тут же чекиста проклятого вычислил, как стрельнул его, так он сразу с лодки крякнулся в море, ну ничего, выловили дезертира, опознали, так представляешь, капитаном оказался. Вот так вот я капитана-чекиста и подстрелил, да… Комбат наш сказал тогда – далеко пойдешь, сынок, оставайся в армии, мол, нам такие люди нужны, до полковника дослужишься! До полковника, понимаешь! Но служба моя кончилась, решил я армию бросить да к матери родной вернуться, заждалась голубушка поди. Мы допили вторую бутылку, потом он рассказал про то, как в город перебрался, но это я уже совсем не слушал. Задорно закружились хороводы, пробивши стену в разуме моем. Я закрыл глаза, и подсобка с несостоявшимся полковничком поплыла в неведомые дали, словно капитанский чекист.Сказка про пастуха
В славных далях луговых, в грозных хвоях вековых, средь непроглядных туч кучевых, 17 коней рябых паслось. Вышел пастух-доходяга на холм, оглядел он просторы бескрайние, вдохнул он ветер сибирский в полные груди да принялся коней считать: 13, 14, 15, 16, а было 17! Было 17! Пропала! Пропала лошадка! Пропала, да непростая, белая, чистая, как снега сибирские. Что же делать? Ну делать нечего, искать надобно. Истоптал пастух все луга пустынные, исходил все леса, тьмой кромешной окутанные, да не нашел нигде лошадки белогривой. — Что ищешь, пастух? – вдруг спросило из кустов. — Да вот лошадку потерял, да непростую, белогривую, светлую, как молоко подойное. Не видало ль ты ее часом? — Нет, тут тебе я не помощник, глаза мои выколоты давно ветвями куста ракитова, слишком уж глубоко засело я в зарослях его непроглядных. Тебе к ведунье надобно, вот кому зримое с незримым видимо. Поблагодарил пастух сущность, да побрел к ведунье. Сквозь луга широкие, сквозь леса глухие, сквозь болота вязкие. Добрел он до шалмана обветшалого, резьбой с позолотой двери украшены, коврами расписными стены увешаны, да почернело золото то, да выгорели ковры настенные. Зашел пастух в шалман, глядь, а там котел в средине стоит, вокруг котла два вояки сидят, да баба огроменная, как гора священная, как сама вселенная, и семерым молодцам не объять ее просторов! — О, скажи мне, ведунья, говорят, подвластно тебе зримое и незримое, говорят, смотришь ты сквозь плеяды звездные и сквозь долины земные, — молвил пастух, приклонив голову пред ее охватами. — А если и так, что надобно тебе, хлопче? – отвечала ведунья, сощурив узкие глазки поросячьи, малые, как капли пота на лбу ее. — Да вот лошадь я потерял, белую-белую, как глади небесные в бессолнечный час. — Лошадь! – вскрикнул атаман. — Белую! – подпел полковник. — Le cheval – так звали тех коней мы на заставе восточной, как сейчас помню! – сказал атаман и отпил из котла водицы огненной. — Точно! Эх вы, атаман, полиглот, ну даете! – смеясь, прокричал полковник и вслед за атаманом отпил из котла. — Le cheval de fer, cheval de feu, Qui suit sa course et siffle au loin! – вновь промолвил атаман и залил смехом весь шалман. Взяла ведунья котел, забросила в него дурман-травы горсть, и разнесся дым дурманный, и расползся пар туманный, да разбежались все жуки с тараканами из шалмана колдунского. Протянула она пастуху-горемыке росы божьей и заговорила голосом утробным: — В душе твоей черна завеса, но чрез материи глядя вижу я. Коня забрал хозяин леса, он конску кровь с вином мешает. И лишь она его пьянит, он духов в час сей вопрошает, он с камнем мудрым говорит. Отпей целебного отвара и загляни к нему потом, ну а пока листву чинара вкушай своим безмолвным ртом. И отпил отвара ведуньего пастух, и закрылись глаза его раскосые, и заиграли в голове его картинки дивные, и расплылись они узорами сказочными… — Не спать! Вот отвернешься ты на миг, а если говно какое зайдет сюда и спиздит что-нибудь, что им стоит-то, подонкам! А! Дело делать надо, дело делать! Ты меня слышишь!? Саныч всегда говорил одно и тоже, я уже и не пытался вслушиваться. Казалось, русалочка превратилась в гигантского мегалодона: он кричал из его печени, а обрывки слов, успев подрастерять пару букв, долетали до меня, застрявшего в прямой кишке, раскатистым эхом. "Н вт ты на миг говно з йдет дело длть т", – примерно так это звучало. Говно всегда слышалось отчетливо, где бы он ни находился и где бы ни находился я. Каждый новый день похож на предыдущий. Я перестал смотреть на календарь, перестал смотреть на часы, понятие времени потеряло всякий смысл. Смена закончится в любом случае, а сколько минут осталось до ее конца неважно; между работой и не работой не ощущалось сильной разницы. Более того, даже самой работы не ощущалось: я продавал водку очередной синячке-старухе, продавал пиво пролетарию-трудяге, продавал сигареты педовым школьницам — все они слились в одну безликую потребительскую массу. Я и сам вошел в непрерывный поток системы, стал неотличим от них, стал частью их междоусобиц и глобальных дел, все мои действия были выверенным алгоритмом, а значит, их вес со временем (вернее, с отсутствием всякого времени) перестал ощущаться ярмом на шее и прогрессировал, скорее, в гидравлический пресс. — Мой пол! — Подбери тут, подбери там! Весь день проходил в ценнейших указаниях. Саныч старался меньше пить на работе, ему нужно было чем-то себя занять. — Давай, давай, парень, чисти, я ж тебя в люди вывел! Не почистишь — не поешь. Это я тебе с добрых побуждений же, я ж тебя жизни научить хочу! Зато «не работа» почти никогда не оставалась в трезвости. Каждые выходные мы вместе постигали азы угара. Сан Саныч сказал: "Эт тоже наука, учись, пока я жив, сынок!" Хлопнул три стакана сорокоградусной и поведал мне еще ворох историй: про Москву, про девяностые, про парады и про коней. Записать бы — недурная книжка вышла б, по обхвату как война и мир, не иначе. Спасибо водке, что из памяти моей все это многословие вытекало под утро, и с чистой головой я принимался делать дело, а Саныч с опохмела вновь брался командовать мной. Гроза в тот день сильная была. Обильно высморкавшись, я сбывал водку плюгавенькому деду, и тут в кафе зашёл он. Выкручивая намокшие рукава, разнося грязь с ботинок по вымытой плитке, Игорь Честных подошел к прилавку и, взглянув на меня из-за покатых плеч впереди стоящего старика, поначалу слегка смутился, но затем, когда подошла его очередь, с широчайшей улыбкой сказал что-то вроде: — Давно не виделись, дружище, епт. Не знал, че ты тут теперь. Как жизнь блатная, как неделя трудовая? — стоило ему открыть рот, как по всему кафе разнесся запах протухшего супа и смешался с чебуречным смрадом, господствующим в этих стенах. "Квашня", — подумал я. Он сделал вид, что между нами не было никакой попытки вымогательства, и я послушно подыграл ему. Хотел побыстрее спровадить этого нарика, так что ответил сжато, промямлил что-то вроде: «Да нормально, по-всякому, знаешь». Игорь не унимался, его совершенно не волновало, хочу ли продолжать диалог — он был готов заболтать меня до смерти, лишь бы не мокнуть под осенним ливнем. — А здоровье как твое, че, как там мамка, слышал школу закончил уже, бля, – давно никто так яро не интересовался моей жизнью. Я прекрасно понимал всю крывшуюся под этим интересом подноготную, но смена тогда выдалась до ужаса нудной, и я рассказал ему обо всем: и про уник, и про мамку, и бог знает про что еще. — Слышал, там этот твой, как там ево бля, ну кароч челик, который мне еще пизды дать грозился, вот, слышал он съебался в пиндосию бля. — Какую пиндосию, что ты вообще несешь, в Москву он уехал просто, и все, – сказал я, шмыгнув носом. Годжо — вспомнил его, и взгрустнулось. Как только наши пути разошлись, я пытался не думать о нем. Без него жизнь снова поросла пресной шелупонью. Каждый его звонок, каждая СМСка напоминали о том, что все могло быть иначе. Как же мне не хотелось отвечать.. Мы стали реже созваниваться. — Да бля, ты че, не парься, я все понимаю, кенты нахуй эт самое дорогое бля че у меня было, бля моих пацанов всех, дружбанов нахуй, половина на нарах уже епта сидит, последний мой вона кореш был, Калян, единственный у меня оставался, так он передознулся недавно, ну по вене кололся потомушт, безбашенный парень был бля, без тормозов. Светлая память братишке моему… я вон как с похорон его пришел, ну летом еще то было, подумал все бля, завязывать пора. Говно все это. Жрем говно, курим говно и колем в себя это говно, все уже засрали нахуй, скоро мир в говне этом утонет бля. – в его голосе чувствовалась небывалая смесь отчаяния и скорби, мне тогда даже стало его по-человечески жаль. — Прими мои соболезнования… — Да ладно, хуй с ним, че было то было, его не вернуть, Колян уже не с нами, а нам то бля с тобой еще жить и жить, – его левый глаз опечаленно смотрел мне прямо в душу, а правый был где-то вне времени и пространства. — Эх, вот знаешь, хороший ты человек, Гето. Я тебя еще во таким помню, бегал чето всегда себе на уме, никого не трогал, животинок слабых жалел. Мне бля так в память впечаталось, у нас када сабака уличная во дворе сдохла, ты ей ямку вырыл и похоронил под дубом со всеми почестями. Я бля тада увидел, че из этих выблядков дворовых, ни мозгов не души епт, ты единственный добрый человек был, человек, человек, прикидываешь. А када ты меня пиздить пришел я еще подумал куда эт твоя детская доброта делась, как же беспощадно с нами время бля. — Скажи честно: чего ты от меня хочешь? Если погреться зашел, так иди за столом посиди, пока Саныча нет, я тебя выгонять не буду. — Да че ты, я так, за водкой пришел, а тебя завидел, так поговорить сразу захотелось. Как Колян откинулся мне то и не с кем особо… ну если че, то бля мешать не буду, пойду я. — Успокойся. До закрытия можешь тут торчать, – сказал я уже раздраженно. — Храни тебя бог, дружище, вот я на тя счас смотрю бля, и понимаю – наш человек епт. Пашли это, после смены выпьем чели. Что значит наш и кто мы-то, епт, я спрашивать не стал. Одна остановка на перекур под гастрономом, две мертвые птицы по дороге, и вот мы уже подходим к желтому дому на окраине. Выстуженный ветер вперемешку с дождем заползает под куртку, пока этот мудень неимоверно долго копошится в своей затасканной барсетке. Наконец отыскав ключи, он отворяет дверь, и нас встречает уже знакомый подъезд с налетом легкой разрухи и запустения, баночки с окурками, дохлые мыши возле запаянного мусоропровода и скопище пустых бутылок. Все на своих местах. За фанерной дверью ожидает поприще морального разложения: я с охотой проникаю в его глубины и сажусь на скрипучий матрас. Свет решили не включать, мол, и так все видно, а счетчики мотает. В тусклом сиянии луны Игоревский бомжатник смотрелся вполне цивильно, синяя плесень по углам растворялась в пьянящем наваждении, и только напревшая сырость прорывалась сквозь плотные сопли. После водки вся томившаяся, между нами неловкость в два счета улетучилась, и мы час за часом погружались в разговоры о вечном. Я поведал ему о мухоморах и закрытых мне тайнах мироздания, он рассмеялся и сказал, что с изучением незримого я лоханулся на старте. Это прозвучало обидно. Мы выпили еще водки. — Знаешь, мне всегда так интересно было, почему твой дом зовут вьетнамкой. Я просто никогда их здесь не видел. — Каво их? — Вьетнамцев. — Бля, чувак, короче, мне про эт еще батя проболтался давно. Чалился он в больничке еще тада, а рядом с ним полковник какой-та лежал отставной, мужик летчиком был, нАгу ему отрезали кароч. Много баек он батяне моему понарассказывал, про то, как они с гуками били проклятущих янки во вьетконговских джунглях. Говорил че много тогда фантомов пиндоских посбивал, а как дембельнулся ему квартиру в соседнем доме от нашем дали. Туда типа офицеров еще при союзе селили. — Ему ногу американцы отстрелили? — Да не, он же алкашем был, в приступе белки себе по ноге ножом засадил, заражение пашло и ампутировать пришлось кароч. Не смог он смириться, тяжко с таким грузом на душе то жить епт, хатя че их жалеть, америкосов этих, сами бля скок хлопцов вьетнамких постреляли, мудаки, скока войн поразвязывали бля, за свабоду нахуй! И че бля, все бес толку. Вот и теперь бля чувак, вайна эта, как там ее бля… халодная! закончилась типа, а нихуя не закончилась ана, ток проебываем мы в ней так то, с точки зрения культуры епта бля. Послушав Игоря с его тезисом о культурном поражении, сложно было не согласиться, но эту мысль я решил не развивать. Честно говоря, меня уже абсолютно не волновало, что же будет с родиной и с нами под гнетом всепоглощающей массовой культуры. Удушающее равнодушие сковало мои ноги, я споткнулся о водку и так и не смог дойти до простой мысли, запутавшись в веренице образов, повисших в воздухе. Мне вспомнились дикие края, нетронутые цивилизацией, и веки снова затяжно сомкнулись, погружая меня в сладкие дремы. — Идеологии бля идеологии у нас нету… А пастух тем часом все пил да пил отвар ведический, паснули гости, казалось, стены ковровые оплели их головы кручинны коконом тугим, не выпуская думы из цепких куколок. В послушном безмолвии застыл шалман, и только шепот ветров еле слышно прорывался чрез пастушеские уши хмельные. Вихри играли с песнями сказ В ларце сновидений кемарящих глаз. Стухло течение крамольных их фраз, Застывши покинув лишь вялый экстаз. На утро с распухшей от рассказов головой я пошел делать дело. Завидя мой растрепанный видок, Саныч выдал что-то язвительное, плеснул себе водки и предался одиночному постижению угара. — Что это на тебе? – говорил он, оглядывая КоЯн. — Футболка… — Говно собачье, не футболка! Слушались бы меня, одевались бы как люди, как я. Галстук – итальянский, пиджак – Латинская Америка, рубашка – Финляндия, ботинки – Япония, вот! Он налил еще водки, добавил туда апельсиновый сок и сменил гнев на милость. — Желаю чаю! — бросил Саныч, усевшись на помятый пластмассовый стул. Я взял новую чекушку и подал ее к столу. — Держи, куда тебе налить чайку, Саныч? — Я желаю чаю! — На тебе, Липтон, – наполняю его опустевший стакан. — Без хуев. — Греческий. Отхлебнув Липтона, он продолжил: — Мамка твоя спрашивала сегодня, где эт ты шлялся опять всю ночь? Придешь домой, отхватишь пиздюлей знатных! — Что-нибудь придумаю. – огрызнулся я. Предсказание сбылось: как только я переступил порог, мать тут же налетела на меня с расспросами. — Послушай, мам, я не хотел тебе поначалу говорить… эээ, не знал, как ты отреагируешь. В общем… — Сугуру, не томи, говори уже! Сыночек, только честно, ты что, наркотики попробовал? Ой, Господи, вот токмо недавно соседку встретила, у ней же сынок был, Алешка… — Нет, мам! Я встретил девушку. — Боже! Счастье-то какое, я уж думала, не дождусь, – ее голос стал мягким, а на глазах проступили слезы радости. – Чего ж не знакомишь, домой хоть раз бы привел. — Она стесняется очень, она эмо, понимаешь? — Ой, эму, не эму, пускай приходит, мы ее не обидим, с мамой познакомишь вон, чаем ее напоим, – раздался назойливый свист, и мама радостно побежала выключать чайник. — А как зовут-то хоть? – крикнула она уже из кухни. — Кого? — Ой, Сугуру, не глупи, девушку твою-то как зовут? — А… Мария. Гнилые доски заунывно поскрипывали. Чем глубже мы спускались, тем хуже было видно ступеньки, я достал из кармана мобилку и включил фонарик. Наконец, Игорь подвел меня к небольшому советскому шкафу в центре подвала. — Вот кароче, Калян тут ее этава тово хотел. Я огляделся. На полу, возле закругленных ножек шифоньера, валялись две здоровые доски, а на них скопом лежали всякие старые книги и буклеты. В литературной горстке я разглядел Достоевского, Гоголя и пятьдесят третий том мемуаров Владимира Ильича. Открыв облезлые двери когда-то лакированного шкафа, я обнаружил любопытнейшую инженерную установку. — Ну, эта Каляновский гроубокс самодельный. Стенки были выкрашены в белый, к задней части изолентой приделано четыре компьютерных кулера (похоже, спизженных со склада, на котором Игорь когда-то работал); сверху на ту же изоленту он примотал две длинные белые лампочки, а пол шкафа был выстелен светоотражающим утеплителем. — Тут еще многа работы, но основную часть мы сделать успели. Электричество есть, так че подключить ево можно, тока надо разобраться как, я-то в этих делах совсем не смыслю бля. Дом на улице Герцена представлял из себя типичнейшую одноэтажную халабуду, судя по всему, еще дореволюционной постройки, разместившуюся на окраине старого города. Соседей нет: раньше в округе жили старики, но когда они умерли, их никому не нужные хибарки так и остались стоять тут и постепенно догнивать, обрастая крапивой и мхом. Среди заброшенных участков, где кроме парочки бездомных собак и стайки драных кошек никого не было, Колян сыскал идеальное местечко для своих укурошных дел. Со слов Игоря, дом этот достался Коле от родителей и сейчас единственным его владельцем является Колянова сестра, откисающая на нарах. После отсидки ее будет ждать приятный сюрприз, но об этом позже. Подвал, несмотря на разбросанные книги, был самым аккуратным местом в доме: остальные его комнаты мало чем отличались от квартиры Игоря. Только вот была у них идеология, идеология бля была. И мебель, мебели было хоть отбавляй (или как бы сказал Игорь - хоть выноси), кресло (винтажное советское) с объеденной молью спинкой и прогнившей сидушкой, доисторический диван, также затронутый разложением. Даже небольшой красный холодильник ЗИЛ в первозданном виде стоял на кухне, только коричневые подтеки густой давно застывшей слизи из морозильного отсека могли навести на недобрые мысли. По этажам струилась вся советская история. Первые четыре пятилетки, а вместе с ними товарищи Берия, Ленин и Сталин расположились в подвале; под военной шинелью с небрежно оторванными погонами пылилась огромная голова Дзержинского. Бронзовый Феликс сквозь прорези шинели поглядывал на портреты своих друзей, волшебный шкаф и надпись «ПРОЛЕТАРИЙ НА КОНЯ!» висевшую над ним махровой лентой. Помимо несчетного количества портретов Владимира Ильича, возле стены в ряд выстроились одиннадцать его бюстов. Мама Коли каждый день приходила домой и целовала всех Владимиров Ильичей, по очереди, как мощи. Ах, как любила, как любила, как любила Мама Коли коммунизма светлый лик, как хотела, как хотела, как хотела Мама коли остаться в вечном октябре и не видать поганой воли! Ах, был бы этот светлый миг, она б без грусти променяла оковы быта на седло, плиту – коня на вороного, кастрюлю – на лиху мечту. Ей все кричали: берегись! Она, не слыша, в бой метнулась, стальную шашку обняла, и смертью красной обернулась. Переломав границы ключ, товарищ Ленин наш могуч, совсем в кручину увалился, Мать унесла его в подвал, и там вконец он разложился. Медка разнесся гордый дух, гнильем и плесенью опух Отчизны гордой сухостой. Стишка конец — какой отстой. На первом этаже в прихожей, на тумбочке, ютилась небольшая статуэтка Никиты Сергеевича Хрущева с крохотной кукурузой в руках. Лестницу наверх украшал выцветший плакат с Брежневым. Ступеньки вели к округлой бирюзовой двери. Любимое место мамы Коли – подвал, а любимое место папы – чердак. В поздних периодах советской истории он хранил привезенные из заграницы самиздатовские книги. На чердаке жизнь постоянно находилась в движении, всегда стремилась вырваться за его пределы и своей позднеперестроичной свободой оккупировать остальной дом. После того, как папа снял портрет Андропова, мама заперла дверь на чердак. Так он и остался стоять закрытым: мы с Игорем пару раз заглядывали в щелку странной голубоватой двери, но кроме краешка книжного шкафа ничего разглядеть не могли. Осмотрев гроубокс повнимательнее, мы пришли к выводу, что он требует небольшой доработки. Для начала я застелил стены фольгой и сделал парочку светоотражателей из пивной банки. Если разрезать стенки жестянки вертикально, сделать два горизонтальных надреза у основания, отогнуть их в разные стороны, а затем вырезать на дне банки дырку и просунуть туда лампочку, получится свести световые потери к минимуму. Спиздив у Саныча шуруповёрт, я по-нормальному приделал лампы и вентиляторы. Прочитав кучу гайдов на форумах времен фидонета, я всё-таки с горем пополам разобрался с тем, как подключить всю эту установку. Оставалось надыбать таймер для розетки, и все было готово к посеву. Грунт засыпан в горшки и ожидает прорастания семечка. Берем два ватных диска, смачиваем их водой и отжимаем лишнее; диски должны быть слегка влажными, не мокрыми. Кладем нашу семечку между ними, бросаем ее в полиэтиленовый пакет, нежно наполняем его воздухом, плотно завязываем и убираем в темное место. — Тут эта, ну дверь выломана короч, надо будет замки купить, — сказал Игорь, судорожно перепроверяя, на месте ли пакет. — Да зачем, сдалась кому эта развалина? – удивленно спросил я. — В этот район все равно никто не сунется. — Развалина развалиной, а я слыхал баб Шуру обокрали недавно. Прикинь, сарай взломали и все мухоморы спиздели бля! Она грит, ночью обосралася думала облава, выходит ва двор, там бутылка разбитая лежит, ана бегом в сарай, а там все на месте, тока в сундуке половины грибов не досчиталась, с тех пор она анашу то перепрятала, грит от греха подальше. — Да ну, не знал, что баба Шура еще и травой барыжит, — старая пиздоболка, мы всего штук 10 тогда взяли. — Да ты че, бабка в этой теме еще с союза, тока она ее не курит и не талкает, так, для здоровья растит, в полнолунье растирает и обмазывается шоб суставы не болели. Ток эта тайна, ты тоже никому не рассказывай, она то Коляну по старой дружбе пару семян отсыпала, а так все в секрете держит бля. – Игорь снова открыл шуфлядку и посмотрел на семечки. – Вот каким-та ж далбаебам понадобились мухоморы ее, бля интересно кто эта нахуй ваще был. — Понятия не имею, – я закурил, и мы пошли покупать замок. Демисезонная слякоть разъедала кеды. Время их не щадило, подошва с каждым днем все больше отклеивалась, вываливая наружу уже изрядно стоптанную стелечку. Грязь вперемешку с угловатыми камешками успевала залезть под каждый из пяти пальцев, пока я доходил до работы. Зато ножка, как сказала бы мама, точно «дышала» через все новообразовавшиеся отверстия. Когда выпал первый снег, я отложил кеды на антресоли. Вороны жалобно кричали со столбов, кряхтели и давились своими голосами. Над ними небо, как сало, исполосанное белыми, лоснящимися самолетными следами. Сало цвета неба неумолимо напоминало о лазурных глазах Сатору. Я остановился покурить, щелкнул зажигалкой, и вороны тут же замолчали. Бычок, докуренный до фильтра, полетел в урну, и только ботинки промозгло чвякнули по мокрой земле. И брел пастух по коврам шатровым, по лесам сосновым, по отсыревшей траве, по крученой своей голове, по забытым следам, по накрытым хлебам, и забрел он в великий комсомольский тупик. Впереди болото топкое да стены елей вековых, а взад уж и дороги нет. Погас в болотной топи свет, закат окрасил рыжим бор, на ступней вид погрязших в рясе, пал пастуха робчайший взор. Совсем в трясине он утоп, вдруг ног рахитных перетоп, промчался по левому краю болота всей своею грудой коренастой. Поднялась земля вязкая, прошлась волнами, стянулась к пастуху, да вытолкнула его наружу. Стукнула нога по лбу простофилю и взмолился дух лесной: «Я уснуть уж не могу в тени деревьев, омой меня холодной водой, я знал много сказок про жизнь, я бродил и путешествовал, я знал что-то и потерял покой, я упаду на луг и заплачу от счастья, увижу небо и спою песню…» — Ну вы поглядите, спать тут надумал, я такие деньги ему плачу, а он кочевряжеться! Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти Чисти! Чисти! Вот так я и делал дело. Продавал и чистил. Чистил, а затем опять продавал, продавал, а затем опять чистил. Главное — не забыть опохмелиться с утра, стакан крепкой водки и до дна! В обед можно и второй, а после смены… ах, сколько я пил после смены, тебе и не снилось, дорогой Майкл! На часах 19:30 – думы мои извивались, все вертелись вокруг да около, вырисовывая развилку: направо пойдешь – цивилов найдешь, налево пойдешь – со скуки помрешь, а прямо пойдешь — Саныча встретишь. К нему в подсобку и неслась моя вагонетка. Вечерняя попойка, казалось, была единственной мотивацией доходить до работы в своих драных кедах. Саныч разливает водку в два граненых стакана, я запрокидываю руку, в подмышку начинает поддувать – “рукав порвался”, подумал я. Резко закидываю стопку: все та же дрянь, но после третьей подряд накатывает легкое ощущение необременённости. Минуя все тончайшие намеки на мою неподобающую униформу для столь солидного заведения, Саныч прокашливается и говорит прямо: — Хуйню б лучше эту снял с себя! Шош ты это… от это молодняк! Я, конечно, все понимаю, максимализм юношеский, нункомформизм этот ваш, понимаю. Но где ж это видано чьтоб на работу… На работе работать – статус иметь надобно! – прилично окосевший Саныч вскинул указательный палец для пущей убедительности. – Статус, понимаешь, статус надобно везде иметь! Вот как нас в девяностые всей страной мотало, и ничего, приспособились. Научились держать лицо, привыкли. Раньше-то как было — товарищ товарищу товарищ, получил ты профессию – вот тебе и смысл, товарищ-инженер, иди вон гайки крути за сотню рублей. Я-то сам в свое время на инженера-механика учился, да недоучился, фарцовщиком пошёл, потому что чувствовал, понимаешь, чувствовал смену времен эту. Рынок, сынок, рыночек решает чьто тогда, что сейчас, закончились у нас девяностые, думаешь? Аа нихуяшеньки не закончились, и, больше тебе скажу, не закончатся никогда! Никогда, помяни мое слово! Он закусил чебуреком, наблевал в ведро и продолжил. — И вот потому запомни, сынок, весь мир базар, а кругом бляди поганые, и все торгуют, и все скупают и все они, все они, блядь, хотят тебя наебать! Говно, подонки вот, словом, и все тут. А ты это… завтра штоб нормально оделся, по-человечески. Вот слушали б меня, одевались бы как люди, как я. Галстук — итальянский, пиджак — Латинская Америка, рубашка — Финляндия, ботинки — Япония, вот! Новая рабочая неделя, новое погружение в круговорот сальных алкашей и детских попоищ. Клавдия Семеновна встала на четвереньки и затрубила бобром; тогда я продолжил пить, пока она не испарились. Такие вольности я позволял себе только пятницам, я ж не алкоголик, как Саныч. Удавка крепко сжимает горло, белая рубашку застегнута на все пуговицы, иметь человеческий вид – тяжкое бремя для моей неформальной свободолюбивой натуры. Смена кончилась, я пошел в гастроном как на парад, а Саныч одиноко махнул стакан и, причмокнув, покачал головой. Выбирать удобрения — та еще морока. На бордах кто-то советовал сдабривать органикой, мол, так проще, и растет быстрее, но я сказал Игорю, что из принципов не хочу пичкать нашу «культуру» химией. Все равно они, бедные, вырастут запертыми в тесном шкафу, не видя солнца. Мне хотелось привнести в их жизнь хоть что-то натуральное, а потому я отправился в раздел минеральных удобрений. Я стоял с пакетом агрикола на кассе, как вдруг завидел возле входа до боли знакомое лицо. Стефания подошла ко мне, пока я отсчитывал оставшиеся от зарплаты помятые бумажки. — Эй, привет, Сугуру. Не ожидала тебя здесь увидеть, – дружелюбно сказала она, посмотрев на мой пакет удобрений под мышкой. — Это меня мама попросила купить, для дачи. — Вау, так поздно! Мы в ноябре обычно на дачу не ездим уже. — Как говорится, готовь сани летом, а агрикол бери зимой, по скидке, – я старался казаться бодрым и уверенным, но в глубине души догадывался, что все она понимает. Стефания посмеялась для вида. Да и черт с ней, главное, чтобы мусорам не заложила. Я знал, что не могу доверять ей, но когда она предложила выпить, отказаться почему-то не получилось. И вот мы уже сидим на детской площадке, распивая “виноградный день”. Стеша рассказывает мне обо всех своих знакомых, а я увлеченно киваю головой, разглядывая впечатанные в землю пивные крышки под лавкой. Оказалось, что ангел в кедах и парень с козой расстались, Алиночка (так звали девчонку) сейчас сидит дома, режет вены и морально-нравственно страдает. Ну куда это годится? Нужно ее подбодрить, но сначала возьмем еще трофи и водки. Мы заходим за Алиной, мои глаза застелены приятной пеленой и сквозь нее вся эта эмо компания видится мне милейшими людьми. Более того, через призму опьянения даже Алиночкин подъезд кажется дивным местом, согревающим в морозные дни. Больничные зеленые стены при теплом свете мигающей лампы вдруг предстают бескрайними полями, а матерные письмена – причудливым шифром инопланетных цивилизаций. Старые врачихи, гниющие в брошенном богом наследии советской медицины, каждый день смотрели на такую же бирюзовую краску, но не могли разглядеть в ней красоты прерий и вряд ли задумывались о марсианских шпионах. Когда мы сидели на забытой стройке, по дороге прихватив еще одного челкастого, Стефания спорила с ним о зашкварности прослушивания токио хотела, а Алина придвинулась ко мне и решила завести диалог по душам. Я был не против, и пока она жаловалась на непонимающих предков и тупых училок, успел скурить три ее противных сигареты. — Слушай, а жизнь всегда такой атстой, или только пока в школе учишься? — Дальше еще хуже, – я свесил ноги с края крыши и бросил пустую бутылку вниз. Она приземлилась на балки и с треском разлетелась на множество мелких осколков. В конце девяностых тут хотели построить тц, но стройку заморозили, и это место облюбовали сборища разношерстных компаний подростков-неформалов. Уродские граффити, смятые бутылки блейзера, разбросанные шприцы и гандоны – вот все, что останется от нашей лихой молодости. Агрикол лежит за спиной, мой галстук, растянутый, болтается на шее, а рубашка вся покрыта цветными пятнами и пахнет химозной сладостью. Я допиваю последнюю банку. Виноградный день кончился липовым закатом, дымные тучи быстро окрасились в черный. Нефтяной пленкой затянуто небо, и мы сидим под толщей воды, так и не узнав, когда нас успело затопить. Дело привычное, космос ждет где-то там, на поверхности, но всех тех, кто пытался выплыть, задушило это зеркальное пятно. Бабушка говаривала, что даже если тебя съели, остаётся два выхода, потому я решил опускаться на дно. Марсиане не дождутся разгадки. — Когда мы расстались с Максимом, я поняла, что больше никого нет в этом мире, кто бы, знаешь… ну, понимал бы меня, типа, родителям на меня пофиг вообще, друзья, блин, ну у них тоже своя жизнь какая-то, я им не нужна… — Действительно отстойно, – я похлопал ее по плечу, а про себя подумал, что самое интересное в этой истории — смогла ли коза проглотить до конца ту веревку? Возможно Максимка рассказывал ей продолжение, но я постеснялся спросить. – Ну, ты это, сильно не расстраивайся, все нормально будет. — Разбитое сердце — это так невыносимо, будто тебе сломали все крылья... — Все два. — Да… оба, два… оба крыла. Знаешь, мне вот когда совсем плохо становится, ну вот когда руки хочется опустить и сдаться, я вспоминаю те твои слова… — Какие мои слова? — Ну те, с кладбища. Ты тогда сказал, что если я умру, – она протяжно икает, — это не значит, что прекратится боль. — А, ну да, я это сказал… Точно сказал, только знаешь, я тут подумал, это же не я сказал. — А кто? — Кто-то другой до меня это точно говорил, врядли типо я это придумал. — А даже если и так, какая разница мне? Вот лично мне же ты сказал, а не кто-то другой. — Точно, ну ты, Алина, голова, давай выпьем за это. — Нету… нам нечего больше пить. Тогда мне стало по-настоящему грустно, и я уткнулся носом в колени. — Если тебе тоже одиноко или больно — ты плачь, ведь в этом и суть эмо – быть настоящим, не скрывать свои чувства. Если хочется радоваться – радуйся, а если хочется плакать – плачь! Не стесняйся своих эмоций! Я на секунду задумался. Нет, рыдать мне тогда не хотелось. — Спасибо, приму твою предложение и приду к тебе поплакать, если у тебя внезапно обнаружат туберкулёз. Она растерянно посмотрела на меня и сочувствующе кивнула, так и не поняв отсылку. А Сатору бы понял, ну вот теперь меня тоже никто не понимает. — Туберкулез — смертельная болезнь… Это страшно, наверное, хотя я часто представляла, что будет, когда я умру. Когда я умру, скорбеть по мне будет лишь моя страдалица-мать: погорюет себе всласть, расскажет всем, как Сугуру-сынок не слушал маму и усоп, ему купили гроб, и вот вам результат – сыны в земле лежат. Тут уж и Миланочка-анорексичка, и Никитка-гонгренова-нога, и я – хлебом недоеденным род замыкаю. А со временем мама смирится и купит себе маленькую крикливую собачку. Долго я над этим размышлял, но вслух тогда, конечно, ничего не сказал. Молча кивнул, взял мешок с удобрениями и спустился вниз по разваленной лестнице, ступеньки которой были полностью покрыты хуями и кривыми пиктограммами. Липкая распутица под ногами, косые пьяные шаги, шеренги обрубленных тополей, плясавших перед глазами, утопленный в земле бордюр, напоминавший о присутствии асфальта, и размазанные по нему голуби перемешались в бурлящем водовороте хмельного разума. По задворкам проносились детские голоса: они, хохоча вспоминали, как слепой щенок удавился на ковровой выбивалке, и Игорь там был — не смеясь и не плача, он затаил дыхание, поднес к лицу пакет и уплыл в вязком безразличии. Чтобы каждый раз не бегать к колодцу, мы наполнили бочки водой и оставили их отстаиваться в подвале. После ебания с регулировкой температуры и настройкой таймера на розетке, купленной, конечно за мои деньги, как и все остальное для нашего самосада: мать еще тогда, помню, удивлялась, куда я так быстро зарплату слил, ну да не об этом. Я аккуратно достал проросшую семечку и бережно воткнул ее в горшок — корешком вниз, обязательно корешком вниз! Накрываем смоченную землю пластиковым стаканчиком. Игорь, дебил, принес пыльный стакан из сервиза. Придурок был отправлен в магазин, а на меня снова нахлынули воспоминания: лес, жара, терроризирующие нас стайки комаров, полный грибов казан, белорусское молоко и криворукий Годжо. Затем в памяти стали всплывать все ужасы мухоморного трипа, землистый вкус Сомы, рвота, рогозы, хлеб и полное расщепление эго. Меня аж передернуло, узкий волглый подвал, и пристальная слежка товарища Сталина с плаката над шкафчиком загнали меня в угол и, не выпуская, заставляли по кругу вспоминать этот ад снова и снова. Вернувшись, Игорь застал меня зажатым между банками консервированных огурцов с пятьдесят вторым томиком Владимира Ильича в руках. Я как раз дошел до его писем за ноябрь 1920 и жаркую переписку с Троцким зачитывал уже вслух, пока Игорь накрывал влажную землю стаканчиком. Мы открыли пакет портвейна. «Товарищ, совершенно ясно, что «мимоходом» нельзя вести торговлю на сот- ни миллионов…». Как хорошо все начиналось, последнее, что Ленин писал о нем: «тов. Троцкий, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением…». Буквы совсем размыло, и о чрезмерном увлечении Льва Давидыча мы так и не узнали, но, полагаю, именно чрезмерная увлеченность привела к ледорубу в затылке у товарища революционера. Горшок мы вынесли на первый этаж и поставили его у окна, на подтекший холодильник. Следующим же вечером после работы я сразу помчался проверять наш росточек — он за это время едва приподнялся над землей и был совсем желтым. Я знатно испугался, боялся лишний раз дышать рядом с ним, лихорадочно обрызгивал его и молился, чтобы он не сдох в зародыше. Вскоре росток окреп и позеленел, тогда я, наконец, смог спокойно выдохнуть. Своим растениям я хотел отдавать как можно больше любви и заботы. Я бегал поливать их каждый день, взволнованно ждал, когда они подрастут, чтобы перетащить горшки в шкаф. У меня появился смысл ждать конца смены и смотреть на часы. Будь моя воля, я бы перебрался к ним жить. Если весь трепет Игоря был вызван его скорейшим желанием дунуть, то за время выращивания ганджи я понял, что по-настоящему проникся чувствами к ней. Поливая землю, удобряя корни, протирая крохотные листочки, я чувствовал зарождение между нами чего-то большего, нежели простого потребительского инстинкта. К началу цветения у нас уже выработалась прочная кармическая связь, я знал, что как только соберу спелые шишечки, наши отношения смогут перейти на новый уровень. 19:30 — Все на месте. Отлично, порядок. День вышел долгим… да, ну вечер приятный будет – проговорил Саныч, наклонился, взял с прилавка бутылку, открыл дверь в подсобку и поманил меня коротким жестом. — Не, Сан Саныч, сегодня никак. — Чего эт?! — Да вот, тут планы у меня. — Не много ль у тебя планов, сынок, чьто же ты планируешь-то все время? — Ну… я сегодня гулять иду… со своей девушкой. — Ха! Девушкой. Ну, матери-то можешь лапшу дальше вешать, а мне тут не заливай! — Я серьезно! У нас крепкая любовь и… до гроба, в общем, так сильно я ее люблю, что вот, эээ, умирать готов за любовь свою. Он неодобрительно хмыкнул: — Старших бы послушал, ты в этих делах зеленый еще совсем. Спутаешься хуй пойми с кем, я-то их всех знаю, блядей этих, охомутают на раз два, и прощайся со всем, что у тебя было, со всем, что когда-то любил. Спорить с ним я не стал, хотя если вспомнить как часто из нашей кухни доносились раздраженные мамины крики, можно понять, что из него спец в любовных делах как из Игоря — агроном. Если бы не я, ничего б у этого придурошного не выросло: каждый раз мне приходилось звонить ему и напоминать о вечернем поливе. Весь день он батрачил на стройке, таскал кирпичи и не слышал мобильник. Наверное, Майкл, ты удивишься откуда у него телефон, не поверишь – накопил. Тогда Игорь конкретно взялся за ум, даже нюхать на время бросил, чтобы с чистой совестью войти в новую жизнь. Правда от водки он так и не отказался, и мы, бывало, пропускали по рюмашке в его квартире среди слегка разогнанной пыли, выметенного дочиста кошачьего говна и аккуратно расставленных по подоконнику икон. Мы пили за родину, и в моем кармане завибрировал телефон. — И ты считаешь это нормальным? — послышался недовольный голос Годжо на другом конце трубки. — Что? — Ты считаешь нормальным уже месяц игнорить мою заявку в друзья вконтакте? — Чего блядь… – я серьезно задумался и после недолгой паузы выдал, – а, вспомнил, ну слушай, братан, я туда вообще почти не захожу, эти ваши контакты для дебилов, если честн. — Туго соображаешь, ты че, опять напился? Смотри там не спейся до моего приезда. — Ниче я не пьяный, ты серьёзно ради этого по междугороднему звонишь? Ради вопроса про контакт? — Ну да, я на твою и страничку зашел, и Секо ты в друзья добавил, а меня нет! Стыдно тебе должно быть, очень стыдно, лан, у меня так деньги кончатся, я думаю, ты свою ошибку уже понял. Чтоб добавил меня, когда домой придешь! Все, пока! В трубке раздались резкие гудки, а я так и не понял, зачем было мне звонить. Сады цветут, сады благоухают, весна любви наступит в декабре. Толстые бутоны уже торчали из бледно-розовых пестиков и источали свежесть. Цветение каннабиса обычно происходит волнами, потом цветы закрываются, а их чашечки набухают. Стручки покрываются прозрачными, чистейшими капельками воды, сияющими на свету, словно бриллианты на шляпе Филипа Киркова. Когда они становятся цвета благородного янтаря – пора собирать урожай. Большинство наших растений созревало сверху вниз: для них это неестественно, и происходит оное из-за электрического света; срезаем созревшие ветки с верхушки, а остальное оставляем дозревать. Для сушки был выбран чердак, так как в подвале слишком большая влажность, из-за которой по стеблям могла бы пойти плесень. Я заставил Игоря плотно заколотить окна, чтобы ни один солнечный лучик не испортил нам урожай. Протянув вдоль стены бельевую веревку, я развесил стебельки на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы им было комфортно сохнуть. Через пару недель они высохнут и, с учетом времени на выдержку, курить их можно будет ближе к новому году. — Бля, нахуй мы вабще в это ввязались, знал бы я че с этим стока ебли, спайсам бы закинулся — и дело с концом. Меня задели его слова, не знаю почему, слишком уж мне полюбился сам гроверский процесс. Я прекрасно понимал, для чего мы это затеяли, но все равно чувствовал легкий мандраж. Мне, с одной стороны, очень хотелось переступить черту, стать ближе к ней, слиться в первобытном танце, первозданным трамваем бытия выйти за рамки всех человеческих представлений. А с другой, так печально было осознавать, что как только я достигну цели, весь восторг от процесса будет перечеркнут ее завершенностью. 19:17 — Сугуру, сыночек, подай вон ту коробку. Мама стояла на табуретке и неторопливо развешивала игрушки, доставшиеся нам еще от бабушки. Серебристый стеклянный филин, золотистые шишки, алая звезда на самой верхушке и бордовая шляпка деловитого мухомора в очках, затаившегося в глубине ветвей, придавали этой куцей сосенке некое очарование и даже своеобразный шарм. Запах хвои перебивал стойкий пыльный душок, укоренившийся в этих стенах. Я встал на табуретку и набросил на елку колючую мишуру. — Ой, какая красота, – приговаривала мама, — жалко только, что гирлянда перегорела, а так все как в детстве твоем, помнишь, Сугурушка? Конечно помню, мам, тогда и солнце ярче светило, и чипсы в ларьке были вкуснее, и Новый год был чем-то волшебным и сказочным. Я помню, как включал гирлянду, и елка начинала искриться множеством маленьких фонариков. Я смотрел на это чудо и не мог отвести глаз, мне казалось, что внутри веток есть своя игрушечная страна с королем мухомором и мудрым филином-советником, страна под красным солнцем с сотней крошечных разноцветных огоньков, струящихся по елочным улицам. В этой стране не было ни нищих, ни обреченных, все игрушки находились на своих местах, в счастливом единении общим делом. Насмотревшись на красную звезду, я, видимо, придумал свой советский союз. Я вижу их и снова радуюсь, как ребенок, снова папа и бабушка с нами, сидят рядышком на кухне, смотрят новогодний КВН, а мама крошит салаты и искренне смеется. Когда-то она принесла с работы пустой аквариум: он занимал половину стола, бабушка любила бросать в него бычки, шелуху от тыквенных семечек и, порой, свои отросшие желтоватые ногти. У нее были огромные руки и длинный тигровый халат. После вина голос ее становился нежным, как у молодого Бориса Гребенщикова, она часто напевала мне сказки про русскую нирвану и золотые города, особенно когда напивалась вхлам, позабыв о том, что пьянство вовсе не красит дам.Горят кресты горячие на куполах церквей
И с ними мы в согласии, внедряя в жизнь У Вэй
Как-то перед новым годом бабушка отвела меня в сторонку, закурила и начала серьезный разговор: — Внучок, поди сюда, родной мой, ты стал уже совсем взрослым. Я ждала этого момента чтобы кое-что тебе поведать. В общем, слушай, я расскажу тебе сказку... Я знала много сказок про жизнь, я бродила в лесу и была счастлива в качестве муравья, так сказать, в понимании липкого дождевого червя, в новообразовании древесной коры. В талой воде, позавчера, там, где муравьи вьются вереницей околесицы, там, где черви рассматриваются в глазницах, там, где новые деревья обрастают ветвями, ветви не вечные становятся суками, сучья рубят, не пуская в сияющий космос внутри, подразумеваемой как сама я, или как, к примеру, некий Евгений Дмитриевич Метела, потому что самоопределение, внучок, это и есть то самое преобразование личности, элемент всемирного КВНа, если можно так выразиться. Если бы китайская народная республика стала похожа на меня, или на червя, обросла бы гнилыми сучьями, что тогда? Ихние манипуляции в ихнем отделении наврядли могли бы привнести эти изменения меня оттуда сюда. Знай, не способен был бы товарищ Ленин опустить бы меня на зоне! Потому что, в сущности своей, преобразования переходят в стадию из пустого в порожнее, так сказать. Псиопы и пситеррористы давно занимаются установкой способной автоматики, системы. Прикладные программы тоже КВН, как устройство компьютера, его системная оболочка и управляемые им программы, вся история является нескончаемым КВНом, заточенным в оболочку концентрата мироздания. Его то и дело помывают продирать некие товарищи дезертиры, а черви и кроты обитают в глубинах и адаптируются к любым защитным условиям КВНовских нор. Они бездумно роют, и ты будешь повторять за ними до поры до времени, пока не остоебенит, простите за мой французский, глотать сырую землю. Тогда, внучок, ты задохнешься, и произойдет так называемая по-научному асфиксия, подчёркиваю, что так называемая, потому что это системные руки будут положены на шею твою и, как говорил мой дядя Аврал: “Мир бардак, все люди бляди”, и так далее по списку. Но ты мальчик смышленный, выберешься, привыкнешь, хуй в карман не клади тебе, извиняюсь. Только куда ты придешь, что вспомнишь? Не забывай, найди что ищешь! Сделай то, о чем мечтаешь, найди смысл он везде, он рядом, только протяни руку, мы сделали точные чертежи в свое время, только, внучек не забывай, что тебе надо. Было это еще во времена так называемого бесконечно реинкарнирующего концлагеря, хотя слово «было» в данной формулировке не совсем уместно, потому что, как ты понимаешь, ничего не могло быть в прошедшем числе, все, что происходило, не останется в прошлом так как будет повторено еще бесконечное количество раз, я буду говорить, я буду говорить столько, сколько потребуется, пока ты не поймешь, говорить, пока черви меня съедят окончательно. Ты будешь встречать меня в разных ипостасях, я приду к тебе в виде одного из пятнадцати отцов двенадцатого израильского колена господина Бицуры. Известно нам, как наша соседка Вера из 11 квартиры, возвратившейся и еще много-много-много раз, повторюсь, возвратившейся из роддома на улице Герцена с сыном Степашкой. Роды и смерть по сути своей, так сказать, одно и тоже, вот я акушеркой отработала 44 года и могу тебе с уверенностью заявить что при патологии и беременности есть два варианта один я не буду описывать другой то что я говорила по Москве дела на уровне спецслужб с использованием медицинского института. Меня в качестве главврача можно рассматривать как дирижёра этого хора. А можно с точки зрения зоновской что хором жарят в одно место. Надеюсь ты верно понял меня. Я расскажу тебе одну историю во времена блокады папка наш принес целый мешок зерна мы заглянули в него вытянув горбатые спины а там… Черви! Черви, внучок – это и есть главные обитатели гестаповского миропорядка. Черви! Черви роют, черви ноют, черви жрут и черви срут, срут себе на голову, тебе на голову и мне на голову, что греха таить, тоже срут! Говно их круглое и длинное, бывает, и не отличишь от их туловищ скрученных, скрутка – основная форма жизни, не зря говорят: хочешь жить — умей вертеться, но вот разве это жизнь? Разве это жизнь?! — Не знаю, бабуль… Через месяц ее упекли в психушку, через полгода обнаружили рак, лечить было уже поздно. К концу жизни она совсем потеряла связь с так называемой реальностью. Когда мы виделись последний раз, я поцеловал бабулю в лоб, и ее закопали. Черви рыли, черви ныли, черви плакали и ели, черви плакали и пили, черви пили и забыли. Мама укутывает меня шарфиком и приговаривает: — Ой, ну какой ты взрослый уже все-таки стал, я вон смотрю и радуюсь. Ну ладно, иди, иди, а мы с Сашенькой уже второй новый год без тебя встретим. Саныч на миг отвлекся от газеты, недовольно фыркнул и продолжил чтение. Он очень болезненно переживал сухой закон, установленный мамой в эту новогоднюю ночь. — Знаешь, я вот раньше так боялась за тебя, так тебя отпускать боялась, без тебя оставаться не хотела. Но как мы с Сашей познакомились, я вот подуспокоилась. Он тогда мне сказал, что надо иногда, тебе ж, сынок, жить самому придется, а я знаешь… не всегда-то я рядом буду. Ой, вот как подумалось, страшно так стало. — Мам, не переживай, – я наклонился и обнял ее. – Я как-нибудь сам разберусь со всем, ты за меня не волнуйся, хорошо? — Хорошо, конечно, хорошо, сынок. Ну, Машеньке привет там передавай! — Передам! – крикнул я и захлопнул дверь. Я вышел из дома, закурил и отморозил руки, пришлось держать под горячей водой, пока не начало покалывать пальцы. Черный кот неподвижно лежал в прихожей, а Игорь суетливо расхаживал по квартире. Я вошел в комнату через дыру в стене, он сел на кресло. К празднику все готово. Для новогоднего настроения нам понадобятся две пластиковые бутылки: одна литровая, и взяли мы ее из-под пепси, другая пятилитровая, бывшая сиська пива. Берем литровую бутылку и срезаем дно, у пятилитровой отрезаем верх. Льем воду в баклажку до тех пор, пока маленькая бутылка не будет утоплена до самого горлышка. Забыл сказать про фольгу, ее нужно немного — заталкиваем фольгу, сложенную несколько раз, в горло литровой бутылки и закручиваем ее крышкой, откручиваем, и теперь в бутылке образовалась гавань для будущего корабля. Протыкаем фольгу спичкой, чтобы ветер через дыры обдувал белеющий парус одинокий в тумане моря голубом, что ищет он в стране далекой? Не знаю, но в краю родном наш корабль отходит в залив. Горят его паруса и благим дымом заполняется водник. Играют волны, ветер свищет, поезд блеет и скрипит и нас везет по тусклым звездам старый блюзмен-трансвестит. Снимаем крышку и делаем глубокий вдох. За окном звенела вьюга, заползая в щели деревянных окон. По телеку сегодня наверняка снова крутили “Иронию судьбы”, а мы смотрели в пустые стены и в голове печальный голос Аллы Пугачёвой тихо, полушепотом напевал: по улице моей который год звучат шаги: мои друзья уходят. Одни друзья уходят, а другие приходят, а вместе с нехилым приходом все мое сиротство ощущается как блаженство, мое одиночество – не бремя, а полная свобода. Ласковые стены доверяют мне свой тайный смысл, я чувствую – он здесь, где-то рядом, стоит только протянуть руку, и бурный поток накопившихся изречений унесет меня за пределы обшарпанной квартиры в сказочную страну, где черви живут глубоко под землей, а все нужные слова записаны рунами внутри головы. Вот только рука моя, влекущая, тянущая, вмиг стала как набухшая вата матросского бушлата, под слоем водостойкой ткани тепло и солнечно, омытый северным морем, я совершенно не беспокоюсь, нагрета вода солнцем или мочой, я забыл, что такое день, я не помнил ночных кошмаров. Солнце кружилось над моей головой, опускалось на снежные горы, отталкивалось от них и скакало из стороны в сторону, я не видел его, я, собственно говоря, ничего не видел, кроме все той же пустой стены, но когда я взглянул в окно на секунду, мне показалось, что среди снега вырисовывался силуэт лошадки, белой, как мягкие стены больницы. — Не брал я лошади твоей, – воскликнул дух седых полей. Из тела, замшелого в районе желудка, вылезла еще одна голова — От конины несваренье заработала вчера, – мрачно запела голова из нутра и притопнула двадцать третьей ногой. — Ты пустяками нас не занимай! – вскричал рот коленный крот. — Мы занятые, дело наше важное. – затрепало горло и стукнуло восьмой ногой. — Как белянка квашеная, – вторило жолбо из глубины кишок. — Как сородка гашеная, – поддакивала ему ряса подпяточная. — Чем же ты занят, о дух лесной? Не вижу я ни камней средь ног рахитных твоих, ни чаши средь ртов говорливых, – спросил пастух, перебивши замшылого рогозного. Тот обиженно уполз в подлокотное щячло. — Кровь лошадиная вкус утратила. Я занят не пьянством, я занят разложением, – грозно проговорила главная голова на плечах. – Со мною приключилось страшное: я сложился. Бродили по свету ходули ъшарые, и было место в жчле игвараном каждому из них, но вот настигли они сущность мою, и с тех пор не могу я разделить себя, потому и вечно возвращаюсь в болото на ногах своих, куда б не шел. Я смерти лик изведать уж мечтаю Я не в единстве цел, я множество лихих Омытых жизненной росой голов, частей Презренных тел детей моих. Глаза иссушены тоской Я умирание постигнуть грезил В болотах погребенный обрести покой Ступней несчетных числа перегнили и отрасли на месте сгиба вновь. — Так что пока ты движешься, – лепетнуло томливое кишло. — Пока за конями гоняешься да в раскоряку пыжишься, – стекнули языком чресла. Бросай дела да яму рой ощагло выцепи застой Копай пески крести зверье Ты уж в могиле все равно! — Услаждая мясо, упиваясь квасом, набивая соли пуд, в беззаботстве и блаженстве прожигаешь жизни путь, – повеял подкопчённый груздь. — Но помни, друг! Вмиг истекает человека плоть, не заберешь и не продашь костей своих минувший блуд, – втрещал жаглы из связных груд. — Ты спокоен и безмятежен, как парное молоко нежен. Но найдешь в копне седые пряди вспомнишь тут: — Арди ихбыт жарды усок, – коленный всхлипнул голосок — Жщчихба котог гавда гурок, – защнулся глагнэ сетый рев — Жепь ебрило кошгро, – попячилось б/ Прочь! Прочь! Ступай вдень не вертайся вночь! И я решил кинуть пригоршню слов: — Как думаешь, почему мы постоянно куда-то спешим, даже если не знаем куда идти? Мы ведь совсем не представляем конечную точку нашего пути, но все равно мечемся в бессмысленных скитаниях и только в конце понимаем, что все это время час за часом стремительно неслись в могилу. Почему проводим всю жизнь, постепенно умирая и вечно думая об этом, почему эти мысли затмевают все другие? На смене я часто смотрел на людей: грустные алкаши приходили за водкой, и я знал, что они скоро умрут, дети смеялись и покупали чипсы, я знал, что они тоже умрут, хотя и после меня. Как я могу делать дело, если знаю, что все мои дела в конце концов останутся по ту стороны гробовой доски? Что мы будем делать в четверг, если умрем в среду? — Бля я хуй знает ваще бля, тя че не вставило, че ты так загнался? — Да не… просто поговорить захотелось. Тогда я замолчал. Тихо тлеющий кораблик в темной комнате озарял маленький клочок гниющего пола. Если жизнь – кошмары из бесконечных ступенек, то трава – детские сны о полете, под травой даже мысли о смерти не столько пугали, сколько будоражили интерес. Все казалось несоразмерно далеким и оттого таким спокойным, застывшим в своей непричастности ко мне. В квартире не было ни телевизора, ни часов, времени как такового тоже больше не было, но, когда первые солнечные лучи стали пробиваться сквозь замыленные окна, я понял, что наступил новый 2009 год. — А дальше-то, дальше что было? – нетерпеливо спросил Майкл. — А дальше я плохо помню… зачем тебе это? — Спортивный интерес, my friend, только и всего. Ты поведаешь мне свою историю, then я тебе тоже кое-что расскажу. Я бродил по лесам и знал много сказок про жизнь, уж поверь мне my friend. z dbltk vyj;tcndj cvthntq, z dbltk vyj;tcndj hj;ltybq b cvthntq gththj;ltybq. Так что попытайся вспомнить, с чего все началось. Что ж.КВН
Я все больше засматривался на бельевую веревку, но, в крайнем случае, подошел бы и мой ремень с клепками. Въебав водки с утреца, от слов я решил перейти сразу к делу. Не думаю, что этот трухлявый канат бы выдержал даже мою исхудалую тушу. Пришлось прибегнуть к небольшим ухищрениям: взяв веревку, в два слоя я плотно обмотал карниз и принялся вязать петлю. Подергал ее: она впивалась в руки и с хлестким свистом рассекала воздух. Мыла у нас в доме не было, поэтому меня ожидала чуть более мучительная смерть. — Бля чувак нахуй ты эта на табуретку стал, ты че… бля не надо! Не вешайся! Конечно, он пытался меня остановить, Игорю не хотелось, чтобы я тут откинулся, ведь тогда ему пришлось бы самому объяснять ментам, откуда у него в хате трупак. Завидев остальное безобразие, у мусоров бы возникло еще больше вопросов. Только вот меня это уже не касается. Я поправил петлю и столкнул табуретку. Да… как говорила бабушка, асфиксия не самая приятная штука. Когда я умру, моя мать обвинит во всем компьютерные игры и Мерлина Мэнсона. Перебравшись к Игорю, я взял его с собой, он был повешен на ковер, чтобы закрыть собой дырку за медведем. Когда еще зимой я курил, улегшись на кровать, он улыбался мне и подмигивал, веселый человек всё-таки. Я подмигивал ему в ответ и, закинув ноги на ковёр, медленно погружался в прожжённый лес. Мои ноги ступали по иссушенной траве, мои лёгкие наполнялись гарью, мои глаза слезились от дыма. Слезы стекали на опаленную землю, и на их месте распускались пушистые одуванчики. В момент рождения они были прекрасны, но вся их красота не способна противостоять безудержному потоку времени, сжигающему жёлтые лепестки в труху. Дряхлая пыль, пролетая мимо обугленных сосен, опадала на почерневшую почву. Им не повезло родиться в чаще, пораженной огнем, их судьба — смешаться с золой. Они, бесплодные, послужат хорошим удобрением нового гидрологического режима, но сами навеки останутся погребенными под слоем пепла. Я думал об этом, и вся небывалая свобода начала отягощаться горечью осознания течения времени, того ничтожного мгновения, отведенного одуванчикам. Верил ли я, что смерть полностью избавит меня от страданий? Навряд ли, это было, скорее, наитие, ведь я и записки написать не успел. Веревка прочно сдавливала горло, разрезала кожу, и я чувствовал, как по шее струилась теплая кровь. Задыхаясь, я инстинктивно пытался ухватиться за петлю, но пальцы не пролезали под нее: слишком уж крепко она была прижата к горлу. Игорь подбежал и обхватил мои ноги. — Хуле ты ваще вешаться решил, пиздец алкаш ебаный блядь допился! – сквозь зубы процедил он, пытаясь приподнять мое тело. — Не… мешай...блядь… ъгхщ, – только и смог выдавить я. — Ой пиздец! Говорят, в такие моменты перед глазами вся жизнь пролетает, но единственное, что я вспомнил: 2-12-85-06 2-12-85-06 2-12-85-06 — это твой номер номер номер номер номер Эти цифры прочно впечатались в память. Все детство я провел, перематывая кассеты Аквариума, пока отец пьяный валялся на диване и просил поставить любимый шлягер заново. Клянусь, он мог вцепиться в одну единственную песню и целыми днями слушать только ее. Мать приводила домой и попов, и знахарок, но это особо не помогало, и батя снова начинал пить, как только ряженные покидали дом, рясами подметая полы.Увы недолго это тело будет жить на земле Недолго это тело будет жить на земле Спроси об этом всадника в белом седле Недолго это тело будет жить на земле
Вот так он и умер от цирроза печени в свои 37, похороны его, как расплывчатое воспоминание, всплывали в ночных кошмарах все остальное детство. 2-12-85-0а 2-12-85-0б 2-12-85-0в 2-12-85-0г 2-12-85-0д 2-12-85-0е 2-12-85-0ё 2-12-85-0ж 2-12-85-06 — это твой номер номер номер Теперь, каждый раз слыша этот номер, мама начинала рыдать. Я успокаивал ее, пока бабка плевалась семками в коридоре. Мама очень любила меня и обмазывала мои ноги топленым салом, оберегая от всяческих порч и родовых проклятий. Я послушно лежал на спине и не двигался, но, видимо, даже народная медицина бессильна перед лицом злого рока. Но хочу заметить, что как только в моей жизни появилась трава, пить я почти перестал! Это было чем-то похоже на влюбленность, я проводил в ее объятиях каждые выходные, но чувствовал, что мне этого мало. Рабочие будни, вместе с вонючими беляшами, разъедавшими волосы в носу, вместе с бензиновым ароматом по пути на работу, вместе с выблядками, орущими на меня из очереди, вместе с непрекращающимися мамкиными причитаниями: «А когда поступать собираешься, ты о будущем своем подумал, а то это сколько ты еще сидеть собираешься, в хороший вон техникум тебя отправим, а то будешь как эти вон всякие, ох, даже думать страшно, что ж ты мать свою совсем не бережешь, сердце уже болит, делать что-то надобно, делать дело, дело делать, делать дело, понимаешь», как квашня беляшевая, оседали в желудке, от них уже блевать тянуло. «Вспомни, о чем мечтаешь!» Неужели всю свою жизнь я мечтал упарываться и втыкать в протертые обои, чтобы увидеть в них нечто незримое, недоступное мне прежде? Неужели только с измененным сознанием я мог снова почувствовать эту вселенскую большую любовь? «Только не забывай, что ищешь!» Все то, что я так долго искал, обреталось там, в этой комнате, внутри меня, вырисовывалось в настенных узорах, расползалось по миру как бездонное счастье моего бестелесного похода. Заглянув в дебри подсознания, я увидел солнце и больше не мог жить в полумраке привычного мира. Но вся моя любовь исчезла в один миг. Добрел пастух до поля аксамитного, черного, да не паханного. И только знаки рунические вычерчены были на нем навозом свежим. — Что ищешь, странник? – воскликнул тощей палкой обернувшийся торговец. — Ищу… да, что же я ищу, я потерял что-то в глубине леса, а может и раньше, но что же это… Торговец возвел к небу сложенные руки и деревянными ножками встал в центр навозного круга. Из его рваного плаща высыпались маленькие сморщенные горошины. — Отдай мне свои слезы, и я взращу тебе сад дивных цветов, отдай мне свои руки, и в этом саду будут петь дивные птицы. Отдай мне свой страх, и сам ты станешь подобен цветущему краю. — Да как же так… не могу я ничего отдать. — Как же ты тогда узнаешь? — Может у тебя что попроще есть? – с мольбой в голосе спросил пастух. Да распростер торгаш сюртук свой напомаженный, травицей пьянящей карманы застелены и на пуговках зияют золотые крестики. — Пусть лучше она тебе про все расскажет! Лалалалалайлайлай лалалалалайлайлай лалалалалайлайлай Эхво-эх! Травы очень любят солнце Каждой клеточкой своей, И чем меньше достаётся… Тем листочек зеленей! Тем досаднее скитаться Кислороду по трубе, Тем больнее расставаться С синей прорезью в избе. С бесконечною морокой Лжи обмана и тоски С вороною смехотворной Ночью темной средь доски. В каждой клеточке растений Он, зелёный хлорофилл, Умножает их терпенье, Прибавляет новых сил! Опьяняет осознанье Всех болезней и невзгод Плодонось не замечая А мы вытравим народ Вегмао-э! Изгоняемый из норок Подсознанья из глубин Вновь осядет светлым дымом На главе твоих седин Ужас вечного вопроса Стервенелость мёртвых дуг И твои седые пальцы Замыкают смерти круг! Лалалалалайлайлай лалалалалайлайлай лалалалалайлайлай конопляной кашкой накормлю мамашку мать родит еще солдат будет в поле дождь и град Вэхма-э! Я расту не в огороде Не на грядках у ребят Нет меня в живой природе Я в шкафу гнилом зажат Увоэ-х! У меня семь пальцев Я не видел солнца Нет в моей душе хлопот Нет ни жалоб ни невзгод Эх-во-эх! Подожги меня скорей Своих сил ты не жалей! Горел сарай, горела хата, горели Владимиры Ильичи и все ихние пятьдесят три тома, горели проперженные кресла и огнем был объят лик товарища Сталина, горел подвал, горел и чердак вместе со своими тайнами. Это я виноват. Как сказал Игорь: жадность фраера сгубила, бля. Холодный весенний день, шаражники шли с путяги, школьнички со школы, а я прогуливал работу. Сигарет не было, а курить страх как хотелось, и тут среди толпы детишек замаячила знакомая фигура. — Привет, Алиночка! Ну как ты, как дела, как здоровье? Что, уроки закончились? — Привет, Сугуру, — сказала она, чуть смутившись, — я тебя сразу не узнала. — Неужели я так изменился? — Да нет, ты просто… «Выглядишь как жертва Освенцима», — сказала как-то мне Секо, пока мы сидели в Русалочке. — Когда ты в последний раз спал? — Не помню, – ответил я и поправил съехавший галстук. — Ты б, может, к психиатру сходил, бессонница — штука не смертельная, конечно, но обычно она свидетельствует о других проблемах. — Каких таких проблемах, с головой тип? Думаешь, я шизик? — Я в этом уверена, – бросила она отхлебнув чаю. — Тогда ты и без психиатра можешь мне сделать лоботомию вне очереди. — Мне бы очень хотелось, но, увы, сейчас это незаконно. И я, вообще-то, достаточно серьезно говорю. — А я что, шучу, думаешь? Пойти к мозгоправу, чтобы они мне потом всем отделением медицинский террор устроили... Пожалуй откажусь, у меня так бабка в дурке полежала, ей чето не особо понравилось. — Ну, если ты совсем башкой тронешься, то может и закроют, а так таблеточек тебе выпишут просто и нормально выспишься хотя бы, – она шмыгнула носом и сделала еще один глоток. – Как всегда, тут не чай, а моча какая-то. — …Просто я сегодня сонная такая, думается плохо, понимаешь, – выдала Алиночка, немного опустив голову. Уж я-то понимаю. — Ну что, куда поступать собираешься? — Ты как мамка спрашиваешь, — Алина даже слегка насупилась. — Да я шучу, чего ты. Знаешь, учеба вообще в жизни не главное. — А что главное? — она потянулась за чем-то в карман. — Понятия не имею. Слушай, у тебя сигаретки не будет? Наконец-то не яблочный кисс, Слава б0гу, хотя за свою жизнь я научился поглощать любой никотиносодержащий продукт. — Ты б это, курить бросала, зависимость, знаешь, страшная штука, — она снова удивленно на меня покосилась. Перетерли за жизнь — все как всегда: предки не понимают, никто не понимает, вены режутся, блейзер пьётся. А со Стефанией они поссорились, потому что та — кидала. Жить Алине было очень тяжело, поэтому я решил помочь ей скрасить серые будни. — Травы не хочешь купить? За качество отвечаю, дунешь — все проблемы как рукой снимет. Я в тот момент почувствовал себя настоящим черным дилером, эх, видел бы меня Годжо — вторую родину б вспомнил. Но моей наркоимперии суждено было пасть, так и не встретив рассвет. Когда вы — простые парни с улица Роща, вкатиться в этот бизнес будет непросто. Мы успели толкнуть дури только парочке знакомых, на нас быстро вышли «серьезные люди», и великолепный план потерпел поражение. Ебаные цыгане. — А говорил бля не надо, не надо бля! К утру лишь подкопченный бюстик Ленина нетленно вздымался над обломками. Я смотрел на свои сухие опаленные руки: все, к чему они с такой любовью когда-то прикасались, сейчас грудой пепла лежало под погорелым хламом. — Такие, как ты, тут надолго не задерживаются, — однажды сказала мне цыганка на вокзале. Может, она была права, зря я ее тогда нахуй послал. Когда я вспомнил об этом, в голову закралась навязчивая идея, и с каждым выпитым стаканом все больше и больше разрасталась в ней. Я стал засматриваться на бельевую веревку, но в крайнем случае подошел бы и мой ремень с клепками. Найти табуретку с целыми ножками оказалось самым сложным. Мыла, к сожалению, не было. В этом доме ничего долго не задерживалось. Однажды мне остоебенило спать в ванной, ноги млели и раздражало, что из-под крана постоянно капало. Я надыбал матрас, почти новый; тетка относила его на мусорку, но я умело перехватил трофей. Хет-трик: в финале кожаный мяч. На следующий день Игорь, занюхнув жирнейшую дорогу соли с кофейного столика (прошу заметить, тоже принесенного мной), с опаской глянул на мое ложе и, в порыве путеводной ярости, со всей силой вытолкнул его из окна. Придя в себя, он высунулся в форточку и долго извинялся перед матрасом, но тот не принял извинения и предпочел лежать в импровизированном огороде с компанией облезлых медведей, примотанных к перекошенному заборчику. — Отринь все материальное бля, ему ща нахуй лучше с ними там, чем с нами тут! Кто бы говорил, отринуть материальное, значит? Игорь как будто специально старался испортить мне жизнь. Мы стояли в падике, как обычно перебивались окурками, и вдруг мой взгляд пал на длинный бычок, измазанный следами красной помады у фильтра. Я быстро выхватил его и демонстративно закурил. Собираясь расщедриться на пачку любимого Петра Первого, я недосчитался 100 рублей в кармане. Как только Игорь вернулся, я повалил его на пол одним хлестким ударом в колено. — Все ваши деньги, деньги бля! Ты помешанный блядь, на них помешанный! Погубят тебя эти деньги бля, жидяра ты ебучий бля, пидр жадный! Этот мудень тут же получил в ебало, я стукнул его пару раз всего, сначала в челюсть, а потом в живот. Он заблевал мои кеды и кусок матраса. Тогда мне стало стыдно, но я перед ним так и не извинился. Русалочка, промозглая и остывшая. Я понял, что мой привычный мир рушится без возможности обозначить начало и конец его демонтажа. Истина, гибкая, тягучая форма нанизываемая на само время, расплылась под спиртовым отчуждением, угаром, выдергивающим из так называемой реальности, подчеркиваю, что так называемой. Они стояли на нижней полке. Пять штук, все в ряд. Понимаешь, Игорь, вся водка, что тут проходит, поддается нихуевой такой наценочке. Двадцать рублей — ее закупочная цена. Пятьдесят грамм — доллар, куда бабки? Правильно, бабки в кассу, а мы, блядь, сидим тут как жмых. Я сгреб бутылки, все пять, распихал их по карманам. — Бля, Сугуру может не стоит… нахуй нам 5 бутылок? — Ну, ты же сказал, что я жадный пидор, смотри, вон, ключи у Саныча взял специально, чтобы водку нам спиздить, чего ж ты не рад? — Палево бля, тя ж нахуй уволят за такое. — Да хуй с ним! Пей давай, будь человеком. — Че, прям тута? — Прям здеся, – я схватил бутылку и вылил ее себе на голову. Первая пошла! Игорь с опаской взглянул на меня и дерганной рукой принялся вливать в себя водку. Вторая пошла! — Что, деньги меня испортили?! Деньги, да! Я выпил полбутылки и зашвырнул то, что от нее осталось, прямиком в кривую картину с русалками. Пузырь звонко разлетелся по всей рыгаловке. Третья пошла! Я протянул четвертую Игорю, но тот затряс головой и промычал что-то нечленораздельное; тогда я облил его водкой и бросил бутылку на пол. Пара осколков впилась мне в пальцы. Четвертая пошла! — Что, напился, да, вкусно тебе было, гаду? — я отвел руку и пятую бутылку торжественно разбил о свою голову. — Раз, два, три, четыре… десять… двенадцать. А было семнадцать! Было семнадцать! Спиздили, это говно спиздило пять бутылок, это говно спиздило пять бутылок водки. Нельзя им доверять, нельзя им давать ключи. Говно! Где водка! Здесь была водка! Вот здесь водка была! Где водка, вставай, убирайся хотя бы подотри здесь все, мудак ебаный, блядь, – Саныч отхлебнул из уцелевшей бутылки и хорошенько огрел меня шваброй. Я вскочил, перехватил ее и вырвал из рук этого алкаша. — Убери это говно! Иди отсюда, пошел вон! Я разломал швабру о колено и больше не возвращался ни в русалочку, ни домой. Когда я демонстративно закурил напомаженный бычок, он с завистью смотрел на меня, злобно сжимая зубы. Трясущейся рукой Игорь держал чью-то недокуренную папиросу. Он крепко обхватил бычок губами и принялся расстегивать ширинку. - Нахуя в подъезде ссать, у нас квартира через пролет. Игорь, безотрывно увлеченный курением и мочеиспусканием, промямлил: - Бля воду экономить надо, счетчики мотает. Он докурил, недовольно харкнул на ступеньки и поплелся обратно в клоповник. Дерганными руками он больше не мог колоться. Конфорка постепенно расплавляла частички крокодила, превращая перетертый белый порошок в однородную болотистую массу. Я взял шприц: игла, рассекая подсохшие корочки одряблой кожи Игоря Честных, медленно входила в обмякшие вены, разнося по растоманскоиу организму чистейший дезоморфин. Он прерывисто вдыхал и слегка жмурился до тех пор, пока дикая африканская природа не начинала вновь бурлить в его крови. Все его тело превратилось в резервуар для крокодиловых игрищ. Я стоял на табуретке, набросив на шею петлю. Три сантиметра до края — и все, но дверь распахнулась и на пороге встал Игорь. Как же я ненавидел его, ненавидел за то, что он единственный, кто был со мной тогда. — Сидим с тобой как два фуфела, фуфлыжно сидим, жрать не хочется и спать не хочется, ничего не хочется. Я вот только когда вспоминаю — хорошо делается. Знаешь, я тогда хорошее вспоминаю перед сном, как поебался в первый раз, – говорил Игорь, опуская нос в белые кристаллики соли. Он сидел под раковиной, а мне нравилось нюхать увалившись в ванную: при упоротом сознании я считал это невероятно ироничным. — Не, я вроде ебался один раз, заебись было. — Да я знаю, такие как ты бабам нравятся, готы бля или как вас там. Я тоже хотел готом стать, пошел на кладбище как-то, мне, помню, бабка тогда еще говорила, че нельзя бля покойников будить, а я ее не послушал. Ну, мы уселись значит на могилу с одной дурой, три семерки выпил бля, ну а потом поебалися. Недолго так ебались, минут 10 всего. А потом мне значиться дед этот, ну на чьей могиле ебалися, снился год еще, я ему конфетки приносил, цветы там всякие, ну, чтобы задобрить его бля, а он все не выходил из головы и не выходил. Тогда я вспомнил один далекий сон, где вместо домов были кладбищенские аллеи, а вместо людей — надгробные плиты. Они наблюдали за мной со своих могильных портретов. В ворохе кощунств (чем наградила матушка-земля наших предков грешных) на танце том находился и дедушка Тетерко, тянувший свою холодную руку к злополучному банану. «И если твоя правая рука влечет тебя ко греху, то отсеки ее и брось от себя.» сказал как-то моему бате очередной поп, тогда отец переложил бутылку в левую руку и смачно отхлебнул с горла. зачем ему он нужен? то была не его рука и не моя, может то Игорь шкодничает? и почему банан? Ты меня не спрашивай Я в кармане фрукты вынашивал Я за воротом гряды садил Меж гробов столпы я городил Спиртом омывал речной пролив Сам не знаю как остался жив. Я держал украденный банан. Все-таки это были мои руки, но лежащие так далеко, в пространстве полусна, на том черном банане, руки, совершенно не принадлежащие моему телу. Зеленый куст и серый бетон в полумраке холодного вечера. Тогда мы подошли к ларьку, и Игорь взял маленький прямоугольный пакетик с желтым глазом посередине. Если грибницу можно было сравнить с плаваньем в пульсирующей матке, а траву — с зачатием просветления, то спайс больше всего походил на агонию полного абортирования мысли. Сделав одну затяжку, я тут же об этом пожалел. Металлические зубья пробирались в мой череп, выскрабливали мозг, выедали саму структуру разума. Нескончаемость этого КВНа ощущалась не за счёт прокручивания одних и тех же событий, напротив, находясь в трипе, ты забывал о том, что какие-либо события вообще когда-либо происходили. Ты зарождался с первой затяжкой и в один миг ощущал весь беспросветный ужас мироздания. Социальное дно куда более илистое, чем может показаться на первый взгляд. Разум чист, голова пуста. Я подносил её к газовой плите, голова закипала и в котле черепной коробке плавились все воспоминания: грузные руки бабушки, медитативно вычесывающие моих вшей, кристально-чистые почтовые глаза Годжо Сатору, синий экран смерти, подсохшие корочки на венах Игоря, твоя лакированная шляпа за стеклом, пять бутылок Саныча и жилистое мясо его беляшей. Не существует больше ни времени, ни пространства. Остались лишь я и спайс, разжижающий мой искусанный мозг. Карниз обвалился, и мы с грохотом упали на холодный пол. — Вот нахуя ты пришел! Надо ж было тебе все испортить! – я пытался кричать, но из горла не выходило ничего, кроме хрипов. Я быстро выдохся: мои попытки в истерику звучали совершенно нелепо. Я ненавидел его, ненавидел, ведь понимал, что больше не наберусь смелости. — Ну че ж ты так, че ж ты в петлю полез то бля, висел бы тут ща абосравшися и обассавшися, а мне потом пол мой. Не все же у нас в жизни так плохо, да, мы счас живем как черви последние бля. Но послушай, я знаю что все наладиться, поверь мне, – он съежился, наклонился ко мне и шепотом произнес. – Только никому не говори, я у гадалки был, она мне кароче сказала, че сейчас я канешн бичара опущенный, но скоро все наладиться. Говорила мол, видит куш денежный мне прилетит, представляешь, так что ты потерпи немножко, а скоро я деньжат выиграю и заживем с тобой бля как короли, как генералы! Представь себе, я на лошади, ты на белом коне, я на белом коне, а потом на бал, а потом салют, в нашу честь… Сначала на парад, а потом в дом офицеров пойдем, бал будет, пиво салют, в мою честь салют, я полковник и ты, на белом коне. Я выглянул в окно, полное отсутствие лошадей под балконом. Он дрожащими руками потянулся за барсеткой и выудил из нее кипу небольших лакированных бумажек. — Я что думаешь, зазря бля денег у тя взял, думаешь че я вор какой-то, я ж бля стараюсь, я ж блядь нам жизни лучшей хочу. Смотри! Он развернул листки, это оказались лотерейные билеты из ларька со спайсом. Пятнадцать. Пятнадцать лотерейных билетов. — Есть монетка? Я покопался в карманах и протянул ему рубль. — Смотри, смотри, ща. Игорь стер 1 билет. Не повезло, бывает. Игорь стер 2 билет. Неудача. Игорь стер 3 билет. Непруха. Игорь стер 4 билет. Неустойка. Игорь стер 5 билет. Повезет в другой раз. Игорь стер 6 билет. Бля. Игорь стер 7 билет. В другой раз точно повезет. Игорь стер 8 билет. Да что ж такое! Игорь стер 9 билет. Ну ща все будет Игорь стер 10 билет. Ща, ща будет Игорь стер 11 билет. Блядь. Игорь стер 12 билет. На следующий раз точно. Игорь стер 13 билет. Хуйня какая-то. Игорь стер 14 билет. Пиздец. Игорь стер 15 билет. Тотальное поражение. Игорь заплакал. — На, водки выпей, плакать не будешь, – сказал я утирая кровь. Мне хотелось отвесить ему оплеуху, но что толку уже. Он, захлебываясь в рыданьях, пил спиртягу, спизженную из гастронома, а когда успокоился, ушел куда-то и вернулся уже с пачкой таблеток в руках. — Я блядь аптеку грабанул! – он разбудил меня, и я со всей силы швырнул в него тапок. Он увернулся, а из его кармана выпал заржавелый кухонный нож, наполовину завернутый в газету. — Че орешь бля, я сплю, не мешай, — я повернулся на другой бок, его кот, Валет, улегся рядом и принялся протяжно мурлыкать. Мне стало немного совестно, что я его сегодня не покормил, но еды в доме не осталось совсем. В такие моменты Валетик обычно охотился на подъездных крыс, за полтора года жизни с Игорем он уже притерся к таким раскладам. — Гето. — Съеби. — Гето, помоги мне, я ща сдохну. Приподнявшись, я недовольно огляделся. Игорь, сощурившись, сидел в углу комнаты, обставленный церковными свечами, которые он как-то спер из храма неподалеку. Свет и газ у нас отключили, поэтому он грел ложку с перетертым порошком прямо над свечкой, «за здравие», так сказать. — Мне пиздец паходу, так рука балит нахуй. — Это фантомные боли, – бросил я и уткнулся обратно в стену. Гундосо ныли плоскостопые пяты. Отчаянно пели залетные птицы. Далеко простирались запятнанные снега. Трепетно торчали порубленные сучья великовымученных елей. Боязливо выглядывали голодные черви из изрытой земли под ногами. — Боги! – взмолился пастух, — прошу, ответьте мне, что я искал средь безмерных степей, что потерял я в черной долине лесной, что оставил я в шалмане шальном? Я уж устал скитаться, истоптал я ботинки свои, износил я рясу пастушью да пропил шляпу меховую. О боги, молю вас, дайте знак, дайте хоть слова людского! Ничего не ответили боги. Молчаньем заполнился бор. Ни гнусных речей, ни глаголов. Безмолвный застывший простор. Только холодные плеяды звезд напрасно освещали бездорожье. Копошенье и стенанья в углу все равно не давали уснуть. Я встал и подошел к нему поближе. Среди бугристых прожилок он все не находил заветного холма, в который, как влитое, вошло бы то самое, сокровенное, размазанное по аптечным прилавкам лекарство от безнадёги. Одна пляма, другая, как копанье картошки, как рытье в огороде, как беспосевные сборы. Заветные плоды зарыты в тело матушки-земли, созревши клубни прыгают наружу, и поглощают их багровые слоны. В горящих сопках их едят на ужин, и каторжане за станком стальным, и голодающие люди из Поволжья. Вползают черви в рук дырявых кожу, и побледнели алые слоны, в горах наелись обделенные до рвоты, зашли на мель стальные пузыри. Глазнуло щячло выгло до икоты. — Сугуру, ты чего? — А? — я лежал на полу, а Игорь стоял, склонившись надо мной, и бормотал что-то невразумительное. Я распознал только слово "говно", говно всегда слышалось отчетливо. — Ну после этого у меня не жизнь пошла, а просто пиздец какой-то. Я охуел в натуре бля, мне уже все пиздец, я вот отвечаю чисто блядь у моих пацанов дружбанов никакой жизни не было, все мудачье сплошное тут живет блядь, нашему брату тут не пробиться бля, мудаки бля все засрали, всю страну, всю Россию матушку, в навоз превратили бля нас нахуй, нас, хозяев родины бля. Говно бля жрем нахуй, по ящику говно смотрим, сука блядь скоро весь мир в говне утонет, потому блядь евреи на нас ездят, всякое говно портят блядь. Все говно блядь, одна мразь везде говно твари блядь ненавижу нахуй. Вся судьба моя коту под хвост хоть бля сука вешайся еб твою мать я уже не знаю куда мне идти что просить сука науй блядь я манал всех нахуй блядь убирайтесь все блядь. Весь мир бардак, все люди бляди, а солнце ебаный фонарь! Он лежал на теплых трубах и кричал, а по его щекам текли густые слезы. Я уже не мог разобрать его слов, он просто кричал, кричал и блевал, блевал и кричал, а я и кричать не мог, я даже плакать не мог, просто стоял рядом и докуривал бычок, прихваченный в подъезде. Ветер подхватывал пепел, унося его вдаль, он улетал на юг, минуя трубы с кричащим Игорем, минуя завод агрегатов, минуя школу, минуя бескрайний простор пустынных полей и мой дом — только его крохотные частички оседали на наших окнах. Шторы завешены, мама давно легла спать. Со временем и Игорь замолчал, выдохся, он, вывернутый, неподвижно лежал на теплотрассе, только изредка потряхивая свисавшей рукой. И тогда вдали я завидел ее. Из темноты полей выползала крепкая фигура однорукой женщины, следом за ней плелась стая покорных псин. Плешивая собака обнюхивала мои руки, а остальная свора, поскуливая, послушно держалась ее ног. Женщина подошла к трубе, гавкнула собакам в ответ и те тут же ринулись облизывать свисающие пальцы. Игорь зажмурился, а она нежно, по-матерински поцеловала его в лоб и что-то прошептала на ушко. Я так и не расслышал, что сказала женщина, но после ее слов на лице Игоря Честных появилось невиданное там прежде спокойствие, его челюсти перестали судорожно дрожать. Глаза он больше не открыл. Чьи-то руки подхватили меня и потянули по засохшей грязи. Мои шлепанцы проезжали по затверделой земле, разгоняя песок. Я оглянулся, тащил меня двухметровый человек в поношенном костюме. Пиджак – латинская Америка, галстук – итальянский, лицо – подлое славянское (в этом отношении я не совсем уверен, но предположим). — Падонки, черви, подумать только! Пять бутылок, суки. Я тоже рад тебя видеть, Саныч. Начался процесс моего бесконечно долгого возвращения домой обходными путями. Когда все уйдут, я останусь наедине с этой щадящей незавершенностью. Когда я умру, убитая горем мать превратиться в еще одну полоумную старуху-затворницу, пылящуюся в четырех стенах, доставшихся ей от такой же сумасшедшей и глубоко несчастной женщины. Когда меня закопают, у неё останешься только ты, вернее, твой портрет под толстым слоем скотча. Пока я откисал на бабкиной кровати, она сидела с краю и рыдала. «Господи, господи, за что мне все это», – сказала бы мама, если бы ее голос мог прорезаться сквозь череду бесперебойного плача. Саныч стоял в дверях: он только молча поглядывал в пол. Может он и хотел припомнить мне те пять бутылок, но сдержался, решив не перебивать мать. Я смотрел на ковер и облепившую его паутину. Без Мэнсона тут совсем тоскливо. Ломка еще не наступила, выжидала нужный момент. — Все будут хорошо, сынок, все у нас будет в порядке. Посмотри на меня, ты же хороший, ты же умный, ты все понимаешь, все будет хорошо, я полковник, посмотри на меня, посмотри, какие у меня звездочки! Как быстро стемнело. Мама пересела на табуретку. По телевизору начался повтор КВНа. Играет музыка. На сцену, ковыляя и всхлипывая, выходит Михаил Галустян. Михаил Галустян: — Потерялася я, мама! Потерялася я! Потерялася я! Подходит Александр Ревва в милицейской форме. Александр Ревва: — Здравствуй, девочка! Что ты здесь стоишь одна на солнцепеке? Михаил Галустян: — Я потерялася! Александр Ревва: — Ты потерялась? Михаил Галустян: — Я так сильно потерялась, что потеряла то место, где я потерялась… По залу проходятся смешки. Александр Ревва: — Хорошо. Михаил Галустян: — Плохо! Смех. Александр Ревва: — Как ты потерялась? Михаил Галустян: — Я прыгала на батуте. Смех. Камера выхватывает лысого мужчину с косоротой усмешкой. Александр Ревва: — И почему ты потерялась? Михаил Галустян: — Сильно прыгала. И потерялася. Смех. Каждый смешок врезается в голову и эхом проносится в раздробленном сознании, руиня последние остатки рассудка. Мама улыбается и утирает слезы. Александр Ревва: — Ну, хорошо. Давай сначала. Как тебя зовут? Михаил Галустян: — Не помню! Александр Ревва: — Вообще не помнишь? Михаил Галустян: — Помню только последние три буквы. Александр Ревва: — Какие? Михаил Галустян: — Адя! Смех. Аплодисменты. Женщина в очках заливается стойким хохотом, переходящим в визг. Александр Ревва: — Адя? (задумался) Давай по алфавиту. Аадя? Михаил Галустян: — Нет. Александр Ревва: — Бадя? Я больше не могу. Смех. Михаил Галустян: — Нет. Александр Ревва: — Вадя? Михаил Галустян: — Нет. Александр Ревва: — Может, Гадя? Смех. Двое седеющих мужчин натужно скалятся, женщина в очках вновь заливается хохотом, молниеносно заражая других зрителей. Михаил Галустян: — Похоже, но нет. Александр Ревва: — Задя? Хватит, прошу вас! Смех. Михаил Галустян: — Нет.Александр Ревва: — Может быть, Ыадя? Михаил Галустян: — Нет... такого имени. Смех. Аплодисменты. Пенсионерка с рыжим гнездом на голове, хихикая, поднимается и начинает раскатисто хлопать, рядом стоящий дедушка пританцовывает, выкидывая на сцену зубы. Александр Ревва: — А, может, Надя? Михаил Галустян: — Нет! Смех. Аплодисменты. Александр Ревва: — Опа! Я буду называть тебя Гадя. Михаил Галустян: — Красивое имя. Смех. Мерцающий квадратик телевизора стремительно приближается, и вот я уже сижу в первом ряду. В глаза упираются волосатые ноги Михаила Галустяна, одетые в бежевые тапочки, в затылок прилетает вставная челюсть. Как же хотелось, чтобы выброшенные зубы перегрызли мою глотку. Смех. Александр Ревва: — Слушай, девочка, а ты помнишь свое отчество? Ну, мне так, для себя, чисто поржать. Михаил Галустян: — Не помню. Александр Ревва: — Вообще не помнишь? Михаил Галустян: — Помню только последние три буквы. Александр Ревва: — Вна? Михаил Галустян: — Вич! Смех. Смеется женщина в очках, смеется лысеющий мужчина, смеются два седых человека, смеется моя мама. И я смеюсь. Мое тело поглощает смертельный ужас. КВН тянется, как суглинистый субстрат, обнажая структуру устаревшей вещественности. Александр Ревва: —Я бы тоже потерялся. Смех. Дух уходит из земли, земля уходит из-под ног, но этот момент четко напоминает, что только секунду назад ты еще точно ощущал под ногами конкретный бетон. Стоял на перроне и понимал: надобно что-то делать. Поезд тронулся, оглянувшись на меня, Сатору помахал и испарился вместе с рельсами. В пустом вагоне пахло клунками и потом. В левом окне виднелся завод, в правом окне дымили трубы другого завода, неотличимого от предыдущего. А на заводе том мать закручивала гайки, прерывисто постукивал отлаженный сверлильный станок 2м112 — как же хотелось, чтоб голова моя кручинная уж наконец пресытилась от вечного заточения на шее и тихонько улеглась под центровочное сверло. Александр Ревва: — Ну, хорошо, попробуем по-другому. Куда могла уйти твоя мама? Михаил Галустян: — Не помню. Помню только последние три буквы — КВН! Смех. Плешивый мужчина пихает хохотливую женщину; она с грохотом кубарем катится вниз и всем своим весом придавливает очкастую старушку, та валится на седеющих приятелей, один из них ударяет по спинке кресла некого господина Бицуру, известного так же как Евгений Дмитриевич Метла. Гадя Петрович Хренова хватает за руку Александра ревВу и они вместо задорно начинают кружиться вокруг меня, Гадя пританцовывает волосатыми коленями пиная меня по ногам, Александр реВВа косит глаза и эксцентрично кивает. Беззубый дед что есть мочи плюет на сцену и его харчок приземляется в сантиметра от меня. Зрители начинают оголтело скандировать «Сожги! Сожги!». Руки Гади и милиционера срастаются в два длинных мясистых жгута, опоясывающих меня и сужающихся с каждой секундой. Задыхаясь, я зажмурюсь что есть силы и снова оказываюсь в поезде с закрытыми окнами. толпа из зрительно зала снаружи одним единым человеческим фаршем наваливается на мой вагон, стекла трескаются и по ним стекает густая бурая кровь. я пытаюсь бежать, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, открываю дверь в следующий вагон, он ничем не отличается от предыдущего, мясные окна, пустые скамейки, Я оборачиваюсь, человек точь-в-точь похожий на меня открывает дверь и оборачивается. Поезд заполняют кучи зрителей КВНа Сиденья кожаные, блять, обшивка, салон вот такой вот блять пёздый там ну… В сумраке ночи проговорил Игорь. Я нахуй, ну мы с друзьями блять, отдыхали на них какое-то время там кутили, хуй знает скоко там проебал бля. Не считал нихуя. Гадя. Гадя, это дядя! Мужчина, я смотрю, вы здесь вроде как главный. Вы не могли бы объявить в микрофон, что потерялась Гадя Петрович Хренова? Что, не скажете?— Сердца у вас нет! Игорь (шмыгает носом и косит глаза): - Какой же ты далбаеб блядь! Вот нахуя, нахуя ты ее паджог! Параноик сука! Огонь заползает на портрет товарища сталина, пламя, окутавшее шкаф переметнулось на социалистический лозунг: ПРОЛЕТАРИЙ НА… Горящая бархатная лента упала и разожгла костры революции в среде классической русской литературы и последнего Ульяновского тома. Пожар переполз на первый этаж и языки пламени хорошенько потрепали его застой, полыхали винтажные кресла, липкая грязь из холодильника и лестница в тайную комнату с запрещенной беллетристикой. Замок мы так и не успели поставить, да в пизду уже, один хуй хата горит. — Евреи блядь всю историю на нас ездят, вы бля, монголы ебаные скока лет землицу нашу топтали, сколько людей русских за зря ебали! – говорил Игорь, закатывая измазанный рукав. Из-под приподнимающейся матроски выползли тощие опарыши и скрученные черви. – ААААААААААААААААААБЛЯДЬ! — Какой я тебе монгол? — СУКА!! — неистово вопил он, пока личинки с хрустом прорывались под кожу. Его рука затвердела, как забетонированный проход. Черви страстно пытались найти в ней живое место, но безуспешно, разочарованные они покидали мясистые обрывки. Прибежал Валетик и, слизнув червей, уселся на больное место – огромную дыру на сгибе Игоревой руки, через которую, казалось, отчетливо проглядывали сухожилия и болотные крокодилы. — Так дело не пойдет. Пилить надобно, — печально констатировал я. Порылся в кладовке. Пила есть, жгут есть, на жгут и мой ремень с клепками сойдет. — А водка? — А зачем тебе водка? — Ну ты мне бля как руку резать будешь?! Заражение пойдет и все, пиздец мне. — Пиздец, не пиздец, а водку я еще с утра выпил. Ну, делать нечего. За водкой надобно идти. Взял я пакет из пятерочки, взял Игорь мешочек соли заветной, да не простой, чистой, как снега сибирские, белой, как молоко подойное. И пошли мы в гастроном за водицей сорокаградусной. — А чё добру-то пропадать? Ну пару разков на неё залез блять, пока тепленькая. Такое тоже чувство испытал. Вот, ну и думаю чё делать-то блять? Надо её куда-то деть-то сука блять. Ну и я её на нахуй, топ- топориком на части порубал нахуй. Бандитом нахуй заебись блять отвечу нахуй, стопудов блять. Эээ бля, мы с Исусом нахуй заодно вот так вот блять. Занюхал соли Игорь да на трубу улегся, пока тепленькая. — Господи, Господи, за что мне все это! На том конце замедленного жеста пробегал маленький человек в серой ободранной рясе. Мы переглянулись и он побежал дальше. Смех. Аплодисменты. Занавес! Следующие дни я в конвульсиях корежился на диване, а мама не отходила от меня ни на шаг. Она часто плакала, глядя на то, как я не ел суп и просил оставить меня в покое. Мучаясь от непрекращающейся жажды, я представлял себе северные моря. — В вытрезвитель его надобно сдать или в дурдом. Что ты с ним нянчишься, здоровый лоб, вот, помню, в девяностые похожий случай был… Через картонные стены отчетливо прослушивались ночные разговоры. Я почти не поднимался с кровати. На улице жара стояла сильнейшая, мама привязала к форточке толстую нитку, чтобы я мог проветривать, не вставая с постели. Помню, когда бабка доживала свой век, к окнам крепились похожие веревочки. Дергаю за нитку. Форточка открывается. Дергаю еще раз. Форточка закрывается. Открывается Закрывается Открывается Закрывается Открывается Закрывается Невольно улыбаюсь, в последний раз смешно закрылась. Заметив мою улыбку, мама подошла ближе и, поглаживая меня по голове, спросила: — Сыночек, что ж нам с тобой делать-то, а? Я ничего ей не ответил. Она взяла гребень и принялась вычёсывать мои колтуны. — Ау! — Потерпи, сынок, все хорошо будет, все у нас ведь хорошо будет, да? Расчешем тебя, умоем, приведем в человеческий вид и… — И куда меня такого — к Миланочке дочке? — Не ерничай, — она чуть сильнее дернула гребнем, – куда ж ты, сыночек, торопишься, рано тебе на небо пока … пока мать твоя на земле свой век доживает. Неправильно это, ой как неправильно, когда родители детей хоронят. За что ж мне наказание такое? Бедные мы с тобой люди, Господи, какие же мы с тобой несчастные. По ее щеке вновь пробежала слеза: я приподнялся и смахнул ее рукой. Раздался дверной звонок. Мать побежала открывать. — Сугуру, это к тебе. В комнату вошла слегка встревоженная Секо. — Ну как ты? Я вон, смотри, флешку тебе принесла, как обещала, мне еще в общаге ребята музыки всякой новой накачали. — Спасибо, — я решил не говорить, что мой плеер уже давно сдан в ломбард. Секо присела на табуретку рядом с кроватью. — Сатору скоро приедет. — Ну, пускай приезжает. — Он очень хотел тебя видеть, все выпытывал у меня, что с тобой такое и чего это вдруг ты на звонки не отвечаешь и в сеть не заходишь. — Передай ему, что у меня комп накрылся, – Годжо был последним человеком, которого бы я хотел сейчас видеть. И так он наверняка знает, что за этот год я сделался конченым алкоголиком (а по его мнению, еще и наркоманом), неужели ему так хотелось своими глазами убедиться в том, насколько я жалок? — Послушай, мы все понимаем, что тебе сейчас непросто, – она понизила голос, – но и ты пойми, я не знаю, как тебе помочь, и твоя мама не знает. У Годжо связи есть, он тебе клинику хорошую найти поможет, ты подлечишься, и все нормально будет. Усмехнувшись я тихонько произнес: — Я погляжу, вам всем так не терпится меня в дурку сдать. Что ж я вам такого сделал-то… Оставьте, прошу вас, оставьте меня в покое. — Ты невозможный человек, мы же все помочь тебе хотим, если сам ничего делать не хочешь, так не мешай нам хотя-бы. Я промолчал. Секо тяжело вздохнула и встала с табуретки. — И передай Сатору: пускай не суетится, мне ничего от него не надо! Представляешь, Майкл, решили они мне тут, значится, концлагерь устроить. В общем каждый день мать запирала меня в квартире и забирала ключи, иногда приходил Саныч, заглядывал ко мне в комнату, убедившись, что я еще лежу как говно на лопате, хлопал дверьми и уматывал. Я бы может и хотел подняться, уйти и не обременять их своим вегетативным присутствием, но сил на это абсолютно не было. Кровать, пропитанная бабкиным потцом и ковер познавший саму смерть плотно втоптали меня в свой гниющий уголок. Они все не понимают, что когда я уйду им станет лучше, они все думают что могут законсервировать меня, они все верят, что я им нужен, они наблюдают за мной через замочную скважину, они даже представить себе не могут, как им будет хорошо когда я уйду. Сквозь приоткрытую форточку несло испарениями агрегатов. Я совсем забыл про кота. Валет, единственный кому без меня действительно стало хуже. Через окно я вылез из дома, спустился по трубе и побежал по раскаленному асфальту в маминых вьетнамских тапочках. От распирающей духоты кружилась голова, дверь в квартиру мы закрыть забыли, не до этого было. Сложно сказать сколько дней я здесь не был, за время домашнего лечения супами и колымой я совершенно отвык от вида этого заросшего грязью и говном притона. Исхудалый Валет поначалу зашипел увидя меня, но чуть раздуплившись он обиженно утопал на кухню. Я подманил его стыренной из дома сосиской, чуток помявшись он все же подошел ко мне и с важным видом сожрал ее, затем я достал мамины котлеты и выложил их в относительно чистую тарелку, предварительно смахнув с нее пыль. Расставляя иконы на подоконник я заметил сверкнувший из угла небольшой золотистый пакетик. Ну нет, подумал я, мне бы хотелось въебать что угодно, только не спайс. Пережить это адище снова я явно не был готов. Я сорвал плакат с Мерлином Мэнсоном, приоткрыв черную плесень за спиной медведя. Хорошенько перерыв всю квартиру я так и не нашел соль, даже кодеина не было, наш винтовар видимо унес его с собой в могилу. Манящий водник притаился у края железной кровати, блестящий глаз на пакете заглядывал прямо в душу. Когда я лежал на холодном полу его квартиры в ней не было больше ни говна, ни хлама, ни ковров, ни дверей, ни протретых обоев, казалось в ней не было и стен, казалось пространство её было растоплено в мировом эфире, разливалось в нем с каждой затяжкой. Это и есть свобода, подумал я. Нет ни бога ни даже космоса, только чёрная завеса над безграничной пустотой моего праведного сновидения. Вся эта бесконечность вдруг всхлопнулась и пространство начало стягиваться к одной точке - Годжо Сатору, вокзал, раскаленный асфальт, слепящие рельсы, натертые креозитом, и полные сумки важных вещей. В доме напротив жил бы мужчина с протезом левой ноги. Я бы сидел в новомодной кофейне на Арбате, пил бы арабику, сделанную руками бывших выпускников филфака, Сатору бы ел чизкейк, смеялся вспоминая санычевские рыгальные беляши и мои плешивые бутерброды. Мы жили бы в общаге, в одной комнате, если бы повезло. Вечерами томясь в четырёх стенах размышляли б о светлом будущем со всеми шансами на сытое благополучие. Потом диплом, выпуск, работа, квартира студия, небольшая, зато в столице. Каждый день я одевался бы как человек, носил бы пиджак - итальянский, галстук - Латинская Америка, и так далее по списку. Я бы скинул протертые штаны на икеевский диван. Он уставший придя домой врубил бы на телевизоре дибильный ситком, а я умолял бы выключить, потому что вся моя жизнь походила на те самые эпизоды из последнего сезона, на коленке написанные бездарными графоманом амфетаминщиком. Регламентированный распорядок повторяющийся день за днем: автобус, метро, пересадка, офис, перекур, разговоры ни о чем, давка в последнем вагоне, зажатый в двери чей-то пакет, потные спины пассажиров, три метра до дома по одному заебавшему маршруту, эмалированное судно, окна пвх, кожаный драп «Штинне», диван «Йоханнесхов», пятерочка, пельмени по акции, очередь, кашляющие дети, кричащие тетки, планы на выходные, копанье картошки, закадровый смех, перемотка кассеты погрызенным карандашом и вперед по новой. В перерыве на рекламу я бы спросил его: «И вот об этом ты мечтал?» и тогда мы оба состарились в один миг и умерли в один день. Так и закончилась наша долгая счастливая жизнь, гробовой крышкой среднеобывательского толка. Только вот как я буду лежать в земле которой совершенно не принадлежу? Лапки жучков копошатся сырых норах моего остывшего мяса, черви заползают в исполосанное жирами сало, откладывают личинки в холодных гнездах, они подрастают, взрослеют и пробиваются через остаточные куски, поделенные между ними по кровному принципу, распирают засушенную оболочку, поддерживающую форму исключительно за счёт внутреннего копошения и суетливого вертешения. Когда я умру на широких полях загремят медные трубы, степная травы запахнет аммиаком и резиной. Никто не найдет меня среди кучки томов Владимира Ильича, среди полок брагой заполненных, среди груды бульварного чтива, обрывков бессмысленных слов похожих на этот рассказ и математических тождеств равнявшихся нулю. Это и есть свобода, окошко с вечно поющими птицами. Химический дом закрывает свои двери. Как говаривала бабуля: даже если тебя съели остается два выхода. Реальность кромсает спайсовый угар, с каждым шагом исчезает все больше связующих точек, мир – изрешеченная оконная рама, все мои бывшие идеалы – хлипкий малярный скотч поверх зияющих дыр. Окно Овертона приоткрылось с тихоньким скрипом. Бессовестные стены указали на аварийный выход, мишка пожелал приятного полета, три сантиметра до края и все.Здесь и сейчас Всё, что есть в нас Здесь и сейчас...
И разойдутся белые полосы, разгноятся красные вертелы, покинет дух травы оставленной зелень и фотосинтезируется безмерная, пронзительная копоть от выжженного леса моих самых сокровенных мыслей. И увидит пастух гору, с пнем куцым на самой верхушке, и вырастут зубы на дереве, острые, свирепые, слюнявыми речами глаголют они: — Чего тебе надобно старче? — Старче, я и пожить то не успел, когда ж я постарел? – и заплачет пастух, и слезы его кислые лягут на земь прожжённую, и взрастит земля новые цветы, желтеющие, словно зубы на пне, да в миг белеющие, словно седина плешивой пастушьей башке. И раздастся ржанье лошадиное, зарытое в самых глубоких слоях землицы-матери. Раззинутся зубы пневые, да выдаст обрубок вилку точенную старику. — Коль хочешь сыскати, копай, копай под моими корнями! Я сам не заметил как полетел вниз разогнав голубиные стайки и комариные сборища. Пролетел червивые норы приподъездного огорода и упал прямиком в твой подвал. И ничего. Никакого катарсиса, ни избавления и ни покаяния. Я так ждал, что в момент смерти мне внезапно откроется какая-то истина, ну типо вокруг да около которой я все ходил и никак не мог дойти. Я будто бы плаваю на поверхности, а меня окружает только говно, но нырять уже некуда, понимаешь меня? — Понимаю. – Майкл задумчиво почесал гиалоурановый подбородок. – So теперь и ты послушай меня, я расскажу тебе сказку, я расскажу тебе сказку, я расскажу тебе сказку, я расскажу тебе сказку, я знал много сказок про жизнь, я бродил в лесу и был счастлив, я увидел что-то и потерял покой… — Что ты увидел?! — Не перебивай, я расскажу тебе сказку, я расскажу тебе сказку, я расскажу тебе сказку, я расскажу тебе сказку… — Да нахуй мне твои сказки! Лучше б дельное что-то сказал. Мне вот батя говорил, что когда у него алкогольная кома была он там чуть не сдох и с Богом успел побазарить, свет в конце тоннеля видел, все дела, почему блядь у меня не может быть так же, схуяли я должен слушать твои сказки, тебе что так сложно просто сказать напрямую, а, Майкл Джексон? — Everything что я could say, сказали до меня, все что у меня осталось мои сказки. Так что послушай… Вилкой рыл пастух землю Корни тонкие рубил Так хотел мечту свою Отыскать среди глубин Что-то шепчет ржаньем кротким Что-то пышет жизнью там Где Когда К чему Зачем Неизменные структуры и изменчивые конструкции начального слова Короеды выедают, говноеды выживают Мы воздухом надышимся, Где озеро камышится, И в травах поваляемся, Божественна земля… Электрические рельсы, вдаль уходят поезда хуй гавно мача пизда Сладкий запах мусоропровода в тесной сумке у горбатого урода Неизменные структуры и изменчивые конструкции начального слова Медицинские терроры выебонческой дрисни мудоблядая солома подосиновой травы Грибовидные буренья тонких скважын бытия, самопальные трещетки угрызения земли За трищатые кроенья ткани молью пожранной, за глущатые щуренья соли унавоженной Неизменные структуры и изменчивые конструкции начального слова Задрищанские гноенья сыромордой выбляди, щурпанские хуенья косеблой рухляди Дристоблядые жниенья шурлохуей ърщины, гардоблжичное ебенья потолочная заря Неизменные структуры и изменчивые конструкции начального словаjvjq vtyz [jkjlyjq djljq? Z ecyenm e; yt vjue d ntyb lthtdmtd Я уснуть уже не могу в тени деревьев омой меня холодной водой Gthtdtltyyst pf yjc bcrfntkb cvsckjd yt dblzn cdjb[ yju Я знал много сказок про жизнь, я бродил по лесам и был счастлив, я увидел что-то и потерял покой… На мою голову посыпался песок, трухлявые доски, подпирающие землю разломились и сверху я заметил лицо, припорошенное грязью. Человек прерывисто заморгал, удивлённо оглядывая нас. Потолок проломился, незнакомец свалился аккурат между мной и Майклом, он упал на спину, отряхнулся и закричал не отводя от меня глаз. — Сугуру, посмотри на него, как думаешь, чего он так орет? — Понятия не имею. — Вспоминай, я ведь уже рассказывал про него. Немного поразмыслив я сказал: — Он сам не знает че ищет, так? И это типо такая метафора, эт я уяснил, ну ты Майкл, конечно выдумщик. Он многозначительно кивнул. Пастух не унимается. — Лошадь! Я вспомнил! Лошадь, братан, вот что ты искал, ты еще в начале рассказа проебал ее в своей Сибири или где ты там жил… ну короче вот, я ответил на твой вопрос Майкл, теперь ты расскажешь что ты потерял в лесу? Или это мне тоже придется самому додумывать? Он только косовато ухмыльнулся. — лошадь… белая-белая, я вспомнил, я все вспомнил! – ликуя вскрикнул пастух. – только вот что с того, стар я уж стал, да немощен, поздно, слишком поздно… — Да че поздно, вставай, чего ты тут лежишь, я хочу узнать чем все закончится, поднимайся! Пастух зажмурился и еле слышно промолвил: — убей меня. — Чего? — Убей меня! Найди что ищешь, сделай то, о чем мечтаешь, найди смысл он везде, он рядом, только протяни руку! Мое время прошло, убей меня! — Я не могу так! – в надежде смотрю на Майкла, его холодное лицо походит на застывшею маску, я понимаю, что не дождусь ответа. — Убей меня! Убей меня! Он бросает мне вилку, я с трудом ловлю ее. — Убей меня! Убей меня! — Как я тебя буду вилкой то? Какие же вы все здесь ебанутые, я не собираюсь участвовать в вашем КВНе, пошли вы все нахуй! — И что же ты будешь делать? Забьешься в угол и заплачешь? У тебя дружище не так много вариантов. – злорадно говорит Майкл, поправляя блестящую шляпу. — Убей меня! Убей меня! – пастух все не стихает.Увы недолго это тело будет жить на земле Недолго это тело будет жить на земле Спроси об этом всадника в белом седле Недолго это тело будет жить на земле
— Убей меня! Убей меня! — Твои попытки выйти из системы не более чем глупый подростковый протест, твои мысли открытая книга, черви копошатся в глубине земли, а они наблюдают. Убей его, закончи это наконец! Пока ты движешься в коричневой струе общественного потока, все что принадлежит твоему существу самый что ни на есть побочный продукт социально разложения. Хочешь смеяться над моими сказками – смейся, но безучастие лишь отдаляет нас от изначально мертвой точки. Убей его, позволь мне рассказать историю до конца! — Какой еще точки! Я тебе душу считай открыл, а мы так ни к чему и не пришли, зачем вообще это все было! Какой в этом смысл если твои сказки никогда не закончатся, говоришь тут одно и тоже разными словами, ты сам то уже забыл с чего начал! Майкл будто бы подмигнул, сложно сказать, один его глаз всегда таращился больше другого. — Минутку, я кажется понял, там не было никакой лошади, так же как и начала этого затянувшегося анекдота. — Умница, но это ничего не меняет. – Майкл хмыкнул и моргнул вторым, не прищуренным глазом. – Ладно уж, не буду больше тебя мучить своими сказками, как никак ты подарил моей даме сапоги, она просила отблагодарить тебя. Придет время и ты снова увидишь ее. Я знаю, что ты хочешь услышать. Для чего ты ;bdtim, pyfxbncz, так просто я тебе, rjytxyj yt jndtxe, yj Вот предположим Марс – это прямая кишка бога, земля – его печень пропитанная желчью. На земле происходит переработка духа его обезвреживание. Смерть – это некий компонент метаболизма, мы расщепляемся и уходим отдавая тепло. Другими словами вся жизнь процесс непрерывной конверсии духа, нацеленный на получение из него энергии. — То есть ты хочешь сказать что мы живём только для того чтобы умереть?! Я живу для того чтобы эфемерный бог получил дозу хмурого от моей смерти? — Хе-Хе. Все что хотел я уже сказал, а за то как ты интерпретируешь мои слова я не ручаюсь. Смерть – это всего лишь элемент бесконечного переваривания души и материи, пусть и достаточно значимый, не зря люди всю свою историю возводили вокруг неё целые культы. — Если я всего лишь компонент для функционирования божественного организма, то что будет если я, например, перестану выполнять свою функцию? Майкл ничего не ответил, развернулся и лунной походкой стал удаляться из подвала прокричав напоследок: — Возможно ты сам об этом узнаешь, мой друг! ghost are waiting for you Пастух тем временем с воплями катался по полу. Я посмотрел на вилку, в изогнутой стали отражалось испуганное лицо с непрерывно дёргающимися глазами, посаженными в огромных фиолетовых болотах под ними. Как страшно осознавать что это мое лицо, я так давно не видел его, что совершенно позабыл как оно выглядит. Я подошел к нему ближе, пастух замолчал и уставился на меня потряхивая нижней челюстью. Он приоткрыл рот и блаженно закатил глаза когда я неожиданно для себя занес вилку над головой. — Вилки то не существует, это я уже понял. Пастух истерично рассмеялся. Я снова замахиваюсь и бросаю вилку в сторону, она растворяется в ступеньках, а вместе с ней и лестница начинает сокращаться, складываясь обнажая темную завесу. Каждый идет домой пребывание низко мы не замечены весь день копии. И взгляд это и кто здесь управляет чет человеком. Через бетонное строение вырисовывались ползучие калейдоскопы некогда реального ковра. Так неуловимо повеяло нефтяными отходами, словно бы воспоминания воспоминаний о далеком сне совершенно забытого мира. Весь этот мир соткан из вселенской большой любви, я уже познал ее однажды. По лбу прокатывается холодный пот, я знаю что это, ведь я уже умирал когда-то. Он тоже это чувствовал, я протянул ему руку и смеющий пастух вцепился в нее холодеющими пальцами. Я крепко обнял его, прижал к своей заиневшей груди и мы оба застыли пока старик тягучей массой не начал стекать вниз сливаясь с той безграничной пустотой, обступившей нас. Полностью расплавившись он осел на руках маслянистым налетом. Не осталось никого в этом кромешном несуществовании, но мне вдруг стало так спокойно.